Текст книги "Миллион с Канатной"
Автор книги: Ирина Лобусова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 3
Ночной путь в катакомбы. Старик и лошадь. Труп на кресте. Гибель проводника
Шторм разыгрался не на шутку. К ночи пенные валы с дикой свирепостью захлестывали мол, заливали жесткими солеными брызгами развалины крепостных стен. Ревущий ветер сбивал с ног. Редкие рыбачьи лодки в порту, привязанные к сваям за Карантинной гаванью, то уходили под воду, то появлялись на поверхности, чтобы снова нырнуть под белые гребни волн.
Шторм был страшный. Одинокие прохожие, поднимавшиеся вверх по Канатной улице, ускоряли шаги, чтобы быстрее добраться до теплого и безопасного жилья. Держась за стены домов, они с трудом сохраняли равновесие, стремясь как можно скорей покинуть страшный спуск, словно обрывающийся в ревущую черную бездну. В такие ночи безудержная свирепость волн наводила ужас особенно на тех, кто не знал еще, как может меняться Черное море, на тех, кто не чувствовал Одессы и морской погоды и считал, что бирюзовые волны – это всегда мягкое, спокойное озеро лагуны посреди ослепительного солнечного дня...
Расшатанная пролетка с разномастными, разбитыми, расхлябанными колесами, скрипя, завернула с Греческой на Канатную. Старый возница в шапке-ушанке, из которой во все стороны лезла вата, подхлестывал кнутом тощую лошаденку, едва передвигающую ноги. Старая лошадь как могла сжималась под солеными брызгами разошедшегося дождя, пригибала к земле утомленную голову с протертой шеей. Старик-возница, такой же потрепанный и жалкий, как и его гужевой транспорт, тяжело вздыхал при каждом порыве ветра и что-то печально бормотал себе под нос. Им стоило бы оставаться дома в тепле – двум старикам, попавшим в бушующий водоворот жестокой жизни. Но беспощадность голода гнала обоих вперед – под хлесткие струи холодного осеннего дождя.
– Скорее, пришпорь клячу, старик. А то к утру так доберемся! – Грубый, резкий голос одного из пассажиров пролетки ударил в спину извозчику, заставив вздрогнуть обоих – и старика, и клячу.
В пролетке сидели трое – двое мужчин в черных кожанках с застывшими, суровыми лицами, привыкшие командовать людьми, и такой же, как возница, жалкий старик в соломенной шляпке-канотье. Эта соломенная шляпа была сломана сразу в нескольких местах. Когда-то давно, на заре его юности, в этой шляпе он шиковал в уютных кафе на Николаевском бульваре, поправляя гвоздику в петлице модного сюртука и строил глазки темпераментным южным барышням. Когда-то давно, когда было шампанское в уютных кафе и спокойствие, и ароматные круассаны, и хрустящая свежая утренняя газета, и счет в банке... Когда-то давно, когда жизнь была беззаботной и яркой, как модный цветок в петлице... Но вихрь прошелся по уютным кафе, уничтожил и шампанское, и барышень в кружевах, и цветы. Завертев, сокрушив и выбросив на обочину жизни в поломанной шляпе из французской соломки – единственной свидетельницы давно ушедшего прошлого.
Сжавшись от окрика пассажира, возница глухо пробормотал себе под нос:
– Скоро только кошки родятся, халамидник! – а вслух подобострастно и как бы извиняясь произнес: – Так шторм на море... Известное дело... Трудно к молу будет спускаться.
– Тебя никто не спрашивает, урод! – В голосе прозвучала плохо сдерживаемая ярость. – Клячу пришпорь, кому сказал!
А дальше раздался звук, который хорошо был знакóм и кляче, и старику – резкий щелчок взведенного курка нагана. Вздрогнув, извозчик хлестнул лошаденку кнутом, и та изобразила, что затрусила чуть быстрей, кое-как перебирая разъезжающимися в жидкой грязи копытами.
Лошадь была настолько измучена жизнью и так стара, что даже не чувствовала ударов. Только у извозчика дрогнули губы, да скупая стариковская слеза одиноко скатилась из-под век, которую быстро высушил свирепый штормовой ветер.
– Канатная, – второй пассажир ткнул старика в соломенной шляпе в бок, – говори куда!
– Так известное дело... заводы здесь были... Дом самый длинный, с бараками... – Старик как-то очумело завертел головой по сторонам и затараторил: – А здесь было шампанское Редерер в ресторации мадам Рачковой. Помню, пивали всегда, как приходили до заводов с инспекцией. А заводы, а что заводы? Заводы работали всегда. Дым был столбом. Пенька валялась во дворе... Как солома.
– Ты мне зубы не заговаривай, старый хрыч! – Первый, командир, даже не подумав снизить резкость тона, больно ткнул наганом в плечо старика. – Я тебя живо в чувство приведу, сволочь буржуйская! Куда ехать, ну? В дом этот барачный? На Канатной?
Старик замолчал, обернулся, посмотрел обидчику прямо в лицо, и в выцветших его, почти бесцветных глазах вдруг на какое-то мгновение загорелось яркое выражение гордости, достоинства и какой-то отчаянной доблести. Это был потрясающий взгляд человека, вдруг осознавшего свою мужскую природу, несокрушимую в любом возрасте.
Но так длилось недолго. Доблесть быстро погасла, раздавленная временем и страхом. А глаза его вдруг снова стали бесцветными, и голова мелко затряслась под грузом лет, уничтожающих человеческое достоинство.
– Ты в меня пукалкой своей не тыкай, – тем не менее ясным голосом сказал старик, – и без тебя пуганый. Сказано: спускаться вниз по Канатной к Карантинному молу. А будешь фыркать да дырочек понаделывать, кто тебе за место расскажет? Так что ты мне за зубы-то не скворчи, и без так швицеров по углам хватаем!
– Не собачься с ним, – второй пассажир поерзал на неудобном сиденье, поднял воротник кожанки и хохотнул примирительно: – Одесситы – они с характером. К ним подход нужен.
Первый фыркнул, процедил сквозь зубы грязное ругательство. Некоторое время был слышен лишь рев ветра.
– Звук слышите? – не оборачиваясь, произнес извозчик. – Так шо то море кипит. Это совсем рядом. Туда не поеду, как ни золотите. Назад уж подниматься ни за как не получится.
– Ты до обрыва остановись, – засуетился старик в шляпе, – за Барятинским переулком. Там обрыв будет за то место, так ниже и не нужно.
– А что, старик, ты про завод говорил? Или про заводы? – В голосе второго пассажира зазвучали веселые нотки: его явно обрадовало близкое окончание этой неприятной поездки.
– Так известно... Заводы – это где канаты делали, – оживился старик в шляпе, – в честь заводов и назвали улицу Канатной. А вы шо думали? Крупное производство было! – прищелкнул он языком. – Канаты на корабли низом здесь грузили да по морям отправляли.
– Вижу, застал ты веселые времена! – хмыкнул первый.
– А то как застал! – охотно согласился старик. – Столько лет чиновником по особым поручениям при градоначальстве... За все не упомнишь. Богатые люди здесь жили. Земля какая, смекаете? Крепость, возле моря! Хорошо здесь, – мечтательно вздохнул он.
– Особенно в шторм! – не удержавшись, фыркнул второй пассажир.
– А шторм – это как за сердце у моря, когда у него приступ. Море – оно живое. К себе подход любит, – глубокомысленно сказал старик. – Все, кто впитал его в себя с молоком матери, за то знает. Море для одесситов – оно как кровь в венах. Вам не понять. Понаехали тут хозяйничать с пушками да с бомбами. А невдомек вам, что ничего вы здесь ни за что не поймете! И вот шторм вам главное за то доказательство.
В голосе его послышалось плохо скрываемое удовлетворение – он был рад тому, что, несмотря на свой страх, сумел так сказать.
Спутники почему-то промолчали.
– Барятинский переулок, приехали, – произнес извозчик, осаживая лошаденку. Копыта ее подогнулись, разъехались, и казалось – еще немного, и старая лошадь завалится безнадежно набок. Но, удержавшись, она все же осталась стоять.
– Здесь? – оживился второй, и даже первый пассажир убрал от старика руку с наганом, подозрительно вглядываясь в окружавшую их темноту.
– Переулок проедь. К молу. За ним будет, – сказал старик в шляпе.
– Не поеду! – вдруг громко возмутился извозчик. – Там к морю обрыв! А в темени такой не зги не видать! Как шею свернем – кто за то платить будет? За то не договаривались! Переулок проеду, а там хоть вылазьте, хоть не вылазьте!
– Клячу твою, что ли, пристрелить? – с какой-то мрачной, но очень убедительной издевкой спросил первый пассажир. Этого было достаточно, чтобы всю храбрость с извозчика как рукой сняло. Тяжело вздохнув, он натянул вожжи, и лошаденка уныло поплелась вперед, дрожа всем своим старым, уставшим телом.
– Здесь стой! – наконец твердо скомандовал старик в шляпе. – Выходить здесь. Разворачивайся!
Извозчика не надо было упрашивать дважды, и очень скоро он вместе со своей клячей растворился в дождливой темноте, став в памяти ездоков маревом – одним из обрывистых воспоминаний, которых и без того им хватало в это страшное смутное время.
Дом стоял на обрыве, над Карантинным молом, на крутой известняковой скале. Это был последний дом по переулку. Внизу бушевало море. Здесь шум достигал такой силы, что нельзя было расслышать ни слова.
Из мешочка, висевшего на его тонкой шее, старик в шляпе достал бронзовый ключ, крепко сжал его в руке и повел всех к покосившейся старой двери, такой низкой, что она почти вросла в землю.
– Здесь, похоже, много лет никто не живет, – побормотал первый пассажир пролетки, шагая уверенно – он держа перед собой наган. Вооруженный, он чувствовал себя почти спокойно.
Старик начал возиться с замком. Справившись с ним достаточно быстро, завел всех внутрь. В низком полуподвальном помещении стояла страшная сырость и приторно воняло морскими водорослями. Казалось, этот тяжелый, неприятный запах пропитал все вокруг.
Нашарив рукой на стене полку, а на ней коробок, старик чиркнул спичкой. Через время загорелся огарок свечи, освещая поросшие мхом стены, на которых были развешаны рваные рыбачьи снасти.
– Это что, подвал? – Человек с наганом с подозрением осматривал заброшенное помещение, переступая с ноги на ногу на шатком полу.
– Караулка здесь была, – ответил старик, – давно очень. Когда еще крепость...
– И отсюда есть ход в катакомбы? Прямо из дома? – Второй человек морщился, было видно, что он никак не может привыкнуть к специфическому морскому запаху. – Как такое может быть?
– Весь центр Одессы стоит на катакомбах, – с гордостью произнес старик, – а здесь под скалой были известняковые разработки. Известняк добывали. Здесь целая сеть подземных ходов.
– Ты уверен, что это то самое место, о котором говорил Японец? – Первый шагнул вперед, для убедительности подняв наган.
– Оно самое, – кивнул старик, не обращая внимания на это, – другого места и быть не может.
– Хорошо. Допустим, ты нас привел, – кивнул второй, – даже предположим, что ты не врешь. Где карта?
– Да какая карта, господа хорошие! – Старик картинно развел руками. – Кто ее делать бы за стал? Мишка Япончик? Так одесские бандиты все ж неграмотные. У них в другом грамота. В университетах не обучались. А место – так оно самое за то. Незачем мне на старости лет гембель брехни себе за голову брать, как последний портовый швицер!
– Хорошо, – второй нетерпеливо кивнул, – веди. И помни: если что не так, живым ты отсюда не выйдешь.
Скорчив комичную гримасу, просто невероятную на старом и уставшем лице, старик довольно живо подошел к противоположной стене, приподнял снасти и стал быстро перебирать пальцами, что-то тихо шепча себе под нос.
– Не нравится мне все это, – второй наклонился к первому, – ловушка здесь какая-то. Уйти бы отсюда, пока не поздно.
– И доложить Соколовской, что мы не выполнили такое важное задание? – В голосе первого зазвучал металл.
– Город со дня на день будет оставлен, сейчас это не так уж и важно! – пожал плечами второй.
– Вот именно поэтому мы и должны убедиться, – раздраженно сказал первый, – и мы никуда отсюда не уйдем, пока не проверим все сами.
– Как хочешь. Но я не верю, что этот старик лично знал Мишку Япончика. Он мошенник. Старый плут. В Одессе таких полно, – теперь и в голосе второго зазвучало раздражение, и он не собирался его скрывать.
– Тем хуже для него, – мрачно и хладнокровно произнес первый.
Старик тем временем все водил руками по стене, не слыша ни слова из разговора, который непосредственно касался его.
– Слышь, отец, – второй выступил вперед, – а ты когда с Японцем-то познакомился?
– Так известно когда, – старик почему-то отвел глаза в сторону, – как Мишка еврейские погромы остановил. Мой внук в его банде был.
– А какой это был год? – не унимался второй.
– Да шут эти года разберет! Они теперь быстро мелькают, два за один сойдет, – схитрил старик.
– А Японец говорил с тобой? – настаивал второй.
– Ну это... Как ему не говорить? Известное дело... Оно самое... Говорил, вот как мы с вами, – старик почему-то занервничал, и это стало бросаться в глаза.
– А внук где твой? – вступил в разговор первый.
– Уж год, как помер... – отвел глаза старик.
В этот момент что-то с шумом хрустнуло. С потолка посыпалась штукатурка. А пламя свечи, задрожав, заметалось по сторонам. Мужчины в кожанках отскочили. Первый, все так же, крепко сжимая рукоятку нагана, всерьез раздумывал, пустить его в ход или пока повременить.
– Так вот это и оно, – старик с довольным видом отошел от стены, – оно самое...
Он указывал на приоткрывшийся в полу люк. Второй быстро поднял деревянную крышку. В ноздри ударил крепкий морской запах – еще более приторный, чем вонючие водоросли. Стал более отчетливо слышен шум волн.
– Что это? – прокричал первый, волны заглушали его слова.
– Так катакомбы под морем, известное дело, – пожал плечами старик.
Они подошли ближе, осветили черную дыру. Стали видны осклизлые ступеньки лестницы. Проход был совсем узким, лестница шаталась от сквозняка.
– Однажды, – голос старика зазвучал неожиданно мрачно, – я сам привел сюда Японца. Это было за несколько дней до того, как он прочитал свою смерть. Именно здесь он увидел свою судьбу. Катакомбы – они не врут. Они могут и показать, если ты их очень об этом попросишь. Но тогда нельзя будет вернуться назад. Вот Японец попросил. И так...
– Многие в городе знают, что Японец мертв? – Странный вопрос первого заставил даже его товарища оторваться от созерцания мрачной подземной дыры.
– Слухи разные ходят. Сами видите, что творится в городе. А вам за что это? – старик с подозрением уставился на него.
– А бандитов Японца много вернулось в город? Что люди говорят? – не унимался мужчина с наганом.
– Так никто не слушает, ни к чему это, – старик помялся. – Не хотят верить, что помер Японец. Говорят люди за то, что жив. Оно и понятно. Как без Японца-то? Вот и говорят, что Японец вернется. А что за вопросы вы такие странные... Что за то?
– Не твое дело! – усмехнувшись, мужчина переложил револьвер в левую руку, в правую взял свечу и стал спускаться вниз.
Очень скоро все трое оказались в узком подземном коридоре, пропитанном сыростью, но в котором почему-то больше не был слышен яростный рев моря. Дорога вела в одном направлении – вперед, и некоторое время все шли молча. Тусклое пламя свечи трепетало на стенах мрачными, обрывистыми тенями.
Скоро дорога завернула направо и вывела их в просторный подземный грот, где с потолка свешивались желтоватые известняковые наросты. Здесь, прямо возле входа, на полу стояла тяжелая керосиновая лампа, и первый потянулся к ней.
– Ну, вам сюда, а мне наверх, – старик, семеня, отступил несколько шагов назад, – дальше вы и без меня справитесь.
– Стоять! – Первый вытянул руку с наганом. – Стоять, кому сказал! Никуда ты отсюда не уйдешь, пока не найдем то, за чем пришли! Ишь, какой ушлый выискался!
– Мы так не договаривались! – В голосе старика вдруг зазвучали истерические нотки, он явно запаниковал.
Второй мужчина быстро зажег керосиновую лампу. В широком гроте разлился яркий как для подземелья свет.
То, что они увидели, навсегда осталось в памяти участников этой сцены. К стене был прибит деревянный крест – огромный, от пола до потолка, выкрашенный ярко-красной краской, насыщенность которой так бросалась в глаза, что казалось, будто крест сочится живой кровью. Но не это было самым страшным.
Самым страшным был распятый на кресте полуистлевший человеческий труп, руки которого были прибиты к нему огромными гвоздями.
Темные остатки человеческой плоти кое-где уже сползли с белеющих костей скелета, отчетливо видневшихся на кресте. Судя по состоянию, труп висел здесь довольно давно. И уже было невозможно определить, мужчина это или женщина, кто это, какая одежда была на нем...
Дико закричав, старик как подкошенный рухнул на колени, закрыл руками лицо. Двое мужчин, остолбенев, с ужасом рассматривали страшную находку.
– Матерь Божья... – Второй перекрестился. Первый с явным неодобрением взглянул на него.
– Где? – подойдя к старику, он резко схватил его за плечи и рывком поднял на ноги. – Где это? Показывай место!
– Я не знаю! – Старик отчаянно пытался вырваться из его рук. – Это проклятие! Оно здесь! Выпустите меня отсюда! Неужели вы не понимаете – это проклятие! Никто не сможет спастись! Никто! Мы все обречены!
– Где? Отвечай! Или я размозжу тебе башку! – завопил первый, яростно потрясая наганом.
– Я не знаю! Я вас обманул! Выпустите меня отсюда! – Изо рта старика вдруг пошла пена, и, выскользнув из державших его рук, он забился на полу в конвульсиях.
– Я понял: он соврал ради денег, – второй быстро подошел к первому, – я подозревал это с самого начала. Он только вход в катакомбы знал, и больше ничего. Оставь его. Лучше пойдем отсюда.
Первый с диким выражением лица обернулся к своему собеседнику. Его глаза были совершенно безумными.
– Мы придумаем другой план, когда вернемся в город, – второй все пытался его уговорить, – мы найдем людей, которые видели карту. Попробуем что-то придумать. А сейчас надо уходить.
Но первый не слышал. Глаза его метали молнии – такие же страшные, как и судороги, сотрясавшие тело несчастного старика. Дико закричав, он вдруг принялся стрелять в лицо старику – раз, другой, третий, дробя его в кровавое месиво...
– Прекрати! – Второй попытался схватить его за руку, но ему не удалось. С силой оттолкнув своего напарника, первый выстрелил себе в голову и рухнул на камни прямо у подножия креста.
Все стихло. Но эта тишина была хуже грома. Побледнев как смерть единственный оставшийся в живых бросился назад. Он бежал, не разбирая дороги. Под нависшими сводами известняка еще долго звучал гул удалявшихся шагов.
Глава 4
Начало крестьянских бунтов. Отчаянное положение Одессы. Высадка белого десанта. Захват города властью ВСЮР
– Спешиться! – Зычный голос командира отряда перекрыл ржание лошадей. Отряд был небольшим – на центральной площади села сгрудились человек десять всадников. Был конец июля 1919 года. Жаркий, раскаленный воздух южного лета просто обрушил на село густой, плотный зной. Всадники сбились в кучу. Вокруг все стихло.
Эта тишина, наверное, и была самой зловещей. Молодые еще пацаны, лет восемнадцати, только-только попавшие на эту войну, еще не приобрели жесткости в лицах и в сердцах и время от времени порой смотрели восторженными глазами удивленных детей – совсем не солдат.
Но сейчас в их глазах был испуг. И, сбившись в кучу, держа за узду разгоряченных долгой дорогой лошадей, они остро и отчаянно чувствовали ту атмосферу ненависти и страха, которая, как живое кольцо, все сужалась вокруг них.
Командир же их был другим. Старше каждого раза в два-три, убеленный сединами ссылок, вооруженных конфликтов и политической борьбы, он походил на монолит из нерушимого камня. И, спешившись, решительно шагнул вперед, словно грудью прокладывая дорогу в тишине, которая, тем не менее, не несла в себе ничего, кроме угрозы.
Только остановившись и оставив коней, можно было рассмотреть эту угрозу. Это были люди.
Их было много. Застыв, они окружили кольцом крошечную площадь. Их горящие ненавистью глаза словно воздвигли стену между собой и этими всадниками.
В основном толпа состояла из мужчин – от 20 до 40 лет. У всех были обветренные, обожженные солнцем лица крестьян, на которых проступила отчетливая печать физического истощения. Все они были измождены, все измучены бесконечной войной, и голод привел их за ту черту, где стираются все грани.
– Слушать сюда! – Откашлявшись, командир конников выступил вперед. – В ваше село прибыл отряд продразверстки. Продукты, пшеницу, крупы, скотину, все съестные припасы выдать добровольно-принудительно для нужд Красной армии! —Его голос не дрогнул ни разу, был четким и оттого страшным.
Тишина, повисшая в воздухе ответом на эти слова, казалась живой, искрящейся яркими вспышками от горящей в людских глазах ненависти.
– Все мужчины... – Командир снова откашлялся, словно подсознание намеренно перебивало его, подавая знак бежать, – ...все мужчины должны вступить в Красную армию и сражаться... сражаться... за нужды пролетариата... и...
– А работать тогда кто будет? – вдруг выкрикнул кто-то в задних рядах. Аккомпанементом сразу стали смешки, немного оживившие застывшую в злобе людскую массу.
– Ваше дело – сражаться в Красной армии! – рявкнул командир. – Сражаться потому... потому...
– Да пошел ты!.. – тот же насмешливый голос весело выплюнул слова, словно вытолкнул. В толпе уже открыто раздался смех.
– Малча-а-а-ть!... – взревел командир, вытаскивая наган из-за пояса. – Развели тут контрреволюцию! Шкуры!
Смех усилился, словно в толпе издевались над ним.
– Так, ребята, собирай по домам продовольствие! – зычно крикнул командир, обернувшись к своим, и несколько самых перепуганных солдатиков сдвинулись с места под этим грозным окриком.
– Да забрали всё давно! – вдруг истерически, с надрывом, взвился над толпой женский голос. – Дети с голоду помрут!
– Молчать, шкура! – крикнул командир. – Красная армия важнее, чем твои дети!
– Да шо ж це таке коиться, люди добрые! – заголосила, запричитала женщина.
Командир демонстративно щелкнул взведенным курком нагана. Толпа зароптала. Солдаты двинулись через площадь.
В тот момент, когда они подошли к ближайшему дому, вперед вдруг выскочил тщедушный старик с растрепанной, как мочало, бородой. И было бы в этом что-то комичное, если б все происходящее не было трагедией.
– Остановитесь, ироды! Христом-Богом молю! С голоду люди мрут! Побойтесь Христа! – страшно, захлебываясь, закричал старик.
И был крик этот так страшен, что долго слушать его было просто невыносимо. Казалось, он сдирает заживо кожу. Первым не выдержал самый маленький мальчишка. Вытаращив глаза и выставив винтовку штыком вперед, он ткнул в живот старика, лихо, с размахом уколов несколько раз...
Нелепо взмахнув руками, старик стал оседать в раскаленную солнцем, жаркую пыль, все крича и крича слова, в которых больше нельзя было разобрать никакого смысла...
Молчание же, вдруг ставшее таким же резким, как был его крик, оказалось сигналом. Словно по знаку невидимого режиссера вся толпа одновременно бросилась вперед, подняв наперевес вилы и топоры. Они потрясали своим нехитрым деревенским оружием, а в глазах их жарко горел отчаянный блеск крови, жажда этой крови, которая иногда бывает намного страшней, чем сама кровь.
Вмиг десять конников были окружены и буквально разорваны на части, несмотря на жалкие выстрелы, которыми все-таки пытались разогнать толпу. Дольше всех стрелял командир. Но это ему не помогло. Весь отряд солдат Красной армии был уничтожен за считаные секунды. Пыль стала красной и липкой, сбилась в лужи, запеклась в грунте сельских дорог...
Так начались крестьянские бунты, которые в июле 1919 года охватили всю Одесскую область. Разгоревшись из крошечной искры, пламя пожара охватило большинство сел. Измученные продразверсткой, люди с яростью уничтожали отряды Красной армии, под знамена которой никто не хотел вступать. И для большевиков это было достаточно серьезным ударом.
Восстание стало мощным – хотя бы потому, что костяк составляли молодые мужчины в возрасте от 18 до 45 лет. Оно вспыхнуло как ответ на 100-процентную продразверстку, которая поставила людей на грань голодного вымирания.
Лидеры восставших крестьян связались с командованием Добровольческой армии, которая летом 1919 года значительно укрепила свои позиции. Была отправлена срочная депеша, в которой восставшие просили о помощи, а также докладывали об обстановке: «Все хорошо. Одесса в кольце. 12 тысяч восставших. Люди вооружаются. Положение красных ненадежное».
Попытавшись воспользоваться тем, что Одесса пылала сразу со всех сторон, командование Вооруженных сил Юга России (ВСЮР) решило как можно скорее провести десантную операцию, надеясь опереться на силы восставших.
Большевики знали об этих планах, но им не хватало ни людей, ни оружия. «Совет обороны большевиков Одессы» готовился к отражению белого десанта.
Позже Деникин вспоминал, что накануне отправки десанта от надежного агента разведки пришло следующее сообщение: «22 июля в Одессе получены от советского агента, работавшего в штабе генерала Деникина, сведения о том, что в Новороссийске будет посажен десант из 30 транспортов для отправки в Одессу. Десант... сопровождают английский дредноут и несколько крейсеров и миноносцев...».
По всему побережью большевики установили посты наблюдения за морем и мобильные береговые батареи, на вооружении которых стояла разнообразная полевая артиллерия.
В Одессе ситуация складывалась отчаянная. Большевики не были готовы к серьезному противостоянию. Белогвардейское подполье готовилось к захвату города. Члены подпольной офицерской организации, возглавляемой полковником Саблиным, были разбиты на десятки, каждой из которых поручался отдельный сектор Одессы. Их задачей было тайно портить все городские средства связи и вооружение, которое отправлялось на фронт красным.
Командующий красным Черноморским флотом бывший капитан первого ранга Шейковский был сторонником добровольцев и работал на белую разведку. Еще до своего увольнения с должности, в конце июля 1919 года он успел укомплектовать все береговые батареи в районе Одессы членами подпольных офицерских организаций. В результате батареи должны были переходить на сторону белых, не сделав ни единого выстрела. Белая разведка работала так четко, что командование ВСЮР располагало самыми точными и свежими данными о количестве красных войск и их передвижении, обо всех местах дислокации, а также обо всем, что происходило в городе.
Ну а большевики отчаянно искали средства для обороны города. Их положение становилось все более плачевным. Из-за жестоких репрессий и поборов под видом экспроприаций и продразверстки они перестали пользоваться поддержкой местного населения. Однако, собрав все силы, Совет обороны большевиков сумел противостять крестьянскому восстанию, в буквальном смысле утопив его в крови.
Уже к 16 августа 1919 года восстание крестьян было полностью подавлено. Не осталось даже незначительных очагов сопротивления.
Более того, Одесской ЧК удалось выйти на след большинства подпольных офицерских организаций в городе как раз накануне высадки десанта. Были арестованы основные руководители подполья – полковник Саблин, поручики Марков, Челакаев, Накашидзе.
23 августа на пляж в Люстдорфе высадились первые части белого десанта. А еще раньше белая разведка появилась в Сухом лимане.
Восстание в Одессе началось по условному сигналу – это были три выстрела из орудий в сторону города в 18 часов 23 августа 1919 года. Услышав их, подпольные организации в городе захватили здание Одесской ЧК и освободили всех своих руководителей, арестованных накануне.
Восставшие вытеснили красные части из района порта и начали продвигаться по Маразлиевской и Канатной улицам в сторону железнодорожного вокзала, освобождая от красных квартал за кварталом.
Самые ожесточенные бои развернулись в районе Канатной, где в казармах было много красных. В самом начале восстания были захвачены штаб Совета обороны и штаб Военного округа, многие красные руководители были арестованы. Так, в плен попали секретарь парткома Соколовская, председатель ЧК Калениченко, начальник боевого участка Чикваная. После этого основное сопротивление было подавлено.
Ближе к полуночи 23 августа вся восточная часть города от морского побережья до Пушкинской улицы находилась под контролем восставших. Район, где проживали зажиточные сословия, продолжали методично очищать от красных.
К утру 24 августа восставшие стали продвигаться в рабочие районы – на Молдаванку, Слободку, Пересыпь. К девяти утра вся Одесса уже полностью была под контролем восставших белогвардейцев. Полковник Саблин объявил себя командующим военными силами города.
Были захвачены богатые трофеи – три артиллерийские батареи с полными боекомплектами, полевые кухни с готовыми обедами (что было ценно при тотальной нехватке продовольствия для всех), а также разнообразное военное имущество на складах.
При большевиках вся независимая печать была закрыта. Но уже утром 24 августа после четырехмесячного перерыва в городе появился специальный выпуск газеты «Одесский листок». На первой, главной, полосе было напечатано следующее: «Измученным гражданам исстрадавшейся Одессы от освобожденного узника – «Одесского листка» – братский привет!»
В тот же самый день, 24 августа, возобновила свою работу распущенная большевиками в апреле Городская дума. Одесса полностью перешла под контроль белых.
24 августа боевые действия закончились. Перебрасывать подкрепление красные могли только по железной дороге, поэтому было решено такую возможность пресечь. На всех железнодорожных подъездах к городу были размещены воинские заслоны.
Разделившись на две колонны, десантный отряд начал движение через Одессу, чтобы захватить две важные стратегические железнодорожные станции на Слободке и Молдаванке. Местные офицеры из подпольных организаций присоединились к этим отрядам и показывали дорогу.
На Дерибасовскую вышло множество одесситов, которые при виде белогвардейцев восторженно кричали: «Ура! Слава белым орлам!» В колонны военнослужащих бросали цветы. Вот как описывал всё это один из белых офицеров:
«Эскадроны продвигались по главным улицам Одессы. Это было настоящее триумфальное шествие. Местные жители выбежали на улицу и приветствовали своих освободителей от большевистского ига. Офицеров и солдат засыпали цветами, кто кричал и смеялся, были и такие, кто плакал от радости. Немало было и таких, главным образом юных девушек, подбегавших к строю и целовавших первого, к кому было легче подступиться. Особое впечатление производил колокольный звон. Во всех церквях раздавался благовест...»
Но так было только в Одессе. На подступах к городу обстановка по-прежнему оставалась напряженной. Утром 25 августа со стороны станции Раздельной к Одессе начал подходить красный бронепоезд и эшелон с пехотой. Не дойдя до города несколько верст, бронепоезд открыл артиллерийский огонь, а его ремонтная бригада приступила к ремонту поврежденного железнодорожного полотна. Красная пехота начала высадку из вагонов. Корабельная артиллерия десанта сработала очень четко. Ее огнем бронепоезд был уничтожен, а железнодорожное полотно испорчено настолько, что о быстрой починке в боевых условиях не могло быть и речи. Больше красные попыток вернуться в Одессу не предпринимали. Собрав все свои основные силы, они начали отступление на север.
