Текст книги "Интимность и история: семейная драма Герцена в сознании русской интеллигенции"

Автор книги: Ирина Паперно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Лемке выработал свое решение главным образом на основании записки, которую Герцен написал Огарёву в 1869 г., поручая своему ближайшему другу окончательно привести в порядок и опубликовать хаотичный текст своих мемуаров. (Огарёв, страдавший в то время эпилепсией и алкоголизмом, с заданием не справился.) Ссылаясь на эту записку, Лемке свел главы о революции и главы о семейной драме в единый текст части пятой, с подзаголовком «Париж – Италия – Париж (1847—1852)»[38] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn38}.

В 1921 г. в Берлине эмигрантское издательство «Слово» выпустило другое издание «Былого и дум», названное в заглавии «первым полным изданием». Повествованию о семейной драме в нем было отведено заметное место. Во введении инициатор издания и редактор Ф.И. Родичев, один из лидеров кадетской партии, сожалел о «странной судьбе» сочинений Герцена, начиная с изъятия раздела части пятой, по его словам, самой дорогой для Герцена, ради которой он писал все остальное, и кончая тем фактом, что издание Лемке прекратилось в 1917 г. Неясно, действительно ли Родичев (покинувший Россию в 1918-м) не знал, что в 1919 г. Лемке опубликовал полный текст части пятой[39] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn39}. В любом случае он не принимал во внимание советские издания: «Других изданий, кроме советских, в России не будет... <...> Для будущей свободной России печатается настоящее издание. Печатается с уполномoчия наследников Герцена»[40] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn40}.

Родичев и его «кружок имени А.И. Герцена» – оплот русского либерализма – вступали в конфликт с Лемке уже в 1910-х гг., соперничая с ним за честь издания первой полной редакции «Былого и дум», содержащей главы о семейной драме[41] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn41}. Это соперничество было частью борьбы – не завершившейся и по сей день – за политическую интерпретацию герценовского наследия: был ли Герцен отцом русского социализма или отцом русского либерализма? Тогда в споре о том, кому доверить публикацию полной редакции «Былого и дум», семейство Герценов поддержало Лемке. Теперь же, после большевистской революции, ситуация изменилась. Пытаясь в письмах к ней уговорить Н.А. Герцен дать разрешение на издание полного текста «Былого и дум» (а затем и остальных произведений Герцена) на Западе, Родичев использовал ряд аргументов: в условиях разрухи в России Лемке не сможет продолжать издание; если и сможет, книга получится, подобно первым частям «Былого и дум», «по-большевицки», то есть с новым правописанием и на скверной бумаге; к тому же «Лемке служит у большевиков» (11 мая 1920 г.). Это издание необходимо именно сейчас, когда и в России и на Западе распространяется мнение, будто «Votre Père» был «предтечей большевиков» (14 ноября 1919 г.)[42] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn42}. Нарушить договор с Лемке о его праве на издание Н.А. Герцен было неловко (от Лемке она давно не получала никаких известий). По вопросу же о репутации Герцена как предтечи большевиков дочь Герцена разделяла мнение Родичева: для нее это было неприемлемым[43] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn43}.

Начиная с 1920-х гг. Родичев и его семья были близки с семейством Герценов. По словам современной российской исследовательницы (Елены Нарской), «жизнь распорядилась так, что духовная близость к Герцену материализовалась в особых человеческих отношениях, которые Родичев и его семья установили с потомками Герцена»[44] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn44}. Переписка между Родичевыми и Наталией Александровной Герцен (к которой Родичев обращался в письмах на интимной ноте – «Tante Tata») в самом деле свидетельствует о семейственных отношениях. После смерти Родичева в 1933 г. одна из его дочерей, Александра Родичева, стала компаньонкой Н.А. Герцен и оставалась с нею до ее смерти в 1936 г., заведуя архивом.

Для своего издания Родичев использовал другую копию рассказа о семейной драме, полученную, как и копия Лемке, от семейства Герценов. В берлинском издании этот рассказ печатался как второй раздел части пятой, с избранным им самим подзаголовком «Семейная драма».

Ряд отдельных изданий «Былого и дум», вышедших в Советской России после 1919 г., воспроизводит текст Лемке. В 1950—1960-х гг., после многих лет интенсивной работы группы исследователей из Института мировой литературы им. Горького, вышло монументальное 30-томное «академическое» собрание сочинений Герцена. Для этого издания текст части пятой (в 10-м томе) был сконструирован заново, явившись, таким образом, в 1956 г. в еще одном – третьем – варианте. Текстологический анализ, комментарии и введение были подготовлены С.С. Борщевским, И.Г. Птушкиной и Л.Р. Ланским (X: 446). К этому времени копия, с которой работал Лемке, и записка Герцена Огарёву 1869 г., на которой Лемке основывал свои реконструкции, были утеряны (они не найдены до сих пор); местонахождение автографа истории о семейной драме было неизвестно (X: 448). Используя три различные копии отсутствующей тетради, в которую Герцен занес последнюю авторскую версию своего рассказа о семейной драме[45] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn45}, издатели 30-томного собрания выстроили фрагменты текста несколько иначе, чем их предшественники. Как и Родичев, они разделили часть пятую на два раздела, или отделения, поместив рассказ о революции в одном, а историю семейной драмы – в другом. В этом издании второй раздел был снабжен подзаголовком, придуманным редакторами, «Рассказ о семейной драме»[46] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn46}.

Многочисленные дальнейшие издания «Былого и дум» следовали тексту в 30-томном собрании. Издание за изданием повторяло также подзаголовок «Рассказ о семейной драме», так что это, редакторское, название стало общепринятым обозначением интимной части мемуаров Герцена.

В течение многих лет советские исследователи предавались поискам подлинной тетради (которую Лемке некогда назвал «святыней»). Это была нелегкая задача: осевшие в разных местах за годы бродячей жизни герценовского семейства, эти бумаги оказались в различных частных и публичных архивах в Европе и Америке, а контакты советских ученых с Западом были жестко ограничены. (С 1922-го и до своей смерти в 1936 г. Н.А. Герцен решительно отвергала предложения передать архив в СССР.) Страстным участником этих поисков был Сергей Макашин, один из редакторов серии «Литературное наследство». В 1945 г. Макашин, тогда советский солдат в оккупированной Праге, попытался (безуспешно) получить доступ к герценовским документам в организованном эмигрантами Русском заграничном историческом архиве, который был захвачен Красной армией. (В этом архиве Н.А. Герцен поместила значительную часть бумаг отца.) Документы из этого архива вскоре были перевезены в СССР, но рукопись пятой части в так называемой «пражской коллекции» обнаружена не была. Макашин попытался зайти и с другой стороны, установив контакты с семейством Герценов. Начал он с того, что в 1950 г. послал телеграмму Ольге Александровне Герцен, в замужестве Моно, поздравив ее от имени «Литературного наследства» со 100-летним юбилеем. Родившаяся в 1850 г., в разгар семейной драмы, младшая дочь Герцена была жива (она жила в Версале). Не так просто было советскому ученому объяснить детям Ольги Герцен, плохо осведомленным о семейной истории и не владевшим русским языком, что же именно он разыскивает и почему. (Делу не помогало, что переписка шла официальным путем, проходя через руки высшего начальства «Литературного наследства», и некоторые из писем были подписаны не Макашиным, а И.С. Зильберштейном, неизвестным семье Моно.) Наконец в 1955 г. одна из них, Жермена Рист (урожд. Моно), ответила Макашину, что, по словам одной знакомой дамы, автограф интересующей его рукописи находится в Международном институте социальной истории в Амстердаме (IISG)[47] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn47}.

Непросто для «Литературного наследства» было и наладить контакт с амстердамским Институтом. Основанный в 1935 г. специально для сохранения документов международного рабочего и социалистического движения, IISG вывез контрабандой рукописи М.А. Бакунина из Австрии незадолго до прихода нацистов к власти и приобретал документы, вывезенные из Советской России меньшевиками, эсерами и троцкистами. (Бумаги Троцкого были похищены в 1936 г., по всей видимости, советскими агентами, из парижского отделения IISG, возглавлявшегося эмигрантом-архивистом Борисом Николаевским, и с тех пор сгинули; другие пропавшие материалы, захваченные немецкими оккупационными войсками в Париже во время Второй мировой войны, обнаружились в Москве в 1991 г.; велись переговоры об их возвращении из Москвы в Амстердам)[48] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn48}. В 1956 г., после длительной переписки между советскими архивистами, их амстердамскими коллегами и членами герценовского семейства, полной взаимного непонимания[49] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn49}, Сергей Макашин получил известие, что в IISG действительно хранится тетрадь, содержащая герценовский автограф интимных фрагментов части пятой. Рукопись, «которую мы упорно ищем по всему свету» (объявил Макашин), наконец была найдена[50] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn50}. Собственно говоря, эту рукопись трудно было бы считать пропавшей. Еще в 1937—1938 гг. она была куплена Институтом и его основателем и директором Николаасом Постумусом (Posthumus) у внука Герцена Владимира Александровича Герцена при посредничестве Бориса Николаевского. После войны она стала доступна в открытом для публики читальном зале Института социальной истории в Амстердаме и значилась в каталоге.

Только в 1970 г. «Литературное наследство» получило из IISG микрофильм подлинной рукописи части пятой (в обмен на фотокопии документов из архивов Маркса и Энгельса, которые были захвачены и перемещены из Германии в Москву после войны)[51] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn51}. И только в 1997 г. автограф рассказа о семейной драме был наконец опубликован в 99-м томе «Литературного наследства» Ириной Григорьевной Птушкиной, назвавшей его «амстердамской тетрадью»[52] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn52}.

И.Г. Птушкина (сотрудница Института мировой литературы им. Горького) проделала огромную работу, подвергнув тщательному анализу подлинную рукопись Герцена. Работая с микрофильмами или фотокопиями автографа, Птушкина, которая не получила возможности выехать для этой работы в Амстердам, исправила более трехсот текстологических неточностей в издании 1956 г. (неверные прочтения, опущенные предложения, нарушение порядка слов, утраченный курсив, абзацы и пр.) и изменила названия и порядок фрагментов, или глав[53] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn53}. Более того, она предложила иные, нежели принятые ранее, зачин и концовку повествования, дав таким образом всему тексту новую рамку.

В частности, Птушкина пришла к заключению, что второй раздел части пятой предполагалось начать фрагментом, озаглавленным «Из журнала женщины» (находящимся в другой тетради), – с выдержками из дневника Натали Герцен, который она вела незадолго до отъезда семьи из России в 1847 г. (и который Герцен отредактировал для публикации). В конце второго раздела части пятой, под подзаголовком «Прибавление», Птушкина поместила несколько фрагментов. В них входили две заметки в стиле дневниковых записей, «Теддингтон перед отъездом» (датированная августом 1863 г.), и «После приезда» (21 сентября 1863 г.). Герцен занес эти записи в свой дневник (и скопировал их затем в тетрадь) в дни поездки в Ниццу, когда, 21 сентября 1863 г., он побывал на могиле Натали, в доме, где Герцены жили совместно с Гервегами, и в доме, где Натали скончалась. Текст части пятой, каким он известен нам по публикациям, вышедшим между 1956 и 1997 гг., завершался этими воспоминаниями. Однако тетрадь с автографом, которая теперь имелась в распоряжении Птушкиной, содержала еще одну запись:

ЕЩЕ ПОСЕЩЕНИЕ

(25 марта 1865).

Под этим заголовком и датой – ни слова. В этот день Герцен снова посетил могилу Натали – на этот раз он приехал в Ниццу, чтобы похоронить своих детей – трехгодовалых близнецов, родившихся в его тайном браке с Натали Тучковой-Огарёвой[54] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn54}. Текст, подготовленный Птушкиной, оканчивается этим (тщательно отмеченным Герценом) молчанием.

Эти текстологические решения имели последствия для интерпретации всей части пятой. Очевидно, что у рассказа Герцена не один конец и не одно начало, то есть не одна рамка. Так, первая глава (где излагаются события, предшествующие делу Гервега) завершается следующими словами:

...Было время, я строго и страстно судил человека, разбившего мою жизнь. Было время, когда я искренно желал убить этого человека... С тех пор прошло семь лет; настоящий сын нашего века, я износил желание мести и охладил страстное воззрение долгим беспрерывным разбором. В эти семь лет я узнал и свой собственный предел... и пределы многих... и вместо ножа – у меня в руках скальпель, а вместо брани и проклятий – принимаюсь за рассказ из психической патологии[55] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn55}.

Затем следует рассказ о романе Натали Герцен с Гервегом.

Слова «в эти семь лет…» являются, по моему мнению, намеком на вторую семейную драму Герцена – его связь с Натали Тучковой-Огарёвой.

В этой истории он оказался в положении, напоминающем роль Гервега в драме Натали Герцен. (Впрочем, Герцен немедленно сообщил Огарёву о своей связи с его женой.) Оканчиваясь пометой «Еще посещение», понятной только для посвященных в интимные детали его сложной жизни, рассказ о первой драме обрамляется зашифрованными отсылками ко второй драме.

Другое изменение относится к заглавию. Птушкина пришла к заключению, что Герцен собирался дать подзаголовок второму (интимному) разделу части пятой: «Inside» (в соответствии с подзаголовком первой части – «Outside»)[56] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn56}. Это также сказывается на интерпретации части пятой. Рамка «Outside – Inside» подчеркивает дуализм общественного и личного. Эта композиция предполагает, что два измерения человеческой жизни могут быть разделены, отграничены и, наконец, вписаны в нечто большее. Слияние внешнего и внутреннего, общего и частного в одно целое составляет главную тему истории жизни Герцена.

В 2001 г. вышло в свет подготовленное И.Г. Птушкиной отдельное издание «Былого и дум», которое воспроизводит позднейшую реконструкцию части пятой. Оно было выпущено в Москве постсоветским издательством, носящим такое же название, что и издательство, в котором Родичев опубликовал «Былое и думы» в 1921 г., «Слово» (в двойном написании: «Слово/ Slovo»). (Это издание, поступившее в продажу только в составе двухсоттомной «Пушкинской библиотеки», оказалось малодоступным не только отдельному читателю, но и библиотекам.) В нем восстановлено герценовское название второго раздела, «Inside», но подзаголовок первого раздела, «Outside», почему-то не восстановлен[57] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn57}. Итак, после всей этой кропотливой работы, проделанной несколькими поколениями герценоведов, мы и сегодня не имеем окончательного текста «Былого и дум».

Ирония судьбы «Былого и дум» заключается и в еще одном обстоятельстве: имеется издание мемуаров, забытое всеми, в котором подзаголовок «Inside» ко второму разделу части пятой, как и «Outside» к первому разделу, был восстановлен. В этом издании помещены и пространные комментарии об обстоятельствах и участниках семейной драмы Герцена, а также предложена еще одна композиция части пятой. Это – опубликованное в 1931 и 1932 гг. (в двух отдельных, почти идентичных вариантах) издание «Былого и дум» под редакцией Льва Борисовича Каменева[58] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn58}.

На протяжении своей бурной и разнообразной карьеры Каменев сочетал роль революционера с ролью историка революционного движения. Трудно себе представить, как при всех его занятиях и обязанностях Каменев находил время для исторических и литературных изысканий. В разные годы он занимал различные партийные и государственные должности (помимо прочего, после революции он был членом ЦК партии и Совета народных комиссаров), был занят трудоемкими проектами (включая подготовку списка враждебных Советам деятелей науки и культуры, который был использован при арестах и депортациях 1922 г., а также хлопоты по поводу других арестованных писателей и ученых). И до и после революции 1917 г. он активно участвовал в борьбе за власть и в соперничестве партийных фракций и часто оказывался за решеткой. И все же, трудясь для революции, Каменев работал и как ее историк. В 1914 г. (в это время он являлся редактором подпольной большевистской газеты «Правда» и кандидатом в руководители большевистской фракции в Государственной думе) Каменев опубликовал в «Вестнике Европы» свой первый научный труд, статью о Герцене и его соперниках в революции 1848 г.[59] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn59} Начав с Герцена и Чернышевского, он занялся затем другой исторической личностью – Лениным. (В 1922 г. Ленин доверил Каменеву свой архив.) В 1927 г. Каменев, который большую часть своей политической жизни колебался между оппозицией и правящим крылом партии (в случае и Ленина, и Сталина), лишился всех партийных и государственных постов. В 1930-х гг. сфера его влияния была жестко ограничена литературой: в 1932 г. он был назначен директором издательства «Academia», в 1934 г. – директором Института русской литературы и Института мировой литературы им. Горького. (Собственно говоря, он был одним из основателей этих институтов.) Потерпев неудачу как революционный деятель, в начале 1930-х гг. Каменев вновь обратился к Герцену: он занялся подготовкой полного издания «Былого и дум». В 1934 г. он был арестован вместе с другими членами старой партийной элиты и в 1936 г., после показательного процесса, казнен[60] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn60}. (Погибли также жена Каменева, его бывшая жена, двое сыновей, брат и невестка.)

При выходе в свет (в 1931 и 1932 гг.) каменевское издание «Былого и дум» встретило теплый прием, и о нем писали. «Литературное наследство» поместило хвалебный отзыв герценоведа Ж. Эльсберга (известного также как Яков Эльсберг), в то время секретаря Каменева и сотрудника издательства «Academia»[61] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn61}. Он также был осведомителем НКВД и, как считают сегодня, был прямо причастен к арестам ряда литературоведов, историков и писателей[62] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn62}. После процесса и расстрела Каменева изданные им как редактором книги, включая «Былое и думы», исчезли из публичного обращения[63] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn63}. Таким образом, сочинения Герцена снова подверглись запрету в России, но теперь не из-за автора, а из-за издателя – который, как некогда Герцен, сочетал революционную деятельность с разработкой истории революционных идей.

Каменев был официально реабилитирован в 1988 г. В Публичной библиотеке в Петербурге (теперь Российской национальной библиотеке) экземпляр каменевского издания «Былого и дум» был возвращен из спецхрана в общий фонд в 1990 г.[64] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn64} В западных библиотеках имеются экземпляры – приобретенные в СССР, – в которых имя Каменева выскоблено лезвием (а в некоторых вырезано вступление)[65] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn65}. Этому изданию еще предстоит стать объектом внимания российских герценоведов: с 1936 г. ни один исследователь или редактор «Былого и дум» не упоминал и не использовал богатый материал, содержащийся в этом издании. (Среди них и Птушкина, сотрудник основанного Каменевым Института мировой литературы им. Горького.) Как это ни странно, сталинская культура забывания коснулась и истории семейной драмы Герцена.

* * *

За многие годы, в которые формировалась и видоизменялась история семейной драмы Герцена, возникали проблемы не только с публикацией и композицией текста, но и с интерпретацией самих фактов. После 1919 г., когда Лемке впервые опубликовал интимные фрагменты «Былого и дум», поколения русских читателей доверчиво принимали герценовскую версию событий. Гервег предстал коварным и двуличным другом и любовником, который, совершив личную измену, тем самым предал и дело революции. С болью и горечью Герцен изображал себя оскорбленным другом, обманутым мужем и неудавшимся революционером, который был готов признать свою долю ответственности за провал демократической революции и за участие в «убийстве» (его слова) жены – при условии, что он искупит свою вину, слепоту, наивность и страсть, выступив в качестве свидетеля и историка как семейной драмы, так и революции. В своих мемуарах он документировал обе сферы – «inside» и «outside», частное и общее, интимное и историческое. Чего Герцен желал более всего – это восстановить образ своей жены. В «Былом и думах» Натали предстает как символ человеческой слабости, заблуждения и ранимости. Соблазненная и преданная любовником, она была жертвой и вернула себе достоинство, осудив ошибки своего слабого сердца. Мемуары Герцена должны были стать «памятником» жертве семейной драмы и драмы революционной – Натали Герцен.

Во многом эта трактовка строилась на убеждении Герцена в том, что Натали полностью и окончательно отвергла и свою страсть к Гервегу, и самого Гервега. Тому имелось документальное подтверждение: письмо, которое смертельно больная Натали написала Гервегу 18 февраля 1852 г., – процитированное в «Былом и думах» вместе с резолюцией Герцена: «С этой минуты ее презрение перешло в ненависть, и никогда ни одним словом, ни одним намеком онa не простила его и не пожалела об нем» (X: 290—291).

Но так ли было на самом деле? Многие годы семейство Герценов и друзья беспокоились о письмах Натали к Гервегу, оставшихся в руках семьи последнего. И пока Герцен был жив, и после его смерти предпринимались попытки вернуть эти письма[66] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn66}. В 1870 г., несколько месяцев спустя после смерти Герцена, Мальвида фон Мейзенбуг (воспитательница детей Герцена) от имени детей обратилась к Гервегу (видимо, при посредничестве ее близкого друга Рихарда Вагнера) с просьбой вернуть письма Натали в обмен на письма Гервега к Герцену. В ответном письме Гервег, смешав два различных кода, политический и литературный, упрекал «Fräulein Meysenbug» за то, что та «поступила на русскую службу» и «занимает себя Dichtungen ohne Wahrheit». Он представлял ее просьбу попыткой «увенчать монумент романтического героя», домогаясь «выдачи писем романтической героини», и расценивал этот акт как публичную непристойность, находящуюся за пределами его понимания. Вновь меняя регистр от литературного к семейному, он так объяснял свой отказ: «У меня тоже есть жена и дети, мой долг перед которыми – не выпускать из рук этого оружия против возможной в будущем клеветы; и эти письма и другие бумаги будут сохраняться из поколения в поколение. Порукой тому, что дети Герцена, желание которых я, таким образом, не могу исполнить, не должны бояться злоупотребления письмами с моей стороны, служит линия поведения, которой я держусь перед лицом самой возмутительной, самой неприличной, вопиющей грубости». (Он имел в виду, что Герцен и его окружение сознательно пятнали его репутацию.) В заключение он писал, что «в любом случае детям нет дела до любовных писем их матери»[67] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn67}. Однако дети Герцена продолжали беспокоиться. Но когда в 1919 г. в Петрограде и в 1921 г. в Берлине часть пятая была целиком опубликована (правда, только по-русски), дети Гервега промолчали.

Мы мало знаем о том, как Георг и Эмма Гервег смотрели на свою роль в этой драме. В 1894 г. (в том самом году, когда Тучкова-Огарёва написала свой мемуарный очерк об этой истории) Эмма Гервег поведала собственную версию драмы своему другу Франку Ведекинду – писателю, который по праву пользуется репутацией одного из первооткрывателей темы сексуальности как силы, правящей обществом. Ведекинд пересказал ее рассказ в своем дневнике, опубликованном в 1986 г. под заглавием «Die Tagebücher. Ein erotisches Leben». Описанная в его эротическом дневнике, версия Ведекинда подает драму Гервегов и Герценов как историю необузданной сексуальности. По его словам, Герцен и его жена, «как говорили, вступили в сексуальную близость друг с другом еще детьми»; в 1849—1850 гг. Натали «оказалась в состоянии поддерживать страсть и мужа, и любовника», на что Герцен «спокойно взирал», пока как-то один из его друзей не «задел его за обедом разговорами о поведение его жены»; в Ницце Герцен и Гервег обсуждали, не стоит ли им «махнуться женами», и если Герцен, «как кажется, так и не завел романа с женой Гервега», то уж точно он «устраивал вечеринки для своих друзей в местном борделе, за что жена его обожала»[68] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn68}. Разумеется, это история из другой эпохи и другой среды.

Только в 1930-е гг. стали известны злополучные письма Натали Герцен к Гервегу, которых так боялись Герцен и его близкие и так оберегали Гервег и его семья. Это произошло, когда к изучению жизни Герцена, помимо русских интеллигентов (таких, как Гершензон, Анциферов, Лемке, Ляцкий, Родичев), которые отождествляли себя с Герценом и его кругом и принимали его семейную драму близко к сердцу, подключился чужой человек – молодой британский дипломат и начинающий историк Э.Х. Карр. (Впоследствии он станет государственным деятелем и влиятельным историком, автором биографий Михаила Бакунина и Федора Достоевского, многотомных трудов о большевистской революции и трактата «What Is History?».)

В конце 1920-х гг. Карр был разочарованным либералом, который увлекся пылкими и иррациональными русскими. В 1925 г., отбывая дипломатическую службу в Риге в качестве второго секретаря британского посольства, он убивал время, беря уроки русского языка у «какого-то сомнительного русского священника». Читая Достоевского, он был захвачен идеей истории как продукта расстроенного воображения; рациональный либерал, он «вступил в параллельную вселенную»[69] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn69}. Наткнувшись в букинистическом магазине на собрание сочинений Герцена в издании Лемке, Карр решил писать о «том блестящем поколении сороковых годов, которое покинуло Россию <…> и которое <…> нашло покой в забытых могилах, раскиданных по французской, швейцарской и английской земле»[70] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn70}. Его книга, написанная в 1931—1933 гг., когда он продолжал служить в британском Министерстве иностранных дел, вышла под заглавием «The Romantic Exiles». Книга, по-видимому, была глубоко личным делом для Карра. Биограф Карра утверждает, что «позднее, когда его собственные семейные проблемы почти довели его до отчаяния, Карр прикрывал разговоры о них полупрозрачной завесой – обсуждением судеб и любовных историй своих “Романтических изгнанников”»[71] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn71}.

В своей работе историка семьи и круга Герцена Карр черпал вдохновение и материал в личных контактах. Приехав в Швейцарию для участия в заседаниях Лиги Наций, он навестил дочь Герцена Тату в Лозанне. Как видно из его дневника, за первым визитом, 6 сентября 1931 г., немедленно последовал второй. Состоялось много бесед, и в них дочь Герцена «открыла немало из того, что хранилось в ее памяти»[72] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn72}. В 1932 г. с наивной решимостью человека, не имевшего отношения к русским драмам, Карр вступил в контакт с враждебным лагерем. Сын Георга и Эммы Гервег, Марсель Гервег (родившийся после семейной драмы), которого Карр разыскал в Париже, был «твердо настроен держать их [письма] подальше от любых русских рук». Однако он охотно передал переписку Герценов и Гервегов английскому историку, с тем чтобы тот затем поместил их в библиотеке Британского музея[73] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn73}. В предисловии к «Романтическим изгнанникам» Карр выразил глубокую благодарность «Mademoiselle Natalie Herzen» и «Monsieur Marcel Herwegh» (и извинялся перед первой за то, что называет ее в книге «домашним именем Тата»). Объясняя читателям свои и Марселя Гервега намерения, Карр пишет: «Главы мемуаров Герцена, излагающие историю разрыва [между двумя семьями], были изданы в свет советским государственным издательством в 1919 г.; с этого момента стало неизбежным, что раньше или позже обширная переписка, сохранившаяся в семействе Гервегов, будет использована, чтобы уравнять чаши весов, исправить серьезные неточности и восполнить пропуски в герценовской версии». В книге Карра процитированы в английских переводах (с французских оригиналов) многие из писем Натали Герцен Гервегу. В полном виде эти письма, хранящиеся в Британском музее, не опубликованы по сей день. Согласно биографу Карра, Дж. Хэслему, Карр предоставил Н.А. Герцен рукопись своей книги и спросил ее мнение, прежде чем послать «Романтических изгнанников» своему издателю В. Голланчу в январе 1933 г.[74] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn74}

О реакции Н.А. Герцен читаем в дневнике русского герценоведа Николая Анциферова: «Мне стало известно, что и Нат. Алекс. получила книгу Карра и, узнав правду, закрыла ее. Не стала читать дальше: “Лучше б я умерла, не знав этой ужасной книги”»[75] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn75}. Мы не знаем, дочитала ли «Тата» книгу до того места, где приводится прощальное письмо ее матери Гервегу, написанное по-французски 26 апреля 1852 г., за несколько дней до смерти, и цитируемое Карром в английском переводе (который слегка искажает текст):