Текст книги "На красный свет"

Автор книги: Ирина Гуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Водитель

1

На широких землях за Байкалом разгулялось солнце. Лучи бродили по гривам сопок, ощупывали жадными руками склоны. И только в глубоких распадках синела дремучая стойкая тень.

Март здесь – месяц зимний: жестокие еще бушуют метели в степях Даурии, дует с Хингана бешеный ветер. Скованы льдом реки Онон, Ингода, Аргунь.

Но предчувствие весны разлито в воздухе.

И черт его знает, откуда оно берется, когда не трогается лед, не оплывают снега, не проглядывает даже самая маленькая ложбинка в ледяном покрове земли. А солнце? Что ж, что солнце? Оно светит всю зиму, такое же яркое, такое же равнодушное. Его лучам не пробить стальную кольчугу, которой сковала землю зима.

И все же никуда не уйти от веселящего ощущения того, что весна на подходе.

Уже близка та переходная, противоречивая пора, когда на южных склонах сопок зацветают саранки, а на северных еще лежит снег. Днем жарко, а ночью стынет вода в Кеноне и узкая полоска берега седая от инея.

Розово-лиловое зарево багульника разливается во всю ширь склонов, турпаны стонут весенним стоном, ива пушится зеленой дымкой, и на окраинах города, там, где кончается асфальт, палевая пыль ложится под колеса машин. Но рассветами ледяной ветер кувырком скатывается с вершин и, подымая волны пыли, беснуется на окраинных улицах.

«Размечтался!» – сам себе говорит Лешка Куркин. А почему бы и не размечтаться? Рабочий день закончен, и впереди длинный свободный вечер. Длинный еще по-зимнему и все же наполненный предчувствием весны, далекой, такой далекой, что даже первые ее предвестники не достигли широких земель за Байкалом.

За Байкалом! В самом названии этом ощущается даль: дальше Байкала! Глубже в таежные, некогда дикие места. Когда Лешка ехал сюда, думал: «Не все ли равно, где баранку крутить? Километры на спидометр накручивать».

«По диким степям Забайкалья»? Давай! «Звериной, узкою тропой»? И то можно.

Песни не солгали.

И хотя город встретил Лешку оживленными улицами, по которым сновали «Волги», «Победы», красные веселые автобусы, и высокими домами, по вечерам залитыми светом, тайга – она все равно была здесь, темнела по сопкам диковато и загадочно. И там, в глубине ее, наверняка вилась та узкая, звериная тропа. А дикие степи? Да, сто́ит отъехать совсем, по местным понятиям, немного – километров за двести, и потянется степь, побежит под колесами, однообразная, серовато-желтая, терпко пахнущая сухой травой и пылью.

Лешка бесом крутился под душем, крякал, отдувался, кричал. «И-го-го-го!» – в пустой душевой отдавалось, словно в горах. Хорошо! Хорошо, что на сегодня отъездился. Хорошо, что сейчас наденет стеганую шелковую, на паралоне курточку, перечеркнутую серебристыми молниями, шапку беличью пушистую посадит набекрень и – долой пимы! – стиляжьи туфли с носами длинными и острыми, как клюв цапли… И в эдаком виде он появится в «Забайкальце».

«А… Алексей Петрович! Однако с погодкой вас!» – поприветствует старик швейцар. Лешка взглянет мельком в зеркало на свое худощавое лицо, чуть-чуть уже спекшееся в мелкие-мелкие морщинки от весеннего солнца, на светлую волнистую прядь на лбу. В общем, останется доволен. Вот если бы только нос не утицей!

Развернув плечи, пройдет между столиками. И чем черт не шутит? Может быть, опять та девушка в сером свитере крупной вязки сидит у окна, задумчиво смотрит на иероглифы морозного узора на стекле.

У нее русые волосы, небрежно подстриженные модной прической «мальчик без мамы», глаза, чуть удлиненные, под светлыми ресницами, и ногти без маникюра – это он тоже приметил и удивился.

«Разрешите?» – спросит Лешка.

И она, конечно, разрешает…

«Пельмени и жаркое из козули! – заказывает Лешка. – Коньяк? Нет, я непьющий. Мне лимонаду». Лешка косится на соседку: что вы на это скажете? Удивленно дрогнули ее ресницы. Пушистые, светлые ресницы, не намазанные черт те чем и не наклеенные, – ресницы как они есть. И вообще в этой девушке все естественно, она не выкаблучивается, как другие, изо всех сил старающиеся выглядеть не так, как их сотворила природа…

– И-го-го-го! – Лешка закручивает краны и выскакивает из кабины душа. Прямо на диспетчера Аксенова.

Аксенов отталкивает мокрого Лешку:

– Ты что? Ополоумел? Одевайся мигом и к начальству! Живо! На носках!

– Приветик! Что ж, другого никого нет, что ли? Только что ночную смену оттарабанил… – Лешка раздосадован: вот тебе и девушка! Вот тебе и ресницы!

– Однако давай, паря, давай! Опосля разберемся! – Аксенов хлопает дверью душевой.

«Опосля!», «Паря!» У, гуран забайкальский!» – беззлобно ругается Лешка, влезая в брюки.

Завгар лежит под машиной – наружу торчат только толстые ноги в новых пимах.

Ого! Значит, припекло!

Завгар вылезает из-под машины, маленький, кривоногий, как гном. Вытирает ветошью руки и говорит скрипучим гномьим голосом:

– Вот что, Куркин. Сядешь за руль, поедешь в рейс. Под твою, главное дело, личную ответственность!

Перекладывать эту самую ответственность со своих на чужие плечи – завгар на это мастер.

– Далеко ли? – спрашивает Лешка, поеживаясь: после душа ему зябко.

– В Аланор.

«На тысячах нор стоит Аланор», – вспоминает Лешка чьи-то стихи.

– Ездил туда?

– Бывал, – отвечает Лешка, – летом. Когда на грузовой работал.

– Теперь зимой побываешь. Ты, главное дело, смотри, в темпе чтобы ездка была. В темпе.

– А что такое стряслось, Иван Иванович? И в темпе, и под ответственность…

Завгар подымает с полу пустую канистру, долго смотрит на нее, словно не знает, что это такое, и наконец говорит:

– Тут цельная история выходит. На руднике у шахтера ребенок, девчонка, главное дело, ногу сломала. По рации управляющему докладают: плохо дело, везти ребенка в машине через степь неспособно, а управляющий пообещай: посылаю хирурга моментом. Ждите. Вот так, Куркин.

– Мне, значит, хирурга везти выпадает?

– Хирурга, Куркин. Твой «газик» в самый раз подойдет.

– Ну что ж, повезу.

– Давай, давай.

Лешка поворачивается.

– «На тысячах нор стоит Аланор», – бормочет он.

Откуда эти стихи – не помнит, а застряли в голове. Очень правильно, между прочим! Лешка вспоминает степь, бугристую от тарбаганьих нор. Каждая нора – холмик, на холмике – серебристый ковыль. А нор этих миллион! Едешь, а тарбаганы столбиками стоят в степи, лапками брюхо придерживают. Между прочим, забавные твари, таких тоже не всюду встретишь. Интересно, неужели они без просыпу спят всю зиму в своих норах? Как медведи? А степь аланорская – что пустыня. Ни деревца, ни кустика. И теперь, под снегом, небось словно на северном полюсе. Да нет. Снег там не держится – ветер сдувает. Ветер с Хингана.

Лешка думает о разных пустяках. «Газик» заправлен горючим. Все готово.

– Куда за врачом ехать, Иван Иванович?

– В седьмую больницу – Сосновка!

День все так же ослепителен. Солнце шпарит вовсю. Лиственницы, багровые от мороза, просвечивают на солнце. Сосны с голыми ветвями, утерявшими хвою на подветренной стороне, толпятся вокруг белого двухэтажного дома больницы.

Дом невысок, приземист, по-старомодному вольготно расположен на склоне сопки. Лешка подкатывает к двери с вывеской: да, точно, седьмая больница… Интересно, что за хирург? Мясник небось, здоровый мужик с руками-кувалдами. Хотя и хирургини бывают. Это точно. Но редко.

Лешка зевает: за ночь дежурства удалось поспать самую малость – часа два. Хорошо хоть погода соответствует. Вообще климат тут подходящий: зимой – морозы, плевок катышком на землю падает, резина дубеет, водка замерзает; один спиртяга в ходу. Летом – жара, пыль, а дожди не идут.

Что это хирург не поспешает? Ага, вот! Эта невысокая, видно, сестра. Провожает, а закуталась, черт те что на себя навертела! А врач – действительно здоровый парень. Да что он, спятил, что ли? В одном халате и в шапочке собрался. Может, он, Лешка, перепутал? Может, это психбольница?

Закутанная до бровей сестрица кивает Лешке головой и лезет в машину, а доктор заботливо ее усаживает. И там, за Лешкиной спиной, творится что-то непонятное: сестра сердитым голосом отдает приказания доктору. А он? Он только беспрерывно повторяет: «Будет сделано». Ну и ну!

– Смотрите, вливания Петрову – точно по графику. Ну, кажется, все. До свиданья… Поехали, товарищ водитель! – распоряжается сестра.

Врач стоит у ограды, приложив два пальца к шапочке.

Лешка оборачивается и ледяным тоном спрашивает:

– Извиняюсь, а что врач, хирург, не едет?

– Я еду, видите же! – заявляет женщина и в сердцах теребит узел платка, завязанного сзади.

– А он? – растерянно показывает Лешка на дюжего мужика, которому, видно, надоело топтаться раздетым у машины.

– Это мой фельдшер. Поехали, товарищ водитель. Время дорого, – объявляет врач.

Хирург! Ну-ну! А в конце концов ему-то что? Его дело крутить баранку.

– Уф! – доносится с заднего сиденья.

Это она наконец развязала узел. Лешка видит в зеркальце у ветрового стекла, как пассажирка высвобождает голову из платка… Но что это?! Она… Или померещилось? Она!.. Лешка оборачивается – она! Девушка в сером свитере.

2

На скрещении улиц стоит милиционер Семен Безуглый. Хотя Лешка с ним в дружбе, Семен может запросто проколоть права. Красный свет! Лешка тормозит.

– Езжайте! – звучит голос хирургини повелительно.

Ну, это ты у себя в больнице можешь командовать!

– Не видите, что ли? Красный свет!

– Езжайте! Это я беру на себя.

Лешка дает газ. Хирургиня высовывается в окошко, Семен прикладывает руку к шапке. Ишь ты!

– Время подгоняет. Больной ребенок. И перелом – не шутка! – коротко и как бы извиняясь говорит врачиха.

– А что может быть? – беспечно спрашивает Лешка.

– Гангрена может быть.

Гангрена!

Этой зимой водитель Давурин проплутал в степи, обморозился. И гангрена. Отняли ногу. А тут ребенок.

Лешка машинально прибавляет скорость. Ему передаются напряжение, беспокойство, которые владеют девушкой, сидящей сзади.

Подумать только! Она!

Лешка молчит: он никак не может успокоиться после своего открытия. Наверное, его насупленное лицо видно врачихе в зеркальце.

– Что с вами, товарищ водитель?

– Ничего, ровно ничего, доктор.

– Вы себя хорошо чувствуете?

– Неплохо. А вы?

– Я – хорошо.

Некоторое время оба молчат. Машина несется улицей деревянного пригорода. Старые дома, черные срубы – черт те что за город! Разное в нем. Глянь кругом – не поверишь, что в центре многоэтажные дома, «Волги» и всякая такая культура.

– Товарищ водитель! – Пассажирка настроена благодушно, куда делась повелительная интонация, с которой она давала наставления своему фельдшеру! Машина идет ходко, и она успокоилась, – Скажите, товарищ водитель, что это вы на меня так странно посмотрели? Может быть, мы с вами встречались?

– Встречались! – вырывается у Лешки.

– Вы были у меня на приеме? – догадывается врач. – Да-да, вспоминаю, я вам флегмону резала…

– Ничего вы мне не резали! – возмущается Лешка, – Я вообще к медицине не обращаюсь.

– Ну, это до поры до времени, – зловеще произносит врач.

Они опять молчат.

– Может, познакомимся? – предлагает она. – Меня зовут Ксения Ивановна.

– А меня Алексей Петрович. Очень приятно.

Она почему-то вздыхает. Может, сказать ей?

Но странное чувство удерживает Лешку. Дело в том, что вот эта хирургиня, Ксения Ивановна, каким-то образом и похожа и не похожа на девушку в сером свитере у окна «Забайкальца».

Не похожа энергичной, жестковатой манерой, сердитым блеском глаз. Но вдруг словно туман набегает на них, задумчивой улыбкой размыкаются губы… И тогда – да! Похожа!

– Я вас, Ксения Ивановна, в «Забайкальце» чуть что не каждый вечер вижу. Вы сидите у окна, второй столик направо.

– А… Ну вот и я смотрю: лицо знакомое. Вы, значит, нездешний, в ресторане питаетесь.

– Нездешний, – подтверждает Лешка.

– Я, знаете, сама из Ленинграда. Второй год здесь. И почти никогда не выезжаю из города. Так что я даже довольна, что пришлось ехать, – продолжает докторша.

Теперь они замолчали надолго. Дорога стала сложнее. От укатанного шоссе отъехали. Вьется санный путь вокруг сопки. Машина кренится налево, Ксения Ивановна пересаживается направо.

День вдруг тускнеет. На горизонте растет, ширится серое, как бы дымное облако. Машина несется прямо на него. А оно все ширится и уже охватывает полнеба.

Дорога идет в гору. Машина вылетает на гребень и плавно спускается. Впереди лежит заснеженная долина, кочковатая, седая от игольчатого инея. Начинаются степи, бесконечная даль без деревца, без кустика. И там под снегом – норы, тысячи нор…

– «На тысячах нор стоит Аланор!..» – напевает Лешка потихоньку.

Но она услышала:

– Что вы там напеваете, Алексей Петрович?

– Про Аланор. Не бывали?

– Нет. Я же вам сказала, что редко выезжаю. Вот на такой случай, разве, как сейчас.

Она молчит, и Лешка опять чувствует, как она напряжена, молчаливо она как будто приказывает ему: скорее, скорее!

Степь обманывает, скрадывает расстояния. Кажется, вон до той сопки рукой подать. А на деле – будь здоров! Время течет медленно, как никогда.

Вдруг налетевший ветер забрасывает машину сухим снегом. Из какой дали нес он на своих крыльях колючий этот снег, смешанный с песком?

Теперь уже ясно видно: близится пурга. Видимость плохая. Небо снизилось, словно упало, слилось со степью. Между небом и степью несется одинокая машина. Солнце стало похоже на луну: маленькое и тусклое.

Ветер с силой бьет сбоку. Мгновенно темнеет, словно в преддверии ночи. А всего-то три часа пополудни. Степь курится. А может быть, этот седой, клубящийся туман не подымается от земли, а падает сверху?

Да, ясно, что надвигается непогода. Непогода в степи – это тревожно. Задержка? Он не хочет об этом и думать, чувствуя за спиной молчаливую, беспокойную Ксению.

«Газик» бежит, дремлет пассажирка. Лешка собирается с мыслями.

Если б удалось добраться к ночи до Долгунцов, то там следовало бы заночевать. Потому что пурга, она не шутит. Закружит, и пропадешь!

Врачиха не соображает этого, ясно. Откуда ей соображать, если она здесь недавно и, как сама сказала, никуда из города не выезжает? Решение Лешка примет один. И решение это такое: ночевать в Долгунцах. За ночь погода переменится. Так всегда бывает. Март, он сердитый, да отходчивый.

Все это так, если до Долгунцов добраться к ночи. Скорость не разовьешь: того и гляди, ускользнет дорога, обманет излучиной, затянет в белую зыбкую мглу.

К вечеру на широких землях за Байкалом закружилась пурга, бросала в стекло машины сухой снег, принесенный издалека. Казалось, вся мерзлая степь, бугристая от тарбаганьих нор, кружится в бешеном вихре. Странно ненадежной, словно утлая лодчонка в бурю, казалась машина.

Вот он, неверный забайкальский март!

Водитель покосился: спит доктор или тоже с опаской поглядывает на дорогу? Голова снова укутана теплым платком, воротник тулупа поднят, глаза закрыты. «Спит. Может, тоже после ночного дежурства», – думает Лешка.

– Алексей Петрович! – вдруг зовет врачиха. Голос у нее тревожный, такой тревожный, что Лешка просто не может сказать ей о ночлеге. Но она о другом: – Вы любите свое дело?

Любит ли? Лешка как-то не задумывался над этим. В глубине души он считал, что дело это настоящее, мужское. Тут сразу видно, кто чего стоит. Взять хоть сейчас: попади в такой переплет другой – впору поворачивать обратно до ближайшей деревни. Но он принял решение… А может, это зря? Пурга хоть кого сшибет.

Но Лешка чутьем угадывает дорогу, хотя давно уже не видно телеграфных столбов, машина ушла в сторону от линии и нет вокруг ни одной неподвижной точки: все течет, зыбится, кружится.

Любить-то чего? Дорогу? Да, есть что-то заманчивое в ней. Хоть какая-нибудь, а дорога. Дорога, которая обязательно куда-то ведет. Дорог никуда не бывает.

Возил он, Лешка, продукты от Заготсоюза. И в кооперацию доставлял товары, в глубинку. И автоцистерну водил с горючим. И вот теперь на легковушке.

Но на чем бы ни ездил, всегда бег километров, ложащихся под колеса его машины, – это было главное.

Конечно, не космическая скорость. И риск не тот. А все же. Все же смотри, водитель, по сторонам и вперед! Смотри в оба! Неизвестно, что вырастет на пути. Особенно в такую пору.

Любит ли он это вечное напряжение, эту вечную дорогу, неизвестно что сулящую? Верно, да. Иначе что мешало ему, как хотела его мать, пойти работать на завод, по стопам умершего отца? Или еще куда-нибудь?

Почему он уехал из города своего детства, города своей юности? Чтобы быть самостоятельным? Да разве он не был им в родном городе? Чтобы быть наедине с дорогой? Он и сам не знал.

Вопрос Ксении застал его врасплох. Да, он любит дорогу. Но это не все. Он любит машину. В каждой из тех, которые он знал, было то, за что он любил машину вообще: ей подчинялась дорога. Не просто, не по-доброму – сопротивляясь, бросая под колеса валуны, разливаясь вешними реками, громоздя каменные завалы, – не было конца-краю разбушевавшейся стихии. Но машина побеждала.

Лешка не любил ничего, на его взгляд, не выражающее слово «шофер». Может быть, оно и подходило к какой-то категории людей, сидящих за рулем. Но себя даже в мыслях он называл водителем. В этом слове заключалось некое активное начало. Были «ведомые» и были «водители». В это слово Лешка вкладывал нечто большее, чем оно означало, большую ответственность, большую целеустремленность. Слово «водитель» звучало горделиво. Он вел машину. И в это понятие «вести машину» входило многое, столь многое, что сам технический процесс вождения был только небольшой частицей. Разве на водителя работал только мотор, карбюратор, коробка скоростей – все, что составляло техническую сущность машины? Нет, он обязан был подчинить себе дорогу во всей ее сложности, погоду со всеми ее капризами, и самую случайность, и то, что называется «форс-мажор», – непредвиденность, характер которой изучить уже было совсем невозможно.

Вот если подумать обо всем этом, то можно ответить: да, он любит свое дело.

Но пассажирка не ждет ответа. Спит.

Погруженный в мысли, Лешка не ответил ей. Может быть, Ксения обиделась?.. Спит!

Пурга обтекала машину, упрямо двигающуюся вперед.

Огни впереди вынырнули и сразу же исчезли. Лешка знал, что скрылись за увалом. Сейчас за пригорком – Долгунцы.

Очень длинная, по-сибирски вытянувшаяся чуть не на километр вдоль тракта, деревня оправдывала свое название.

У избы с широким и низким крыльцом стояла полуторка.

– Чайная, – объяснил Леша. – Обогреемся, а там видно будет.

После степного безлюдья и непогоды все здесь было приятно: яркий свет и тепло, появившиеся на столе пельмени в глубокой миске, коричневый терпкий чай, какой предпочитают в Забайкалье, и тот нестройный шум, который подымается всюду, где бывает много случайно сошедшихся и быстро перезнакомившихся людей. Молодой человек возился у радиоприемника, и вдруг знакомый голос четко произнес: «В семнадцать часов по московскому времени – передача последних известий».

– В Москве еще день, а у нас уже ночь на пороге, – сказал кто-то рядом.

Это была обычная колхозная чайная, в каких часто за этот год Леше приходилось пережидать непогоду. И он без труда узнавал в своих соседях за столами и приезжего заготовителя в меховом жилете и пестрых унтах, шахтеров с ближней шахты, колхозных бригадиров.

Пожилая женщина с круглым приятным лицом, в белом коротком халате, вышла из боковушки и хозяйским взглядом окинула комнату:

– А, Леша! Куда?

– В Аланор. Вот доктора везу, Федосья Григорьевна.

– То-то я гляжу – незнакомая. Уж я районных-то всех знаю… Заночуете?

Ксения встрепенулась, взглянула на Лешку. Резко ответила:

– Какой ночлег! Мы спешим! К больному ребенку, – добавила она уже мягче.

– Нельзя ехать, – сказал Лешка. – Пурга. Понимаете, пурга… Ну как ее убедить!

Ксения покраснела, беспомощно обернулась к Федосье Григорьевне. Это «скорей, скорей!», что грызло ее внутри, сделало Ксению какой-то другой, старше и значительней.

– В степи в такую погоду – погибель! – говорит Федосья Григорьевна.

– Выедем до зорьки, – обещает Лешка.

Они помолчали, и сразу стало слышно гудение ветра в трубе.

Шахматисты, игравшие в углу, повернули доску и начали новую партию. Глаза Ксении слипались, ей, видно, не хотелось разжимать губ. Ее совсем сморило от тепла и еды.

– А вам чего маяться? Пойдемте ко мне. У меня квартира большая. Избу нам новую поставили, а жильцов – я да сын. Утречком, однако, метель стихнет. А ты, Леша, здесь заночуешь?

– Здесь.

– Ну, проводи нас.

По улице неслась поземка. Исхлестанные ветрами, тонкие молодые деревца вдоль дороги клонились до самой земли.

– Живучие! Вторую зиму их гнет – не сломались! Это все ребята наши насажали, – сказала Федосья Григорьевна и сразу захлебнулась ветром, подхватила под руку Ксению Ивановну и повлекла ее по улице.

Леша вернулся в чайную. Там, в боковушке, он не раз ночевал.

Думалось, что сразу заснет, но сон не шел. Слышно было громкое тиканье ходиков, скрип сверчка и тихий звон посуды за стеной. Временами в эти домашние звуки врывался вой ветра, но не заглушал их.

Кто-то распахнул дверь и вошел в чайную, топая пимами с морозу и шумно сморкаясь.

– Ух, намело! – сказал осипший голос.

– Что? Пурга назад завернула? – услышал Лешка; голос глухо доносился через перегородку.

– Чихал я на пургу! – отвечал вошедший, – Моя полуторка, как собака, носом дорогу чует. Лавина грозится – вот что!

– Лавина? – тревожно спросило сразу два голоса. – Где?

– Как раз на повороте на Соктуй, над обрывом. Пласт лежит медведицей. Поползет – костей не соберешь.

– Большой пласт-то?

– Хватает! Такая махина – у-у!

– Что ж делать? В объезд надо.

– Я сам так мыслю. Переночую и двинусь.

Потом голоса умолкли, слышно было, как люди скидывали пимы, укладывались спать на лавках. Потом все стихло.