Текст книги "Как хочется счастья! (сборник)"

Автор книги: Ирина Степановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Входи. Не нужно ничего. Все остынет, а подогревать – невкусно, – сказала Нина, открыв дверь. Будто я приходил к ней не в первый раз в жизни, а просто ежедневно возвращался сюда с работы.

Пустой и светлый коридор был заполнен запахами еды – что-то сдобно-печеное, мясное и сладкое привело мой обонятельный анализатор в состояние, близкое к помешательству. Сглатывая слюну, как голодная собака, я топтался на месте в нерешительности – снимать ли ботинки.

– Проходи так. У меня для тебя нет тапочек, не сидеть же тебе в носках.

Я посмотрел на блестящий пол – старый паркет был покрыт свежим лаком и отполирован до блеска. Бабушка убила бы меня за то, что топаю в ботинках по такому полу. Я стал разуваться.

Нина стояла босиком у входа в комнату. Я поднял на нее глаза. Она смотрела на меня и улыбалась. На ней была давно знакомая мне блекло-синяя длинная кофта, но в интерьере квартиры вдруг оказалось, что эта кофта и узкие старые джинсы очень Нине идут. Я снял ботинки, носки и тоже босиком вошел вслед за ней.

Круглый стол был накрыт в центре большой комнаты. Кроме него и стульев, в ней стоял еще старый, но ценный сервант и узкий до потолка книжный шкаф. С потолка почти до стола свешивалась старинная люстра на длинной цепи. Я посмотрел на стол и мысленно ахнул.

– Нина, ты истратила на это месячную зарплату?

Она счастливо засмеялась:

– Полуторамесячную. Но ты не стесняйся, садись. Мне очень хочется тебя угостить.

Я опять посмотрел на стол.

– Я сразу не могу. Хочу полюбоваться еще на эту красоту.

Она все время смеялась.

– Любуйся! Но имей в виду, что на вкус это все нисколько не хуже, чем на вид.

Я тоже засмеялся.

– Пожалуй, сначала помою руки.

– Ванная комната там. – Нина указала рукой, и я отметил естественную плавность ее жеста.

Когда я пришел обратно, она уже раскладывала по тарелкам нарезанный ростбиф.

– Никакого оливье и другой мешанины. Есть надо мясо, рыбу и пироги. Вот настоящая пища для мужчин. Открой вино, пожалуйста!

Я взял бутылку. Пожалуй, она одна стоила четверть Нининой зарплаты.

– Откуда такая роскошь?

– Позволь мне устроить гастрономический праздник. Я вообще-то редко принимаю гостей. Садись же, наконец!

А я почему-то все не мог усесться, не мог успокоиться, будто внутри меня работал какой-то двигатель и не давал мне расслабиться.

Я сделал круг по комнате, мельком заглянул в опустевший буфет – посуда (старинная, тонкой работы) была вынута и стояла на столе. Книжный шкаф оказался забит книгами от пола до потолка. Много было старых книг. А на центральной полке стояло что-то вроде иконостаса из старых рамок, на меня смотрели люди – мужчина с бородкой клинышком в мягкой шляпе-котелке и в пиджачной паре – рубашка со съемным воротничком. Рядом – фотографии женщин – одна, видимо, арестантская, вынутая из дела (навскидку 30-х годов), – профиль, анфас. Другая фотография – молодой еще девушки – годов из 60-х. Расклешенные джинсы, рубашка с узким воротничком, закатанные рукава. Чувствовалось в этой девушке неуловимое сходство с Ниной. Последняя фотография была уже современная. Юная красотка в светлом платье. Поперек платья лента – «Привет выпускникам».

– Это мои родные. Четыре поколения – прадед, бабушка, мама и дочка, – тихо сказала Нина. Я обернулся. Она сидела за столом и не смотрела на меня. И было в ней что-то такое же хрупкое и жалобное, что, несмотря на всю ее иронию, строгость и иногда даже сарказм, мне всегда бросалось в глаза в библиотеке. Я подошел и положил ей руки на плечи. Она посидела так некоторое время, потом похлопала меня своей ладошкой по руке.

– Садись, Вадик. Давай с тобой выпьем и будем ужинать.

– Хорошо, Нина. – Я сел, она взяла в руки бокал. Я открыл бутылку.

– За тебя, Вадик. Я очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо.

Танина бабушка кормила меня котлетами. Она всех, кто к ним приходил, кормила котлетами. Выходило – с мясом, сытно и не так дорого. Котлеты были – объедение. Но я почему-то всегда стеснялся есть в гостях. Мне накладывали еду, а я говорил – нет, нет, не надо, я вообще сыт, – и закрывал тарелку руками. Танина бабушка смотрела на меня как на идиота. Даже не жалостливо, а с недовольством и, как мне казалось, с презрением.

Сыт он! Смотрите на него! Да он сейчас глазами весь стол слопает!

А мне больше нравилась, чем не нравилась, такая простота, принятая у них в семье. Нравилась, потому что все говорилось искренне, и я хотя и понимал, что ко мне относятся «не очень», но по крайней мере не ждал чего-то худшего.

Леха, тот ел всегда весело, широко, с размахом. В тот единственный раз, когда мы вместе были у Тани, он громко нахваливал бабушкины котлеты, просил добавки, выспрашивал рецепт приготовления. Я точно знал, что рецепт этот ему на фиг не нужен, но в душе восхищался Лехиной непосредственностью. И даже немного ему завидовал.

– Вадик, ты не стесняйся, ты ешь! – Нина подкладывала и подкладывала мне еду. – Самое большое удовольствие для хозяйки, когда гости едят!

– Знаешь, все очень вкусно, но… Зачем ты так старалась? Я бы поел просто картошки и котлет. Мне даже неловко, что ты выкладывалась. А можно…

– Вадик, не порти мне удовольствие тебя покормить. Давай еще выпьем! У меня теперь редко бывают гости.

– Нина, а эти люди… – я глазами показал на шкаф. – Твоя бабушка… Она сидела?

– В нашей семье сидели все. Кроме меня. – Она подняла бокал и посмотрела сквозь него на свет люстры. Вино искрилось и переливалось в гранях бокала.

– Красивый цвет. Не похож на кровь. Выпей, Вадик. Тебе нужно расслабиться.

– Ты сказала, сидели все, кроме тебя?

– Угу. – Она мотнула головой и отломила кусочек хлеба. – Прадедушку расстреляли в двадцатых, он проходил по тому же делу, что и поэт Гумилев. Естественно, ни в каком мятеже прадед тоже не участвовал. Они тогда собирались кружком и обсуждали, как раньше говорили, «политическое положение». Бунт в Кронштадте, что можно сделать, чтобы помочь матросам, что из этого выйдет, как отреагируют власти… Власти отреагировали очень быстро. Всех из этого кружка расстреляли. Включая того человека, который донес. Бабушка уже сидела в тридцатых как «член семьи», а моя мама в шестьдесят седьмом году завела в институте дискуссию о том, почему в эпоху развитого социализма в стране нет мяса. Ее выгнали из института, и она вошла в какую-то группу «несогласных». Они выпустили листовки в поддержку Чехословакии. В группе опять оказался предатель. Всех посадили. Несмотря на то что мне было тогда только четыре года. Когда маму выпустили, я уже ходила в пятый класс.

– Ты осталась с отцом?

– Нет, я была в детдоме. Потом мама освободилась и забрала меня. Представляешь, она пришла ко мне, а я ее не узнала.

Я залпом выпил бокал. Боже, вот они – наши «унесенные ветром». И еще я подумал, что если бы здесь был Борис, он бы предложил всех нарядить в арестантские робы.

– А твой отец, Нина?

– Ты знаешь, – в Нинином голосе не было ни обиды, ни злости, – мужчины в нашей семье надолго не задерживаются. Не знаю даже почему…

Я обвел глазами комнату.

– Так это квартира еще твоего прадеда?

– Нет, – ее лицо было печально, но спокойно. – После того как прадеда расстреляли, его жена и их дочь, то есть моя бабушка, еще некоторое время жили в Питере. А потом решили переехать в Москву. Здесь бабушка вышла замуж, и это – квартира ее мужа. Когда бабушку посадили, он с ней развелся. Моя мама родилась перед самой войной. В тюрьме. – Нина помолчала. – Одно было хорошо. Все мужики попадались джентльмены – сами уходили, но жилплощадь не трогали. Правда, здесь, конечно, за семьдесят лет образовался свинарник, но ничего, я разгребла. Так и живем.

Я сказал тост.

– За тебя, Нина.

Вино действительно было вкусным. Она налила мне еще, я выпил опять и почувствовал себя удивительно сильным.

– Я тебя хочу, Нина.

– Я тоже.

– Нина, вот ты какая…

– Какая, Вадик?

– Нина, ты необыкновенная. Ты… Ты на многое способна, Нина… В тебе есть нежность и твердость. Ты – унесенная ветром. Ты живешь в традициях ушедшей эпохи… Таких, как ты, больше нет… – На меня вдруг напало красноречие.

Она ухмыльнулась.

– Только не надо говорить, что меня тоже посадят.

– Нина, за что тебя должны посадить?

– Господь с тобой… – Она шутя сплюнула через плечо три раза. – Единственный мой грех – растление малолетних.

– Каких малолетних?

– Это ты, Вадик.

– Нин, ты меня обижаешь. Мне двадцать девять. Я – мужик. Про меня пишут, что я – «подающий надежды гений». В этом есть какая-то несуразица. Правда, Нина? Ведь если человек – гений, то он просто гений. Какие надежды?

– Вадик, ты мужик. Но ты еще маленький мужик. Мужичок.

– Как это?

Она засмеялась.

– Не знаю. Есть мужики, которые уже в тринадцать лет – мужики. Или в семь. А ты до старости будешь маленьким, Вадик. Это-то в тебе и хорошо.

– Нина, оказывается, ты все про меня поняла?

– Я давно еще это заметила, но думала – пройдет. Будешь как все. Но пока ты не стал как все. Это замечательно.

– Нина, налей мне еще и пойдем в постель?

– Да.

– Только не выключай свет.

– Почему?

Она немного замешкалась. Я понял, это она меня стеснялась, а не я ее.

– Я боюсь темноты, Нина.

– Да? – И она не выключила свет. – А еще чего ты боишься?

– Пожара боюсь. – Я стал ее раздевать. – Облажаться боюсь… Хотя это противное слово – «облажаться». Нина, почему ты опять в этой кофте? Та, что была на тебе утром, – лучше. В ней я могу тебя обнимать сразу… а раздеть потом…

Она осторожно вынимала руки из рукавов.

– Я люблю эту кофту, Вадик. Я купила ее в Италии, в свою первую поездку. Во Флоренции, на рынке возле фонтанчика с поросенком. Тот продавец, что продал ее мне, не обманул. Она замечательная, эта кофта.

– Нина, ты подпольная миллионерша? На какие деньги ты ездишь в Италию?

Она засмеялась.

– Нина, что это?

Я увидел ее руки. На сгибах локтей были четкие белые шрамы – две тонкие выпуклые полоски. Будто кто-то провел острым карандашом по рукам, и кожа вспухла.

– Не спрашивай, Вадик. Это было уже давно.

– Это… вены?

Она покраснела:

– Ну да.

– Нина… – я целовал ее шрамы. – Нина… Тебе было так плохо? Что с тобой было? Скажи…

– Не хочу… Не надо… Подожди…

Ее лицо подернулось тенью воспоминания. Я отстранился слегка. Она повернулась и ушла во вторую комнату. Я подождал и пошел за ней.

Комната оказалась длинная, как чулан, с узким окном, занавешенным чем-то лиловым. Нина сидела на краешке постели, согнув плечи, сложив на коленях руки – как маленькие лапки. У меня сжалось сердце. Что-то светлое, нежное исходило от ее беспомощного страдания, и это притягивало к ней.

– Нина… – Я подошел, обнял, привлек к себе. – Прости. – Она обхватила меня тонкими голыми руками. Прижалась головой.

Я присел на корточки, поднял к себе ее лицо. Заглянул в глаза.

– Бедная ты моя… Прости, что напомнил тебе о плохом.

Она улыбнулась сквозь слезинки.

– «Плохо» – это не та категория, Вадик. Это был просто п… ц. Дочери было четырнадцать лет. Она ушла из дома. Я думала, ее тоже посадят.

– А потом, Нина?

– Потом ничего. Я выжила. Дочка ухаживала за мной. Как-то сразу, вдруг, она вернулась. В прошлом году она окончила школу и пошла бороться за справедливость. Теперь вступила в какую-то партию. Вместе с отцом. У него и живет. А я вдруг поняла, что ничего не меняется. И что я уже ничего не боюсь.

– А я боюсь, Нина. Многого боюсь. Больше всего боюсь «облажаться».

– Не бойся, Вадик. Ничего никогда не бойся. Все всегда идет каким-то своим путем. И даже смерть – я это поняла, Вадик, – это всего лишь выход.

– Это страшно, Нина.

– А ты ее не торопи.

– Нина…

– Что, Вадик?

– А у тебя никого нет? Я имею в виду…

Она посмотрела на меня прямо.

– Почему же нет. Есть.

– Мужчина? – Противно засосало под ложечкой.

Она засмеялась.

– С тех пор, как мы стали с тобой целоваться в библиотеке, у меня есть ты, Вадик.

– Нина, бутылка закончилась. Можно я схожу за другой?

– Так ты, оказывается, пьянчуга?

Я принес бутылку, бокалы и штопор.

– Нина, ты не боишься, что на тебя донесут и тогда тебя выгонят с работы?

Она засмеялась. Я опять разлил вино по бокалам.

– Знаешь, Вадик, с тех пор как ты опять стал ходить в читальный зал, я работаю, в общем, из-за тебя. Ты не пугайся! – Она вскинула ко мне лицо и взяла мою голову двумя руками, как в рамку. – Ты не пугайся и не думай, что я тебя как-то привязываю к себе и все такое. Мне просто нравится тебя ждать. Я хожу на работу и думаю – придешь или не придешь. Мне это нравится. Без всяких для тебя обязательств.

– Нина!

– Нет, не перебивай меня, Вадик. Я – живу. Нет, ты послушай, Вадик. – Она улыбалась так счастливо, так по-детски… – Я тебя, правда, очень люблю, Вадик! А сегодня… – Она запрокинула голову и расхохоталась. – Сегодня – это вообще было супер, Вадик! Я никогда не забуду, как ты любил меня среди книжных шкафов. Это была так здорово! И сколько у нас с тобой продлится – неважно. Я тебе желаю… всего-всего! Я тобой горжусь. Ты еще такой маленький, и все, что ты делаешь, еще пока так незрело…

У меня, видимо, изменилось лицо, потому что она поспешно сказала:

– Ты только не обижайся! Я видела все твои постановки. Я читала отзывы в газетах… Я тобой, правда, очень горжусь, Вадик!

– Ты сказала – «незрело»?

– Это пока. Ты идешь вперед… Путь можно искать всю жизнь. В этом нет ничего недостойного. Так поступают все великие мастера.

– Нина… – Я поднял ее, тело ее показалось мне очень легким. Я положил ее на подушку. Весь этот день, тяжелый день, внезапно отпустил меня. Мне стало весело и легко. Я разделся и лег рядом с ней. Яркий свет горел во все шесть лампочек в старой люстре, но Нина даже в этом беспощадном свете не казалась намного старше меня. Она была умелой и нежной. Она была лучше всех, кого я когда-нибудь в жизни любил. И даже лучше Тани. Потом она тихо лежала, прижавшись ко мне, размягченная и ласковая, так тихо, что мне показалось – она уснула. А я не мог заснуть. Мне было хорошо, но я почему-то не мог забыться. Я опять думал о своей постановке. Нина сказала «незрело». Наверное, в этом заключалась правда, но ведь это были мои ранние работы. Сейчас у меня уже есть признание, иначе никто не дал бы мне ставить спектакль.

Она сказала «незрело»… На всех, наверное, не угодишь.

Леха говорил, что, если хочешь иметь успех, надо стремиться понравиться как можно большему числу людей.

– Даже если они ничего не понимают в твоем деле?

Он назидательно поднимал указательный палец.

– Надо заниматься чем-нибудь бесспорным! Думаешь, я зря выбрал баян и балалайку? Народное искусство – бесспорно! Его, например, невозможно критиковать. Нужно просто быть виртуозом, а уж что касается «прочтения»… Ну как можно по-разному прочитать «Калинку-малинку»?

– Запросто можно, – возражал я. – Хочешь расскажу как?

– Ой, постановщик! – отмахивался Леха. – Я, к счастью, на исполнительском. Мне скажут сыграть, я сыграю.

– Ну и играй.

– Леха – умный! – его крепкий прямой палец опять устремлялся вверх. – Пока вы со своими скрипочками будете в переходах метро на жизнь зарабатывать, Леха со своей балалайкой всю Америку объездит! Я этот «звездно-полосатый» так могу исполнить на балайке, что все американское посольство на уши встанет.

– А американский гимн – это что, народное искусство? «Светит месяц, светит ясный»? – попробовал поймать его я.

– Ничего ты не понимаешь. Для американцев их гимн – народная гордость, а значит, и народное искусство!

– И, между прочим, кроме скрипки, я играю еще и на фортепиано и аккордеоне.

Я никогда не мог с ним доспорить до конца. Он или отмахивался от меня, или затыкал. Кстати, Ильфа и Петрова Лешка тоже не читал. Сейчас бы я поднял его на смех, а тогда это никак не повлияло на мое отношение к нему. Мы шли с ним по переходу возле Крымского моста, где продают свои творения художники, обитающие вблизи Выставочного зала, и Леха сказал:

– Хорошо художникам! Один раз намалевал какую-нибудь хрень и выставляй ее на продажу хоть десять лет, пока не купят. А у нас, артистов, искусство сиюминутное. Чтобы заработать копеечку, надо каждый раз заново выкладываться.

Я хмыкнул:

– Киса, вы рисовать умеете?

Леха не понял.

– Сам ты киса. – Он постучал меня по лбу своим согнутым указательным пальцем, а я лишь засмеялся, довольный, что хоть в чем-то был выше его.

Нина легонько застонала и перевернулась на бок.

– Спи, – я поцеловал ее и поплотнее укрыл одеялом.

На ум пришла Присси. В сравнении с ней я чувствовал себя уже чуть ли не старым. А Нина сказала, что я – маленький. Забавная она. И очень милая. Видела бы она, как Присси, заискивая, заглядывает мне в глаза. А может, эта мерзавка меня все-таки разыгрывала? Я еще понимаю – не читать «Войну и мир», но не знать, кто такая Агафья Тихоновна… Причем здесь двойное незнание – Гоголя она, значит, тоже не читала.

Интересно, что делает сейчас Алла?

Свой первый номер я поставил через два месяца после начала учебы на первом курсе. Оказалось, что перед Новым годом в нашем институте традиционно проводится конкурс-концерт, в котором должны принять участие все студенты-первокурсники. Делалось это для того, чтобы все имели возможность показать себя друг перед другом и перед преподавателями. Я в это время уже был смертельно влюблен в Таню, но поскольку она не обращала на меня какого-то особенного внимания, я решил, что новогодний концерт – прекрасный повод, чтобы сблизиться с ней.

Я придумал номер: выходит аккордеонист – в джинсах, в черной майке, в поношенном пиджаке с поднятым воротником, в кедах. Этого современного молодого человека должен был изображать я. Аккордеонист выносит на сцену складной деревянный стул и уличный фонарь. Фонарь этот, бутафорский, конечно, я уже давно присмотрел в подвале, где мы занимались физкультурой: одинокий и пыльный, он стоял в углу раздевалки. Настоящий такой фонарь из прошлого – высокий столб, изогнутый на верхушке в дугу, а на дуге шестигранный плафон в черной оправе, ребята, когда раздевались, кидали на него одежду. Аккордеонист садится, снимает свою бейсболку, кладет ее на пол перед собой и начинает играть «Под небом Парижа». Это такая простая и трогательная мелодия, как у нас «Подмосковные вечера». Кто ее только не пел, эту мелодию, – и Шарль Азнавур, и Мирей Матье, и Эдит Пиаф… Мама обожала французский аккордеон. У нее было много кассет – еще для старого, кассетного магнитофона. В общем, идея такая: аккордеонист садится на свой складной стул, кладет перед собой помятую шляпу – сетчатую с дырками и начинает играть. Мимо проходят люди (людей должны были изображать ребята из моей группы), но никто не дает аккордеонисту денег, все спешат по своим делам. Но вдруг из задней кулисы выходит маленькая женщина – уже в возрасте, хромая, с палкой, в старом пальто 50-х годов (эта роль предназначалась Тане). Женщина подходит к аккордеонисту, кладет ему в шляпу монетку, останавливается рядом, слушает… Музыка ширится, становится напористей, громче… Женщина начинает раскачиваться ей в такт, потом подпевать… И по ходу мелодии вдруг старая, больная женщина молодеет. Она отставляет палку – исчезает ее хромота, выпрямляется, скидывает пальто… И вот уже зрители видят юную девушку. Растет ее голос, растет мелодия… Подходят ребята, изображающие зрителей, это уже современные парни и девушки. Они тоже начинают петь и поднимают зал. В заключение я бы хотел добиться того, чтобы весь зал пел вместе с нами, стоя. Я назвал этот номер «Искусство вечно». Немного пафосно, но для первокурсника было в самый раз. Я не сомневался, что Таня сможет спеть превосходно. Кстати, Лехе на первых порах Таня не понравилась.

– Потрогать нечего! – выразился он, узнав о моем предполагаемом номере. Сам он взялся изображать русского молодца – в красной косоворотке, с ромашкой за ухом и с балалайкой в руках. Четыре смачные девчонки, наряженные в коротенькие сарафаны, должны были под его аккомпанемент исполнять частушки Лехиного сочинения. Сама идея казалась так себе – уж сколько косовороток и сарафанов за время существования повидали стены нашего зала, но бойкие частушки с южнорусским грубоватым юморком в сочетании с яркой, нахальной Лехиной мордой и стройными ножками девушек должны были произвести и на зрителей, и на жюри выгодное впечатление. Да и вообще, вопреки моим надеждам, и другие ребята взялись за подготовку концерта всерьез.

В качестве первой премии обещана была путевка на каникулы в студенческий зимний лагерь, причем, если в номере участвовали несколько человек, по путевке полагалось каждому. Только срок ее сокращался, скажем, не десять дней, а только пять. Я специально вызнал об этом у знакомой девчонки – она работала секретарем в деканате. Поехать в студенческий лагерь вдвоем с Таней! Пусть даже не на десять дней. Хоть на три дня… Хоть на денек! Ехать с ней вместе в автобусе, с рюкзаками, вместе ходить в столовую, учить ее кататься на лыжах… Я боялся даже мечтать об этом счастье.

Танина бабушка, которой не нравился лично я, подсказала ей спеть русский романс под Надежду Плевицкую и даже извлекла из недр своего шкафа старинную шаль.

Девчонки из ее группы предложили вместе с ними изображать то ли снежинок, то ли «Блестящих».

Таня, к моей радости, отвергла и то и другое. Не знаю уж почему, но мое предложение она приняла. Я уже размечтался о счастье небесном, но загвоздка оказалась в том, что Таня совершенно не знала французский язык, а песню нужно было петь обязательно по-французски. Впрочем, это обстоятельство оказалось мне даже на руку. Оно давало повод предложить Тане свою помощь – ведь я французским, кроме школы, занимался еще и с репетитором. Я нашел текст песни, прочитал его несколько раз Тане, перевел дословно. Дело осталось за малым: войти в образ и, самое главное, выучить слова. Для Тани, всю жизнь учившей английский, это было, конечно, непростой задачей. Но текст на слух ей понравился, и мы стали заниматься.

Я вспомнил ощущение счастья, с которым жил в те дни. Я ложился спать и, дожидаясь, пока Леха выключит свет в нашей комнате – выключатель был ближе к Лехиной кровати, чем к моей, прижимался щекой к уголку подушки и шептал «Таня». И, проснувшись, первым делом вспоминал, во сколько в этот день должен увидеться с ней. Я вовсе не торопил часы. Я замирал и повторял про себя: сегодня в такое-то время я увижу Таню. Все остальное – занятия, сон, еда – было подчинено этому часу. Все остальное в сравнении с Таней казалось мне плоским и бесцветным, и только ее лицо в моем воображении сияло алмазными россыпями моего доселе никогда не испытываемого счастья.

Сначала мы оставались с Таней после занятий прямо в институте – всегда где-нибудь на лестнице можно было найти укромный уголок. Потом меня стали приглашать к ней в дом. Уже вовсю двигалось к зиме. В Москве уже было слякотно, промозгло. Я схватил насморк и долго не мог выздороветь. Являлся к Тане с распухшим носом, гнусавый и почти всегда голодный. Конечно, я не показывал вида, что хочу есть, да и в общежитии мы с Лехой тогда уже не голодали, но отказаться от борща или котлет, которые готовила ее бабушка, было бы странно, да и для Тани, наверное, неудобно. Есть одной как-то неловко, а заниматься французским на голодный желудок, когда на кухне зреет в кастрюле огненный борщ или подергиваются жирком остывающие котлеты, глупо.

Репетировали мы упорно. Сначала текст у Тани совершенно не получался. Сотню раз, не меньше, мы с ней вместе прослушивали диск с записью Пиаф. Я записал текст русскими буквами – Таня все равно никак не могла запомнить слова. Останавливаясь посредине строки, она беспомощно смотрела на меня и ждала подсказки. Я придумал для нее ассоциации под каждую строчку. Ничего не помогало до тех пор, пока я не заметил, что она легче запоминает, если видит текст в оригинале, латинским шрифтом. Какой же я был дурак, что подсовывал ей свою корявую тарабарщину, вместо того чтобы просто по тексту песни учить ее языку. Мы изменили методику, и дело пошло намного лучше. Наконец, за две недели до концерта мы стали отрабатывать каждое слово, и у меня и на занятиях, и во время еды, и даже во сне в голове крутились и крутились и эта музыка, и эти слова. За день до концерта я подарил Тане небольшую фотографию – изображение парижской площади Пигаль, где когда-то девчонкой начинала петь Эдит Пиаф. Кстати эту фотографию (прости меня, Нина!) я выдрал из книги в свое первое посещение библиотеки. За фотографией, собственно, первый раз и пришел. Мне хотелось, чтобы вид этой площади еще больше вдохновил Таню. Но… видимо я выбрал для этого неудачный момент – Таня посмотрела на фотографию довольно равнодушно и ничего не сказала. Она была занята примеркой платья, которое шила ей бабушка и поисками крестика – максимально похожего на тот, который всегда носила на груди великая певица.

Как прошел концерт, как мы выступали с Таней, я практически не помню. Все слилось в густом тумане волнения и страхе за Таню. Запомнилось мне, что наш фонарь, по счастью, не упал, Таня вышла и спела ровно, без запинки, как я ее научил. Запомнилась бумажка с текстом, которую она незаметно сжимала к кулачке, на всякий случай. И краешек этой бумажки белел у меня перед глазами все время, пока я играл, сидя на старом, маленьком, шатком стульчике. Мы с Таней сделали все, как надо, как я хотел. Однако конкурс мы все-таки не выиграли. Впрочем, и Леха со своими девицами тоже остался ни с чем. Но, тем не менее, и наш номер, и Лехин жюри отметило. Нас с Таней поощрили за оригинальность проекта, Леху – за темперамент и жизнеутверждающую позицию. Дали нам грамоты. Леха опять договорился, чтобы мы на пару дней подменили кого-то из официантов. Леха пригласил своих девиц в кафе, а я решил подарить деньги Тане – как приз. Все равно я не представлял, что ей купить к Новому году. Дарить какие-нибудь дурацкие плюшевые игрушки не хотелось, к тому же я знал, что Танина мамаша, несмотря на всю свою деловую хватку, дочку не баловала.

– Хорошо, куплю себе сумку, – сказала Таня, и первый раз меня поцеловала. В щеку. Я чуть не умер тогда от счастья.

Зазвонил мой телефон. Я осторожно выскользнул из постели, чтобы не разбудить Нину, вышел в столовую. Номер показался смутно знакомым.

– Алло?

– Вадим Сергеевич, извините, что поздно…

– Кто это? И сколько времени?

– Это Варя. Варвара… – Еще не хватало, чтобы Присси повадилась звонить мне днем и ночью.

– Что случилось, Варенька? – Я взглядом искал часы на стенах Ниного дома. Не так уж и поздно. Всего без четверти двенадцать. Еще идет старый день. Четвертое сентября.

– Вадим Сергеевич, вы только не ругайтесь и не считайте меня сплетницей, но дело в том, что я очень ценю ваше ко мне отношение…

Мне почему-то стало нехорошо.

– Варя, говори, что случилось?

Я слышал в телефон, как она сглотнула от волнения слюну.

– Вадим Сергеевич, вы не волнуйтесь, просто Борис Витальевич пригласил кое-кого из наших в ресторан. Это очень хороший ресторан… очень дорогой… Он сейчас куда-то ушел с Аллой…

Я помолчал.

– Вадим Сергеевич, вы слушаете?

Я все молчал. Она затарабанила своим тоненьким голоском.

– Вадим Сергеич!

Дальше молчать было нельзя.

– Я слушаю, Варя, слушаю.

– Здесь еще Скарлетт и Эшли. Он всех очень сильно угощает.

– Замечательно. А вы-то что там делаете?

Она замялась.

– Борис Витальевич меня тоже пригласил.

Я не заметил, как заорал.

– Ну и зачем вы мне звоните? Вас пригласили, вы пришли… Ну, отдыхайте теперь, наслаждайтесь хорошей кухней… приятной беседой, черт вас возьми!!

– Вадим Сергеич! Борис Витальевич всех пригласил для того, чтобы отметить начало работы с ним… Он убеждает всех не ходить больше на ваши репетиции. Он говорит, что, если что, он сам заплатит неустойку по контрактам, но на самом деле никакой неустойки не будет, потому что, как он говорит, вы вряд ли станете подавать в суд, но у него все равно везде есть связи, и что никому ничего не надо бояться. И еще он сказал, что у него есть деньги для того, чтобы самому поставить спектакль. Вадим Сергеич, он говорит, что вы ему в подметки не годитесь…

Она тараторила, как пулемет. Я не хотел ее больше слушать и отключился. Некоторое время я еще стоял, бессмысленно глядя на выключенный телефон. Сердце колотилось, кровь приливала к лицу. Я несколько раз глубоко вздохнул, приводя в порядок мысли. Захотелось умыться, смыть с себя эту Присси, Бориса и остальных.

Когда я повернулся, Нина стояла у входа в комнату в крошечных трусиках и накинутой на плечи синей кофте.

– Нина, за тобой, наверное, в молодости ходили толпы молодых людей… Ты очень красивая. Похожа на русалку.

У нее чуть дрогнули в усмешке губы.

– Вадик, если я тебя старше на двадцать лет, это еще не дает тебе право говорить мне – «в молодости».

– Прости, я дурак. – Я подошел к ней, взял ее ладошку и поцеловал. И опять вспомнил, что целовать руки женщинам меня научил Леха. От гнева у меня все поплыло перед глазами.

– Вадик, что-то случилось? Кто тебе звонил?

– Пустяки, Нина. Звонила одна актриса, из моей постановки.

– Сообщила о своей беременности? От тебя?

Я засмеялся.

– Нина, есть у тебя коньяк?

Она принесла из кухни бутылку.

– Судя по всему – беременность не от тебя. Так что случилось?

– Давай с тобой выпьем, – предложил я.

– Я не хочу. Хотя иногда, ты знаешь, выпиваю. В одиночку, в кухне. Когда бывает совсем плохая погода.

Я налил себе треть стакана и выпил.

– Вадик, что-нибудь серьезное?

– Так… Ситуация непростая. – Я не хотел рассказывать, но и молчать было неудобно.

Я подумал, что должен позвонить Алле.

Нина деликатно вышла из комнаты. Я чувствовал отвращение, когда набирал номер. Не скоро, но Алла ответила.

– Ты сейчас где? – спросил я, стараясь говорить как можно спокойнее.

Нет, она была не Вишневская. Лучше. Голос у Аллы сейчас был теплый, игривый, грудной. Она, видимо, решила поводить меня за нос.

– К твоему сведению, я не скучаю!

Я сказал:

– Очень хорошо. А можно все-таки узнать, где ты находишься?

Она подумала, что я ревную, и это придало ей уверенности.

– В ресторане. А что?

– А с кем ты в ресторане?

Она рассмеялась.

– Это секрет.

– Никакой это не секрет, – сказал я. – Ты сейчас с Борисом. Он уговаривает тебя бросить мою постановку.

Она озадаченно замолчала, потом спросила:

– Откуда ты знаешь?

– Это не имеет значения. Я позвонил тебе, чтобы сказать, что я – знаю.

Я отключился. Мгновенно телефон зазвонил снова. Алла решила сделать вид, будто ничего не произошло.

– Вадик, ты дома? Я приеду к тебе, как только освобожусь. Мы поговорим.

– Не трудись, не приезжай, – сказал я. – Тем более что я не дома.

– А где ты?

– Меня нет.

«ПРЕДАТЕЛЬСТВО» и «ОБЛАЖАЛСЯ». Вот главные два слова, которые я ненавижу.

Нина вошла уже одетая.

– Будешь кофе, Вадик?