Текст книги "День между пятницей и воскресеньем"

Автор книги: Ирина Лейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Николай. Сейчас

Николай собирал вещи. И с одной стороны, пребывал в радостном возбуждении оттого, что ему предстояло путешествие с лучшим другом и настоящий отдых, когда он выключит телефон, вдохнет спокойно, и никто не станет отвлекать и дергать его каждую минуту, но с другой стороны, был в некоторой рассеянности оттого, что не очень хорошо понимал, а что, собственно, брать с собой. Какую одежду? Конечно, они с Тамарочкой ездили на курорты и за границу, но ему казалось, что это совсем не то, сейчас ему не хотелось никаких костюмов, даже льняных (он, кстати, терпеть их не мог за вечно измятый вид, но Тамаре они нравились, и ему приходилось их носить), не хотелось галстуков и непременных закрытых туфель, без которых по вечерам не пускали в ресторан. Он предвкушал бесшабашный отпуск, именно бесшабашный, как будто им с Леней было не за семьдесят, а чуть за двадцать, ну ладно, от силы за тридцать, и как будто ехали они в какой-то развеселый стройотряд или собирались в поход. Ему хотелось носить шорты и расстегнутые рубашки с коротким рукавом, их когда-то почему-то называли «шведки», и он так и привык их называть, хоть дети и поднимали его на смех за старомодное слово. Ему хотелось обуваться в шлепанцы и теннисные туфли, кеды с резиновой подошвой, а не в удобные и практичные ортопедические сандалии. Правильности и практичности ему больше не хотелось. Да, он знал, что от плоской резиновой подошвы у него непременно заноют и разболятся суставы, о том, что кожу в его возрасте нужно особенно защищать от ультрафиолета, и про то, что два года назад у него был инфаркт, он тоже помнил. Но он собирался бросить вызов! Именно вызов своему, будь он неладен, старому организму. Это был его персональный бунт. Против возраста, против условностей, против «поберечься» и «помнить, что ты уже не мальчик». Когда он был мальчиком, ему было не до шалостей и не до праздных шатаний, так что теперь он имел полное право вести себя легкомысленно и, может быть, даже безответственно. Он заслужил. Хотя бы раз в жизни. Кто знал, сколько ее еще осталось.

Он вспомнил, что его легкая ветровка висит в шкафу в прихожей, и пошел забрать ее, чтобы бросить в чемодан. Нет, он не боялся, что его может продуть прохладным морским ветром или прострелить спину на сквозняке. Он собирался гулять по ночам, да, именно так! А на ночных променадах ветровка вполне могла пригодиться. Ему казалось, она его стройнит. Так говорила дочь, которая и подарила ему эту модную курточку.

Он прошел через холл, краем глаза заметив, что его жена стоит у окна на кухне с чашкой в руке, он быстро схватил ветровку и постарался проскользнуть назад незамеченным, но было поздно – она услышала его шаги и обернулась.

– Стой! – хрипло сказала она.

«Попался», – подумал он и про себя выругался.

– Ты не хочешь пожелать своей супруге доброго утра?

– С удовольствием пожелаю, Тамарочка, если тебя не смутит, что сейчас уже половина второго.

– И что ж?

– Ничего. Доброго утра, дорогая.

– То есть никакой благодарности за вчерашний вечер я не заслужила?

– Тамара, я вчера тебе ее выразил. Искренне и от души. Я очень тебе благодарен. Ты прекрасно все организовала.

Она, похоже, мало, что помнила о вчерашнем вечере: нахмурилась и отхлебнула из чашки. Николай подошел ближе и почувствовал запах алкоголя. Это вряд ли было сегодняшнее Тамарочкино похмелье. Это была уверенная заявка на завтрашнее. В чашке было вино.

– Тамара, что ты пьешь?

– А ты не видишь, что у меня в руках чайная чашка? – спросила она, но на всякий случай убрала руку подальше от него. – Я пью чай, Николаша. Из чайной чашки пьют чай. Поэтому она так и называется.

– Ну хорошо. – Ему совершенно не хотелось ввязываться с ней ни в какие дискуссии, он прекрасно знал, чем все они обычно заканчивались. Да и, честно говоря, ему было все равно, что она решила приложиться к вину, не успев проснуться. – Я пойду пройдусь до спортивного магазина.

– Это еще зачем? Решил податься в большой спорт? Купил себе место в олимпийской сборной?

Он вздохнул.

– Тамара, а можно говорить со мной нормально? Без вот этих ехидных шуток, цинизма и издевок. Попробовать разок не цепляться, а?

Она фыркнула и отвернулась к окну.

– Какой ты все-таки… – Она поискала достаточно оскорбительное слово, но, видимо, не нашла. – Тебе непременно нужно делать из меня эдакого монстра! К чему это сейчас, Николаша? Когда я так скверно себя чувствую. У меня опять эти ужасные спазмы… Голова раскалывается.

«Только молчи!» – приказал себе Николай, хотя ему очень хотелось напомнить ей о количестве выпитого вчера.

– Наверное, атмосферное давление меняется. – Она состроила мученическую гримасу и стала тереть виски.

– Да, Тамарочка, в нем, наверняка, все и дело, – быстро сказал он, развернулся и пошел в комнату.

Жена, однако, отправилась за ним. Полы длинного халата, отороченного розовыми перьями, развевались, шлепанцы противно стучали по полу. Почему-то все в ней стало его раздражать. Когда же это началось? Он и не заметил. Он остановился у двери гардеробной, ему не хотелось, чтобы она видела его вещи в чемодане. Как будто он защищал от нее свою территорию.

– Послушай, Николаша. Вчера, пока ты… пока вас с этим твоим Леонидом где-то носило, а я тут в поту… в поте… в поту лица готовила ужин, так вот, наш Витя вчера высказал одну очень здравую мысль.

– И какую же?

– Почему бы тебе не переписать компанию на детей? Ну или хотя бы сделать их совладельцами?

– Потому что… Я не стану этого делать, Тамара.

– Вот как?

– Вот так. И сейчас, как мне кажется, не время для этой темы.

– Но дети… Они же твои дети!

– Тамара, пожалуйста. – Он повернулся к ней, и почувствовал, как в висках застучало. – Мы обсуждали этот вопрос. С детьми и без детей. Неоднократно. Пока я в здравом уме, и здоровье мое меня не подводит, я буду руководить компанией сам. Детям я пока не могу доверять.

– Но я забочусь об их благополучии!

– Тогда не стоило их так баловать. Надо было приучать к самостоятельности. С детства. А то они привыкли, что все их проблемы всегда решаются как будто сами по себе. Хотя они уже очень взрослые люди.

– Я забочусь об их будущем. – Она снова отхлебнула. – Мало ли, что с тобой может… Да и наследственность у тебя неважная.

В висках у него застучало сильнее, в груди стало закипать.

– Я очень тронут твоей заботой, Тамара. Но со мной все в порядке. А дети сначала должны хотя бы немного убедить меня в том, что они в состоянии принимать серьезные решения и брать на себя большую ответственность – за людей, которые на нас работают. В компании и ее филиалах в нескольких городах, как тебе известно, у нас очень большое количество сотрудников, они все – живые люди, у них есть семьи и дети, и я как руководитель отвечаю за них тоже. Чтобы они завтра могли прийти на работу и вовремя получить свою зарплату. Что касается моих собственных, безусловно, прекрасных детей, то я пока не вижу в них лидерских качеств и достаточной степени ответственности. Что меня весьма беспокоит. А вот что касается их собственного благополучия, тут меня совершенно ничего не беспокоит – они получили блестящее образование, и жильем я их всех обеспечил, и даже транспортными средствами. У них, Тамарочка, прекрасный жизненный багаж во всех смыслах этого слова. Так что не переживай о наших замечательных детях, у них все будет хорошо. Пусть попробуют для начала самостоятельно позаботиться о себе. У них для этого есть все средства и возможности.

– Ты жуткий эгоист, – картинно вздохнула она.

– Очень может быть. – Он не выдержал, открыл дверь и шагнул в комнату. Она пошла за ним.

– Ради чего мы тогда живем, Николаша? Дети – это же наше будущее, наше богатство. Ведь все в нашей жизни ради них…

– Я так и понял вчера, когда ты заперла внуков в детской с нянькой. Потому что они тебя раздражали.

– Внуки – маленькие, от маленьких детей у меня делается мигрень, видишь, ты совершенно ничего не помнишь из-за своего эгоизма. – Она остановилась, потому что наконец-то увидела чемодан. – А это что такое, позвольте спросить? Мы что, разъезжаемся?

– Да, Тамара. – Он то ли устал, то ли осмелел настолько, что дерзнул ей подыграть: – Ты разве забыла? Ты вчера сама велела мне убираться. Почему бы я иначе спал в гардеробной?

– Ну, для спанья в гардеробной у тебя могла быть масса причин. – Она пристроила на тумбочку пустую чашку. – Начнем с того, что ты с этим… с вашим… со своим Леонидом опоздали! И не надо думать, что я ничего не помню! Несмотря на то, как я вымоталась вчера, сколько труда и сил вложила… Стоп. – Она остановила сама себя и нахмурилась, а потом ткнула в его сторону указательным пальцем. – Вы с твоим… с Леонидом собрались в отпуск! Ага?

– Молодец, – устало сказал он. – Сектор «приз».

– Но ты же оставишь мне денежек? – Она капризно выпятила нижнюю губу, как ребенок.

– Тамара, у тебя достаточно денежек. У тебя две платиновые карты. Твой собственный счет и доступ к нашему общему. Что тебе еще нужно? Я обещал вчера оплатить тебе поездку в Азию или куда ты там хотела – я оплачу. А сейчас, можно, я выйду и куплю себе кеды или кроссовки?

– Гляньте на него, решил форсить и молодиться? В паспорт свой посмотри. Тебе вредно ходить в такой обуви. Тебе даже в сандалии нужно класть ортопедические стельки. Ты вообще помнишь про свой возраст?

– Спасибо за заботу. Но мне хочется кеды. Я устал от деловой одежды и деловой обуви.

– Ах ты ж, мой бедняжка, ну, ладно, как скажешь. Тогда хоронить тебя буду в пижаме, – хохотнула она.

«Не дождешься», – подумал он, бросил ветровку в чемодан и попытался пройти мимо жены из комнаты.

– Никола-а-аш-а. – Она вдруг ухватила его за рукав и изобразила то ли трогательное, то ли соблазнительное лицо, но остатки туши вокруг глаз, отекшие с похмелья веки и спутанные волосы могли скорее напугать, чем вызвать у кого-нибудь умиление, не говоря уже о других чувствах.

– Что, дорогая? – Он попытался высвободить рукав из ее цепкой хватки.

– Оставь мне свою кредиточку, а?

– Зачем тебе моя кредитка, Тамара?

– Ну, мало ли, вдруг мне потребуется…

– Купить Вологодскую область?

– Нет, новую грудь!

– Тамара, у тебя какая-то навязчивая всплывающая идея с этой грудью. Ты вчера уже выпросила на нее денег.

– Да? Как хорошо. Ну все равно. Мне не хочется в твое отсутствие чувствовать себя бедной! Ты не представляешь, как это унизительно – чувствовать себя нищей. Ты же обещал мне, что я никогда и ни в чем не буду нуждаться! Ты клялся мне у алтаря.

– Тамара, мы женились в загсе, там не было алтаря, и никто не клялся. И ты в жизни не чувствовала себя ни бедной, ни тем более нищей, ты понятия не имеешь, что это вообще такое, ты никогда ни в чем не нуждалась и не нуждаешься. Двух карт тебе будет более чем достаточно. Ты сможешь сделать себе хоть три груди и прокормить в Азии – или куда вы там собрались? – всех азиатов в течение года. Я пошел, Тамара, все, прости, пока!

Он не стал слушать, что она еще ему скажет, быстро закрыл за собой дверь и передумал вызывать лифт. Он пошел по лестнице пешком, запретив коленке ныть, а сердцу – колотиться как бешеному, и думал только о том, что уже послезавтра они с его лучшим другом сядут в самолет и улетят отсюда. Подальше. Он достал из кармана телефон и набрал номер Леонида.

– Привет, старина! Ну что, готов к большим приключениям?

Если бы он только знал, насколько окажется прав.

Лидочка. Тогда

Две ночи, ложась спать, Лидочка клала Ленину перчатку под подушку. Засовывала руку в мех и так засыпала. Два вечера подряд она писала Лене письма. Подумаешь, только что расстались, она так сильно скучала, что села писать ему первое письмо, едва вернувшись с автовокзала, писала и улыбалась – представляла себе, что письма они получат уже вместе, вдвоем, ведь она совсем скоро тоже будет в Москве, рядом с Леней. А когда собралась запечатать письмо в конверт, вспомнила, что у нее нет его адреса: он еще не получил место в общежитии, так что пока не знал, где будет жить. Ну и ничего страшного, подумала Лидочка, она возьмет письма с собой и отдаст ему прямо на аэродроме в Москве, когда он ее встретит. Скажет: «А ну-ка, танцуй! Тебе письмо!» – и он ужасно удивится. Лидочка опять улыбнулась. Она вообще теперь все время ходила и улыбалась. Даже в то утро, когда мама стала собираться вести Мишеньку на злосчастную прививку, из-за которой и вышла вся эта досадная заминка с Лидочкиным отъездом.

Мама носилась по дому как фурия и командовала:

– Лида, где Мишенькина рубашка в клеточку? Не эта! Ты что, глупая? Байковую давай! На улице холодина, она мне тонкую сует! Головы у тебя нет, что ли?

– Хорошо, мама, сейчас найду байковую, – спокойно отвечала Лида и все равно улыбалась про себя.

– А бутылочку? Бутылочку ему взяли? Он же пить захочет! Да еще расплачется наверняка, они все там безрукие в этой поликлинике! Укол нормально не сделают. Андрей! Налей попить сыну, чего сидишь как истукан!

Папа сидел на кухне на табуретке у окна, смотрел на улицу и как будто никого не слышал и не видел.

– Андрей! Бутылочку мне подай! И печенье там было. Надо печенья с собой взять. Вдруг очередь, сидеть придется, ждать, Мишенька есть захочет. Лида!

– Да, мама?

– В очереди же вспотеет он, возьми сменную рубашку!

– Сейчас положу.

– Почему я должна обо всем думать? Ты что, сама не могла догадаться брату сменную рубашку положить?

– Я положу.

– Конечно, положит она! Сто раз надо обо всем просить! И платок носовой чистый чтобы был!

– Уже положила.

– Да какой ты положила? Ты что, не видишь, что это не тот? Возьми в шифоньере детский глаженый!

– Катя, может, хватит кричать? – наконец отозвался с кухни отец. – Что ты панику-то развела? Всего-то с ребенком на прививку сходить.

Мать резко развернулась на месте и уставилась на него.

– Смотрите-ка, кто тут заговорил? Сам – фьюить – и нет его! Умчался, крыльями не помахал! Взял бы да сам и сходил хоть раз с сыном на прививку.

– Я ходил. И не один раз.

– А сегодня прямо до зарезу надо тебе лететь!

– Катя, я работаю. Я нам деньги зарабатываю на жизнь. У меня такая работа. Я сегодня людей в больницу везу.

– А родного сына в поликлинику не можешь!

– Там посерьезней дела, чем прививка.

– В других, в нормальных домах тоже вон все работают мужики и каждый вечер дома!

– Так и я уже год с лишним почти каждый вечер дома.

– А до этого где крыльями махал? А? Может, расскажешь нам про Ейск? Или про Бийск?

– Катя, может, хватит? – тихо сказал папа, а у Лидочки внутри все сжалось. Она даже забыла, что только что внутри у нее все улыбалось. Зачем мама сейчас затеяла эту ссору?

– Это я сама решу, когда хватит! Скажи еще спасибо, что не выставила тебя! Чего расселся? На работу на свою шел, вот и иди.

– Так я позавтракать хотел. В других, нормальных домах жены мужьям завтрак готовят…

– Я сделаю, папочка! – Лидочка кинулась на кухню. – Хочешь яичницу? На сале? Как ты любишь. Я быстро сейчас поджарю.

– А ну, не вздумай! – вдруг крикнула на нее мать. – Пусть в Ейске своем завтракает. Мы опаздываем! Быстро бери сумку и коляску. Пойдем, Мишенька, пойдем, сыночек. Мы и сами справимся. А папочке твоему лишь бы хвостом вертеть.

Отец ничего не сказал, тяжело поднялся с табуретки, снял с крючка у вешалки фуражку и вышел из дома.

– Папа! – Лидочка бросилась за ним, схватила за руку и пошла рядом. – Пап, ты не обращай внимания, мама просто нервничает и устала, Мишенька ночью плохо спал. Подожди, я тебе хоть бутербродов сделаю!

– Не надо, Лидонька. – Папа улыбнулся ей самой красивой на свете улыбкой. – Я на аэродроме перекушу, там у Михалыча всегда термос с кофе.

– Лида! – раздался истошный крик у них за спиной.

– Беги, дочка. – Отец вдруг крепко-крепко прижал ее к себе, поцеловал в макушку и долго не отпускал. – Ты моя красавица. – Он наконец-то разжал руки. – Ты у меня лучше всех.

– Ты у меня тоже, пап! – Она поцеловала отца в щеку и побежала к дому. – Ну пока!

– Пока, дочка! – Он махнул ей рукой.

– До вечера! Прилетай скорей!

Он пошел дальше, но вдруг остановился, повернулся и громко крикнул:

– Лида! Береги себя! И маму с Мишенькой не бросай.

– Что? – Она то ли не поняла, то ли не расслышала, но отец уже помахал ей рукой и быстро пошел прочь.

В поликлинике все прошло очень быстро, и Мишенька почти не плакал, а когда вышли на улицу, сразу же заснул в коляске. Мама успокоилась, повеселела, и даже стала улыбаться знакомым, которые с ними здоровались.

– Надо сегодня на ужин жаркое сделать, – сказала она, поправив Мишеньке одеяльце. – В обед в духовку поставлю, как раз к ужину поспеет, отец с пылу с жару, свеженького поест.

– Почему ты с ним так, мам? – спросила Лидочка, не рассчитывая вообще ни на какой ответ, у нее как-то само вырвалось. Но к ее удивлению, мать вдруг пожала плечами и сказала:

– А я и сама не знаю.

– У вас ведь так хорошо всегда все было. – Лидочка ухватилась за шанс нормально поговорить с матерью. – Помнишь, как мы с тобой бегали на аэродром папу встречать, и ты всегда знала, когда он прилетит, и как мы махали его самолету?

– Конечно, помню. – Мама улыбнулась совсем как раньше. – И как в кино ходили, и в театр, и нам всегда все завидовали. Папа такой статный, в форме.

– Ага, а ты всегда красивая, в платьях! Все на вас смотрели и завидовали, точно.

– А хочешь секрет?

– Хочу, – подскочила Лидочка.

– Я и сама себе всегда завидовала, что мне такой муж достался, – папа-то у нас видный, красавец! Да еще летчик. И характер ведь у него золотой. Ох, Лидуня, как я его любила, дочка! Пуще жизни! Я же пылинки с него сдувала. Да я и сейчас его люблю! Вот честно, так люблю, сил моих нет.

– Так чего же ты с ним ссоришься?

Мать помрачнела.

– Сама не знаю… То есть знаю, конечно. Обидел он меня. По-женски обидел. Ты еще маленькая, не поймешь.

– Куда уж мне, – пробурчала она.

– И как будто так и сидит у меня внутри та обида. Я уже сто раз простила его, а она меня все равно не отпускает, как будто ест, гложет, как будто кто-то меня изнутри подначивает, чтобы я все эти гадости ему говорила, кричала на него…

– Мам, так не обида же это, а все сплетни соседские. Ну откуда тебе знать, что у папы кто-то был… ой! – И она закрыла ладошками рот.

– А ты откуда знаешь? – Мать резко остановилась.

– Да ты же только и говоришь ему об этом.

– Так я намеками.

– Твоих намеков только глупый не поймет.

– Откуда узнала?

– Я слышала, как Сима тебе рассказывала, – призналась Лидочка. – Но она же врет, мам, она все время врет.

Почти целый переулок они прошли молча.

– Может, и врет, а может, и не врет, – вздохнула мама. – Но я и без нее почувствовала. Женщины, они такое чуют. Вот выйдешь замуж, поймешь. Хотя не дай бог, конечно, чтобы такое… Пусть хоть у тебя муж верный будет.

– Так и папа тоже верный! И заботливый! Ну что ты, так и будешь теперь эту обиду за собой всю жизнь таскать? Сама же говоришь, любишь его.

– Люблю… – Мать посмотрела на нее. – Взрослая ты совсем стала. Ох, вот иду сейчас, ругаю себя, что я за дура такая, отца твоего даже завтраком не покормила от этой своей злости дурной. Мужик голодный на работу ушел. Разве так можно? Иду и мучаюсь.

– Значит, хватит вам ругаться и ссориться! – припечатала Лидочка. – Раз тебя уже и сердце, и совесть мучают, и все уже устали от ваших ссор. А папе я сейчас могу тормозок отнести. У него во сколько рейс должен быть?

– А я и не спросила. Но, может, и правда успеешь? А ну давай бегом, там в холодильнике котлеты холодные, да хлеба положи, да огурцов малосольных. Ну и сальца отрежь. Беги, Лидунь! Может, застанешь его. И скажи, вечером жду я его! Очень жду!

И Лидочка помчалась со всех ног. Ну разве бывает так, чтобы счастье вдруг перестало бродить где-то по чужим людям и обернулось к ним? Она была влюблена в Леню, а мама призналась, что любит папу! Значит, все теперь будет хорошо! С этого дня все у них навсегда переменится!

Она торопилась изо всех сил, но все равно не успела. Когда она примчалась на аэродром, папиного самолета уже не было. По пустому полю ветер гонял потрепанный газетный лист, а на деревянном крылечке сидел механик Семен Михалыч, подставив солнцу довольную усатую физиономию, и потягивал сигаретку.

– Михалыч, здрасьте! – выдохнула она, добежав до него.

– Ох, Лидок, ты, что ль? – Михалыч прищурился, ему было плохо видно против солнца.

– Ага! Папе вот тормозок принесла.

– Так он уже улетел, с час назад.

– Эх, – выдохнула она и от обиды топнула ногой. – Не успела. А он голодный, не позавтракал сегодня.

– А, вон он чего такой смурной был, тогда понятно. – Михалыч напоследок затянулся и выбросил окурок, выдохнув в сторону дым. – Пришел сегодня, молчит все, не шутит. Я так понял, с Катькой он опять поссорился, а он, вишь, завтрак проспал, проглот.

– С мамой он тоже поссорился. – Лидочка присела рядом с Михалычем на ступеньку. – То есть мама с ним.

– Вот то-то и оно. – Михалыч кивнул и пригладил пышные усы. – Меня не проведешь. И чего ж Катерина опять взъелась?

– Да так… Она не со зла, она устает просто. Мишенька маленький.

– Ой, Лидок, ты мне голову не мути. Ну, малец у нее, и что с того. Вон, Зинаида, Генкина жена, у той четверо, двое погодков и двойнята еще народились. И чего? Веселая какая всегда, и все успевает. А шутки шутит, не баба, а прям что твой Райкин. И готовит, ух, язык проглотишь. Вчера нам борща приносила – чистый мед, а не борщ, да еще с чесноком…

– А папа во сколько вернется? – перебила его Лидочка. Про еду механик мог говорить бесконечно. – Рейс сложный у него?

– Да нет. – Михалыч помотал головой. – Туда-обратно. В райцентр и назад. Туда с пассажирами полетел. У Семеныча, который Виктор, а не Степан, ну, ты поняла, так вот, у Виктор Семеныча что-то сердце забарахлило, а наши-то лекари разобраться не могут, вот и отправили его на обследование. Сердце – это ж мотор в организме, ты понимаешь, без него никак. И без Семеныча нам никак. Хороший мужик. Вот твой папка и повез его в больницу. А с ним еще две бабехи присоседились, те тоже к доктору, ну, и главбух наша с фабрики. Эта вроде как по делам, говорит, командировка у ней. Не знаю, что там за командировка, но нарядилась, как с картинки. Небось, завелся у ней кто. На свиданку помчалась. А чего ей, баба незамужняя…

– Так папа их там ждать будет? И потом обратно привезет? Вечером?

– Не, обратно он пустым. То есть как пустым – без пассажиров. А так-то почту захватит, корреспонденцию, значит, и удобрения там какие-то агроном наш заказывал. Тоже дело. Ну, чего ты губы-то надула?

– Да не знаю, тут мне его подождать или домой идти.

– Что мне тебе сказать, Лидок? Мне-то, конечно, с тобой тут веселей сидеть, да и из сумки у тебя вкусно пахнет. Но как мамка твоя осерчает на тебя, что опоздала, а потом автоматом и папке твоему достанется – надо оно вам?

– Не надо, – согласилась она. – Побегу тогда, Семен Михалыч. А котлеты вам оставлю, угощайтесь! И папе скажите, как прилетит, чтобы скорее домой шел, мы его ждем, мама мясо приготовила, с подливкой.

– Про мясо с подливой я уж точно не забуду! Беги, Лидок, папка скоро твой вернется. Он же у нас ас! И виртуоз! О как.

Она помахала усатому механику и помчалась домой.

Мама, к счастью, вовсе не злилась, а была в прекрасном настроении – Мишенька спал в коляске во дворе, в беседке, заплетенной виноградом, а мама готовила на кухне и даже не накричала на Лиду, что так долго просидела на аэродроме. Та кинулась помогать ей с готовкой, а про себя все думала, что напишет сегодня Лене в письме. Потом к ним заглянула соседка одолжить мясорубку да заболталась почти на час, потом проснулся Мишенька, они и не заметили, как день покатился к закату. Обычный день с домашними хлопотами, ничего особенного. Только вот когда Лидочка проверяла в очередной раз жаркое и пироги в духовке, вдалеке как будто что-то грохнуло. Она глянула в окно – все по-прежнему, облака на небе, цветы в палисаднике.

– Наверное, опять газовый баллон у кого-то, – сказала мама. – Как в тот раз у Якушевых. Что за народ? Выпьют и начинают баллоны менять. Господи, хоть бы никто не покалечился. Вот дурни-то.

Вечерело, стало смеркаться, а папы все не было. Лидочка боялась, что у мамы сейчас испортится настроение, и тогда все пропало – она запросто могла выбросить еду на помойку или отдать поросятам, а потом закатить папе скандал. Скандала Лидочке совсем не хотелось. Она пошла к себе в комнату проверить вещи, которые собрала для Москвы, ей вдруг показалось, что она забыла шерстяную юбку, а осенью она очень пригодилась бы ей ходить на занятия. Юбка, конечно, была в чемодане, лежала на самом дне. И там же Ленина перчатка. Лидочка прижала ее к лицу и вдохнула запах. Потом положила обратно в чемодан и вышла во двор, а потом за ворота, посмотреть, не идет ли папа. Что-то он сильно задерживался.

Она постояла минут пять, на улице никого не было, все как раз разошлись по домам, загнали со двора детей, уселись ужинать. Она посмотрела, как дрожат на ветру листья на старых тополях, опять подумала про Леню, улыбнулась и уже собиралась зайти во двор, как вдруг увидела, что со стороны аэродрома кто-то бежит. Кто-то полный, грузный, он бежал, припадая на ногу, прихрамывал и махал ей одной рукой, а второй то и дело вытирал лицо. Она сначала не поняла, кто это, а потом вообще перестала понимать, слышать, видеть и дышать. Когда она вспоминала тот день, то каждый раз сомневалась, был ли он на самом деле или она просто провалилась в бесконечно глубокую черную дыру. Человек подбежал ближе, и она разглядела, что это Михалыч, но с ним что-то было не так, и она даже хотела пошутить, но тут увидела, что он плачет, и вдруг инстинктивно сделала шаг назад. Она не знала, в тот ли момент обо всем догадалась, или когда прочла по его губам слово, которое он повторял: «Беда. Беда». Тогда она резко развернулась и кинулась во двор, чтобы убежать, как маленькая, убежать от этого слова, от всего, что будет потом. А потом она почти ничего не помнила, только то, как кричала мама и кидалась на людей, которых у них во дворе вдруг оказалось так много, очень много…

Папин самолет упал совсем недалеко, на огромном картофельном поле за лесом, почти у реки, рядом не было домов, рядом вообще ничего не было, никто не пострадал. Папа погиб. И все переменилось навсегда.

Следующие два дня Лида почти не помнила. Все время нужно было что-то делать, ей что-то говорили, куда-то звали, но она сидела на табуретке, на той самой, где в то утро сидел папа, и смотрела в окно. Она ждала, что он придет. По дому ходили какие-то женщины в черных платках, а мама все время давала указания, все время командовала, что кому делать, она не проронила ни слезинки, говорила очень громко и вела себя так, будто собирала папу в командировку или в долгий рейс:

– Так, лучше вон тот костюм взять, он хороший, ему идет сильно. Нет, в форме не надо. Зачем ему в форме лежать? Рубашку, Таня, слышишь, рубашку ему надо голубую, но и белую тоже возьмите. На всякий случай. Галстук? Точно, галстук надо… Где галстуки-то все у него? Сто раз говорила, взял – повесь обратно, что за человек такой… Ага, вот галстуки. Да, лучше этот, с полоской, это я ему покупала. Поехала тогда в город, а там в универмаге большом на площади как раз нашла галстук вот этот, слышишь, Таня?

Мать говорила и говорила, не останавливаясь, как радио. Никакой Тани рядом с ней не было. Лида не знала, к кому она обращается, она смотрела на нее как сквозь огромную линзу, как будто мать была где-то в аквариуме или в телевизоре. Как будто Лида все слышала, но при этом оглохла.

Потом привезли гроб с каким-то чужим мужчиной. Дом сразу наполнился непрекращающимся бабьим воем. Лиду заставили надеть шерстяное черное платье и повязать черный платок. Она надела, не сопротивлялась, ходила, кивала, здоровалась, смотрела на всех, иногда выполняла мамины приказы, потом кто-то потянул ее за рукав и велел сесть возле гроба, мол, так положено. Она села и послушно сидела. Смотреть на чужого мертвого человека было странно и страшно, и она посмотрела на пол: между табуретками, на которых стоял гроб, на полу почему-то оказался большой алюминиевый таз, полный соли. Белая гора. Лида посмотрела на эту соль и стала вспоминать, как папа катал ее на санках по снегу, как быстро он бежал, а потом отпускал ее, и она мчалась с горки, и как жутко и одновременно счастливо ей от этого делалось. А теперь ничего этого никогда не будет. Теперь все изменилось.

– Зачем? – вдруг спросила она. Ни о чем и в никуда.

– Что зачем? – прошамкал рядом старушечий голос. – Зачем соль?

– Да, – сказала Лида.

– Так это ж всегда под покойников ставят. Жара же. Вот затем и соль.

– Зачем? – опять спросила Лида.

– Чтоб не завонялся. Запаху чтобы не было.

Лида медленно поднялась, вышла на улицу, зашла за беседку, увитую виноградом, и ее вырвало.

Как бы она хотела, чтобы этих дней не было. Они и прошли как будто в забытьи. А субботы не было вовсе. Никакой субботы не было. Вместо субботы были похороны.

На следующее утро после похорон мать растолкала ее очень рано, на улице только начало светать.

– Вставай, – строго сказала она. – Одевайся, Лида, пора, пойдем.

– Куда? – Спросонья Лидочка ничего не могла понять, да еще кто-то из тех женщин в черных платках дал ей вчера таблетку, от которой она провалилась в вязкую глубину и никак не могла выбраться оттуда, чтобы хотя бы вдохнуть воздуха. Голова кружилась, очень хотелось вернуться в реальность, только реальности теперь не было.

– Надо отцу завтрак нести, вставай, – велела мать и быстро вышла из комнаты.

Лида наспех оделась и вышла на кухню. Мать перекладывала на большую папину тарелку – его любимую, с васильками по краю – яичницу со сковороды.

– Так и понесешь, ничего страшного, – сказала она. – А я сумку возьму с хлебом, с пирожками. Может, еще колбаски домашней порезать?

– Катя, так надо кутью нести на погост, такой обычай ведь, – робко отозвалась Лидина бабушка, которая приехала из соседнего села. – Наутро, как похоронят, на кладбище кутью несут, а ты, вон, собрала целый стол.

– Кутьей он не наестся. – Мать нахмурила брови. – Он же голодный. Он голодный совсем, мама! Скажет тоже, кутья. Пойдем, Лида. Бери тарелку, да под ноги смотри, не споткнись. Стой, перцем посыпь. Он с перцем любит. Вот так. Теперь пошли.

– Она отойдет, – шепнула Лиде бабушка. – Это она от горя такая, Лидунь. Потом придет в себя, выплачется и отойдет мамка-то…

Бабушка ошибалась. С тех пор каждое утро мама Лиды вставала с рассветом, будила Лиду, жарила яичницу, заталкивала в коляску сонного или орущего Мишеньку – ей было все равно, набирала сумку еды, и они шли на кладбище. Там на могиле мать расставляла еду на вколоченном в землю деревянном столике, а тарелку с яичницей ставила прямо на холмик, сдвинув в стороны венки с лентами. По выходным она брала с собой бутылку самогона и наливала папе стопочку. Усаживалась на лавочку и начинала рассказывать отцу все, что она делала, что видела, кого встречала и о чем думала. Потом рассыпала по могиле пшено для птиц, и они шли домой. Всю дорогу, и туда, и обратно, она повторяла как заведенная: «Он голодный, голодный он, Лида».