Текст книги "Качели судьбы"

Автор книги: Ирина Глебова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Удивлённо вскинув брови, Дубровин покачал головой, облегчённо перевёл дыхание:

– Нет, откуда! Те, кто постарше – люди моего достатка. А молодёжь из скромных семей. Впрочем… – он замялся, – я мало знаю об их родителях. Может, у кого-то и есть… Вот видите! – воскликнул огорчённо. – А вы говорите «много знаю»!

– Ничего, ничего, – успокоил его Кандауров. – Мы уточним, а если и есть, это ещё ничего не значит. Подумайте, Анатолий Васильевич! Может, припомните то, о чём стоило бы рассказать?

Лиза положила руку мужу на плечо:

– Толя, – сказала она. – А тот ваш мальчик, которого убили бандиты?

ГЛАВА 4

В конце летних каникул, когда ребята собрались в родной школе, они узнали, что десятых класса у них будет всего два, в то время как девятых насчитывалось аж до буквы «Е» Многие из бывших одноклассников ушли в ПТУ: как раз в тот год профтехучилища стали общеобразовательными. Кто-то рванул в техникумы, а те, кто перебивался с двойки на тройку, устроились работать и оканчивать вечернюю школу. А всё потому, что ещё в конце учебного года ходили упорные слухи: программа десятого класса очень усложнена, требования – как к студентам, кто сумеет окончить, попадёт в институт почти без экзамена.

Лариса очутилась в 10 «А», где её бывших одноклассников было меньше трети. И неожиданно для себя подружилась с ребятами из параллельных классов, кого знала давно, но только в лицо. Таня Волкова тоже писала, но не стихи, а заметки в молодёжную газету, собиралась поступать на факультет журналистики. Славка-рыжий, несмотря на свой мрачный вид, оказался остроумным и начитанным парнем. Альберт Грёмин, кумир женской половины школы, был, как пришлось признать Ларисе, достоин того. Он играл на пианино, и часто на переменах, не ломаясь, садился к инструменту в актовом зале, легко выдавал всё, что ни просили: малышам – песенки крокодила Гены, ровесникам – Высоцкого. А иногда сам музицировал, самозабвенно прикрыв глаза: когда классику, когда джаз. Так же самозабвенно он мог гонять мяч на школьной спортплощадке и орать немузыкальным баском: «Пас на меня!» И, к тому же, осанкой, выразительными чертами лица, легко вьющимися русыми волосами, а, главное, врождённой непринуждённостью манер он отличался от других парней, так же вытянувшихся и возмужавших к десятому классу.

Их дружная четвёрка вовсе не была двумя парами. И не стремилась к этому. Девчонки сидели за одной партой, мальчики – на следующей за ними. Так удобно было переговариваться, подсказывать друг другу решение задачи или трудное слово в диктанте, шутить над учителями или обсуждать одноклассников. Бывало, и с уроков сачковали вместе – в кино или погулять по парку. Правда, после школы встречались не часто, у каждого были ещё свои особые занятия и увлечения. Альберт играл в любительском джаз-банде какого-то института, прыгал с парашютом. Славка возился в отцовском гараже с мотоциклом, и когда эта старая тарахтелка бывала на ходу, выжимал всё возможное на загородных трассах. Татьяна часто уезжала в редакцию своей любимой молодёжки на семинары или с репортёрской бригадой отправлялась в рейды. Лариса в это же время стала ходить в литературную студию.

Когда, ещё в первом классе, она начала сочинять, это были не стихи, а увлекательные истории о героических приключениях мальчика-партизана из военного времени. Она тогда, конечно, не записывала их, а придумывала и просто рассказывала ребятам из своего двора. Теперь же рассказов и неоконченных романов набралось несколько общих тетрадей. Однако сама Лариса относилась к ним иронично, считая серьёзными лишь свои поэтические пробы. И на студию она понесла стихи.

О существовании такого коллектива она узнала от Тани Волковой. Подруга по заданию своей газеты делала литстраничку о студии.

– Знаешь, – говорила она Ларисе, – мне очень понравилось. Там недавно сменился руководитель, пришёл толковый мужик, профессиональный писатель, разогнал старичков-графоманов, и сейчас там, в основном молодёжь. Интересные ребята. – Состроила гримаску, закатив глаза. – И творчески, и внешне! И вообще, мне кажется, эта студия лучшая в городе. Хотя главной считается та, что при городском Союзе писателей. А ты ведь из профессионалов никому свои творения не показывала?

– Валентине Ивановне, – ответила Лариса, и обе девочки засмеялись. Учительницу русского языка и литературы они всерьёз не воспринимали. Однажды на уроке Лариса сильно увлеклась, дописывая последнюю главу своей поэмы «О любви и смерти», за что и была наказана. Валентина Ивановна тетрадку отобрала, а через два дня вернула, жирно подчеркнув красным карандашом все грамматические ошибки. Сказала: «Рифма часто глагольная, ритм сбивается, а тема – рано тебе ещё об этом! И вообще, Тополёва, учи лучше правила!»

Она сказала это в самом начале урока, при всех. Но Лариса совсем не оскорбилась. Ей самой очень нравилась поэма – романтическая история о любви королевы и шута. Она ждала большего, – что учительница назовёт её эпигонкой, ведь история явно была навеяна строками Игоря Северянина: «Это было у моря, где ажурная пена…» Но учительница этого не заметила, чем и позабавила ученицу: «Не знает Северянина…» Однако другу Славке, наверное, показалось, что Лариса обижена. Потому что громко, сквозь зубы, он процедил:

– А вы, Валентина Ивановна, наверное, тоже писали стихи? Может, и сейчас пишите? Завидно, что так, как у Тополёвой, у вас никогда не получится?

История оказалась громкой. Славку долго таскали по кабинетам директора и завуча, теребили его родителей. Потом всё улеглось. Только «русичка» теперь, даже видя, что Лариса пишет на уроке в знакомой общей тетрадке, предпочитала этого не замечать.

С первого же дня на студии Лариса почувствовала себя легко и даже уютно, хотя и оказалась самой младшей. Правда, не на много: ребята на два-три года старше неё уже работали или учились в Вузах, техникумах. Были студийцы и постарше, но все звали друг друга по именам. Родя, Женя, Лёля, Саша… Она впервые читала свои стихи вслух, но не стеснялась, и впервые увидела, как здорово ребята поняли её. Разговор шёл не только о рифме и ритме, но о необычном образе, о затаённых чувствах, о наивном, но тем и привлекательном толковании избитой истины… Говорили и о другом: «Ты ведь пишешь сразу набело? Это чувствуется. Если сказать слово «небо», какое определение первое приходит в голову? «Голубое», или «чистое», или «хмурое» – да? Вот ты такой шаблончик и ставишь, не даёшь себе труда подумать, поискать. Ничего, научишься работать».

Да, первое же занятие для Ларисы оказалось радостным потрясением. Сколько открытий сделала – даже не представляла, что так может быть. А слова руководителя, Вениамина Александровича, вдохнули в неё веру: да, она будет писателем, поэтом. Он сказал: «почти всегда можно предсказать, какое литературное будущее у человека, пришедшего к нам. Один толчётся на месте, и чувствуется, что с него не сойдёт. Другой нащупал тропинку, осторожно идёт по ней, но путь ещё долог. А эта девочка уже вышла на широкую поэтическую дорогу. Она ещё в самом начале её, однако стоит набрать хороший темп, и она зашагает легко и уверенно!»

Ах, как легко и чудесно жилось ей! Как раз тогда Лариса впервые начала писать стихи о любви. Она посвящала их «А.Г.», но Альберт – Алька – не знал об этом. Но, может, догадывался? Всё чаще стал он меняться местами с Таней, садиться к Ларисе за парту. То задача по физике трудная – Лариска подскажет, то сочинение намечается – она подкинет идейку. А если английский, – пожалуйста, он готов сесть рядом и переводить Лариске тексты.

Таня первая сказала ей:

– Алька в тебя влюбился.

Она подняла на подругу сияющие глаза, и Татьяна удивлённо воскликнула:

– И ты тоже? Поздравляю, хорошо конспирировалась, я даже и не подозревала.

И добавила, покачав головою:

– Ох, завидовать тебе будут от пятиклашек до наших практиканток!

Несколько предметов у них вели студентки педвуза. А Лариса спросила с внезапной тревогой:

– А ты… тоже?

Татьяна вздохнула обречено:

– Не без этого… Но не переживай, я – в меньшей степени.

Уже через два дня, на первой же перемене утащив Таню в дальний конец коридора, Лариса, кусая губы и сжимая переплетённые пальцы, выдохнула:

– Танечка, Алик признался мне!.. Любит!.. И я тоже!..

– Да видела я, как вы сидели на уроке, держась за руки! Ты думаешь, это серьёзно?

Схватив подругу за руки и заглядывая ей в глаза, Лариса тревожно зашептала:

– Не знаю… Боюсь… Кажется, серьёзно! А ты что думаешь?

Таня пожала плечами:

– Я тут не советчик. Скажу только, что Алька парень взрослый, толковый. Другие наши мальчишки по сравнению с ним пацаны.

Таня не спросила, а Лариса не стала говорить, хотя и очень хотелось, что Альберт поцеловал её.

Промелькнула зима. Незаметно так, в прогулках под медленно летящими хлопьями снега, в походах на каток, в новогоднем школьном маскараде. Всё это время вокруг существовало множество людей, но они – Лариса и Альберт, – держась за руки, были одни. Видели только друг друга, говорили друг для друга. Качнулась и вновь выпрямилась кривая их отметок – они не заметили этого. Для обеих учёба никогда не была главным делом, потому и теперь не мешала.

А класс следил за их романом. Мальчики, в основном, сочувственно, девчонки – с завистью. Но зависть тоже разная, злая и добрая. Однако все – с большим интересом, догадками, предположениями. Их это тоже не волновало, хотя отголоски догадок доходили к ним через Таню и Славку. Одноклассников больше всех занимало: было «что-то» между ними или не было?

Что-то было. В пустой школе, когда они, оставаясь вдвоём дежурить, задерживались до темноты, пока коридоры не становились гулко-безлюдными. У Ларисы дома, в её комнате, зная, что деликатные родители без стука не войдут. В чужом подъезде, облюбованном ими за то, что на всех пролётах стояли огромные раскалённые радиаторы, а изредка появлявшиеся жильцы были доброжелательны к девочке и мальчику, сидящим на широком подоконнике, крепко держась за руки… Они целовались до головокружения, а руки Алика сначала так робко касались её грудей. Девочка с шёпотом и дрожью отказа отстранялась. Но мальчик становился всё настойчивее, и его горячий шёпот был нежен, умоляющ, убедителен… И вот уже лёгкий стон прорывался из полуоткрытых губ навстречу его губам, прожигающим её тело сквозь лёгкий свитерок… Потом по ночам болела голова, она не могла заснуть, вновь переживала свой страх, когда впервые ощутила упругие толчки его возбуждённого тела. Они стояли в полутёмном классе, Алька обнимал её одной рукой за плечи, вторую положил на талию… ниже, и вдруг крепко прижал. Она не сразу поняла, что с ним, замерла, но, вскрикнув, одним движением вырвалась, отбежала к окну.

Однажды он рассказал ей, что уже был один раз с женщиной. Это произошло минувшим летом, в крымском пансионате, где он отдыхал с родителями. Мать познакомилась и подружилась с молодой женщиной – отлично загоревшей длинноногой блондинкой. Наташа стала составлять им компанию на пляже, заплывать с хорошо плавающим Аликом далеко за буйки, ходить в кино со всем их семейством, а иногда только с Аликом, если родители хотели отдохнуть. Приятная их дружба длилась недолго: Наташа всего через неделю собралась уезжать. А в последний день позвала Алика к себе в номер, сказала: «Ты взрослый парень. Не пора ли мужчиною стать? Мне ты нравишься…»

После этого алькиного признания он и Лариса три дня сидели на разных партах. У неё был задумчиво-отрешённый взгляд, его же глаза влажно блестели. Раз он не выдержал, в середине урока попросился выйти, а выскочивший вслед за ним Славка увидел, как Альберт плачет, склонившись над подоконником и повторяет обречено: «Дурак, дурак! Она не простит!» Но кончилось всё тем, что он, наклонившись над своей партой, дотянулся до её локтя и тихонько подсунул записку: «Я тебя люблю». Её глаза, остававшиеся сухими все эти дни, затянуло влажным туманом, щекам стало горячо, и Лариса поняла, что теперь она любит его даже сильнее. Ведь мысль о том, что он уже мужчина, что он знал взрослую женщину, лежал с ней в постели, и тело его, то самое тело, напор и толчки которого так её пугали, было обнажено и делало то, что ей представить так трудно!.. Эта мысль не только заставляла её страдать, не только вызывала отвращение – да, это так! – но и была странно притягательна и сладка. Воображение так и подталкивало представить себя на месте той женщины!..

Весной, в начале апреля, у Альберта был день рождения. Первому из их четвёрки ему исполнилось семнадцать. Пригласил он только Ларису, Таню и Славку. Впервые Лариса шла к нему домой. Она, конечно, знала об отце Альберта – заместителе директора машиностроительного завода, о матери – преподавательнице музыки, о старшем брате Леонарде – студенте актёрского факультета. Идти одной было ей страшновато, Татьяна тоже стеснялась. Вот они и встретились недалеко от алькиного дома, пошли вместе. Лариса подарила Альберту книгу Давида Вейса «Возвышенное и земное» – о жизни Моцарта. Купила втридорога на чёрном книжном рынке. Она боялась, что такая книга может оказаться в его домашней библиотеке. Но всё обошлось. У Грёминых и библиотеки-то не было: две полки разномастных книг. Так что подарок понравился. Нарядная красивая женщина несколько раз воскликнула: «Какое чудо! Какая ты умница, Ларочка!» Лариса зарделась: ей была очень приятна ласковая похвала его матери. Ведь ей так хотелось понравиться в этом доме.

Альберт провёл девочек сначала в свою комнату, где уже сидел Славка и высокий франтоватый парень с весёлыми глазами, тонкими усиками и с гитарой в руках.

– Мой брат Леонард! – торжественно представил его Алик. – Всерьёз прошу не принимать!

На что тот ответил шикарным струнным аккордом, низко склонив кудрявую голову, и почти пропел:

– Можно просто Лёнчик. Садитесь, девушки, не робейте!

Через пять минут Лариса и Таня смеялись, слушая несколько фривольные куплеты, болтали. Было хорошо и легко. А потом, постучав, в комнату заглянула мама и позвала «ребяток» к столу.

Светлым и радостным запомнился Ларисе этот именинный вечер. Все были такими милыми. Папа Альберта оказался невысоким, лысоватым и немолодым, с невыразительным лицом. Но чувствовалось, что он шутник, душа компании. Он выстрелил пробкой от шампанского в потолок и стал наполнять бокалы пенистым напитком, громко вопрошая:

– Ну, молодёжь, всем уже есть шестнадцать?

Лариса впервые в жизни попробовала спиртное, но, конечно, никому об этом не сказала. А вскоре стало ей так весело, так приятно кружилась голова, таким остроумным казалось каждое сказанное за столом слово!

Наверное, но только её повело от игристого вина. Потому что Лёнчик вдруг вскочил, двумя лёгкими взмахами салфетки вытер Танины ладошки, поднял её со стула и воскликнул:

– Всё, хватит жевать! Музыка, танцы!

Танцевали ещё в одной, третьей комнате. С лёгким шуршанием закрутилась бабина, зазвучало танго. Лариса, казалось, ничего не ощущала, только свои руки на плечах Альберта и его дыхание у своей щеки. Но всё же она услышала, как Лёнчик, танцуя с Таней, говорил игриво:

– Танюша! Вы слышите капель и видите, что солнце стало ярче, и понимаете – пришла весна. Но вы ещё её не чувствуете! А вот когда в вас будет каждая клеточка трепетать, томиться и просить чего-то безрассудного, тогда вы ощутите – пришла весна! Года через два-три вы поймёте, о чём я говорю.

Лариса понимала это уже сейчас. Пришла весна.

ГЛАВА 5

Широкий, хорошо освещённый проспект был почти безжизнен. И машина могла бы мчаться в это позднее время на полной скорости. Но пассажир, садясь в такси, предупредил: «Поедем спокойно, я не тороплюсь», и шофёр ехал теперь в своё удовольствие, наслаждаясь пустой дорогой, мягким шуршанием шин, лёгким ветерком в приспущенное окошко. От низошедшего на него чувства умиротворения ему захотелось обсудить с пассажиром слухи о грядущих, как будто, повышениях цен и денежных реформах. Но, глянув через плечо и увидев, что человек на заднем сидении задумчив и сосредоточен, решил не мешать.

Конец сентября – бабье лето, тёплый вечер, мелькание теней в жёлтых фонарных бликах за окном такси… Викентий Кандауров и видел это всё, и не видел, думая о своём. Поскольку поездка, из которой теперь возвращался, была деловой, он и думал о деле. Климова Лариса Алексеевна… Лариса Тополёва… Он читал её поэтические сборники. Муж погибшей объяснил: «Первая книга Ларисы вышла ещё до нашего знакомства, под её девичьим именем. Поэтому, взяв мою фамилию, она оставила себе псевдоним – Тополёва». Стихи Викентию неожиданно очень понравились. Словно бы простые и незамысловатые, они таили в себе нечто неразгаданное, тревожное, туманящее глаза и учащающее пульс. И ещё ему стало казаться, что он знал эту молодую женщину, свою ровесницу – да, им ведь обоим по 36 лет. Могли учиться в одной школе, летом ездить в один пионерлагерь, быть однокурсниками… Хотя, правда, они разные ВУЗы оканчивали. Но в принципе… Могли, например, влюбиться друг в друга! Викентий с гнетущей тоской вспомнил свою бывшую жену. Глупый, неопытный мальчишка-студент, принявший умелое кокетство за любовь! Десятью годами маеты заплатил он за скорое рождение ребёнка и за то, чтоб быть рядом с любимой дочуркой. И всё же, четыре года назад, получив развод, жена увезла девочку далеко, в другой город… Почему он не встретил в те свои юные годы Ларису! Он бы не смог не заметить её. Доброжелательная и ироничная, открытая и загадочная, весёлая и отрешённая – она была не такой, как все, выделялась. А там – кто знает? Может, и он бы ей понравился. Вот ведь муж её, Всеволод Климов, очень похож на него, Кандаурова. Одного роста – выше среднего, сухощавы и мускулисты, темноглазые, темноволосые, у обоих височки сединой тронуты, правильные, твёрдые черты лица. Вот только он, Викентий, носит усы, а у Всеволода ещё и борода – небольшая, в русском стиле. Так что, думал Викентий, окажись в своё время на месте Климова он… Странное это чувство – внезапная симпатия к незнакомому и уже неживому человеку. Как объяснить свой долгий пристальный взгляд на фотографию умершей женщины, невозможность отвести глаза от её глаз? Правда, и фото очень удачное: чуть сдвинув брови и склонив голову к плечу, Лариса Климова смотрит прямо и вроде бы серьёзно. Но в уголках губ и глубине глаз проскальзывает смешливый вопрос: «Ну что?..» Фотографию майор носил с собой – неизвестно, когда она может понадобиться в целях розыска. Но, возвращаясь домой, ставил снимок под стекло книжного шкафа, весь вечер поглядывал в ту сторону. Теперь, вспоминая свою первую встречу с Климовой, во рву, недалеко от платформы, он испытывал такую жгучую жалость! Безжизненное худенькое тело, руки ладонями вверх, согнутые в коленях ноги, густые тёмные волосы, залитые кровью… Викентий знал, что найдёт убийцу, и хотел только одного – поскорее!

Но поиск пока что шёл медленно. Не обнаруживались следы автомобиля, того, который, предположительно, привёз тело. Отпечаток покрышки пока безлик, он сможет «заговорить» лишь при сравнительном анализе. Надо было найти людей, видевших машину. Пригородная платформа называлась «Дубовая роща», и по обе стороны от неё располагались дачные посёлки: выросшие за последние пять лет дома на стандартных шести сотках. Кануло в прошлое время, когда дачные строения не должны были выходить за определённые размеры. И потому здесь дома стояли очень разные: от скромных дощатых до настоящих каменных усадеб в три этажа – каждому по достатку.

Один посёлок – слева от платформы, – тянулся вдоль самой железной дороги, второй – правый, – располагался дальше, через лесок и поле. Сразу за платформой пути пересекала широкая автомобильная трасса. Капитан Лоскутов и двое толковых ребят-оперативников искали среди дачников тех, кто в субботу приехал поздно, после десяти вечера, или выходил уже затемно – по делам или погулять. Таких не нашлось. Экспертиза показала: Климова погибла от десяти до одиннадцати часов вечера. Но тело могли привезти и позже. Поэтому оперативники интересовались временем вплоть до утра. Но всё оказалось бесполезно. Никто не видел машины, не слыхал рокота мотора. Ближайшее село Калиновка стояло в нескольких километрах дальше, жители его пользовались следующей платформой. Но всё же капитан и его помощники наведались и туда. Интересовали их те, кто имел свой автомобиль, а также ребята-мотоциклисты. Кто-то из владельцев машин мог возвращаться поздно из города, а парни, как известно, любят гонять по ночным трассам с ветерком и рёвом на своих двухколёсных мустангах… Но нет! Двое сельчан – один сразу после десяти, другой заполночь вернувшиеся домой, уверяли, что на подъезде к Калиновке и машин-то встречных не было. А мальчишки в тот вечер, как назло, гоняли мотоциклы не по трассе, а по лугу у реки… Неизвестная машина казалась невидимкой. Была ли она вообще?

И как Климова попала в машину? Где, в какое время? С помощью Дубровина и других студийцев оперативники восстановили обычный субботний маршрут Ларисы Алексеевны. Библиотека, где проходили занятия, находилась на одной из центральных улиц района. Обычно выходили все вместе, с улицы сворачивали на широкую парковую аллею, которая, огибая стекляшку-кафе, выводила прямо к входу в метро. Здесь прощались: многие жили тут же, в посёлке. Этот район так издавна привыкли называть – «посёлок МЗ», – хотя и по числу живущих, и по архитектуре он был настоящий небольшой город. Вокруг стали появляться свои микрорайоны. В один из них трамваем уезжал Олег Белов. В другой, если не провожал Ларису Алексеевну, – автобусом Тимофей Романов. А Климова с Дубровиным спускались в метро и ехали до станции «Университет», в самый центр города. Там к дому Климовой оставалось минут пятнадцать ходу. И шли они, обычно, короткой дорогой – через больничный двор, позволявший им миновать длинную узкую улицу, совершенно пустынную вечерами, словно находилась она где-то на отшибе, а не в двух шагах от главного городского проспекта… Они выходили лишь в самый её конец. Теперь оставался последний поворот, подъезд Ларисы Алексеевны, и дальше Дубровин шёл к себе пешком ещё минут пятнадцать.

В памятную субботу, выйдя в десятом часу из библиотеки, ребята и руководитель пошли через парк в кафе. Они часто, по пути в метро, заходили сюда взять по чашечке кофе и продолжить ещё немного свои разговоры. В тот вечер им тоже не хотелось так скоро расставаться, хотя было и поздно. Кафе работало до 23-х часов, но, как на зло, там гуляла шумная свадьба и посторонних не обслуживали. Так что пришлось пройти мимо и распрощаться у метро. Лариса Алексеевна поехала домой одна. Ребята видели, как она, опустив монету, прошла турникет, обернулась, махнув им рукой, и стала спускаться вниз по эскалатору.

Дежурные, работавшие в тот вечер на станциях «МЗ» и «Университет», утверждали, что всё было тихо, спокойно. Розыскников интересовали даже малейшие происшествия. Однако и тогда кроме двух пьяных, шумной компании подростков да пожилого человека, у которого прихватило сердце, ничего выявить не удалось. Пьяниц задержали ещё у турникетов, не пропустив к поездам, подростки присмирели, увидев патрульного, а сердечнику дежурная вызвала врача, сделали укол и позвонили домой родственникам.

Итак, похоже, метро Лариса Алексеевна миновала благополучно. Оставался, правда, один вариант, проверить который было практически невозможно. Климова могла на станции или в вагоне электрички встретить кого-то и поехать с этим человеком… Кандауров решил эту версию всё же пока отставить. И тогда оставалось наиболее вероятное предположение: с Климовой случилось нечто по пути от станции «Университет» к дому.

Викентий Владимирович с теплотою подумал о своём расторопном помощнике Мише Лоскутове. Молодой капитан с двумя оперативниками перевернул вверх дном больницу, через двор которой Лариса Алексеевна обычно ходила домой. И нашёл-таки двух старичков-стационарников, которые, вопреки режиму, страдая бессонницей, долго, чуть ли не до полуночи гуляли на свежем воздухе по больничным аллеям. Молодую женщину в брюках они не видели, – утверждали уверенно. Вообще, когда стемнело, через больничный двор прошли лишь пожилой мужчина да супружеская пара – с сумками, говорили о детях… «Люди не любят по темноте ходить здесь, – сказал один старик. – У второго выходи как раз стоит домик морга. Не очень-то приятно…»

Итак, можно было предположить, что, возвращаясь поздно, одна, Климова не пошла короткой дорогой через больничный двор. Предпочла людный проспект и уже с него свернула на ту самую длинную пустынную улицу.

Эта улица – последний перегон перед поворотом к дому. Викентий Владимирович сам подключился к группе, которая искала возможных свидетелей. И вновь – ничего! Как совпало: именно в тот вечер шла по телевидению очередная серия длиннющей мелодрамы. Сам Кандауров не смотрел и даже точно не знал бразильский или мексиканский этот фильм. Но поразительно, как много людей ждали продолжения красивой душещипательной истории! Так что в окна никто не глядел, и по улицам не гуляли. Нашлась, правда, группа молодёжи, которая в одном дворе в тот вечер пела под гитару. Ребята, конечно, не только пели, но Кандаурова интересовало другое: не выходили ли они или кто-то из них на улицу, не слыхали чего-нибудь? Но, увы, никто не покидал своего уютного места на детской площадке между песочницей и качелями. А слыхать… Они и себя-то с трудом слышали.

Мимо, мимо, мимо…

Шофёр проскочил левый поворот и плавно свернул под широкий мост. Скоро они выедут к центру города, промчат по проспекту, совсем рядом от дома Климовой, но дальше, к пустой тёмной квартире Викентия. Он зажжёт свет, вскипятит себе чай, включит телевизор – ещё успеет посмотреть ночные новости… Сделав последнюю затяжку, Викентий чуть ниже опустил стекло, и ветер вмиг подхватил угасающий огонёк сигареты.

Он возвращался от Тимофея Романова. Вернее, от того дома, где жил Тимофей. Самого парня вот уже второй раз он не заставал.

Впервые Кандауров поехал к Романову вскоре после разговора с Олегом Беловым. Нужно было переговорить с ним, как и с другими студийцами. Но был и особый интерес: молодой аспирант словно на что-то намекнул… Или показалось? Всегда провожал, а именно в тот день без объяснений ушёл раньше… Любимчик…

Имелся лишь адрес Романова, без телефона и места работы, и чтобы не морочить голову, Кандауров сам и съездил в тот отдалённый микрорайон. Был вечер, дверь ему открыла старая седая женщина с пытливым строгим взглядом. «Бывшая учительница» – подумал Викентий и не ошибся. На вопрос о Тимофее она спокойно кивнула: «Входите», – и пошла вперёд. Квартира была двухкомнатной, всюду чувствовались женские руки: чистота, уютные занавески, оригинальные самодельные макраме… А вот мужского присутствия не ощущалось. Обычно такие квартиры в новостройках хозяева сначала ремонтируют заново, а потом въезжают. Это жильё, как видно, заселили сразу: обои местами пузырятся на стенах, плинтуса не подогнаны, в оконных рамах щели.

Майор не ошибся – здесь и в самом деле жили две женщины: пенсионерка-мать и дочь, по виду ровесница ему. Правда, когда он узнал, что Ольга Степановна мать 22-летнего Тимофея, он прикинул, – нет, она постарше. Однако ни за что не подумаешь: худенькая, сероглазая, с мальчишеской стрижкой, милая и миловидная. Она тоже была дома. Сам того не заметив, он просидел в этом доме два часа, пил чай, слушал рассказ Ольги о сыне. Почему так сразу они почувствовали друг к другу доверие? Откуда эти откровенность и понимание? Дело, конечно, в Ларисе Климовой. Его собеседница знала Климову живой, любила её. Он, Викентий, узнал и полюбил уже некий образ. И любовь эта протянула между ним и Ольгой Романовой прочную нить.

С отцом Тимоши Ольга познакомилась на вступительных экзаменах в консерваторию. Оба они успешно прошли: она в класс фортепиано, он – на вокал. Чудесный баритон, смуглый весёлый красавец, гордящийся тем, что его бабка – цыганка! Перед этой бабкой она вскоре предстала его невестой. Худая старуха, цепким взглядом оглядев девятнадцатилетнюю девчонку, сказала хмуро: «Васька не твоя судьба, девонька. Беги от него». Василий артистично захохотал: «Растеряла ты свой пророческий дар, бабуля! Бежать-то ей некуда!»

И верно, она была уже беременна. Поначалу, когда родился Тимоша, всё шло неплохо. Правда, пришлось оставить консерваторию: сначала думала, что временно, а потом так и не вернулась. Не прижилась в доме мужа, ушли жить к её маме, в одинарку. А в скором времени стал Василий часто не ночевать дома, с ужасом узнала она, что и с одной, и с другой её подругой он был в близких отношениях. Он и не пытался оправдаться, наоборот, так вдохновенно доказывал, что ему, человеку богемы, просто необходим постоянный эмоциональный заряд. Ольга почти поверила, что так и надо, что это естественно и… Но тут заболел маленький сын, она с ним легла в больницу, а когда вернулась, узнала: в одну из ночей её муж пытался соблазнить её мать – ещё моложавую, красивую женщину. Они расстались без сожаления, а вскоре Василий уехал учиться в столичную консерваторию.

Конечно, сын никаких подобных гнусностей об отце не знает, любит его, переписывается, каждая встреча для них – радость. Ведь Василий так больше и не женился, детей, – по крайней мере, законных, – у него нет. Он переменил уже не один театр, не один город, но всюду ещё и до сих пор на первых ролях – талант есть талант. И Тимофей унаследовал от него броскую смуглость, хотя и сколько там той цыганской крови – капля! – а вот берёт своё. И талант – отцовский ли, её ли загубленный, – тоже проявился в нём.

Сначала Тимоша писал стихи. Четырнадцать лет ему было, когда пришёл в литературную студию. Народ там собирался хотя и молодой, но уже взрослый. Однако её мальчик, серьёзный и не по возрасту вдумчивый, прижился, к нему тоже относились тепло. А в Ларочку Тополёву он просто был влюблён.

– Знаете, – сказала Ольга, – как влюбляются старшеклассники в молоденьких учительниц? Светлая отроческая влюбленность. Она и была для него как учительница: к тому времени у Ларисы уже книга вышла, и над его стихами больше всех других студийцев она просиживала. А вскоре Лариса вышла замуж и стала ходить на занятия с Всеволодом. Он-то сам ничего не писал, но знаете – молодой муж… Тимоша тут же и его полюбил. А когда родился их Федюша, мой сын бегал сначала под окна роддома, а потом к ним домой, возился с малышом. С такой радостью мне рассказывал, как катает по двору коляску…

Как понял Кандауров, у Ольги Степановны с сыном отношения были очень доверительные и откровенные. Она тоже это подтвердила.