Текст книги "Пока ты веришь"

Автор книги: Ирина Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 15

Неяркий свет. Голос…

– Пока еще рано говорить с уверенностью, но по характеру раны…

– Пожар это скрыл бы, не так ли? А что с другим?

– Повреждения таковы, что…

– Это, я надеюсь, не трогали?

Два разных голоса: один низкий и раскатистый, другой – чуть визгливый… как дверные петли, плохо смазанные… В доме двери не визжали так противно…

– Оставьте охрану, – басил первый. – Завтра с утра прибудут специалисты, разберутся. Разберут…

– Разберут? – взвизгнул второй. – Но позвольте! Тончайшая работа, я не рискнул бы…

Контрабас и скрипка…

Что такое контрабас? И скрипка…

А одно слово он понял хорошо: разберут.

Мэтр Дориан иногда так делал. Разбирал. Тогда он становился не целый.

Ему не нравилось быть не целым.

– Не нам с вами судить, дорогой мой…

Голоса затихали, удаляясь.

Когда стало совсем тихо, он решил, что можно подняться. Осмотреться.

Он уже осмотрелся, пока лежал на высоком металлическом столе, но лежа видел все неправильно…

Большая комната. Белые стены. Белые светильники под потолком. Белая… ширма? Да, ширма.

За ширмой – еще два стола.

Металлическая поверхность покрыта инеем, как полки в холодильном шкафу…

На одном столе что-то черное. Что-то…

Когда неживое – это что-то. Живое – кто-то.

Это что-то раньше называлось кто-то… Местами еще красное, влажное. Местами темное и сухое, покрытое надтреснутой коркой… Волос почти не осталось. Пальцы похожи на уголь. Перстень-печатка…

На другом столе – тоже что-то. Почти целое. Только без одежды. Нельзя ходить без одежды… Но что-то уже не ходит. В груди – темная дырка. Рана. Когда в коже дырка – это рана. Рана с характером. Ровная, круглая…

Он опустил в дырку палец. Пусто. Пощупал свою грудь.

Там должно быть нечто. Нечто, что отличает живое от неживого. У того, на столе, ничего не было. У него – было. Он – кто-то. На столе – что-то.

Он вычертил по букве на заиндевевшем металле: «Э-й-д-е-н». Перечитал и стер.

Эйдена больше нет. Завтра прибудут специалисты и разберут что-то.

Если не уйти, специалисты и его разберут.

Значит, нужно уходить.

Он знает куда. У него есть карты в голове… или не в голове, но где-то есть. По карте он найдет дом…

Подошел к двери.

Шаги. За дверью – шаги. Кто-то. Один.

Че-ло-век.

Войдет и увидит его. Сделает… что?

Он замер у стены и не успел вспомнить… нет, не вспомнить – подумать… Он умеет думать?

Человек вошел, и он ударил его сзади. По голове.

Подумал, что так правильно.

Он умеет думать.

Человек не стал чем-то, скоро он… придет в себя – так это называется. Придет в себя. Он его просто… выключил?

Да, выключил. Человек хотел его разобрать. Теперь не разберет.

Он осмотрелся по-другому. По-своему, изнутри.

Когда он смотрел изнутри, видел то, что снаружи…

Большой дом. Пустой.

Двое у двери. Но они уходят иногда. Видимо, обходят дом, так как возвращаются всегда через одно и то же время. Надо подождать, пока они уйдут, и выйти…

В прихожей висел на вешалке длинный плащ. И шляпа. Шарф? Да, шарф…

Шарфом он замотал нижнюю часть лица. Шляпу надвинул на глаза. Надел плащ.

В зеркале отразился кто-то… похожий на бандита с картинки.

Картинку он видел в детской книжке. Ему нравилась эта книжка… клал ее под подушку… Потом она потерялась…

А он теперь – картинка.

Палец в черной перчатке коснулся зеркала. Замер на миг. Вывел на запотевшем стекле: «Джек»…

Двое, охранявшие вход, ушли. Вернутся через две с половиной минуты – у него есть часы в голове, он посчитал…

Через две с половиной минуты его уже не было в доме.

Утро не принесло шефу Бейнлафу добрых вестей.

Пока Сидда пил чай и просматривал доклады по вчерашнему происшествию, госпожа Джейкобс, почтенная вдова сорока трех лет от роду, служившая экономкой у Келларов, явилась, как обычно, на место работы и обнаружила: во-первых, незапертую входную дверь, во-вторых – мертвого господина Келлара. Отсутствие госпожи Келлар выявили уже ворвавшиеся на крики экономки агенты Сидды, с вечера дежурившие у дома. Эти же агенты клятвенно уверяли после, что помимо хозяев за время наблюдения в жилище никто не входил и наружу, соответственно, не выходил.

Дело попахивало… нет, буквально смердело магией!

Но работавшие на управление одаренные каждый уголок в доме обшарили и ничего заслуживающего внимания не нашли.

– Послушай, что они пишут, Мардж, – бурчал недовольно Сидда, разбирая принесенные госпожой Марджори бумаги. – Предварительно причина смерти Келлара – сердечный приступ. Это у этого-то борова приступ? Чушь! Вещи… Вещи она собрала – это еще мои ребята заметили. Значит, собиралась куда-то – и дураку ясно… А куда? На полу в спальне – лужа мыльной воды. Не растворилась же она?

Из всей невнятной писанины явно следовало одно: место очередного преступления тщательно зачистили, и одной лишь мыльной водой не обошлось.

Дальше – хуже.

Стоило Бейнлафу подумать, что тут должны разбираться маги более компетентные, нежели те, что имелись у него в подчинении, как эти самые компетентные лично пожаловали и заявили, что забирают это дело, поскольку в нем определенно замешаны одаренные, а паршивыми овцами в своем стаде они занимаются лично… В точности так и сказали, да! Овчарки!

Еще и предписание Сидде оставили, согласованное заранее с его столичным начальством. Дескать, если его агентам станет известно о местонахождении новоиспеченной вдовы Келлар, в контакт с данной особой не вступать, попыток задержания не предпринимать, а тут же сообщить в представительство ВРО.

Дожили. Маги уже контрразведкой командуют!

Из всех ниточек Сидде только одна осталась. Девчонка. Но та пока молчала.

Ну да ничего, всего только день прошел. Вот посидит подольше на тюремной баланде…

В первую же ночь в тюрьме Эби ограбили.

Не позарились ни на измазанное копотью и кровью платье, ни на туфли, безнадежно испорченные во время ползания по полу горящей лаборатории, ни на дешевенькие, когда-то дедом подаренные серьги. Проснувшись поутру от стука жестяной кружки по решетке, девушка сразу и не поняла, что случилось, и не придала значения тому, какой легкой стала вдруг голова, из которой еще не выветрился туман забытья и дым давешнего пожара. Встала. Потопталась на месте, разминая затекшие от неудобного спанья ноги: уснула она, сидя на полу в углу камеры, лицом уткнувшись в согнутые колени, отчего на лбу и щеках остались полосы-вмятины. Эби ощупала эти вмятины кончиками пальцев. Кожа занемела, как на руках, так и на лице, и оттого девушке казалось, что она прикасается к кому-то другому. Или кто-то другой прикасается к ней. Странно, но приятно. Словно она не одна здесь, среди шлюх и воровок. Пальцы стали влажными. Точнее, сначала щеки, а затем и пальцы, и чтобы стереть ненужную эту сырость, Эби запустила их в волосы. И только поймав обрезанную на уровне подбородка прядь, заметила насмешливые взгляды и оскаленные в ухмылке гнилые зубы соседок…

…И усмехнулась в ответ.

Подумаешь, волосы. Сколько за них выручишь? Даже за такую богатую косу? А у Эби скоро новая будет, волосы у нее быстро отрастают…

Дверь отворилась. Женщины вокруг притихли, а после загалдели еще громче, обступив принесенное охранником ведро с водой и корзину с пресными лепешками.

Эби не торопилась. Есть она не хотела, только пить. Дождалась, пока опустеет корзина и арестантки разбредутся по сторонам, жуя тюремное угощение. Подошла, взяла кружку, из которой пили до нее сокамерницы… И отшвырнула брезгливо. Зачерпнула воду ладонями прямо из ведра – руки, хоть и грязные, но свои. Попила немного. Умылась.

– Эй! Ты чего это вытворяешь?! – подскочила к ней тощая, не первой молодости тетка. – Не одна тут!

Она похожа была на ту, другую. На «воблу». Задиралась без причин и шило, наверное, так же прятала в складках цветастого платья.

– Одна, – коротко ответила ей Эби.

Оторвала от нижней юбки лоскут. В ведро макать не стала, слила немного, чтобы намочить. Обтерла шею.

– Глядите-ка, какая чистюля выискалась! – рассвирепела арестантка. – Я тебя сейчас умою!

Она замахнулась, но Эби ударила первой.

Как Курт учил когда-то: кулаком в бок, где печень. Или почки. Или еще какой-нибудь ливер – она не помнила.

Старая потаскуха замерла с открытым ртом, глотнула воздуха и с сипением согнулась пополам. Заскулила по-собачьи… И вдруг распрямилась и кинулась на Эби:

– Убью паскуду!

Не шило – вязальная спица, с одной стороны загнутая, а с другой остро заточенная. Эби выставила вперед руку, и эта спица проткнула насквозь открытую ладонь и застряла. Кровь потекла в рукав… будут новые пятна…

Не чувствуя боли, Эби подняла руку на уровень глаз, повертела, любуясь. Такие спицы, тонкие, металлические, использовали для ажурной вязки… она так и не научилась. И не научится уже, наверное…

Выдернула спицу из ладони и резко чиркнула ею обидчицу наискось по лицу. Та закричала, закрылась ладонями. Завизжали подскочившие к ней товарки. Охранник прикрикнул из коридора, постучал дубинкой по решетке.

Эби не было до этой суеты никакого дела.

Она вернулась в обжитый за ночь уголок. Села на пол. Оторвала еще один лоскут от юбки и перевязала руку. Спицу сунула в рукав.

Но не пригодилось.

И не помогло.

Днем утихомиренные охраной шлюхи держались от нее подальше, но ночью, когда единственным источником света остался висевший со стороны коридора тусклый фонарь, под которым похрапывал дежурный, а Эби задремала, обняв согнутые коленки, кто-то набросил ей на голову грязную тряпку и обмотал быстро, так что и дышать, не то чтобы кричать, было невозможно. А затем ударил… Ударили…

Били ее долго. Сильно. Молча.

Захотели бы – убили. Или покалечили. Лицо бы порезали.

Но обошлось.

Синяков понаставили. Два ребра сломали… или три… Доктор тюремный, что ее утром осматривал, точно не сказал…

Ничего страшного.

Зато в лазарете ей позволили наконец вымыться, и одежду дали старую, но чистую: рубашку, до дыр застиранную и серое платье мешком. И в другую камеру перевели, где, кроме Эби, только две женщины сидели. Одна чахоточная. Но это тоже не страшно…

Приехавший из столицы куратор центрального управления ВРО проводил все встречи в своем гостиничном номере. Так сказать, в неформальной обстановке. Мягкие диваны, бархатные портьеры, глушащий шаги ковер с высоким ворсом. Вместо чиновника в строгом костюме – добродушный пожилой господин в легкомысленно-пестром домашнем халате. Невысокий, полноватый, непоправимо лысеющий, но с пышными седыми баками и густыми, подкрученными вверх усами, прячущими приветливую улыбку. Кажется, вот-вот предложит вам бокал бренди…

Однако на опытного эмпата мэтр Джонатан Риган произвел иное впечатление. Не столь приятное.

– Фредерик Валье? – Куратор бегло оглядел вызванного по его приказу мага. – Это настоящее имя?

– На данный момент – да.

– Понимаю, – одобрительно крякнул мэтр Риган. – А вы, верно, понимаете, зачем я вас пригласил?

– Догадываюсь.

– Вы ведь уже знаете, что случилось с нашей дорогой госпожой Келлар?

– Насколько мне известно, этого никто не знает.

Настоящий эмпат должен равно хорошо уметь считывать чужие эмоции и скрывать свои.

– Да-да, – кивнул мэтр Риган, – именно так. Но, возможно, вам, в силу вашего давнего знакомства…

– Нет.

– Нет? – Господин куратор нахмурился. – Не буду ходить вокруг да около, Валье. Исчезновение вашей бывшей супруги… Кстати, как долго вы были женаты?

– Чуть больше года, – отчитался Фредерик. – Оформили официальный развод пять лет назад.

– И быльем поросло, – пробормотал себе под нос мэтр Риган то, в чем его, собственно, пытались убедить. – Ну-ну… Но я начал говорить, что исчезновение вашей бывшей жены не единственное происшествие. Той же ночью из нашей лаборатории был украден механический человек Лленаса. Удалось зафиксировать лишь короткий всплеск силы, однако с нашим агентом, охранявшим образец, разделались безо всяких чар, довольно грубо. Бедняга не скоро оправится от сотрясения. А следов постороннего присутствия, как и в деле с вашей женой… бывшей… не обнаружено. Охранные заклинания, настроенные фиксировать любые источники жизни, будь то человек или блоха, не повреждены. Есть какие-то соображения?

– Боюсь, я недостаточно компетентен в подобных вопросах. У меня иная специализация.

– Да-да, конечно. И в Салджворт вас вызвали за другим… Точнее, вы сами вызвались. Но это ведь несущественно, да? – Фраза явно не случайная, но мэтр Валье никак на нее не отреагировал, а Риган сделал вид, что тут же о ней забыл. – Главное, работу вы выполнили, убедились, что на сотрудницу нашего ведомства не оказывается стороннее воздействие. Я читал отчет, и у меня нет оснований сомневаться в ваших выводах… А раз так, нет и причин отказывать госпоже Адалинде. Она, конечно, ценный агент, но я решил принять ее отставку. Приказ уже готов. И так как госпожа Келлар уже не является сотрудницей внутренней разведки, полагаю, можно объявить ее в розыск… с некоторыми оговорками, естественно.

Внутренняя разведка одаренных не пользовалась особой любовью магов. В частности, по таким вот причинам. Сегодня ты – ценный агент, а завтра управление спустит на тебя всех собак.

– Это разумно, – не отведя взгляда, согласился Фредерик. – Ей может быть нужна помощь.

– Да-да, помощь, конечно. У нее ведь есть сын? Я записывал где-то. Леонард, осенью будет девять. Она поддерживает отношения с родственниками его отца?

– Нет, – ответил эмпат уверенно. – Не думаю, что это связано…

– И не думайте, Валье, не думайте, – улыбнулся куратор. – У вас, как вы сами изволили выразиться, специализация не та. Но уезжать не спешите, найдем, чем вас занять.

Покидать город Фредерик и без этого предупреждения не собирался. Он неплохо знал бывшую супругу и понимал, насколько бесполезно искать Адалинду по всей Линкарре. Если пропавшая госпожа Келлар жива и на свободе, рано или поздно она найдется именно тут, в Салджворте.

Дом выглядел неживым.

Если бы он был не домом, а человеком, его тоже положили бы на холодный металлический стол, чтобы изучать черную рану в первом этаже…

Вокруг неживого дома сновали какие-то люди. Выносили вещи, раскладывали на газоне. Пожилой грузный мужчина осматривал все и делал записи в толстой книге. Часы из гостиной. Кресло из библиотеки. Книги стопками. Круглый столик, прежде стоявший наверху, в обсерватории.

У ограды собирались другие люди… зрители… нет, не так – зеваки.

Они не зевали, но смотрели, что делают люди во дворе. Некоторые заходили внутрь. Расспрашивали тех, что носили вещи… Или наоборот: те, что носили, расспрашивали зевак…

Джек поправил шарф и вошел в калитку.

– Вы от Герета? – спросил мужчина, описывавший имущество. – По поводу распродажи?

Джек кивнул.

Он не знал никакого Герета и не очень хорошо понимал, что такое распродажа, но если бы ему велели представиться самому, вышло бы хуже.

– К сожалению, пока ничем не могу помочь. Наследники еще не объявлялись. Но… – Толстяк понизил голос: – Пожар ведь. Какие-то вещи не уцелели.

Он указал взглядом в сторону большого куста. Сквозь зелень проглядывали резные дверцы старинного секретера из кабинета мэтра…

– Понимаете? – человек подмигнул.

Джек не умел мигать. У него были веки, но они не двигались.

Поэтому он опять кивнул.

– Взглянете?

Почему этот человек к нему подошел? Почему решил, что он от Герета?

Потому что он похож на бандита?

Джек покачал головой.

– Потом, – сказал негромко.

– Да-да, – закивал толстяк. – Приходите потом, ближе к вечеру…

Дом неживой.

Двое прежних его обитателей – тоже.

Уходя, Джек сорвал с куста белую розу и спрятал под плащ.

Он не вернется к вечеру. Ему нужно в другое место.

Куда?

Буквы с афиши, перед которой он остановился на несколько минут, ссыпались на мостовую, перемешались и сложились в новые слова.

Эбигейл. Освин.

Эби снова изменилась.

Она всегда менялась, порой осознанно, а порой незаметно даже для себя – и лишь спустя время, оглянувшись назад, понимала, что она уже другая. Совсем другая.

Когда-то давно в Гринслее жила девочка, у которой были мама и папа, был дом, игрушки и книги. Та девочка должна была вырасти, стать завидной по меркам провинциального городка невестой, выйти замуж за преуспевающего лавочника или молодого, но всеми уважаемого священника, родить детей. Она не знала, что бывает иначе. Маленькая Эби, миленькая Эби…

Миленькой Эби не было места в Освине, и на смену ей пришла другая. Поначалу – угрюмая Эби, молчаливая Эби. Эби сама себе на уме. Тихоня Эби, старавшаяся не попадаться лишний раз на глаза дядьке или кому-то из его приятелей. Потом – смелая Эби, научившаяся сама ходить на рынок у доков. Бойкая Эби, умевшая, если надо, торговаться, или спорить, или отшить ненужного ухажера. Ловкая Эби, носившая пакеты в ломбард и записки дядькиным дружкам. Быстрая Эби, легко сбегавшая от возможных проблем…

Но однажды убежать не вышло. И появилась новая, благоразумная Эби. Она смиренно молчала на суде, жмурилась от страха, но забиралась на рычащую самоходку, не визжала при встрече с механическим человеком. Благоразумная Эби варила кофе хозяину, убирала в комнатах и выгуливала в саду большую куклу. У этой Эби была хорошая одежда, отдельная комната и вдоволь еды. Ей даже позволяли брать книги в библиотеке, и в какой-то момент она утратила благоразумие, поверив, что так будет всегда. Или не так, а еще лучше…

Эби, поверившая в то, о чем нельзя было и думать. Мечтательница Эби, придумавшая себе невозможное счастье. Дурочка Эби…

Дурочку вернули в тюрьму, и тут, в тюрьме, она опять стала другой. Эби, которой нечего терять, отчаянной Эби, ничего и никого не боявшейся…

Но отчаянная Эби оказалась еще большей дурочкой. Уж лучше бы снова была благоразумной. Меньше двух недель оставалось, перетерпела бы как-нибудь…

Боль от побоев оказалась хорошим лекарством от ненужных мыслей и желаний. Чем сильнее жгло в груди, чем труднее становилось дышать, тем больше хотелось… нет, не счастья какого-то нереального, не новой красивой жизни, деньги на которую, должно быть, лежали до сих в развалинах мажьего дома… просто жить хотелось. Воздуха полные легкие набрать и избавиться хотя бы на миг от ощущения непрерывного удушья…

Она снова плакала, но теперь уже знала почему. Плакать от боли – правильно, и эта правильность успокаивала немного.

Мама говорила, что поболит и пройдет. А еще: что ни делается – все к лучшему. Эби тоже так говорила, даже сейчас, после всего случившегося с нею. Что ни делается – к лучшему: больше она не будет дурочкой…

Осматривавший ее доктор сказал, что ей нельзя носить тяжести, но другого ничего не запретил, и на следующее утро Эбигейл, со слов охраны уже вдоволь побездельничавшую, отправили мести двор и дорожки между тюремными корпусами.

Несколько раз ей казалось, что она потеряет сознание от боли и нехватки воздуха. Даже хотела этого: тогда ее отнесли бы опять в лазарет, и, может быть, доктор снова дал бы тот порошок, после которого легче дышалось. Или хотя бы несколько минут провести в счастливом беспамятстве… Но чувства не спешили ее оставлять. Эби притворилась бы, лишь бы бросить в полчаса ставшую ненавистной метлу, но пришлось бы упасть на землю, а она не могла: боялась еще более сильной боли…

Зато на обед давали бобы. Есть не хотелось, и воняло густое варево пережаренным в залежалом жиру луком, но Эби, борясь с тошнотой, впихнула в себя всю порцию. Она помнила, как отец объяснял, смешивая микстуры, что для скорого выздоровления нужно хорошо питаться, чтобы у организма были силы справиться с болезнью. И Эби ела, потому что теперь решила быть сильной.

Сильная Эби. Ученая Эби. Битая Эби.

И повторяла про себя по привычке: что ни делается – все к лучшему.

Упрямая Эби…

Днем она держалась на одном этом упрямстве: на тушеных бобах, пресном хлебе и мутной воде, опираясь на черенок метлы… Ночью становилось хуже. Сидеть невмоготу, а стоило растянуться на койке, как, казалось, потолок обрушивался на нее и давил. Повернуться – больно. Подняться – еще больнее. Но она поднималась, скуля тихонько, утирала невольные слезы и ложилась снова. Ей нужно было спать, чтобы поправиться поскорее. Спать и есть – за неимением других средств тоже лечение…

На вторую ночь она сообразила свернуть соломенный тюфяк и устроилась полусидя. Так было легче.

На третью орала, что резаная. Оказалось, что когда кричишь, боль словно выходит из тебя, и дышится легче… А охранники позвали-таки к ней доктора, и тот, ощупав ее опухший бок – тут Эби заорала пуще прежнего, – расщедрился на еще один пакетик порошка, после которого она проспала благополучно до утра. Но на следующую ночь номер не прошел. Вместо доктора в камеру вошел караульный, погрозил дубинкой, сказал: если не заткнется, еще не так завоет… И она заткнулась. А поутру сметала с дорожек опавшие листья.

Работница из нее была никакая. Поди, постная похлебка больше стоила, чем ее труд. По-хорошему, гнать ее должны, чтобы место в камере не занимала, робу не снашивала и других арестанток не объедала… Но не гнали. А Эби потерялась в днях, считая, сколько сроку ей еще осталось…

Неизвестно на какой по счету день, а точнее, вечер, соседка по камере, та, которая чахоточная, до недавнего и словом с девушкой не перемолвившаяся, сунула Эби в руку шуршащую бумажку:

– Пожуй вот.

Внутри оказалась серая травяная пилюля.

– Пожуй, дышать легче будет, – пояснила сокамерница. – Мне помогает, и тебе поможет.

Битая Эби не верила в бескорыстную доброту, тем паче от старой больной шлюхи.

– Бери-бери. Полегчает, еще дам, – пообещала та. – Только на дармовщинку губу не раскатывай. Будешь мне утром и вечером полпайки отдавать.

На такое условие умная Эби согласилась.

Пилюля горчила, словно замешана была на касторовом масле, и этот привкус не перебивали ни чабрец, ни мята. Но дышать действительно стало легче, и Эбигейл взяла это на заметку. Выйдет отсюда – купит себе каких-нибудь снадобий, что чахоточные пьют, чтобы откашливаться получалось и мокрота не скапливалась. Только бы дядька в ее отсутствие до тайника не добрался: у нее там денег негусто, чуть больше трех рейлов отложено, но все ж ее собственные. А родственничек, за все время о ее судьбе не справившийся, вряд ли раскошелится ей на лечение.

Да и вообще Эби решила: как отойдет немного – уедет из Освина. Сначала в деревню, где когда-то с дедом жили. Осенью на фермах лишние руки не помешают, устроится. К зиме в городок какой-нибудь переберется. Комнатку снимет. Будет шитьем зарабатывать. Или куда на кухню помощницей наймется на первых порах. В прачечную – туда женщины с неохотой идут, когда выбор есть, конечно, а Эби пошла бы…

– Ну как? – спросила чахоточная.

У нее были жидкие, мышиного цвета волосы, красное пористое лицо и красные же грубые руки. Видать, потому и подумалось о прачечной.

– Хорошо, – ответила Эби, чувствуя, что ей и впрямь хорошо.

– Как же тебя угораздило так? – сочувственно покачала головой сокамерница. – С виду вроде не совсем пропащая.

– Не совсем, – согласилась девушка и улыбнулась отчего-то.

– За что ж тебя упекли? Скрала чего?

– Не-а, – Эби уже улыбалась вовсю, как блаженная. – Прт… проститутка я, вот. Только… тссс… – Она шикнула, и чахоточная подалась вперед, чтобы услышать огромный секрет. – Не простая, а очень дорогая… Я знаешь сколько за одну ночь беру?

Эбигейл сдавленно хихикнула и хотела уже огорошить сокамерницу ответом, но передумала. Махнула рукой и закрыла глаза, с удовольствием проваливаясь в мягкий, лишенный всяческих мыслей и боли сон.

Хорошие пилюли.

Утром она без сожалений отдала чахоточной, чьего имени так и не удосужилась узнать, половину пресной лепешки и луковицу, а вечером – полплошки каши в обмен на еще один травяной шарик, и еще одну ночь поспала спокойно. Но проснувшись на следующий день, почувствовала себя хуже, чем накануне. К боли в боку добавились головокружение и тошнота, и девушка призадумалась, что же это за чудесное снадобье и стоит ли ей и дальше выменивать его на еду.

Вопрос отпал сам собой: когда под вечер Эби вернулась в камеру, чахоточной там уже не было…

Кем-кем, а дураком Сидда никогда не был… Хотя получалось наоборот…

– Теряю чутье, – вздохнул он, в очередной раз просмотрев собранные агентами документы. Отчет Скопы, особенно в той части, что касалась Эбигейл Гроу. Рапорт Оливи Райз. Короткая записка из тюрьмы. И последнее – выписки из банка, которые удалось получить лишь на днях, задействовав высшее руководство, о состоянии счетов Дориана Лленаса и Эйдена Мерита.

– Вот скажи, Кентон, – допытывался шеф у адъютанта, – ты бы отдал какой-нибудь девице… э-э… десять тысяч?

– Зачем? – насторожился тот, словно Сидда уже отобрал у него жалованье, до означенной суммы определенно недотягивавшее.

– Ну, может, понравилась она тебе. Может, не только понравилась, но и… кхм…

– Десять тысяч? – переспросил Кентон. – Никак нет, шеф.

И подмигнул заговорщически:

– Если вам интересно, я знаю, где подешевле.

– Придурок! – разозлился Бейнлаф. – Пошел вон!

– Слушаюсь, шеф.

Дверь за сбежавшим молодчиком захлопнулась, и Сидда снова закопался в бумажки.

Итак, Эйден Мерит за несколько недель до своей трагической гибели снял с личного счета ровно десять тысяч рейлов.

Ровно десять тысяч рейлов обнаружено после взрыва в вещах Эбигейл Гроу.

Согласно отчетам Скопы, между этими двумя что-то было, но свечку им агент Бейнлафа не держал, так что и доподлинно знать не мог… Но Оливи позже отметила, что девица Гроу страдала и вздыхала, а после взрыва кинулась в лабораторию, вытаскивать из огня – кого? – правильно, Мерита.

И получалось… Ерунда полная получалась.

Прав Кентон: десять тысяч – многовато будет. Мягко говоря. Но у Мерита денег куры не клевали, притом что сам он был, как всем известно, не жилец… Разве тот же Кентон за кошелек держался бы, зная, что откинется скоро? А может, господин Эйден решил таким образом от старых грешков откупиться?

Шефа Бейнлафа больше устроило бы, будь Мерит гилешским шпионом, а девица Гроу – его пособницей. Но не складывалось. Никак не складывалось…

Но, может, и сложится еще. Чувства все эти, порывы внезапные сильно общую картину искажают, но, с другой стороны, одно другому не мешает: можно и страсть иметь, разделенную или проплаченную, и при этом на соседнюю державу работать. Все равно у Сидды других версий пока не было, а значит, эту нужно отработать как положено.