Текст книги "Миллион с Канатной"
Автор книги: Ирина Лобусова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 9
Начало беспорядков в Одессе. В квартире Володи. «Казнен по приказу Михаила Японца». Кто называет себя Японцем?
Деревянная пристройка к дому превратилась в пылающий остов, над которым скрестились черные обугленные доски. Это было все, что осталось от кондитерской. От пожарища шел едкий запах гари.
Скандируя непонятные лозунги, толпа шла по улицам города, разбивая камнями витрины. Кое-где в первых схватках пролилась кровь. Патрули белых офицеров проигрывали разъяренным рабочим, жителям предместий, всем тем, кто выплеснулся на улицы в жажде разрушать.
Именно таким – разбитые витрины и разъяренные люди – Володя с Аленой и увидели центр Одессы, когда, остановив пролетку посреди Дерибасовской, они поневоле смешались с толпой.
– Надо уходить, – загораживая собой девушку, Сосновский потянул свою спутницу к ближайшей подворотне. В этот самый момент с ними поравнялись человек десять молодых парней, вооруженных дубинками, камнями и самодельными пиками. Крича нечто непонятное, они шли во всю ширину улицы. Кто-то запустил в витрину ближайшего ювелирного магазина несколько камней, и до Володи с Аленой долетели мелкие осколки стекла.
– Зачем? – оттолкнув Сосновского, его спутница смотрела на все происходящее восторженными, горящими глазами. – Всю жизнь мечтала посмотреть на баррикады! Идем!
– Какие баррикады? – В тот момент она показалась Володе просто дурой, и он уже жалел, что связался с ней. – Ты что, не понимаешь? В городе побоище! Хочешь случайно получить камнем в башку?
– Я всю жизнь мечтала сыграть героическую роль! – Схватив Сосновского за рукав, Алена потащила его по улице. Ему не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней.
– Какую героическую роль? Что за бред? – Володе начинало казаться, что он сходит с ума, и немудрено – обстановка вокруг словно способствовала сумасшествию.
– Я мечтаю быть актрисой, а не работать в вонючей газетенке! Ну ничего, скоро газетенке хана! – кричала Алена и продолжала бежать по улице вниз, не боясь даже звуков выстрелов, которые вдруг с пугающей ясностью донеслись из ближайшего переулка.
– Что это значит? – насторожился Сосновский.
– Когда придут красные, а они придут в ближайшие месяцы, они закроют все газеты в городе. И откроют свои.
– Откуда ты знаешь?
– А кто, по-твоему, провоцирует беспорядки в городе? Смерть какого-то нелепого мальчишки тут ни при чем! Это красные кинули клич поднять шум! Они на подходе! – скороговоркой выдавала информацию Алена, продолжая ввинчиваться в толпу. – Красные закроют газетенки, но откроют новые театры. Они обожают героические роли. И я наконец-то стану актрисой!
Толпа окружала догорающую кондитерскую на Ланжероновской – место, с которого начались волнения. Послышался стук лошадиных копыт. С Дерибасовской на Екатерининскую завернул отряд всадников. Нарядные мундиры с позолоченными эполетами, выглядящие, как на параде, отчетливо диссонировали с облаком пыли, гари, мусором. На белоснежных, упитанных лошадях восседали нарядные сытые мальчики с набриолиненными прическами. На разгон уличных беспорядков они выехали одетые с роскошью – как будто собирались в модный кабак.
Володе захотелось закричать, остановить этих мальчиков, но было поздно. Отряд врезался в толпу. И тут же мускулистые, грязные руки рабочих схватили за узду лошадей и начали останавливать их на ходу. Ржание животных смешалось с людскими криками. В ход пошли камни, палки, молотки. Нарядных мальчиков стаскивали вниз, на каменные плиты мостовой, били палками и камнями, превращая в кровавое месиво. Не научившиеся сопротивляться, парализованные ужасом перед этой стихийной, страшной силой, они погибали жуткой смертью. По ложбинкам между камней потекли кровавые ручейки.
Несколько всадников, находившихся в самом конце отряда, пытались развернуться и уехать назад. Но толпа окружала как снежный ком, отрезая пути к отступлению, – так смертоносные волны шторма, выйдя из берегов, заливают вокруг все живое, не давая ни малейшего шанса уйти, спастись от этого вихря хаоса и разрушения.
– Бей их, робяты! Суки нафордыбаченные! Кружева нацепили на тухесе! Бей!..
Где-то далеко были слышны выстрелы. Сбившиеся в кучку, спешившиеся солдаты отпускали лошадей, которые, взвившись на дыбы, пытались перескочить через подобие баррикад, сооруженных из ящиков и камней.
Как завороженная, бешеными глазами Алена, пробившись в первые ряды, смотрела на расправу над всадниками, и ноздри ее трепетали от запаха крови, как у первобытного дикаря. Превратившись в дикое животное, возбужденная страшной силой этого кипящего людского моря, она излучала такую же дикую энергию, какая шла от толпы. Зрачки ее были расширены, узкие обескровленные губы трепетали, а ноздри, раздуваясь на запах крови, вызывали ассоциацию с хищником, рвущим до крови настигнутую, долгожданную добычу. Зрелище усиливалось клочьями черного дыма, поднимавшегося в воздух, словно страшная декорация пожарища была не фоном, а важным действующим лицом.
Мощь этой силы завораживала, и против воли Володя вдруг почувствовал такое острое возбуждение, от которого кровь, вскипев, превратила все его тело в бурлящий котел. Ему хотелось ринуться в схватку, хотелось бить, крушить, ломать. Мозг охватило темное облако безумия. И, подчиняясь этому инстинкту, этому возбуждению, исходящему от бурлящей толпы, Сосновский был готов сам превратиться в свирепого зверя, сминающего на своем пути все законы и рамки. Ничего подобного он никогда в жизни не испытывал, а потому совершенно не понимал, что делать с этим новым ощущением – бояться его или восхищаться им.
Толпа, окружившая спешившихся солдат, бросилась в атаку. У кого-то из нападавших появилось оружие. Выстрелы грянули, как гром. На парадных мундирах расцвели красные пятна – багровые цветы смерти, и уже безжизненные тела рухнули прямо под ноги толпы. Однако звука выстрелов было достаточно, чтобы привести Володю в чувство.
– Немедленно прочь отсюда! – рявкнул он, развернул Алену за плечи и, решительно схватив за руку, потянул ее вслед за собой.
И вовремя. На углу появился еще один отряд солдат, в этот раз хорошо вооруженный. Было слышно, как, целясь, солдаты щелкали затворами винтовок. Схватив свою спутницу за руку покрепче, Сосновский продолжал бежать со всех ног.
На Дерибасовской они немного перевели дыхание. Там было так же многолюдно, но пока никто не стрелял. В толпе рабочих Володя разглядел несколько знакомых воров, которые носились со всеми остальными. Воры вели себя странно, словно подстрекали к уличным беспорядкам, выполняя совершенно несвойственную для себя роль. И Сосновский вдруг подумал, что в словах девушки была очень большая доля правды – воры явно были шпионами красных и, по всей видимости, уже не собирались скрывать, на чьей они стороне.
Боясь стрельбы, появления вооруженного отряда, Володя потянул девушку с Дерибасовской в один из переулков, где они остановились, переводя дух.
– В городе становится опасно, – произнес он, не сводя глаз с раскрасневшегося лица своей спутницы, заострившиеся от возбуждения черты которого все так же напоминали обличье хищного зверя, неистово прекрасного в своей дикой красоте.
– Где ты живешь? Я провожу тебя домой, – дрогнувшим голосом глухо сказал Сосновский, чувствуя, как по всему его телу проходят острые волны дикого, просто невероятного возбуждения, от которого холодным потом покрываются даже ладони рук.
Девушка дышала тяжело, с присвистом, ее волосы рассыпались по плечам, и Володя не мог понять, то ли наслаждение от яростной уличной схватки разрывает ее душу, то ли бешеный страх, и этот извращенный выбор таких не сходных между собою понятий возбуждал еще больше, не давая ни остыть, ни прийти в себя.
Дальше произошло то, что и должно было произойти, и каким-то шестым, колючим чувством Володя предвидел, что так и будет, но уже не мог с собой совладать. Потянувшись к нему вверх, приблизившись настолько, что лицо его опалил раскаленный жар кожи, девушка впилась в его губы таким невероятным, таким бешеным поцелуем, что на какое-то мгновение почва ушла у Володи из-под ног. Его охватило жаром, сперло дыхание, и бешеная страсть, вырвавшаяся наружу, какая-то животная тяга, превращенная в кипящий вихрь, заставила Сосновского так же жарко прильнуть к ее губам, целуя так, словно он пытался их разодрать в кровавые клочья.
Этот раскаленный вихрь, бросивший их в объятия друг к другу, чем-то очень был похож на уличный бой, в котором не бывает ни победителей, ни побежденных.
– Пойдем к тебе, – сказала Алена, положив ему руки на плечи, и, крепко сжав ее руку в своей, Володя повлек ее вниз за собой по переулку, стремясь как можно быстрее добраться до своего дома.
Он снимал квартиру на Спиридоновской улице, совсем близко от переулка, пересекавшего Дерибасовскую, в тихом дворовом флигеле на первом этаже, чем-то напоминавшем тот флигель на Дворянской, в котором жил в то время, когда впервые приехал в Одессу. Комната, где обитал Володя, была частью большой квартиры вдовы чиновника, дамы преклонных лет, зарабатывающей на жизнь сдачей жилья квартирантам.
Жилище Сосновского имело отдельный от общего вход, так что можно было пройти незамеченным для всех остальных жильцов, и небольшую отдельную пристроечку, где помещались кухня и санузел. За отдельную плату Володя мог столоваться у хозяйки квартиры, подрабатывающей еще и тем, что она давала домашние обеды, но он предпочитал экономить и готовить себе сам.
Сосновский никогда никого к себе не приводил, и по дороге вдруг испытал странный, болезненный, необъяснимый укол, что именно Алена станет первой женщиной, которую он приведет в свое новое жилище. Алена, а не та женщина, о которой он категорически не хотел думать, и поэтому думал все время, день за днем. Впрочем, Володя тут же отринул от себя эти неприятные мысли. Страсть гнала его вперед, страсть отключала мозг и туманила глаза, и ничего, кроме этой страсти, больше не происходило в его жизни, затмевая все, даже воспоминания об уличных боях...
– Я не могу остаться у тебя на ночь. Я живу с родителями, – Алена лежала в его кровати, завернувшись в одеяло, в то время как Сосновский пытался разжечь потухшую печку, чтобы обогреть холодную комнату. Начинало темнеть. За окнами повалил густой снег. Это был первый сильный снег, окутавший Одессу густым облаком белой пуховой перины. В отблески пламени из печки и в сумерках, полных белого снега, комната Володи могла показаться невероятно уютной – для всех, но только не для него.
Все прошло в тот момент, когда мозг вдруг обрел четкую ясность – ясность и понимание после уже утоленного желания. И отчетливо на белой наволочке подушки в глаза бросилась рыжая прядь.
Рыжая вместо темной. Обостренное чувство потери вдруг с силой полоснуло Володю словно бритвой по горлу. Понимание того, что он натворил, мешало дышать. И, чтобы скрыть свое лицо от этой ненужной, абсолютно чужой для него женщины, Сосновский занялся печкой, надеясь, что Алена не сумеет разглядеть и понять отчаянное выражение его глаз.
Но понимание, похоже, не было сильной стороной этой дикой и страстной натуры, потому что, обернувшись, он разглядел на лице женщины тупое самодовольство, как будто она чрезвычайно была довольна собой. Это было к лучшему. А значит, Володя вполне мог скрыть чувства охватившего его разочарования и одиночества, несмотря на то, что эта женщина уже вошла в его жизнь.
– А у тебя уютно, – окидывая пристальным взглядом его жилище, Алена словно пыталась оценить стоимость находившихся в комнате вещей. – Это твоя квартира?
– Нет. Я снимаю ее, – ответил он.
Печка загудела, выбрасывая в пространство приятное тепло.
– Когда красные придут в город, ты пойдешь работать в газету? – спросила она, испытующе глядя на него.
– Почему ты все время говоришь о красных? – не выдержал Володя.
– Я открою тебе тайну, – девушка заговорщицки понизила голос. – Мой брат – в одном из красных отрядов, и все подступы к Одессе уже заняли красные. Белые срочно готовятся к эвакуации. Брат с оказией депешу прислал.
– Будет вторая эвакуация? – Сосновский вспомнил пустой порт с горами забытых вещей, который видел весной 1919 года. Зрелище не из приятных, даже несмотря на весь его исторический смысл.
– Это уже почти происходит, – произнесла Алена убежденно, – в Одессу вернутся красные. И в этот раз – надолго. Возможно, навсегда.
Володя задумался. Может, поэтому редактор газеты вел себя с ним с такой бесцеремонностью? Потому что уже знал?
– Интересно, что ты рассказываешь такую информацию мне, случайному человеку, – хохотнул Сосновский. – А ты не боишься, что я тебя выдам?
– Но ты уже не случайный человек! – Алена удивленно подняла брови. – Мы ведь теперь поженимся, разве не так?
Вопрос застал Володю врасплох. И, как и все мужчины в подобной ситуации, он не знал, как на него ответить. Сосновский вдруг страшно растерялся, почувствовал себя полным идиотом и совершенно не знал, что ответить, как сказать, чтобы не показаться грубым и ее не оскорбить.
Но ответа не требовалось. Перегнувшись к краю кровати, девушка обхватила Володю руками и снова потянула в постель. Обрадовавшись, что можно не отвечать, он не сопротивлялся.
Когда они вышли на улицу, было уже темно. Шел снег.
– Я живу на Ришельевской, – сказала Алена, взяв его под руку. – Когда ты придешь познакомиться с моими родителями?
– Когда ты пригласишь, – промямлил Володя, снова чувствуя себя полным идиотом.
– Они давно хотят, чтобы я остепенилась и вышла замуж, и будут очень рады, что у меня появился жених, – довольно протянула Алена, а Сосновский молчал, не зная, что ей сказать.
Так они вышли на Дерибасовскую, где по-прежнему было многолюдно.
– Давай лучше другой дорогой пойдем, – попытался остановиться Володя, как вдруг девушка перебила его:
– Вон там! Смотри!
– Да на что смотреть? – Он тщетно пытался заглянуть поверх моря людских голов.
Решительно схватив Сосновского за руку, Алена устремилась прямиком в середину толпы. Володя в который раз удивился ее бьющей через край энергии, которая и притягивала, и пугала одновременно.
Толпа полукругом стояла возле деревянного фонарного столба. Остановившись буквально в первых рядах, Володя не поверил своим глазам.
На столбе висел человек – да не просто человек, а офицер в форме. Его тучное лицо было иссиня-черным, светлый снег, словно оттеняя это, блестел на позолоченных галунах парадного мундира. Шею офицера обвивала пеньковая петля. Связанные руки были сведены за спиной. Но самым главным, самым страшным был привлекающий внимание плакат на груди, пришпиленный булавками большой лист белого картона, на котором горели ярко-красные буквы: «За самоуправство и жестокость расправы над солдатом казнен по приказу короля Одессы Михаила Японца».
Казнен... Страшное, вздутое лицо повешенного подтверждало эти слова. Толпа стояла притихнув, только изредка, время от времени переговариваясь приглушенными голосами. К ночи густо пошел снег. Он стал небывалой, невиданной декорацией этого страшного зрелища. Все казалось покрытым густой, но прозрачной вуалью.
К ночи зажгли фонари, в том числе и тот, что был использован вместо виселицы. Темный, словно увеличенный в размерах труп повешенного в сумерках казался больше самого фонаря. Люди стояли почти молча, глядя на странное и страшное зрелище, и снег тихо падал на их растерянные, застывшие лица, в медленном томном вальсе опускаясь к самым ногам.
– Но это же... – Потеряв дар речи в первый момент, Володя наконец очнулся и повернулся к девушке с совершенно несвойственной для него растерянностью, – это же невозможно! Японец мертв!
– Я не знаю. – Губы Алены дрогнули. Она старалась не смотреть на труп.
– Японец вернулся в город! Слышите, люди добрые! – Пожилой мужичонка с козлиной бородкой потряс поднятыми вверх кулаками. – Будет теперь справедливость в Одессе! Японец в городе!
– Японец мертв, – произнес твердо Володя, уставившись в лицо мужика, – он же мертв. Давно...
– Слухи это. Сплетни. Врагов происки! – повышая голос, мужичонка вдруг заглушил всю толпу, как какой-то самодельный пророк. – Одессу на колени хотели поставить, не выйдет! Ничего не выйдет, родимые! Свобода! Японец вернулся! Теперь заживем!
И эти слова, как странный библейский клич, вдруг все подхватили, они расплылись в воздухе, потекли поверх голов. Толпа зароптала. Люди стали выкрикивать что-то, заглушая друг друга, и над толпой эти голоса слились в единый мощный поток.
– Подождите! Да погодите же! С ума вы сошли все, что ли! – кричал Сосновский, с каким-то ужасом вглядываясь в эту толпу. – Японец мертв! Мертв! Он умер! Его расстреляли!
Но слова его потонули в этом гуле голосов.
– Подожди, – Алена крепко ухватила его за руку, – откуда ты знаешь? Ты сам видел его труп?
– Нет, но... Но я знаю, что он умер! – с отчаянием в голосе выкрикнул Сосновский. – Японец мертв!
– А вдруг нет? А вдруг умер кто-то другой? – застывшее лицо девушки выражало лишь неприкрытый интерес к происходящему и ничего больше. – А если это как в криминальном романе – умер двойник, другой? А сам Японец жив-здоров. И решил, что сейчас самое время вернуться в город?
– Ты не понимаешь! Это провокация! – Уже не сдерживаясь, Володя с раздражением выдернул свою руку.
– Это ты не понимаешь, самый умный, – с ехидством в голосе произнесла Алена, – этим людям нужен Японец. Он для них – свобода. Он для них – все! А ты хочешь отнять эту мечту?
– Но это же ложь... – с тоской произнес Володя.
– А кому нужна твоя правда? Думаешь, они ее хотят?
Сосновскому вдруг показалось, что где-то здесь, в толпе, мелькнуло застывшее лицо Тани, умеющей понимать его, как никто другой. Таня поняла бы его без слов. Всегда понимала. Его сердце вдруг с болью рванулось из груди к этому дорогому видению. Володя едва не бросился в толпу.
Но не было никакого смысла искать Таню. Ее больше не существовало в его жизни. И что бы ни произошло, оставалось только признать, что так будет всегда.
Снег пошел гуще. Сосновский с болью закусил губу. Раздался громкий топот лошадиных копыт. Отряд солдат с гиканьем разгонял нагайками толпу, чтобы снять тело. Но было поздно. Слова, написанные на картоне, давным-давно расплылись над толпой.
Глава 10
Возвращение Мишки Япончика? Кольцо красных вокруг Одессы. Расстрел артиста Петра Инсарова. Бездарная эвакуация
Происшествие с убитым офицером подогрело и без того сложную обстановку в городе. Вся Одесса говорила о наступлении большевиков, получая неизвестно каким образом самые свежие вести с фронтов.
Стремительный прорыв красных и возвращение в город Мишки Япончика – именно эти две важные темы волновали весь город. И сил белой разведки было недостаточно для того, чтобы перекрыть этот бурлящий информационный поток.
Возвращение в Одессу Японца, казнившего офицера, который отдал приказ забить насмерть солдата, просто удивительным образом совпало с пиком недовольства и разочарования белыми. Вдруг стало понятно, что власть ВСЮР и управлявшего городом Шиллинга совсем не то, что может принести процветание Одессе. Белые не справлялись с обстановкой: не могли искоренить бандитизм, не могли обеспечить население продовольствием и медикаментами, да и просто обеспечить какую-то сносную власть.
Разочарование, глупость, недальновидность белых офицеров, попивавших шампанское в компании дорогих проституток и без счета сорящих деньгами в то время, как другая часть населения города умирала с голода, – все это переполняло кипящий котел недовольства, провоцируя возникновение уличных боев. По мостовым лилась кровь. Постоянно происходили столкновения между восставшими рабочими из предместий и солдатами. Всех без устали грабили бандиты, научившиеся без всякого повода пускать в ход оружие. На этом фоне возвращение Мишки Япончика казалось для всех простых людей манной небесной. И белая власть, стремящаяся захватить ожившую легенду Одессы или хотя бы выйти на его след, вызывала еще больше ненависти и недовольства.
Тем более, что никто больше не хотел добровольно записываться в ряды солдат. В воздухе витал дух поражения всей белой армии, и подавить его было не так-то просто.
Осенью 1919 года красный Южный фронт перешел в контрнаступление после разгрома Колчака. Решающую роль в мощном прорыве сыграли Первая Конная армия под командованием С. М. Буденного и латышские национальные части. Красная армия смогла рассечь войска белого противника на две изолированные группировки, отступавшие в расходящихся направлениях: на Кавказ и в район Одессы.
Новый, 1920 год Одесса встречала в кольце красных войск. Остатки деникинской армии попали в котел под Новороссийском. И было ясно, что именно Одесса является важной вехой на пути этой страшной борьбы.
Тем более, что здесь вовсю действовало красное подполье. Еще в ноябре 1919 года большевистскими подпольщиками П. С. Лазаревым, А. В. Хворостиным, С. Б. Ингуловым был создан «Подпольный областной военно-революционный повстанческий штаб», в задачи которого входила подготовка большевистского восстания в городе. Одесское отделение контрразведки ВСЮР под руководством Г. А. Кирпичникова вело серьезную работу по обнаружению большевистского подполья, чем-то напоминающую военный террор. Предполагаемые шпионы большевиков расстреливались без суда и следствия, без всякого доказательства вины, что еще больше подогревало ненависть к белым у местного населения. Свободолюбивые одесситы никогда не терпели притеснений.
В декабре 1919 года были арестованы и расстреляны многие руководители штабов и члены подпольной организации большевиков. Но обстановка в городе не улучшилась. Разгромленный штаб переместился на окраины Одессы и стал настоящим центром подготовки восстания. Там, на окраинах, большевики сумели объединиться со многими бандитами, получив серьезную поддержку у криминального мира, заключавшуюся в поставке дешевого оружия и людей, готовых участвовать в уличных беспорядках. Настроение всех рабочих окраин Одессы было откровенно большевистским. Еще при руководстве большевистского штаба с помощью местных криминальных авторитетов были созданы различные рабочие «полки» (то есть отделения, отряды), вооруженные члены которых были готовы с оружием в руках заняться экспроприацией военного и частного имущества, то есть откровенным и безнаказанным грабежом. Эти подпольные отряды жили при жестком контроле штаба и ждали удобного момента для выступления.
А пока сигнала к восстанию не было, они занимались привычной деятельностью, чтобы, так сказать, не сбить «боевой дух», то есть грабили белых офицеров и представителей буржуазии, которых в Одессе было достаточно во все времена. Большевистские руководители не препятствовали этому откровенному бандитизму, наоборот – поощряли по мере возможности, ведь это позволяло держать под контролем огромную армию людей, готовых выступить на их стороне с оружием в руках. Это было очень важно в тот момент, когда белая контрразведка свирепствовала вовсю, стремясь как можно больше обезглавить большевистское подполье.
Странная процессия двигалась вдоль Тюремного замка на Люстдорфской дороге, проходя параллельно кладбищу. Выглядело это так необычно, что многие останавливались посмотреть. Человек десять солдат во главе с офицером вели красивого, нарядно одетого мужчину, чей черный фрак с удивительно белой, крахмальной манишкой ярко контрастировал с запыленными мундирами солдат.
Ранним утром в дом Тани, в ее новую квартиру на Молдаванке, на Запорожской, постучался человек Тучи, сказав как можно скорее ехать к тюрьме.
Таня больше не жила в полюбившейся ей квартире на Канатной: по какой-то понятной только ему причине Туча велел ей оттуда уехать и сам, лично, перевез вещи в квартиру на Запорожской – кстати, тоже довольно комфортабельную по тем временам. Случилось это под покровом ночи сразу же после смерти Фараона.
– Сдается мне, кто-то убивает людей Японца, тех, кто лично его знал, – туманно говорил Туча, помогая Тане упаковывать вещи, – за Канатную надо делать ноги. Стремная хата. За многим известна в городе. Быть беде.
– Значит, не только я в опасности, но и ты тоже? – с тревогой в голосе спросила Таня.
– Э, за то ухами не хлопай. За то не цей гембель на голову, шоб натягивать его заместо шкарпеток! – хохотнул он, жизнерадостный, как всегда. – Кто тронет Тучу? Туча за Одессу – как небо! Был Мишка – и нету Мишки. А заместо Мишки остался Туча! Во как Одесса беречь будет!
– Зайхера с Фараоном не уберегла, – мрачно прокомментировала Таня.
– Э, те халамидники сами полезли заместо цугундера, нарвались, – ответил Туча. – Они за шустрые были, без мыла – и в задницу! Вот и допрыгались, наше им здрасьте.
– А все-таки ты боишься, вот и увозишь меня с Канатной, – Таня испытующе посмотрела на него.
– Боюсь, – Туча твердо взглянул прямо ей в глаза, – за все еще как боюсь! Бо мозгами не дохлый швицер, а чистый фраер! А как не забояться? Все знают, шо Алмазная была до Японца! А как придут за Алмазную?
– Кто придет? – допытывалась Таня.
– А я знаю? Знал бы, уши намотал бы за тот фасон! Был бы еще тот фраер! А раз вместо гембеля тут тухлый номер, значит, заместо горла рвать будем делать ноги. Поедешь за Запорожскую.
И Таня поехала. В первую очередь – чтоб успокоить Тучу. Во-вторую – саму себя.
Квартира на Запорожской оказалась тихой, теплой и уютной. Большая комната в каменном флигеле в глубине двора. Работающий камин. Мраморная ванна. Заметив удивление Тани, Туча пояснил, что в этой квартире тоже жил когда-то Японец. А он, как известно, любил роскошь. Поэтому все его тайные убежища были обставлены прекрасно. А, как Туча уже говорил, таких секретных квартир по городу у него было множество. И о них мало кто знал.
И вот в то хмурое зимнее утро, почти на рассвете, человек Тучи пришел на Запорожскую за Таней. Было что-то тревожно-грустное в этом сером рассветном начале дня, в этом воздухе, похожем на скисшее и разлитое молоко. Таня спешно одевалась, больше не чувствуя прежнего отвращения к криминальному миру. Судьба словно специально вела ее в эту сторону, и дороги этой было не избежать, с нее не уйти.
Туча ждал Таню за углом в большом черном автомобиле. В движениях его появилась солидность, свойственная его положению. И Таня была за него рада – Туча остался ее единственным настоящим другом, и она чувствовала, что так будет всегда.
– Куда мы едем? – с подозрением спросила Таня, поудобнее устраиваясь на кожаном сиденье автомобиля.
– До тюрьмы, – Туча тяжело вздохнул.
– А что там? – нахмурилась она. С тюрьмой у нее были связаны самые неприятные воспоминания.
– Ты должна видеть за то. Заставить в памяти. Шоб было. И не по дружбе. А за так, – прокомментировал Туча, старательно избегая смотреть Тане в глаза.
– Что я должна оставить в памяти? Ты можешь не говорить загадками? – рассердилась Таня.
– Увидишь, – Туча тяжело вздохнул.
Вскоре показались стены кладбища. Туча вылез из машины, повел Таню за собой. Издали она разглядела солдат. Было что-то страшное в этой процессии, в том, как неторопливо она шла. Таня вдруг поняла, что это расстрельная команда. Она слышала о расстрелах за стенами кладбища, о том, что заключенных бывшего Тюремного замка убивают именно там.
Кого-то солдаты повели на расстрел. Но почему Туча привез ее сюда, зачем? Тане стало жутко от одной только мысли о том, что кто-то сейчас доживает последние секунды своей жизни, так же, как она, видя серый, неопрятный рассвет. Во всем этом был даже не страх, а щемящее чувство тоски, которую Таня вдруг почувствовала с удивительной остротой – настолько, что у нее увлажнились глаза.
– Ты боишься смерти? – вдруг спросил Туча, и Таня растерялась, не зная, как ответить на этот вопрос. Но потом быстро собралась с мыслями.
– Нет, не боюсь, – уверенно сказала она и, подумав, добавила: – Там будут те, кто любил меня при жизни. Здесь никто меня так не любит. Так что я не боюсь.
– А я боюсь! До колик... – Голос Тучи дрогнул. – И он тоже боится... Хотя жизнь как фраер любил. Фраер. Сгорел, как спичка. А чего сгорел?
– Кто он? – Таня поняла, что Туча говорил о процессии.
– Посмотри, – отвернулся он от нее.
Таня встала на цыпочки, вытянула шею, вглядываясь вперед. Расстрельная команда была все ближе, и Таня вдруг смогла рассмотреть мужчину, который шел среди солдат. Ей в глаза бросился черный фрак, крахмальная манишка, гордый, орлиный профиль, который ничуть не портила темная кровавая корка, запекшаяся на губах.
– Одет, как на концерт, – с горечью и восхищением сказал Туча, умея совместить такие разные понятия в одном.
У Тани защемило в глазах, хотя человека, которого вели на смерть, она не любила, даже презирала, в свое время была готова уничтожить. Но теперь вдруг почувствовала горечь, и никак не могла ее объяснить.
В окружении солдат шел актер Петр Инсаров – именно его вели на расстрел. Гордый и прекрасный, словно парящий над всем миром в волнах таинственной, волшебной кинопленки, он умирал так же красиво, как жил.
– Я подумал, ты захочешь смотреть, – заявил Туча, увидев, что Таня узнала актера, – целая эпоха, как ни крути, в жизни. Надо запомнить.
– Почему он? За что? – вырвалось у Тани.
– Ты ж знала вроде. Большевистский шпион. Он на красных долго был. Его и выследили. И теперь вот всё.
– Я помню, – Таня проглотила горький ком в горле, – он так верил в большевиков.
– Того француза, с которым он ходил, еще раньше стрельнули.
– Жорж де Лафар, – вспомнила Таня.
– Точно! Говорят, беляки кинофабрики постреляли. Теперь вот его очередь пришла. Долго его мурыжили в Тюремном замке. Все били, допрашивали. А теперь – вот так. Последняя роль.
Последняя роль... Эти слова с горечью отозвались в сердце Тани. Да ведь для каждого жизнь уже заготовила свою последнюю роль. Интересно, какая будет у нее? Таня вдруг подумала, что хотела бы умереть красиво и гордо, так, как умирал сейчас этот красавец-актер, по которому сохли тысячи женщин и который жил так же ярко и таинственно, как играл свои роли на экране.
Процессия завернула за стены кладбища. Перед глазами Тани в последний раз мелькнул величественный, гордый профиль. Она хотела было пойти за ними, но Туча остановил ее.
– Дальше все равно не пустят. Только влипнешь за руки солдат. Оно тебе надо? Он из тебя чуть задохлую куру не сделал! – напомнил.
– Мне его жаль, – в голосе Тани прозвучала искренняя печаль.
– Я думал, ты рада будешь, – удивился Туча, – хоть история гадкая была... Он же швицер.
– Нет. Как может радовать смерть?
На Люстдорфской дороге вдруг стало тихо. Людей было мало, и даже не грохотали тяжело груженные подводы, перекатываясь по ухабистой грунтовке. А потому шум вдруг стал слышен отчетливо и ясно. Отдаленный шум – звук выстрелов. Таня охнула по-женски, ухватилась за щеки.
