Текст книги "Горнист первой базы"

Автор книги: Ирина Шкаровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Царевна-сандружинница

Майка с дедом варили суп. На столе, покрытом старой клеёнкой, стояла электрическая плитка, а на плитке в кастрюле кипела вода. Дед растирал ложкой муку на клёцки для супа, а Майка чистила картошку.

Когда Майка чистила картошку, дед всегда злился:

– Что ты делаешь – половина картошки пропадает!

Он вырывал у Майки нож и показывал, как нужно чистить. Кожура падала на стол тоненькими, прозрачными, как папиросная бумага, полосками. Ни Майка, ни мама, сколько ни старались – так не умели. А у дедушки были необыкновенно ловкие руки. Он всё умел. Сам построил печурку, сколотил два топчана, а комнату, в которой они жили, поштукатурил и оклеил старыми газетами. Получилось красиво и похоже на обои.

Дед умел удивительно точно делить хлебный паёк, печь из картофельной шелухи вкусные пирожные и выпивать четыре чашки чая с одной конфетой. Конфеты были твёрдые, как камешки, но сладкие. Их выдавали по карточкам вместо сахара.

– Очень удачные конфеты, – говорил дед. – Три часа держишь её во рту, и она не тает.

– А у меня сразу тает, – вздыхала Майка. – Когда кончится война, ты мне купишь килограмм конфет. Я буду их есть целый день. И ночью тоже. Хорошо, дедка?

– Хорошо, – соглашался дед. Вообще, он был добрый. И весёлый. У него была любимая песня «Конница Будённого». Когда они с Майкой варили суп, дед, притопывая левой ногой (правая после ранения на гражданской войне не сгибалась), напевал:

 
Никто пути пройденного
У нас не отберёт,
Мы конница Будённого —
Дивизия, вперёд…
 

Майка вторила ему тоненьким голоском. И ничуть не боялась, когда дед замахивался на неё и сердито кричал:

– А, щоб тобi добро було! Хiба так чистять картоплю?

Сегодня дед не пел своей любимой песни и не кричал на Майку. Она чистила картошку как попало, но дедушке это было безразлично. Его ловкие руки словно одеревенели. Ложка в муке то и дело падала на пол. Дед, кряхтя, нагибался, поднимал её и застывал на месте, глядя в окно, за которым белел высокий, похожий на пирамиду сугроб.

Майка и дедушка молчали. В крохотной комнате, оклеенной старыми газетами, стояла тишина. Вдруг дедушка вздрогнул. По лестнице кто-то поднимался.

– Она… – прошептал дедушка и выпрямился, как солдат в строю.

– Мама… – ещё тише проговорила Майка и, бросив недочищенную картофелину в кастрюлю, ухватилась худыми руками за край стола.

– Почти пятьдесят градусов, – ещё с порога сказала мама. – Как вам это нравится?

Она сбросила с себя кожушок, тёплый платок и стала растирать лоб и щеку:

– Сегодня суп с клёцками?

Майка и дед не ответили. И не обернулись. Они стояли у столика неподвижно, как часовые. И вдруг маме отчего-то стало страшно. Может быть, от тишины. А может быть, от того, что дед низко опустил седую голову, а у Майки на худенькой спине вздрагивает косичка.

– Что случилось? – тихо спросила мама.

Майка и дед обернулись, и когда мама увидела их лица, она всё поняла…

– Одно слово – он жив?

– Ранен… тяжело ранен, – закрыв лицо руками, затрясся от беззвучного плача дедушка.

– Так что же вы? – отдирая его руки, закричала мама. – Пусть ранен! Пусть без ног, без рук! Только бы жив! Майка, он жив?

Майка глубоко, до боли в груди вздохнула, медленно покачала головой и протянула маме письмо в траурной рамке…

Майка не заметила, как открылись двери и крохотную их комнатушку заполнили люди. Пришли мамины товарищи – врачи и медсёстры из госпиталя, где она работала. Они знали о «похоронной» ещё вчера. Пришла соседка Рашеда и её дети – Маян, Акрам и Флюра. Флюра бросилась к Майке, а Рашеда присела на топчане, где лежала мама, и, поглаживая тёмной рукой её волосы, всё твердила:

– Син должна жить… Син дочку имеешь. Син воинов спасаешь…

«Син» – означало по-башкирски обращение – «ты», и Рашеда почему-то именно слово «ты» всегда произносила на родном языке.

…Утром первым поднялся дед. Надел ватник, шапку, взял авоську и пошёл в магазин отоваривать карточки. Когда он вышел, Майка вскочила с топчана и подбежала к окну.

Сугроб за ночь стал ещё выше. Всё вокруг было белым-бело. На крышах домов, на деревьях пушистым сверкающим ковром лежал снег. Дед вышел из дому и в дверях столкнулся с почтальоншей. Майка увидела, как по привычке он нетерпеливо бросился к ней, как, спохватившись, горестно махнул рукой и пошёл вперёд, волоча ногу. В комнате было холодно. Майка прикрыла маму кожушком и начала хозяйничать. Подмела, вытерла пыль, поставила на плитку чайник, подержала зачем-то в руках кирпичик хлеба и положила. Вчера никто из них не притронулся к нему. Не могли.

Почувствовав, как заныло и засосало под ложечкой, Майка отрезала краюшку, посыпала солью и с жадностью стала есть. И неожиданно вспомнился ей один далёкий и жаркий июльский день… Лес. Между двумя соснами привязан гамак, а на гамаке она – четырёхлетняя Майка. У неё нет аппетита, и папа и мама чуть не плачут от горя. Мама держит в руках тарелку манной каши, папа набирает ложкой кашу и пытается всадить ложку Майке в рот.

– Сказку! – требует Майка.

– Жила-была царевна… – начинает папа. – Открой ротик.

Майка с усилием проглатывает ложку каши.

– Дальше!

– Она жила в красивом замке из хрусталя, – подхватывает мама. – У неё была длинная коса. Такая длинная, что этой косой можно было трижды обернуть всё государство… Съешь ложечку – это будет пятая ложка и – конец.

– Сказку! – вертит головой Майка.

– Косу царевны носили двадцать слуг. Но она была такая тяжёлая, что они едва справлялись со своей работой…

…Майка так задумалась, что не слыхала, как вошёл дедушка.

– По двадцатому талону сегодня давали овсяную крупу, – сказал дед.

– Я сварю кашу.

Он стал разгружать авоську и выкладывать продукты. Но всё сегодня валилось у него из рук. Пристроив кое-как покупки, дед сел возле мамы на топчан и взял её за руку.

– Поешь, Леночка, прошу тебя…

Мама приподнялась и невидящими глазами посмотрела на дедушку.

– Хорошо.

Они ели молча, не глядя друг на друга, с трудом глотая овсяную кашу, которая ещё два дня назад казалась бы им удивительным лакомством.

– Може, я её недоварил, – нарушил молчание дед. – Дуже твёрдая она.

Дед полез в карман за платком и вместе с платком случайно вытянул фотографию. Это была Майкина фотография. Дед собирался отправить её папе на фронт, чтобы папа посмотрел на свою дочку и увидел, что косу ей не остригли. Папе нравилось, когда у девочек длинные косы. Её сохранили благодаря деду. Это было нелегко. Они получали только по одному куску мыла в месяц, воду нужно было приносить из проруби, миски у них не было. Но каждую неделю дед аккуратно мыл Майке голову под рукомойником, который сам соорудил. Майкина коса была гордостью деда… Ещё вчера утром, до того, что принесли «похоронную», дед хвастливо говорил:

– Если б не я, чёрта лысого была бы у тебя коса… Давно бы под первый номер остригли. А теперь хай батька любуется…

Фотография выпала из кармана, дед поднял её, отодвинул тарелку с недоеденной кашей и опустил голову на руки. Мама встала и начала одеваться.

– И я с тобой, – вскочила Майка, – подожди меня, я быстро…

Она надела валенки, поверх фланелевого платья свитер, сверху повязала пионерский галстук. Пальтецо у Майки было демисезонное, но дед подбил его толстым слоем ваты, и теперь Майке не страшны были уфимские морозы.

До госпиталя, где мама работала хирургом, было недалеко.

Вестибюль, в котором еще несколько дней назад стояли скамьи и тумбочки с цветами, теперь был заставлен койками. На койках лежали раненые.

К маме подошла старшая сестра, у неё было озабоченное усталое лицо.

– Сегодня с фронта прибыли, – взволнованно сказала она. – Ночью ещё одна партия прибудет. В операционной вас ждут, Елена Ивановна. Три тяжёлых случая…

Она погладила Майку по голове:

– А ты к «своим» пойдёшь, Майка, или в клубе посидишь?

– К своим, – Майка сняла пальто, платок и поднялась во второй этаж. По привычке постояла возле седьмой палаты, потом тихо постучалась.

Почему-то все, за исключением майора Тимофея Тимофеевича, уже спали. Майор сидел на койке и, подперев искалеченной рукой седую, ещё больше обычного взлохмаченную голову, смотрел в угол палаты. Там стояла новая, четвёртая койка, на ней лежал худой черноволосый человек. Разметавшись в жару, он бормотал что-то бессвязное.

– Лётчик, – кивнул головой майор. – Температура сорок…

– Иди сюда…

Тимофеевич внимательно и печально смотрел на Майку. Он тоже знал о «похоронной».

– Майка! Эх, Майка, – сказал Тимофеевич и единственной своей рукой прижал к себе девочку.

– Воды… пить, – еле слышно прошептал лётчик.

Майка дала ему напиться, поменяла компресс.

Лётчик открыл глаза, вопросительно посмотрел на Майку.

– Кто ты?

– Я… сандружинница.

Он заметался, срывая с головы компресс.

– Ой, что вы делаете, дяденька! Нельзя. А если вы… Если ты (Майка незаметно перешла с ним на ты), если ты не будешь слушаться, я позову самого главного врача.

Лётчик тихо застонал.

– Дяденька, – улыбнулась Майка. – Послушай сказку. Интересная. Хочешь?

– Давай.

Майка села на стул рядом с его койкой:

– Жила-была царевна. Она жила в высоком хрустальном замке. У неё была коса – такая длинная, что ею можно было трижды обернуть государство. И такая тяжёлая, что двадцать слуг не могли удержать её… Понимаешь?

– Понимаю, – ответил лётчик и снова спросил:

– Ты кто?

– Я ведь тебе сказала – сандружинница.

– Жила-была царевна… Царевна-сандружинница, – засыпая, пробормотал лётчик.

Сидя на стуле рядом с его койкой, скоро заснула и Майка. Ей снился смешной и добрый сон. Она идёт по улице, а навстречу ей шагает хлеб. Круглый, довоенный хлеб, с большими руками и ногами. А на ногах у него солдатские сапоги…

Когда рассвело, в седьмую палату пришёл комиссар госпиталя.

– Товарищи! – радостно крикнул комиссар. Товарищи, братцы, проснитесь! Большая победа!

Тимофеевич оборвал храп, протёр глаза и подскочил на койке. Проснулись и остальные:

– Фашисты разгромлены под Москвой. Братцы, дорогие!

И тут комиссар увидел Майку.

Он поднял её, спящую, на руки и понёс.

Седой Тимофеевич из Полтавы, танкист Бикбулатов, моряк Володя и лётчик Виктор смотрели, как комиссар несёт на руках девочку – с длинной косой, в пионерском галстуке и в больших солдатских валенках.

Бандьера росса!

Ральфа провожали мама, папа, бабушка, дедушка, две тётушки и соседка Анна-Луиза. Чтобы не целоваться с ними, Ральф быстро шмыгнул в вагон, и оттуда его уж невозможно было выманить.

«Хоть бы скорее тронулся поезд», – думал Ральф. Ему было неудобно, что такого взрослого парня провожает столько родственников. Он невпопад отвечал на их вопросы, нетерпеливо барабанил по окну и то и дело поглядывал на часы. Вдруг Ральф увидел на перроне девчонку в клетчатом платье, в синем пионерском галстуке. За плечами у неё висел рюкзак. Она была рослая и лобастая, с толстой рыжей косой. Девчонка шагала, гордо задрав голову и чётко отбивая шаг, словно солдат на марше. За ней следовала толпа родственников. Их было вдвое больше, чем у Ральфа. Мама, папа, старички, старушки, тётушки и дядюшки. Одного старенького инвалида везли в коляске. Высокая и худая, как жердь, дама вела на поводке мордатого мопса. Две краснощёкие девочки прижимали к груди букеты. В общем, это было похоже на демонстрацию.

У вагона, в котором находился Ральф, девчонка остановилась.

– Ауфвидерзеен! – сказала она.

И тут началось. Каждый подходил к ней, целовал и давал дельный совет:

– Брунгильда, будь умницей!

– Брунгильда, не забывай папу и маму!

– И дедушку Лео!

– Брунгильда, помни о сестричках!

Когда Брунгильда вскочила в вагон, родственники, осыпая её напутствиями и размахивая термосами, бутербродами и цветами, ринулись за ней. Оказалось, её место рядом с Ральфом. Брунгильда села за столик, разложила на нём бутерброды, кульки с конфетами и стала есть.

– О, Брунгильдочка! У тебя есть кавалер! – пропели две старые тётки, обмахиваясь веерами. Простите, молодой человек, откуда вы?

– Из Кодбуса… – дружелюбно отозвался Ральф.

– Как это мило! А мы из Фалькенберга!

Но тёток отстранил папа. Ему не терпелось выяснить более важный вопрос: куда едет Ральф?

Оказалось, туда же, куда и Брунгильда:

– В Советский Союз! В пионерский лагерь Артек.

– О, прима! – просиял папаша Брунгильды. – Они едут вместе!

– Они едут вместе! – восторженно простонали тётки и с этой минуты уже не закрывали ртов:

– Как Брунгильдочке повезло! Они доедут вместе до Берлина, затем до Москвы, а там… до этого самого Артека. Ральф настоящий мужчина! Это видно сразу. Он должен защищать везде и всюду свою землячку – она ведь впервые отправляется в такое далёкое путешествие. Он должен дать слово, что будет её защищать…

Ральф мельком взглянул на Брунгильду. Она деловито жевала бутерброд и ко всему происходившему вокруг относилась, по-видимому, с полным равнодушием.

Наконец паровоз загудел, и поезд тронулся Ральф и Брунгильда подошли к окну.

– Ауфвидерзеен! Ауфвидерзеен! – закричали на перроне. Старичок-инвалид, сидящий в коляске, поднял вверх руку, сжатую в кулак, обе мамы дружно всхлипнули, бабушки замахали платками, а дедушки шляпами. Можно было подумать, что Ральф и Брунгильда отправляются на фронт, а не на поправку и на отдых в чудесный пионерский лагерь.

Когда родственники исчезли с горизонта, Брунгильда достала из кулька третий бутерброд. Расправившись с бутербродами, она взялась за печенье, а после этого выдула целый термос кофе.

«Удивительно! – подумал Ральф. – Так много ест и не толстая».

Когда все кульки и корзинки были очищены от снеди, Брунгильда успокоилась.

– Кто ты? – обратила она, наконец, внимание на Ральфа.

Так как он вопроса не понял, Брунгильда уточнила:

– Ты бегун или пловец? Ни то и ни другое? Так ты, должно быть, волейболист или баскетболист? Тоже нет? Гм… Значит, у тебя разряд по гребле или по хоккею?

Перечислив все виды спорта и получив на всё отрицательный ответ, Брунгильда оторопело посмотрела на Ральфа и неожиданно расхохоталась… Затем также внезапно оборвала смех, расстегнула свой рюкзак и, достав оттуда коробку, протянула её Ральфу.

– Вот за что меня послали в Артек!

Ральф открыл коробку и… глазам своим не поверил. Оказалось, что эта прожорливая девчонка была обладательницей целых семи дипломов – за прыжки и бег на большие дистанции. Кроме того, она имела звание чемпиона города Фалькенберга по плаванию. И хотя Ральф был человеком скромным, но всё же и он решил отрекомендоваться.

– А я председатель совета отряда. Наш отряд занял первое место в городе по сбору металлолома.

– Сколько вы собрали? – осведомилась Брунгильда.

– Четыре тонны.

– Неплохо… Ведь одна тонна – это 300 холодильников и 900 стиральных машин.

«Видно, деловая девчонка, – подумал Ральф. – А главное, без всяких фокусов и кокетства. Защищать её! Да такая десять раз даст сдачи любому мальчишке».

– Когда я получила путёвку в Артек, – сказала Брунгильда, – мои тётки Амалия и Тереза целый день плакали: «Боже мой! Разве можно в такую даль отпускать ребёнка». А дядя Отто (Ты его видел. Он в коляске сидел) как крикнет на них: «Замолчите, старые притворщицы! Вы ведь прекрасно знаете, что Брунгильде там будет хорошо. Ей выпала великая честь – она одна от нашего города едет в Союз».

– Дядя Отто молодец! – похвалил Ральф.

– Дядя Отто много страдал, – вздохнула Брунгильда. – Он коммунист. Десять лет в тюрьмах и концлагерях провёл. Его жену – тетю Хильду гитлеровцы тоже бросили в концлагерь. В Равенсбрюке.

Брунгильда помолчала.

– Тетю Хильду расстреляли в сентябре 1944 года. Ночью. А дяде Отто удалось бежать. У него сейчас ноги парализованы. Он очень болен. Но ты не думай, дядя Отто никогда не жалуется… Когда я путёвку получила, дядя Отто целый вечер пел песню итальянских революционеров, которую он впервые услыхал в Артеке.

– Он… В Артеке? – не понял Ральф.

– Да. Дядя Отто совсем не старый. Просто он так выглядит. В тридцатом году он был спартаковцем и приехал с делегацией в Артек. Однажды они пошли все вместе в поход. На одну гору. Дядя Отто забыл, как она называется. А песню помнит. Бандьера Росса.

Брунгильда выпрямилась, сжала правую руку в кулак и запела:

 
– Аванти пополо!
Алла рискоссо!
Бандьера росса!
Бандьера росса!
 

«Вполне нормальная девчонка, – подумал Ральф. – Простая и весёлая, как парень».

Он стал рядом, тоже сжал руку в кулак и стал подпевать:

 
Бандьера росса!
Бандьера росса!
 

Щеку Ральфа смешно щекотали рыжие вихри Брунгильды. Но ему это нравилось. И ещё Ральфу нравились большие веснушки на лбу Брунгильды.

– Я хочу тебе задать один вопрос… – начал Ральф.

Брунгильда с любопытством взглянула на него.

– Видишь ли… Я не знаю, как ты на это посмотришь. Но мне, конечно, хотелось, чтоб ты… чтоб ты отнеслась к этому положительно.

– Ну, – нетерпеливо перебила Брунгильда.

– Видишь ли… Может быть, тебе это покажется странным… В сущности, мы ещё так мало знакомы, и, конечно, у меня нет оснований. Но… В общем, я предлагаю тебе… тебе дружить со мной. Ты согласна?..

Брунгильда расхохоталась.

– И всё? Конечно, согласна.

Определённо, она была мировая девчонка!

– Мы будем в Артеке всё время вместе. Куда ты – туда и я! Клянусь! – торжественно и высокопарно произнёс Ральф.

…В Берлин они приехали вечером. На вокзале их уже ждали пионеры из разных городов республики, награждённые путёвками в Артек. Вместе со своим вожатым, товарищем Францем, они сели на поезд «Берлин – Москва» и через три дня прибыли в Артек.

И тут произошло неожиданное. Едва Ральф ступил на землю Артека, как он тотчас же забыл о своей торжественной клятве. Он забыл о Брунгильде, о её веснушках на выпуклом лбу, о том, как стояли они рядом у окна вагона и пели песню «Бандьера Росса». Ральф забыл обо всём на свете. Потому что он обалдел от впечатлений. Да. Такое бывает. Ральф ходил с открытым ртом, растерянно улыбался и время от времени дёргал себя то за нос, то за ухо. Не сон ли это? Нет, не сан. Всё было настоящее, реальное: море – огромное, синее, посылавшее к берегу шумливые волны. Можно было броситься в море с разбега и поплыть. Можно было сесть на легкокрылую яхточку с белым парусом и, покачиваясь на волнах, напевать весёлую песенку. А горы? Это только издали кажутся они нарисованными. Горы – настоящие. У подножья одной из них и приютился Артек. Ральф подумал о том, что гора эта похожа на огромного медведя, жадно припавшего мордой к морю. Оказалось, она так и называется – Медведь-гора, по-татарски – Аю-даг. А вот справа в море торчат две одинаковые горы. Близнецы прямо – и всё. Так и есть. Они называются Близнецами. По-татарски – Одалары.

Ральф не знал, на что раньше ему смотреть – на горы или же на море, на стройные кипарисы или на ребят. Пожалуй, это было самое интересное. Белокурые, с глазами цвета весеннего неба финки, смешливые кудрявые французы, русые чехи, скуластые смуглолицые крепыши – корейцы, и советские ребята – все совершенно разные, не похожие друг на друга.

Ральф застыл на месте, увидев маленькую узбечку Мухамад, и не может оторвать глаз от её смуглого лица, бархатной вышитой тюбетейки, а главное – от косичек. Эка невидаль – косички, скажете вы. Что, Ральф у себя в Германии косичек не видел? В том-то и дело, что таких не видел. Ведь у Мухамад их целых двадцать семь! Вот французский мальчик Ричард подбежал к Мухамад и, как ни в чём не бывало, даже не спросив у Мухамад разрешения, начинает пересчитывать её косички, при этом каждую он слегка дёргает.

И Ральф не устоял. Он подошёл к Мухамад, вежливо поклонился и попросил переводчицу передать Мухамад, что, если она не против, он тоже хотел бы пересчитать её косички. Мухамад рассмеялась и сказала, что она не против. Ричард стоял слева. Ральф подошёл справа и, осторожно прикасаясь к чёрным и тоненьким, упругим, как проволока, косичкам Мухамад, стал считать:

– Айн, цвай, драй, фир…

Мало двух глаз, чтобы увидеть все артековские чудеса! А какую память нужно иметь, чтобы запомнить множество новых, неизвестных слов на французском, чешском, китайском, корейском языках! Впрочем, самые необходимые в Артеке русские слова. Они как салют! Скажешь их – и тебя все поймут и улыбнутся радостно в ответ. «Будь готов! Всегда готов!» И вот эта дружная фраза, которую хором скандируют пионеры: «Большое пионерское спасибо!» Или же: «Ленинцы – артековцы молодцы!»

Ох, трудно это повторить! Но Ральф старательно выговаривает:

– Молёдци… молёдци…

Настал вечер. Он зажёг в небе зеленоватые звёзды, простелил на море лунную дорожку. Тихо перешёптывались кипарисы. Отряды выстроились на линейку. Медленно спустилось алое знамя. Пионеры всех стран дружно произнесли по-русски коллективную речёвку:

 
Над морем ночь спускается:
Ребятам спать пора.
Спокойной ночи, Родина,
До самого утра…
 

– До самого утра… – повторил Ральф, идя к себе в палатку.

Рано утром весёлый горн разбудил артековцев. Ральф протёр глаза, быстро вскочил и выбежал из палатки. Перед ним стояла Брунгильда в панамке, надвинутой на лоб. Брунгильда держала за руку маленькую чёрненькую девочку.

– Это моя подруга! – Брунгильда победно взглянула на Ральфа. – Это моя лучшая подруга Наталка. Полтава… Полтавка…

И Брунгильда захохотала, всё время повторяя эти два слова: Наталка Полтавка.

«Вероятно, Наталка – имя, а Полтавка – фамилия», – подумал Ральф.

– Айн момент, – вежливо начал он. Ральфу хотелось выяснить – правильно ли он догадался. Но Брунгильда нетерпеливо махнула рукой и убежала со своей новой подружкой.

А Ральф… Ральф ни капельки не огорчился. Он увидел ребят с альбомами. Ему объяснили, что это филателисты. Каждое утро они собираются на большой костровой площадке, где обмениваются марками. Ральф побежал в свою палатку, достал из рюкзака альбом с марками и помчался на костровую площадку. Ребята здесь расхаживали взад и вперёд, громко выкрикивая названия марок на разных языках. Почему-то Ральфу сразу же бросился в глаза черноглазый, вихрастый паренёк, похожий на цыганёнка.

– Во! – сказал он и показал Ральфу марку с изображением первого космонавта Юрия Гагарина.

– О! Прима! – радостно воскликнул Ральф и показал свою марку – чемпион олимпийских игр.

– Можно меняться, – согласился чернявый и отрекомендовался:

– Я – Лёшка.

– Ральф! – ткнул себя пальцем в грудь Ральф.

Они пошли по дорожке, оба очень довольные состоявшимся обменом. Похлопывая друг друга по спине, они весело болтали. Выглядело это так.

– Ральф – Лёшка!

– Лёшка – Ральф!

С того вечера щупленький, белобрысый Ральф из Кодбуса и Лёшка из Чернигова – черноглазый крепыш, похожий на цыганёнка, – стали неразлучными друзьями.

Утром, когда первые лучи солнца золотили горы, Лёшка со своим рыболовным снаряжением вырастал перед палаткой Ральфа и тихо звал:

– Гут морген! Вставай!

Заспанный Ральф выползал из палатки и улыбался до ушей – солнцу, горам и прежде всего своему лучшему другу – Лёшке. Они шли к морю, садились в лодку и забрасывали удочки. Когда клевало и попадалась даже самая маленькая рыбёшка, Ральф хлопал в ладоши и громко кричал:

– Ура! Спасибо! Большое пионерское спасибо!

– Всю рыбу располохаешь мне! – сердился Лёшка и говорил по-немецки:

– Штиль! А то не возьму тебя с собой больше.

Впрочем, Лёшка никогда не приводил своих угроз в исполнение. Всегда и везде Ральфа и Лёшку видели вместе: на рыбной ловле, в морском клубе, в клубе филателистов, на вечерних кострах и прогулках.

Лёшка обычно держался степенно и больше помалкивал, а Ральф тараторил без умолку:

– Смотрите, чайка полетела!

– Краб! Я поймал краба!

После «абсолюта», что на языке артековцев означает «мёртвый час», Ральф и Лёшка отправлялись на прогулку. Вот и сейчас шагают они в обнимку по усыпанной гравием дорожке.

– Добрый вечер! – обращается ко всем встречным Ральф.

До вечера ещё далеко. Но Ральф на многих языках выучил два этих слова, и ему хочется блеснуть своими познаниями.

– Юве хулиа! – приветствует он двух финских пионеров.

– Ештыш янош! – это Ральф кричит толстому венгерскому мальчику.

Двое болгарских ребят, бегущих наперегонки, остановились и здороваются с друзьями.

– Добр вечер, другари! – вежливо отвечают Ральф и Лёшка.

А вот вприпрыжку бегут Брунгильда и Наталка. Брунгильда размахивает толстым конвертом, облепленным марками.

– Письмо! Из дому!

Преградив Ральфу дорогу, она повелительно говорит:

– Стой! Слушай!

И прежде, чем Ральф успел ответить, Брунгильда достала из конверта письмо и стала его читать. Писали все домочадцы.

– «Сообщи подробно, из чего состоит завтрак, обед и ужин», – требовала мама. «Если хочешь быть здоровой, спи после обеда», – советовал папа. «Ах, какие мы устроили именины тёте Терезе, – восхищалась тётя Амалия. – Я подарила ей чулки и прелестные перчатки, а дядя Отто… Впрочем, мне некогда. Бегу варить кофе. Пусть дядя Отто сам тебе напишет».

– Айн момент… – Ральф увидел Мухамад. Она важно шествовала, прижав к груди ежа. Лёгкий ветерок развевал двадцать семь косичек. За Мухамад следовал бельгиец Даниэль. Аккомпанируя себе на мандолине, он напевал, смешно коверкая русские слова:

 
– Тот, кто роздён был у моря,
Тот полубил навсегда…
 

– Айн момент! – нетерпеливо перебил Ральф Брунгильду. Он не понимал, зачем она читает эту чепуху: прелестные перчатки, именины, старые тётки – чёрт знает что!

– Прошу извинения, – решительно сказал Ральф, – но мне очень некогда. Даниэль обещал научить меня играть на мандолине.

– Подождёшь! – Брунгильда нахмурила рыжеватые брови. – Послушай, что пишет дяде Отто…

И не дав Ральфу опомниться, она прочитала:

– «Я вспомнил! Брунгильдочка, я вспомнил, наконец. Роман-Кош называется гора, на которой мы сидели однажды вечером. Я, Хильда и наши друзья, советские пионеры. Через много лет, в Равенсбрюке, за колючей проволокой, мы с Хильдой часто вспоминали тот вечер в Крыму…» Остальное тебя не интересует, – спрятав письмо в карман, оборвала Брунгильда. – Главное… Главное то, что завтра мы идём… Не смотри на меня, как телёнок. Завтра мы отправляемся в поход на Роман-Кош. Вот какое совпадение!

– Да. Вот какое совпадение! – повторила Наталка. – Запишись у Рудольфа. Он будет командиром нашего отряда.

Не дослушав Наталку, Ральф помчался к вожатому чешских пионеров:

– Я и Лёшка… запиши! – потребовал Ральф.

А на рассвете пятнадцать артековцев вышли в поход на гору Роман-Кош. Впереди шагал командир отряда весельчак и спортсмен Рудольф Влучек. За ним Магда – санитарка. Через плечо у неё висела сумка с медикаментами. Брунгильда несла мешок с провизией и ни за что не хотела никому его уступить.

– Мне не тяжело! – упрямо повторяла она. Настроение у Брунгильды было немного испорчено. Дело в том, что повар поджарил для туристов целую гору чебуреков, а они впопыхах забыли их взять.

– Ох, какие это были чебуреки! Румяненькие, с поджаристой корочкой! – сокрушалась Брунгильда.

– Ничего! У нас ведь ещё есть вкусные вафли… – утешала её Наталка.

– Да, правда! – обрадовалась Брунгильда. – Ну их, эти чебуреки.

И, в самом деле, стоило ли горевать о каких-то чебуреках, когда всё было так хорошо, так интересно! Наталка, Лёшка, Ральф собирали цветы для гербария, Магда из Праги и Володя из Воронежа всё время находили необыкновенно красивые камни. Ричард и Даниэль во всё горло распевали весёлую французскую песенку, а пёс Дуглас, которого прихватили с собой польские харцеры Яцек и Владек, бодро, заливисто лаял. Владек и Яцек, несмотря на палящую жару, шагали в своей форме: цвета хаки гимнастёрки и короткие штанишки, широкий ремень, к которому прикреплена финка в кожаном чехле. У Владека через плечо висел фотоаппарат ФЭД – премия, которой наградили его в Варшаве за активное участие в обществе «Невидимая рука». Это общество помогало инвалидам и старым больным людям. А Янеку за то, что он сделал модель первого советского спутника, подарили Дугласа. Оба этих мальчика были очень недовольны, когда ребята, обращаясь к ним, называли их настоящими именами. Дело в том, что у каждого харцера есть ещё индейское имя.

– Светлое Перо! Подержи, пожалуйста, мой рюкзак! – говорил Владеку Яцек.

– Хорошо, Соколиный Глаз! – отвечал Владек.

Светлое Перо и Соколиный Глаз честно исполняли обязанности корреспондентов похода. Соколиный Глаз спрятал свою авторучку в карман, а Светлое Перо закрыл фотоаппарат, только когда сумерки окутали горы. Стало прохладно. Налетел порыв ветра. Сверкнула молния.

– Ничего! Не робей, ребятишки. Вот она, вершина. Осталось немного. Доберёмся и…

Рудольф не успел закончить фразы. Могучими раскатами загремел гром, и тяжёлый ливень обрушился на горы.

– Внимание! – спокойно произнёс Рудольф. Он обмотал себя верёвкой, кинул конец её ребятам, шедшим за ним. И хотя дождь и ветер вовсю хлестали по спинам и трудно было карабкаться вверх по мокрым скользким камням, – всё равно было очень весело.

– Внимание! Осторожно! – предупреждал Володя.

– По́зор! По́зор! – повторял по-чешски Рудольф.

– Помалу! Обережно! – тихо говорила Наталка Брунгильде, которая тянула её на верёвке вверх. Вдруг Брунгильда споткнулась об острый выступ скалы и упала.

Алёшка и Ральф подхватили её и усадили. Когда Ральф осветил её карманным фонариком, девочки ахнули. У Брунгильды на правом колене чернела ранка, из неё лилась кровь.

Дрожащими руками санитарка Магда достала из сумки бутылку иоду и, вылив её на рану, перебинтовала Брунгильде колено. Брунгильда побледнела, крепко до боли закусила губу, потом громко засмеялась:

– Ой, какие вы смешные и перепуганные. Мне ведь ни капельки не больно. Дай мне, Наталка, пожалуйста, вафлю. А тебе, Магда, – большое пионерское спасибо.

Когда они добрались до вершины, дождь прекратился. Тогда они разожгли костёр, уселись вокруг него и всю ночь пели.

– Я тоже, как дядя Отто… Никогда не забуду об этом походе, – сказала Брунгильда Ральфу.

– И я, – кивнул головой Ральф.

А рано утром участники похода уже стояли на лагерной линейке.

Так шли, нет не шли – летели знойные, пахнущие морем и кипарисом артековские денёчки. И вот настал последний прощальный день. Он совпал с праздником военно-морского флота. Утром на море начался водный праздник. На берегу собрались артековцы, гости из зарубежных стран, моряки. Главный судья объявил соревнования открытыми. И вот, когда первые пловцы – Жан из Франции и Юрген из Чехословакии почти доплыли до цели, из моря вынырнул трезубец.

– Смотрите… смотрите, – закричали ребята.

– Мне кажется, это повелитель морей Нептун, – сказал главный судья. И только произнёс он эти слова, как из глубин морских вынырнул сам грозный владыка морей Нептун. Он был высокий и толстый, с длинной бородой, сплетенной из морских водорослей. На руках и ногах у него были надеты браслеты, а на шее висело ожерелье из морских ракушек.

Нептун взошёл на пирс, и тотчас же его окружила свита – шесть мальчиков и девочек в костюмах из водорослей. Они набросили на своего владыку прозрачный зелёный плащ. Подняв вверх правую руку с трезубцем, Нептун прошёл по пирсу и громовым голосом спросил: