Текст книги "Боричев Ток, 10"

Автор книги: Ирина Левитес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Из пункта «А» в пункт «Б»

Решение с ответом не сходилось. Пришлось бежать за помощью к Лере. Она задачку быстренько расщелкала, как орех, и путешественники благополучно прибыли в пункт назначения, несмотря на то что один плелся пешком и разглядывал по пути всякие лютики-цветочки. Зато второй летел стремглав на велосипеде, потренькивая никелированным звоночком. Лера не только написала три действия, но и нарисовала схему движения пешехода и велосипедиста, так что Нина все поняла и даже захотела, чтобы ее завтра вызвали к доске.

Утро началось с веселья. Валерик Дзюба, в обиходе просто Дзюбик, выдал очередную концертную программу за первой партой, куда его посадила классная из-за вечных двоек. Он повернулся к Нине и Наташе Гейсман, всем известной хохотушке, и стал изображать Григория Яковлевича, учителя рисования: как он портрет рисует и глаза у него съезжаются к переносице от усердия. Маленький верткий Дзюбик умел превращаться то в рассеянную старушку, то в бравого пожарного, то в крикливую торговку с Житнего рынка. Девочки повизгивали от восторга. Дзюбик, вдохновленный успехом, «на бис» показал, как Димка Лобов вяжет шарф, считая петли, и не замечает, что уже весь обмотан своим бесконечным произведением. Как он умудрился превратиться в добродушного медлительного увальня– загадка, но сходство оказалось настолько убедительным, что Нина и Наташа опять зафыркали.

– Ой, не могу! Валерик, покажи старьевщика, – упрашивала Наташа. – Ну миленький, ну Дзюбочка, ну что тебе стоит?

– Стары веш-ш-ч, – сгорбился и зашипел Дзюбик. – Бером стары веш-ш-ч. Черт! Забыл! Задачу решили? Я же хотел списать. Давайте, быстро!

– Идет! – Димка Лобов, карауливший у двери, ринулся на свое место.

Шестиклассники вскочили, с грохотом откинув крышки парт, и вытянулись.

– Здравствуйте! – окидывая класс цепким взглядом, молниеносно выхватывающим малейший непорядок – неприглаженные вихры, развязанную коричневую ленточку или неуместно белый капроновый бант, – поздоровалась учительница и разрешила: – Садитесь!

Класс еще раз грохнул крышками и затих. Все сидели как всегда: руки сложены строго параллельно краю черной лакированной парты (снизу – левая, сверху – правая), спина прямая, взгляд немигающий. Как кролики перед удавом. По-другому у Марксины Яковлевны Берман сидеть не позволялось. Стоило кому-нибудь ручку уронить или к соседу повернуться – все! «Крокодилы! Бегемоты! Как твоя фамилия? Задомнапередский? – кричала Марксина, расцветая алыми пятнами. – В Биробиджан поедешь!» Биробиджан у Марксины был самым страшным проклятием и предназначался в основном отпетым двоечникам и тупицам, но и отличники туда периодически посылались.

– Поднимите руки, кто домашнюю задачу не решил. Так… Лобов? В Биробиджан поедешь, Лобов! (Лобову в Биробиджане точно делать было нечего, но Марксину это не смущало.) Еще кто? Так… Хорошо. К доске пойдет…

Марксина держала паузу над раскрытым журналом. Было так тихо, что слышался шорох карандаша, ползущего по списку. Вот он спустился до Яновской, остановился и пополз вверх…

– Дзюба!

Класс выдохнул. Бедный Дзюбик поплелся к доске, взял мел и принялся спасаться от Марксининого гнева. Сначала он сложил путешественников. Один плюс один, получилось два. Потом стал делить расстояние от пункта А до пункта Б на двоих. Получилось справедливо. Поровну. Судя по всему, он вот-вот должен был отправиться в таежный комариный край. Нина не выдержала и шепнула:

– Сорок восемь разделить на…

– Дзюба – два! Садись. Нечего уши развешивать! – разозлилась Марксина. – И Одельская – тоже два! За компанию. Дневники на стол!

И залепила жирные красные двойки на три клеточки, захватив ни в чем не повинные историю и ритмику, четко выведя рядом каллиграфическое МБерман.Дзюбик плюхнулся на деревянную скамью перед Ниной. Его оттопыренные уши пылали, сравнявшись по цвету с треугольником галстука. Щеки Нины, наверное, были того же революционного оттенка – она чувствовала, как заливается ненавистным румянцем.

Дома бабушки расстроились: еще бы, первая двойка! И такая огромная! Растерялись: родители на Сахалине, что делать – неизвестно. Послали Нину за тетей Олей. Та прибежала, на ходу вытирая руки полотенцем, и внимательно выслушала Нинины оправдания и бабушкины стенания. Наконец, после тщательного анализа мельчайших деталей – кто где стоял, кто где сидел, кто что шептал и с какой скоростью двигались путешественники – решительно объявила:

– Завтра пойду извиняться перед уважаемой Марксиной Яковлевной.

Марксина и вправду была уважаемой. Никто в Биробиджан до сих пор не отправился, зато выпускники математику знали так крепко, что могли сражаться на вступительных экзаменах в вузы, невзирая на пятую графу. Оля ее нисколечко не боялась, потому что Лера и Женя ловили математику на лету. Их авторитет должен был распространяться на Нину. Да так оно и было. Двойку Марксина влепила сгоряча, это было ясно. Но по законам внутришкольной политики полагалось извиняться.

Оля поймала Марксину на большой перемене. Рядом в качестве объекта для воспитания стояла Нина, опустив голову.

– Здравствуйте, Марксина Яковлевна! Вот, зашла узнать, как наши успехи. Это моя племянница. – Оля слегка подтолкнула Нину, чтобы еще раз напомнить про тень авторитета. Вдруг учительница забыла, что Нина – девочка из хорошей семьи.

– Знаю, – кивнула Марксина.

– Ниночка вчерашнюю задачу решила. Но почему-то получила двойку, – прикинулась плохо информированной Оля. В дипломатических целях. Вдруг Марксина уже раскаялась и двойку зачеркнет. Дескать, извините, ошиблась. Но учительницу не так-то просто было сбить с твердо выбранного пути.

– Нет, вы понимаете, что меня возмутило? – Марксина сдвинула брови, чтобы оправдать правильно поставленную двойку. – Что девочка из приличной семьи подсказывает этому двоечнику! Этому архаровцу! Этому отбросу! Который не учится! Который я не знаю что!

Ага! Значит, она все-таки помнит, из какой Нина семьи! Чья она многоюродная сестра! Но Дзюбика жалко. Маленького, тощенького, легкомысленного Дзюбика. Учителя не знали, что на самом деле он никакой не тупица, а очень даже остроумный. С ним так весело болтать! Ему не запрещают свободно носиться по городу. Из странствий он приносит невероятные истории и вываливает целый ворох на одноклассников, которые вынуждены покорно ждать, когда взрослые переделают свои скучные дела и поведут в зоопарк, ботанический сад или планетарий.

– Извините! Простите! Она больше не будет. Нина, скажи, что ты больше не будешь!

– Не буду…

– Что ты не будешь? – нахмурилась Марксина. – Отвечай полным ответом!

– Не буду подсказывать Дзюбе…

– Именно! Этому бездельнику! Этому тупице! Этому босяку! Этому я не знаю что!

– Она больше не будет. Я за нее отвечаю, – сказала тетя.

Намекнула, что натренировалась на воспитании отличниц – Леры и Жени. Поэтому опыт и мастерство автоматически распространяются на Нину, превращая и ее в гордость школы. Заодно дала понять, что племянница на ее попечении. А чтобы учительница окончательно прониклась, добавила недостающие штрихи:

– Ниночка у бабушек живет. Родители на Сахалине.

Марксина подозрительно посмотрела на ученицу, до сих пор ничем не выделявшуюся из чернокоричневой массы, оживленной красными мазками пионерских галстуков. «Сахалин» звучало пострашнее «Биробиджана». Нечто совсем уж запредельное, куда приличные люди не попадают. Приличные люди живут в Киеве. Преимущественно на Подоле.

– Отец военный, – пояснила тетя.

Марксина сочувственно покачала головой. Военных отцов вечно посылают к черту на кулички. Тут возникает вопрос: можно ли считать военных приличными людьми, если они вынуждены постоянно отрываться от Киева? Наконец, поуверяв друг друга во взаимном уважении и отчасти преданности, Марксина и тетя распрощались. Напоследок учительница выразила уверенность в том, что Нина никогда больше не будет подсказывать этому двоечнику, этому ослу, этому гопнику, который гоцает на переменах, а у доски молчит, как дубина. Тетя, прижимая для усиления искренности руки к груди, полностью разделяла мнение уважаемой Марксины Яковлевны.

Накланявшись, тетя потащила малолетнюю преступницу в угол вестибюля и, не откладывая дела в долгий ящик, выдала ей по первое число. Ух и раскипятилась же она! Глаза сверкали, щеки горели, пушистые черные волосы выбились из узла.

– Нинка! Ты что себе позволяешь? Ты почему меня позоришь?

– Ну Оля… Ну что такого… Подумаешь, подсказала разочек… – ныла Нина.

– Разочек? Нет, вы посмотрите на нее! Разочек! Ты, девочка из порядочной семьи, подсказываешь этому ничтожеству?

О-о-о! Почему взрослые такие? Никогда не разберутся и сразу ругаются. Разве можно громко кричать на весь гулкий вестибюль? И тут она увидела Дзюбика. Он прятался за колонной. Хотел дождаться, когда тетя уйдет, и посочувствовать.

– Оля! Он хороший. Ты не знаешь. Он умный. Его просто учителя не любят.

– Не морочь мне голову! – окончательно вышла из себя тетя. – Я запрещаю разговаривать с этим ничтожеством. Все! Дома поговорим.

Тетя решительно пошла к выходу, а Нина побрела в класс. Хотела сделать вид, что не заметила Дзюбика. Вдруг он не слышал, как его обзывали ничтожеством? Нет, конечно. Тетин звонкий голос невозможно не услышать. Голова сама повернулась к колонне, но Дзюбик исчез. Стыдно… Теперь он навсегда поверит, что Нина – предательница. Поддакивала взрослым, чтобы себя выгородить. Теперь Валерик и на нее может пародию сделать: губки бантиком, ручки сложены, глазки опущены. «Ах какая я хорошенькая, умненькая, воспитанная!»

Все плохо. Просто ужасно. Даже жить не хочется…

«Скорая помощь»

Нина второй час ходила по улице Жданова, примеряясь, где бы упасть. Улица была короткой. Отрезок прямой между двумя точками – площадями Почтовой и Красной. Их соединяли громыхающие трамвайные линии. Дворники еще утром сгребли снег в аккуратные холмики. Нина бегала вниз на угол встречать бабушку с сумками и видела, как тетка в ватнике, перетянутом солдатским ремнем с золотой пряжкой, и с огромной головой, укутанной клетчатым платком, шоркала деревянной лопатой. Вначале лопата бесшумно зарывалась в новенький снег, но потом, добравшись до асфальта, скрежетала цинковым краешком.

Мерзлый асфальт был чист. Жаль. Надо было исхитриться и поскользнуться так, чтобы Иры поверили. Но валенки мягко шуршали, цепляясь за шершавый тротуар. И, как назло, ни одной скользанки…

Иры уже просились домой – холодно, и скоро стемнеет, и от родителей влетит. Они не знали, что Нина пошла гулять только для того, чтобы упасть.

А потом сказать, что нога болит очень-очень сильно, ой, только не трогайте! И неделю не ходить в школу. Пока Дзюбик про все не забудет.

Гениальный выход подсказала мама. Еще в июле, когда приезжала в отпуск с Сахалина. Она любила вспоминать детство. Рассказывала всякие истории. Одна из них могла пригодиться – про то, как мама сунула ноги в Днепр. Зимой. Была готова на все, лишь бы не ходить в школу. Но ни капельки не заболела. «После ледяной воды в ботинках получился компресс – аж припекло!» – смеялась мама.

Поэтому вариант с Днепром Нине не подходил. Не только потому, что она рисковала не простудиться. А потому, что во времена маминого детства на Подоле, наверное, не было набережной. Сейчас ее построили, а лестницы, ведущие к воде, перегородили толстыми железными цепями. Под ними ничего не стоит пробраться, но это строго-настрого запрещено. И могут наябедничать Иры. Расскажут своим родителям, а они позвонят бабушкам. И будет стыдно. Все сразу поймут про Дзюбика.

Нина искоса посмотрела на Ир. Маме было хорошо. Когда она ноги в Днепре мочила, ее охраняли верные подруги – Мира и Тамара. И ничегошеньки никому не разболтали. Иры для этого не годятся. Они чересчур послушные.

Ира Зельман – высокая, полная, выглядит совсем взрослой. И не скажешь, что ей двенадцать.

Можно подумать – целых четырнадцать. Или даже пятнадцать. У нее уже есть настоящая грудь, только она стесняется и ходит сгорбившись. С математикой у нее еще хуже, чем у Дзюбика. И с остальными предметами тоже. Кроме пения, ритмики и рисования, но это не считается. Когда ее вызывают к доске, она так долго тянет нескончаемое «э-э-э» между картавыми словами, что учителям надоедает и они ставят тройки недослушав. И почему-то Иру Зельман никто не ругает. И маму не вызывают. Она сама приходит. Каждый день забирает Иру из продленки.

Рива Соломоновна на Иру не жалуется, а помогает ей делать уроки. Садится рядом и терпеливо объясняет. Иногда Нина думала: почему Иру Зельман не заставляют учиться лучше? Потом догадалась: все равно не получится. Зачем зря человека расстраивать? Ира хорошая. Добрая и умеет слушать. Не болтает, как другие девочки, о своем, а медленно опускает тяжелые кремовые веки, прикрывая бархатные карие глаза, и слушает. Из-за этого всегда кажется немного сонной.

Вторая Ира – Зильбергерц. Уменьшенная копия Зельман: карие глаза, черные вьющиеся волосы, белая кожа усыпана веснушками. И взгляд такой же: сонно-плавающий. И беспрекословное послушание. Сказано ходить по правой стороне Жданова – ходим по правой. По левой нельзя. Там снизу, от набережной, может по переулку выехать машина. Это очень опасно. А сверху, с Боричева Тока, машины редко появляются. Только если кто-нибудь такси вызовет. Но это целое событие…

Ира Зильбергерц учится не так чтобы очень хорошо. Средне. Так же, как и Нина. На четыре и пять. Тихая, воспитанная девочка из хорошей семьи. Ей и в голову не придет нарочно падать и симулировать ужасный ушиб или даже перелом. Она не какая-нибудь босота, как пренебрежительно называют бабушки людей, не дотягивающих до их круга. Правда, не всегда понятно, по каким признакам бабушки узнают про босоту.

К босоте относилась, в частности, молодая пара из углового дома. Они вечно сидели на балконе за пузатой чугунной оградкой и смотрели на улицу. Рядом дышала огромная овчарка, высунув розовый язык. А больше ни у кого собак не было. Только кошка у Иры Народецкой, самой красивой девочки.

Народецкая с ними гуляла редко. Не потому, что красивая, а потому, что жила далеко – на Верхнем Валу. Ее мама не отпускала.

Девочки потоптались у входа в фуникулер.

– Мне пора, – наконец сказала Ира Зельман.

Ее дом стоял напротив, у речного вокзала. Только дорогу перейти.

– Давайте до угла дойдем, – попросила Нина, решив использовать последний шанс.

Ирам в ее плане была отведена важная роль. Им предстояло бежать за тетей Тамарой. Рассказывать, что Нина упала и не может идти. Поэтому падать надо было не прямо здесь, а поближе к тети Тамариному дому, чтобы той далеко не бегать. Уже и место было заранее присмотрено: у водосточной трубы, там, где наросла ледяная нашлепка. Они несколько раз прошли мимо, гуляя туда-сюда, но Нина никак не могла решиться. Наконец немного отстала и уселась под трубой.

– Ой! Ой-ой-ой!

Иры обернулись.

– Ой-ой-ой! Идти не могу. Ой как больно!

Нина схватилась за ногу и убедительно причитала. Иры испуганно молчали. Прохожие останавливались и советовали вызвать «скорую», даже предлагали двухкопеечные монеты – благо что будка телефона-автомата стояла недалеко. Но «скорая» на улице в план не входила. Еще увезут в больницу, а там посмотрят внимательно и наругают.

– Не надо «скорую». Тут тетя Тамара живет. Надо ее позвать, – распорядилась Нина. – Ты, Ира, иди вон туда, под арку. Во дворе подъезд налево. Второй этаж и дверь прямо. А Ира пусть со мной побудет.

Ира Зильбергерц отправилась за тетей Тамарой. Ира Зельман осталась охранять подружку. И тут Нина вспомнила, что на ней новое пальто – то самое, забракованное тетей Тамарой. И она, чего доброго, обидится, что с ее хорошим вкусом не посчитались. Теперь может возникнуть конфликт на этой почве. Причем скрытый. Тетя Тамара будет дуться, а тетя Оля думать, с чего это она сердится. Эх, надо было старое пальто надеть. Или грохнуться под домом тети Миры…

– Ниночка! Что с тобой? Боже! Ребенок упал! Ребенок сломал ногу!

Тетя Тамара заломила в отчаянии руки. От ее криков почему-то заболела заранее намеченная левая нога. Нина все хорошо продумала: на правую удобнее опираться, а хромать лучше левой.

– Ты можешь встать?

– Не знаю… Надо попробовать… – умирающим голосом сказала Нина.

Общими усилиями ее поставили, как журавля. Нина осторожно попробовала наступить на «больную» ногу и, ойкая вполне натурально, попрыгала, повиснув между тетей Тамарой и Ирой Зельман. Прыгать пришлось далековато. Булыжники под аркой и во дворе оказались скользкими и неровными. Кое-как доскакали до второго этажа и ввалились в прихожую.

В рамочке на стене загадочно улыбалась знакомая с детства «Незнакомка». Под ней волновались тети Тамарины родители.

– Боже! Ребенок совсем не может ходить! Мне будет плохо с сердцем! – простонала Берта Рафаиловна, милая, уютная, чистенькая старушка с белоснежными гофрированными волосами и кукольно-розовыми щечками.

– Она мне будет рассказывать за ее сердце! Какое может быть сердце, когда у ребенка сломана нога, а? У меня уже давление от этой ноги! – откликнулся Исаак Пиневич, аккуратный седой старичок, тот самый, которого Валерик умудрился в прошлый раз назвать «дедушка Ишак».

– Папа! Тебе нельзя волноваться!

– И что? Когда ребенок весь искалечен, я должен танцевать от счастья?

– О-о-о… умираю… воды… – простонала Берта Рафаиловна, опускаясь на стул.

– Ну, мы пошли. Нас родители заругают, – сказали Иры.

– Я, наверное, завтра в школу не пойду, – напомнила Нина, чтобы они не забыли рассказать про уважительную причину.

Тетя Тамара накручивала диск телефона, вызывала «скорую». Металась из кухни в комнату то с водой, то с лекарствами. Когда врач с чемоданчиком позвонила в дверь, в квартире сильно пахло сердечными каплями.

Берта Рафаиловна и Исаак Пиневич лежали рядышком на тахте, укрытые до подбородков клетчатым пледом. Врач поставила на тумбочку длинную черную коробочку и раскрыла ее. Внутри оказалась шкала с цифрами, возле которых прыгал ртутный столбик, пока врач накачивала резиновую грушу. Она послушала в трубочку сначала Берту Рафаиловну, потом Исаака Пиневича. Подержала их за руки, шевеля губами. Дала какие-то таблетки, велела соблюдать полный покой и ушла.

Нина сидела в кухне на табуретке, расстегнув новое пальто.

– Про ногу твою забыли, – спохватилась тетя Тамара.

– А у меня уже ничего не болит. – И Нина для убедительности притопнула валенками по натертому до блеска паркету.

В Одессе теплое море

Мира Наумовна так и сказала:

– В Одессе теплое море. Поеду к Софочке. Вот дождусь лета и поеду.

– Нет, вы посмотрите на нее, – обиделся дедушка Семен. – Поедет она! Что ты там забыла?

– Мам, ну правда, летом жарко. Тебе тяжело будет, – намекнула Оля на букет из давления, сердца, правого колена и поясницы.

Возраст, ничего не попишешь. Тревожно маму одну отпускать, да и на Софу, гимназическую подругу, надежды мало – склероз. Прошлым летом она приезжала погостить. Как дитя малое, честное слово! Целый переполох устроила: потерялась на Владимирской горке. Всем семейством искали: Миша на телефоне дежурил, Оля с девочками по горкиным склонам бегали, папа маме валерьянку капал. Правда, Софа сама нашлась. На такси прикатила. Она бы и раньше вернулась, но не могла в ридикюле найти записную книжку с адресом.

– Буду принимать морские ванны, – пояснила Мира Наумовна цель поездки. – Вместе с Софой.

– Ой, не смешите меня! – трагически схватившись за голову, вскричал дедушка Семен. – Твоя Софа таки устроит потоп. Войдет в море – и все!

Дедушка Семен ничего не имел против необъятных габаритов Софы. Ему крупные женщины всегда нравились. Он просто не хотел, чтобы Мира Наумовна уезжала. Заранее ревновал ее к чайкам, волнам и этим, как их… кипарисам. Ко всему этому пошло-курортному шлянию. Когда-то в молодости они ездили вдвоем к Черному морю. Не в Одессу, правда. В Ялту. В санаторий. Ему тогда как передовику производства дали путевку. И он, между прочим, не поехал один. Он, между прочим, взял Миру Наумовну с собой, хотя она не была передовиком производства.

Мира Наумовна, приучая дедушку Семена к мысли о неизбежности поездки и, следовательно, временной разлуки, задумчиво пела, как бы случайно:

 
Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда
Белые мачты на рейде,
В дымке морской города…
 

Хотя сама она родилась не у моря. А совсем даже наоборот – в Белой Церкви. Потом вышла замуж за дедушку Семена и переехала в Киев, чем значительно повысила свой социальный уровень. Тогда дедушка Семен был не дедушкой, а очень даже ничего. Поэтому Мира Наумовна не только повысила свой социальный уровень, но и получила массу положительных эмоций и новых волнующих впечатлений. Совместила приятное с полезным, так сказать. И после всего этого она собирается в Одессу! Одна!

Дедушка Семен, как бы не слыша многозначительного пения Миры Наумовны, в противовес ехидно напевал про этот бандитский город:

 
На Дерибасовской открылася пивная,
Там собиралася компания блатная…
 

На что Мира Наумовна усиливала ностальгическое пение, превращая лирическую мелодию в маршеобразное подтверждение своих намерений. Но дедушка Семен, не сбиваясь, продолжал основную тему:

 
Там были девочки: Маруся, Роза, Рая
И с ними верный спутник – Васька-Шмаровоз!
 

Таким образом он не только косвенно давал понять, что девочки все еще будоражат его неугомонную душу, но и что сам он ого-го какой молодец, не хуже таинственного Васьки-Шмаровоза. И Мира Наумовна о-о-чень рискует, оставляя его без присмотра. Но Мира Наумовна, по-видимому, недооценивала его способностей и легкомысленно пренебрегала намеками на готовность тряхнуть стариной.

Она собирала чемодан. Про чемодан – отдельное слово. Чемодан, извлеченный из сарая, из-под культурного слоя, образованного керогазом, ржавым утюгом, сломанными санками, протертый от пыли и паутины, был еще довоенный. Тех времен, когда на курорт ездили обстоятельно, со вкусом. Он был фибровый, коричневый, с прочной ручкой и двумя блестящими замочками. Самое главное – он был настолько глубоким и вместительным, что запросто мог сойти за сундук средних размеров и требовал достойных нарядов.

Оля по выходным, прихватывая вечера будней, шила новое и перелицовывала старое. Разве можно насовсем выбросить чесучовый костюм? Сейчас такой чесучи уже никто не делает. Этот современный поплин и в подметки чесуче не годится. Оля распарывала, осторожно тюкая стежки краешком трофейного лезвия «Золинген». Тут требовалась ювелирная точность: одно неверное движение – и дырка! И пропадут драгоценные два сантиметра ткани, запрятанные в швы. Швов в старом костюме – тьма египетская. Вытачки, складочки, вставочки, кармашки… Нина сидела, затаив дыхание, и смотрела. А Оля все тюкала, тюкала лезвием – и вот наконец материя освобождалась из плена и превращалась в причудливо вырезанные лоскуты. Потом тетя их отстирывала, нежно теребя в теплой мыльной воде, чтобы не расползлись, сушила и гладила, прошпаривая влажную ткань утюгом. Паф-ф-ф! И старых строчек не видно. Можно кроить и шить платье. Ой, нет! Пока еще рано. Бабушка Лиза согласилась вышить гладью. Чесуча белая с зеленоватым отливом, поэтому нитки мулине бабушка подобрала салатовые. Ах как красиво!

В сборах принимал участие весь двор. Ну не весь, конечно. Тетя Паша рыбачка не принимала. Она в курортах не понимает. И дядя Петя рыбак не принимал. И Зина тоже. С ней все равно никто не разговаривает. И толстая Бася всерьез не учитывалась: какая из нее советчица? Она сама влезла со своими советами.

На лавочке сидели Мира Наумовна, тетя Фира, тетя Голда и Нина. Грелись на солнышке. В беседке пока неуютно и сыро, хотя снег давно растаял. Уже середина апреля, тепло. Ручьи, пробежавшие по двору, начисто отмыли булыжники, по которым ходят в магазин, на работу, на рынок и в школу. Остальное пространство уже покрылось кудрявой невысокой травой. Скоро она отрастит мелкие зеленые бубочки, обрамленные малюсенькими беленькими лепесточками, и будет терпеть, когда по ней ходят и бегают. Ходят взрослые: в сараи за чем-нибудь нужным, белье вешают или снимают, примяв траву огромным алюминиевым тазом. Зина даже выварку выволакивает, мало ей таза. От этого в траве получаются лысины и видно, что растет она в мелком золотистом песке. Дети бегают по траве, носятся, валяются.

Но они легкие, траве не больно… Иногда на зеленой бубочке отдыхает божья коровка. Ее надо осторожно посадить на ладонь и прошептать:

 
Божья коровка,
Полети на небо,
Дам тебе я хлеба.
Там твои детки
Кушают котлетки.
 

И коровка расправит жесткие оранжевые крылышки, а из-под них вылезут тонкие, затрепещут, и она полетит высоко-высоко, в синее пронзительное небо, слепящее раскаленным добела солнцем… И Мира Наумовна поедет в Одессу, к морю. Интересно, какое оно – море? Наверное, большое. Как Днепр без того берега…

Мира Наумовна, тетя Фира и тетя Голда не просто так сидели. Они караулили подушки и перины, разложенные на раскладушках для проветривания. Поглядывали, чтобы не стащили. Хотя кто их стащит? Чужие по Боричеву Току не ходят. Могут пройти почтальонша с раздутой сумкой на ремне, перекинутом через плечо, да детская врачиха Гутман. Но они почти что свои. Могут выскочить бандиты из-за высокого серого забора, ограждающего лес на горке, схватить парочку подушек или даже целую перину и убежать назад за забор. Поэтому надо следить. Нина тоже следит, но отвлекается. Интересно послушать разговоры взрослых.

– Платье чесучовое готово, спасибо Лизе, – продолжала Мира Наумовна сагу про курортную подготовку. – И сарафан Оля уже пошила.

– Нет, вы только посмотрите, как она постирала!

К скамейке подошла толстая Бася и, возмущенно показывая пальцем на вывешенное Зиной белье, справедливо ожидала поддержки. Гневного осуждения. Белье должно быть белоснежным, а не таким вот, что от людей стыдно. Белье – это визитная карточка хозяйки. Если хозяйка не умеет стирать, это, извините, не хозяйка, а…

– Шнарантка! – пожала плечами тетя Голда.

– И она еще будет его всем показывать! Когда такое белье надо прятать. Прятать – и все! Нет, вы такое видели?

– Ой, я вас умоляю, – поддержала общее осуждение тетя Фира. – Когда человек не имеет никакого понятия!

Сама тетя Фира имела понятие. Во двор она всегда выходила в одном из бесчисленных длинных халатов, туго накрахмаленных и тщательно отглаженных, что было непросто, учитывая мельчайшие оборочки. Халаты шились ею собственноручно, из белого в цветочек ситца. Несмотря на безукоризненные халаты, соседки тетю Фиру тоже слегка осуждали – за то, что красила губы красной помадой и в парикмахерской наводила черные брови. То, что она красила волосы черной краской, не осуждалось. Мира Наумовна тоже собиралась закрасить седину хной. Попозже. Пока рано. Это она перед самым отъездом сделает.

– Пять блузок, две панамы, теплую кофту, когда ветер…

– Вчера ехала в трамвае на Крещатик. Очень красиво. Вот тут так, и так, и так… – подхватила тряпочную тему толстая Бася.

Жестами показала декольте, пояс на талии, широкую юбку. Весьма неожиданно с ее стороны, поскольку, будучи неимоверно толстой и сильно пожилой, до сих пор интереса к нарядам она не проявляла. Мира Наумовна взбудоражила всех курортными сборами – и вот результат.

– Так Сема уже успокоился? – спросила тетя Голда.

– Я знаю? – вспыхнула Мира Наумовна. – Я ему так и сказала: «Сема, шо такое? Я не имею права повидаться со своей подругой? После того как я отдала тебе свою молодость?»

– А я вам скажу. Он вас ревнует. Ревнует – и все! – припечатала тетя Фира.

– Ой, я вас умоляю! Можно подумать! Я ему так прямо и сказала: «Сема! Не делай мне головную боль! Я имею право?» Так ему просто-таки нечего было ответить!

…Промелькнула весна, заполненная последними штрихами сборов в Одессу, и обрушилось лето, настолько небывало знойное, что все завидовали Мире Наумовне, которая вот-вот окунется в Черное море. Дедушка Сема загадочно притих, Мира Наумовна подозревала, что он задумал какую-нибудь пакость и долгожданная поездка сорвется. Но он добросовестно отстоял очередь и купил билет в купейный вагон. На нижнюю полку. И даже помог дяде Мише сильно затянуть ремни из толстенной ткани защитного цвета, с деревянной ручкой неизвестно для чего – ведь у чемодана была своя собственная. Но лишняя ручка в дороге не повредит – мало ли что… И даже (сам!) заказал по телефону такси на завтра.

Завтра! Завтра все жильцы выйдут во двор и высунутся в окна – все! И те, кто разговаривает друг с другом, и те, кто не разговаривает. И будут провожать Миру Наумовну в Одессу. Смотреть, как подъехала машина с шашечками и зеленым огоньком, а Мира Наумовна в новом чесучовом платье, вышитом гладью, в панаме (уже курортное настроение) и белых парусиновых туфлях, надетых на белые же носочки, идет по двору, а дядя Миша, пыхтя, втискивает чемодан в багажник. Хорошо бы Нину взяли на вокзал. Она тоже хочет провожать Миру Наумовну в Одессу как можно дольше.

А сегодня – прощальный ужин. Все собрались за столом в комнате. Не в кухне, заметим, как обычно, а именно в комнате, что придает ужину настоящую торжественность. Мира Наумовна раскраснелась, ее глаза блестят, как в молодости. Она слушает, как ей желают счастливой дороги, и счастливого отдыха, и счастливого возвращения. Дедушка Сема не сияет, но ведет себя вполне прилично. Без этих своих штучек. И даже лично подходит к телефону и выслушивает пожелания и напутствия родственников и знакомых, которые не смогли, к сожалению, сегодня прийти по уважительным причинам. Телефон трезвонит беспрестанно, так много народа желает Мире Наумовне счастливого пути.

– Шо вы говорите! Шоб я так жил! – неожиданно восторгается дедушка Сема и даже порывается пуститься в пляс, но, прижатый почти вплотную раздвинутым столом к подоконнику, только слегка подпрыгивает. Все замолкают и поворачивают к нему головы, заинтересованные внезапным взрывом веселья. Может, дедушка Сема уже-таки выиграл в лотерею целый телевизор?

– Ха! Это правда? Вы не ошиблись? Так я вам целую ручки! Такая новость! Такая новость! Ой какое вам спасибо! Шоб вам жить до триста лет!

Дедушка Сема кладет трубку и ликующе смотрит на собравшихся. Сквозь ликование явственно проглядывает ирония. И она так раздувается, что превращается в самый настоящий сарказм. Насладившись нежданной радостью, он щедро делится ею:

– Такая радость! В Одессе холера!

От восторга он прижимает к груди руки и кричит Мире Наумовне поверх голов онемевших гостей:

– Одессу? Ты хотела Одессу? Так получи! На! Цим тухес ты поедешь, а не в Одессу! – указывает он на идише направление, соответствующее месту пониже спины, и немедленно разъясняет причину этого направления: – Все поезда отменяются! Какое счастье! В Одессе холера!