Текст книги "Оттепель. Льдинкою растаю на губах"

Автор книги: Ирина Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 9

Хрусталев лежал под открытым окном и слушал дождь. Он выкурил целую пачку, ему хотелось пить, но для этого нужно было подняться, пойти на кухню, поставить чайник. Два раза звонил телефон. Конечно, Марьяна. Ждет, чтобы он забрал ее к себе, но этого не нужно сейчас. Она чуткая девочка, сразу догадается, что у него неприятности. Допытываться она не будет, слишком хорошо воспитана. Но это выражение в ее глазах… Выражение мягкой и терпеливой печали – это тяжелее всего. Пусть думает, что его просто нет дома. Что он, например, со своей дочкой. Должен же он проводить время со своей дочкой? Не только же с бабами! Опять телефон. Нет, нужно ответить. Он встал, поднял трубку.

– Хрусталев! – прорычал из трубки Пронин. – Ты срочно мне нужен. Давай, брат, поторапливайся, дело серьезное.

На столе у начальника дымились два чая в серебряных подстаканниках и горкой высилось в вазочке какое-то заграничное печенье: одна половинка – розовая, другая – шоколадная.

– Кино, Виктор, хочешь снимать? Кино нужно сделать!

Хрусталев удивленно поднял брови, но глаза его радостно вспыхнули:

– Кино? Ну, конечно! Отличный сценарий! И вся партизанская тема…

– Какая еще партизанская тема?

– Что значит: какая? Ведь я объяснял! Сценарий покойного Паршина!

– Да я не об этом! При чем здесь твой Паршин! Федя Кривицкий с партикабля упал, сломал себе копчик!

– Я знаю, присутствовал.

– А фильм его нужно закончить! И быстро. Народ ждет картину.

– Но там же работает Люся Полынина.

– А теперь будешь работать ты! А вовсе не Люся Полынина. Ты лучше ее оператор.

– Нет, так не пойдет, – потемнел Хрусталев.

– Прекрасно пойдет! Снимешь к сроку и приступай тогда к своей партизанской теме!

– Ведь я говорю: «не пойдет». Там Люся Полынина.

– Там Люси Полыниной нет! Откажешься, я Чурсину передам!

– И передавайте. Сказал, что не буду.

Пронин начал подниматься со стула. Странное у него лицо. Пополам раскрашено, как печенье в вазочке. Лоб – багровый, все остальное – белое.

– Я сутки даю на раздумье. Нашелся мне тут, понимаешь, Печорин! Смотри, Хрусталев! Так и вылететь можно!

«Стекляшка» была открыта. Он весь день не ел. Вошел, сел за столик, заказал харчо. Ну, вот. Так и знал! Прямо к нему, худая, как вешалка, в неизменной ковбоечке, с сигаретой в пожелтевших от табака пальцах, направлялась Люся Полынина.

– Витя! Ты чего, не заметил меня?

Он заставил себя посмотреть прямо в ее радостные, простодушные глаза.

– А ты-то чего так сияешь? У вас там Кривицкий в больнице, с картиной бардак…

– Да откуда бардак? Я эту картину сниму левой пяткой. Могу даже без подготовки.

– Тогда я, значит, тебе в подметки не гожусь! Я без подготовки не могу!

Она не умела обижаться, хорошая, честная баба. Совсем одинокая. Мать уборщицей была в школе, спилась, потом долго болела. Люся ее до последнего дня на руках таскала. Сначала из пивной, потом по квартире, мать уже подняться не могла, под себя ходила. Зачем он взбрыкнул, нахамил? Похвасталась, да? Ну и что?

– Ну, ладно, пойду, – сказала она удивленно и погасила сигарету. – Еще мне работать сегодня…

Харчо его стыло в тарелке. Все правильно, что отказался. И так у него не жизнь, а сплошные сделки. То с Ингой, то с Аськой, то здесь, на «Мосфильме». Дома, наверное, телефон разрывается: Марьяна звонит. А как хорошо было бы сейчас обнять ее, поцеловать краешек губ, запустить ладонь в ее густые волосы и провести этой ладонью вниз, до самых лопаток, и волосы будут скользить внутри пальцев… Но этого делать нельзя: еще одна сделка. Нельзя, вот и все.

Выходя из «стекляшки», он нос с носом столкнулся с Мячиным. Тот, как всегда, летел, а не двигался, и глаза у него были полоумными. Вот не поздороваюсь раз с негодяем, и станет как шелковый! Мимо пройду. Мячин перегородил ему дорогу.

– Виктор, ты меня еще раз – прости. Я не пришел тогда по очень уважительной причине! О-о-о-очень! Я никого никогда не подвожу.

– А я подвожу. Пойдем, разговор есть.

Вернулись в «стекляшку».

– Егор, у нас появилась возможность получить от Пронина разрешение на Костин сценарий.

– Ты шутишь? Какая возможность?

– Объясняю. Кривицкий свалился, расшиб себе копчик. Картина повисла. Там оператором – Люся Полынина. Хороший нормальный оператор, но Пронину приспичило, чтобы снимал я. Я работаю быстрее. Он пообещал, что, если я за это возьмусь, он даст нам «добро».

Мячин так и подпрыгнул на стуле.

– Ура! Хрусталев! Так чего же мы ждем?

– Я отказался.

– Ты… что? Я не понял. Зачем отказался?

– Затем, что там работает Люся Полынина.

Егор замолчал, опустил голову.

– Слушай… Я, конечно, понимаю. Но Люсю из этой картины все равно теперь выпрут. Из принципа выпрут. Ты ей не поможешь. А Костина память… ведь он так мечтал! Ну, в общем, подумай…

– А я и подумал.

– И что?

– Ничего. «Хорошо бы, – думаю, – Люська палец на ноге сломала. Тогда бы я взялся».

Егор хохотнул.

– Сказать тебе, почему я тогда к Пронину не пришел? Подвел тебя, в общем? Я девушку встретил. Глаза у нее… Ни у одной нашей актрисы таких глаз не было и не будет. Без всякой без краски, без туши. Такая она уродилась.

– Ну и? – усмехнулся Хрусталев.

– Пока ничего. Говорит, что не любит. Но я ее не отпущу, не могу.

– Я тебе много могу рассказать таких историй, когда кажется, что вот если не «эта» – то все. Хоть ложись и помирай. А знаешь, неправда. Никто не помирает, все как-то обходятся. Мой отец… Ну, короче, когда мама заболела и сказали, что нет никакой надежды, он похудел на двадцать килограмм. У него открылась язва. Началась бессонница. Не спал ни одной ночи. На похоронах не плакал, правда, но был как каменный. Все думали, что он долго будет в себя приходить. А он через полгода женился. На очень молодой и красивой. Родил ребенка. И все. Вот такие дела.

– Я этого не понимаю.

– Ты, Егор, многого, извини, не понимаешь. Жизнь научит.

– Тебя научила?

– Меня? Нет, конечно. Но очень старается.

Мячин смотрел на него недоверчиво и, кажется, немного завистливо. Хрусталеву опять стало противно. Сначала он с Люсей куражился, теперь с этим глупым вихрастым мальчишкой. Нет, лучше домой.

Дома Хрусталева ждала Инга. У нее были ключи от его квартиры, «на всякий случай». За восемь лет она этими ключами ни разу не воспользовалась.

– Какой репримант неожиданный! – сказал Хрусталев. – Это по-французски, моя радость, цитата из Гоголя.

Инга была бледной и курила.

– Не шути. Меня вызывали. Сам понимаешь, куда. Расспрашивали про твои отношения с Паршиным.

Его затошнило немного. Харчо. Нельзя часто есть эти острые блюда.

– И что ты сказала?

– Сказала, что у вас были хорошие, дружеские отношения. Общего имущества не было, общих женщин, насколько я знаю, – тоже.

– Правильно знаешь.

Они помолчали.

– Ты не голодная? Могу покормить. У меня докторская колбаса есть, две сайки. Не хочешь?

– Обо мне можешь не заботиться. А вот о своей дочери не мешало бы!

– Она что, голодная?

– Этого еще не хватало! Но она растет, понимаешь? Ей тряпки нужны, из всего она выросла! Тетрадки, линейки, готовальни всякие!

– Но деньги же я вам даю!

– Ты деньги даешь. Но хоть раз бы спросил, хватает мне их или не хватает?

– Я понял. Тебе нужны деньги. Я завтра достану.

– Я не сказала, что мне завтра нужны деньги! Я просто сказала, что ты мог бы больше интересоваться Аськой и тем, как она живет.

– Ты, наверное, забыла, что я не отец, а дерьмо? Деньги будут завтра.

– Не нужны мне твои деньги!

– Судя по тому, как ты прекрасно выглядишь и как ты одета, тебе мои деньги действительно не нужны!

Инга близко подошла к нему. Когда-то, когда она вот так близко подходила, у него начинала кружиться голова. Сейчас – ничего.

– Подлец ты. Всегда был подлец.

– Конечно. Особенно если сравнивать с тем «великим» режиссером, который на тебе почему-то так и не женился! Не стал разрушать свою здоровую советскую семью!

Тогда она подняла руку и вдруг испуганно и неловко ударила его по щеке. Этого он не ожидал. Отступил от нее и подошел к окну. Опять идет дождь. Надоело.

– Прости, – пробормотала она своим низким и ломким голосом, от которого он прежде сходил с ума.

– Прощаю, – сказал Хрусталев, не оборачиваясь.

Ночью ему приснился странный сон. Он ходил по городу и подбирал бездомных животных. Животных было очень много, но все они умещались у него в сумке. Он понимал, что ему все равно не удастся прокормить такое количество щенков и котят, но продолжал ходить и подбирать их, потому что кто-то сообщил ему, что завтра будет объявлена облава и всех этих бездомных заберут на опыты. Потом рядом с ним появилась Аська, заплаканная, похожая на Ингу, и сказала, что в море убили китов.

– В каком еще море? – спросил он. – Нет здесь никакого моря, это ты с Коктебелем перепутала.

– Это ты все перепутал! – плача, сказала она. – Море есть везде.

Они вышли на берег моря, оно было красным. Он понял, что Аська сказала правду.

В десять часов утра секретарша сообщила Пронину Семену Васильичу, только что пришедшему на работу, что в девять заходил Виктор Хрусталев и «зайдет еще». Через пятнадцать минут Хрусталев действительно «зашел».

– Ну что? – перебирая бумажки на столе и насупившись, спросил Пронин.

– Я буду снимать.

– Ах, будешь? Ну, то-то.

– Семен Васильич, одно уточнение. Вернее сказать, просьба.

– Опять просьба? – Лоб у директора «Мосфильма» начал пылать.

– Да пустяки, а не просьба! Дело в том, что мы с вами вчера решили, что как только я закончу эту картину, можно будет приступать к сценарию Паршина. Но Паршин не только мне завещал эту работу, он в письменном виде оставил заявление, что доверяет свой сценарий одному режиссеру, молоденькому, но очень способному. Зовут Егор Мячин. Он у нас дебютант, ни одной своей постановки за плечами, но я его диплом видел. Вы знаете? Блеск!

– Ты что же это, Кривицкого подмять решил?!

– Кривицкого? Я? Да при чем здесь Кривицкий? Мальчишку стажером возьмем. Для галочки просто.

Пронин безвольно замахал руками.

– Но только чтобы Федор не обиделся, слышишь? Стажером возьмем. И не больше. Ты понял?

Притом что вроде бы сейчас все складывалось более или менее благополучно, и даже забрезжила какая-то надежда, Хрусталев чувствовал себя куклой из театра Образцова. Его дергали за веревочки. И чем больше он пытался освободиться, тем больше становилось этих веревочек, за которые его дергали. Теперь он был подвязан не только за руки, за ноги, туловище и голову, его хотели подвязать отдельно за каждый палец, каждое ребро, каждый волос на затылке.

Нужно объясниться с Полыниной. Он снова подумал, что у Люси никого нет, дом у нее пустой, неприбранный, и запах материнского больного тела как будто стоит еще в этом жилище, не хочет его покидать.

Люся ругалась с осветителем, задрав голову кверху.

– Убери ты эту бандуру к чертовой матери! Ты что, сам не видишь?

– А как я ее уберу? Тогда вся «Заря» полетит! – орал осветитель.

Увидев Хрусталева, Люся расплылась в улыбке и протянула ему обе руки сразу.

– По делу пришел или так?

– Ну, в общем, по делу.

– Тогда говори.

– Дело в том, – сказал Хрусталев бесстрастно, – что твой фильм передали мне. Я его буду снимать.

От растерянности улыбка еще несколько секунд оставалась на Люсиных губах, как будто внутри рта растянулась какая-то резинка, которую она не сразу выплюнула.

– В каком это смысле?

– В прямом. Его предложили мне, и я не отказался. Хочешь, дай мне по физиономии, хочешь, иди вторым оператором.

– Но ты же сволочь, Хрусталев, – тихо и удивленно сказала она. – Я ведь не знала, что ты сволочь.

– Теперь будешь знать.

– Теперь буду знать, – с тем же удивлением повторила она.

Глава 10

Он бы, наверное, все-таки сломался: запил бы, запершись в квартире, и пошли они все к черту! Но Марьяна сидела на лавочке у подъезда и ждала его. На ней было светло-синее платье с белым воротничком. Волосы она заплела просто в косу, перекинула ее через плечо. Увидела, что он идет, сразу встала. Она подбежала к нему. Хрусталев оторвал ее от земли и всем лицом уткнулся в ее шею. Опять на него пахнуло ландышами, и опять то же чувство чего-то уже свершившегося, важного и невыносимого счастливого охватило его.

– Прости, я звонила, звонила, звонила, – шептала она, – и не выдержала, приехала. Ну, я не могу без тебя.

– И я не могу.

– Мне кажется, я не могу даже больше. Я, знаешь? Совсем не могу.

В квартире было жарко, он забыл задвинуть шторы, и солнце, палившее весь день, раскалило кухню до того, что вода в чайнике была теплой.

– Ты ведь, наверное, голодный, да? – спросила она. – Ты хочешь поесть?

– Хочу только тебя, – прошептал Хрусталев. – И быстро. Как можно быстрее!

Она посмотрела на него с удивлением и какой-то поразившей его покорной готовностью, быстро сняла босоножки, расстегнула молнию на платье, которое сразу же упало к ее ногам, переступила через него и подошла, обняла, словно стремясь успокоить Хрусталева своим прикосновением, запахом, поцелуями, от которых он сразу же задохнулся.

В шесть часов утра он разбудил ее. Марьяна спала крепко-крепко, слегка улыбаясь во сне. Ее ярко-черные волосы блестели, как мех.

– Что? Надо вставать?

– Да, надо вставать. Очень быстро!

– Ты куда-то спешишь?

– Спешу запечатлеть тебя для вечности, – усмехнулся он. – Нельзя, чтобы твоя красота принадлежала мне одному. Это несправедливо. Волосы не заплетай. И знаешь? Пожалуй, и не умывайся. Да. Так будет лучше.

Неподалеку от его дома был маленький парк. День начинался, влажный, немного туманный, но солнце все же пробивалось сквозь облака, и нужно было успеть поймать этот хрупкий, как будто немного прищуренный свет.

– Встань вот к этому дереву, – строго сказал Хрусталев. – И обними его. Обними его так, как будто ты обнимаешь меня.

Она покорно подбежала к березе и прижалась к ней.

– А теперь удивись, что я не обнимаю тебя в ответ.

– Как это? – Она широко радостно сияющие раскрыла глаза, и они наполнились удивлением. – Почему ты не обнимаешь меня?

В эту секунду он и щелкнул фотоаппаратом.

– Вечером я покажу, что получилось.

Она вдруг огненно покраснела, до слез.

– Меня вечером пригласили в «Современник». Я обещала пойти.

– Кто тебя пригласил?

– Один молодой человек, он Санчин приятель.

– Ну, после спектакля увидимся, – сказал Хрусталев равнодушно. – Ты бабушке скажешь, что к Светке идешь, и я заберу тебя после спектакля. Сходи в «Современник». Все хвалят, сходи.

Мячин был человеком неожиданностей. В «Современник» он приехал на мопеде Улугбека Мазафарова. После спектакля попросил, чтобы Марьяна села сзади и как можно крепче обхватила его за талию. Представив себе, что сказал бы Хрусталев, увидев, как она мчится на мопеде, обхвативши обеими руками постороннего ей Мячина, Марьяна отрицательно покачала головой.

– Егор, я лучше на метро…

– Но я же должен вас проводить! А кто меня пустит с мопедом в метро?

Она осторожно опустилась на заднее сиденье.

– Крепче держитесь! Крепче! А то свалитесь! Ну, все! Завожу!

Они понеслись с такой скоростью, что ей не осталось ничего другого, как прижаться к нему изо всей силы и закрыть глаза от ужаса. Через двадцать минут бешеный мопед остановился у ее подъезда.

– Ну, здорово, правда? Чего вы молчите?

Марьяна стянула с головы газовую голубенькую косынку и прикрыла ею глаза.

– Марьяна! – восторженно и так громко, словно из-за этой косынки она могла не услышать его, заговорил Мячин. – Выходите за меня замуж! Этот мопед не мой, это мопед моего соседа по комнате, но после того, как вы за меня выйдете, я сразу куплю такой же мопед. Даю вам слово. И мы поедем с вами в Канны на фестиваль, в Венецию…

– На мопеде поедем?

– Да что вы смеетесь! На самолете полетим! Я вам такую жизнь устрою! А главное, я вас люблю.

– Егор. – Она испуганно улыбнулась. – Можно я вам что-то скажу? Или лучше знаете что? Я вам лучше погадаю. Вот дайте мне вашу левую руку.

– Я обе вам дам.

– Нет, обе не надо.

Она взяла его левую руку и принялась внимательно разглядывать ладонь.

– Я вижу такую хорошую жизнь! Прекрасную, длинную жизнь! Вы скоро встретите женщину, Егор, и она вас полюбит просто как сумасшедшая. И вы ее тоже.

Мячин вырвал свою руку.

– Но я не хочу никого, кроме вас!

Марьяна вдруг вспыхнула.

– Знаете что, Егор? Вы злоупотребляете моим терпением. Я вас никогда не полюблю и никогда не выйду за вас замуж.

– Это ваше последнее слово? – отрывисто спросил Мячин.

– Самое последнее.

– Но я вас люблю. Что мне делать без вас?

– Вы мне, кажется, надоели, Егор, с этой вашей любовью. Ну, так же нельзя!

Она глубоко вздохнула, посмотрела на него с укоризной и скрылась в подъезде. Мячин сел на мопед, закинул голову в небо и выпучил взгляд на луну.

– Сейчас вот помчусь что есть силы, – мстительно прошептал он. – Наверное, погибну. Конечно, погибну. Водить-то почти не умею.

Через несколько минут Марьяна выскользнула обратно на улицу и подбежала к телефонной будке.

– Прости, что так долго. Теперь я свободна.

– Ну, все. Выезжаю, – сказал Хрусталев.

Ночью, когда она спала на его плече и вздрагивающие мокрые ресницы еле заметно щекотали его ключицу, в дверь кто-то позвонил. Она испуганно подняла голову.

– Не бойся, – сказал Хрусталев. – Сейчас разберусь.

Завернулся в махровое китайское полотенце и прошлепал в коридор. Приоткрыл дверь. В щелочку немедленно просунулся бледный нос Егора Мячина.

– Впусти меня, Виктор! Меня девушка бросила!

– Впустить не могу. Я сейчас не один.

И в щелочку увидел, как Мячин медленно, отсчитывая каждую ступеньку, спускается вниз. Он вернулся в комнату. Марьяна сидела на кровати. Кожа ее прозрачно белела в полумраке. Он лег рядом, погладил ее по спине, по тоненьким ребрам, лопаткам, плечам.

– Чего ты боишься? – спросил он негромко.

Она обернулась к нему.

– Ничего не случилось?

– Да нет, ничего не случилось.

Она вдруг закрыла глаза, наклонилась и так крепко поцеловала его в губы, что у Хрусталева перехватило дыхание. Лицо ее стало мокрым от слез.

– Чего ты боишься? – опять спросил он.

– Не знаю, – сказала она. – Нет, нет, вру! Боюсь – вдруг ты бросишь меня?

И по тому, как она произнесла это и как снова начала целовать его, стремительно, жадно, словно всю себя, без остатка, вкладывая в эти поцелуи, Хрусталев почувствовал, что она нисколько не шутит и не преувеличивает.

Утром он отвез ее на Плющиху и не сразу отъехал, а посмотрел, как она бежит от машины к парадной, оглядывается на него, поправляет волосы, нерешительно улыбается, открывая дверь в гулкую темную пустоту дома. По дороге к Мячину в общежитие он старался не думать о ней и не вспоминать то, что было сегодня ночью, потому что сегодня ночью к его жадной звериной страсти примешались нежность и удивление перед ней, перед этим ее испугом, ее влюбленностью, не похожей на влюбленность других женщин, одинаковых в вечных претензиях, в вечных попытках его удержать. Он старался не думать о ней, потому что то место, которое она постепенно начала занимать в его жизни, пугало. Главное, не связывать себя никакими новыми обязательствами. У него уже была однажды семья. Запомнил надолго. По горло насытился.

Теперь нужно как можно быстрее приступить к работе. Быстро слепить начатый Кривицким фильм «Девушка и бригадир» и, пока Пронин не успел отказаться от своего слова, вернуться к сценарию Паршина.

Дверь в комнату Мячина была открыта из-за духоты, на полу сидели три узбека вокруг того же самого, как показалось Хрусталеву, казана, из которого поднимался густой вкусный пар. К своему удивлению, Хрусталев увидел сидящего рядом с Улугбеком Музафаровым и самого Егора в красивой узбекской тюбетейке, без всякой одежды, босого и бледного. Трусы, правда, были.

– Садись и поешь, – строго, как старший, сказал Улугбек Хрусталеву. – Вот друг мой, да, – он кивнул на Мячина, скользнувшего по Хрусталеву стеклянными глазами, – пришел вчера пьяным, да. Штаны потерял. Хотел купаться в фонтане. Замерз, да. Вернулся пешком, но мопед дотащил, да. Колеса проколоты. Я не сержусь. Вернулся живым, спасибо Аллаху. Теперь его буду лечить. Ему надо поесть, чаю надо попить, да? И сразу лечь спать. Много спать, да.

– Егор! Я с тобой поговорить должен, – сухо сказал Хрусталев. – Ты в состоянии разговаривать?

Глаза Мячина остекленели еще больше.

– Надежд никаких, Хрусталев, – пробормотал он. – Сказала, что любит другого.

– Садись, Хрусталева, – вежливо вмешался Улугбек, освобождая место между собой и пьяным Мячиным. – Садись и поешь. Сам видишь, какая она.

– Спасибо, – сказал Хрусталев. – Я спешу. Егор! Выйди ко мне в коридор на пять минут.

Улугбек помог пьяному подняться и вывел его в коридор.

– Она уже все понимает. Почти, – сказал он печально. – Ее вчера девушка бросила. Вчера она плакала, жить не хотела. А утром покушала, чаю пила.

– Знаю я все про девушку! – отмахнулся Хрусталев. – Всех девушки бросили. Егор, Пронин вроде согласился на Костин сценарий.

Мячин поправил на голове тюбетейку. Глаза его стали вдруг ясными.

– Пронин? Он дал разрешение? Уже прочитал?

– Он сказал, что если мы сейчас быстро слепим вместе с Региной Марковной фильм Кривицкого, то он даст возможность снимать.

– А кем я там буду, при вашей Регине?

– Ты будешь стажером, Егор. Будешь просто стажером.

Мячин опять поправил тюбетейку и набычился:

– Не буду я просто стажером!

– Дурак ты, – сказал Хрусталев.

– Объясни!

– Охотно. У тебя ни одного самостоятельного фильма за плечами. Это раз. Кроме меня и еще двух-трех человек, включая Костю, которого больше нет, никто о твоем великом таланте не подозревает. Это два. Без того, чтобы снять фильм Кривицкого к сроку, мы вообще к Пронину близко подойти не сможем. Это три. Не знаю, по-моему, слишком достаточно.

Мячин тихо икнул.

– Какой они плов этот делают – жирный! Неделю изжога замучает.

– Мы не об изжоге сейчас говорили…

– Актеры что, утверждены?

Хрусталев отвел глаза.

– Будник – в главной роли. Про остальных не знаю.

Мячин снял тюбетейку и зарылся в нее всем бледным несчастным лицом.

– Егор! Ну? Согласен?

– А что остается?

– Я тебе тут сценарий принес, – помолчав, пробормотал Хрусталев. – Сам увидишь, каков шедевр. Ты его пролистни на скорую руку и в пять часов приходи к Регине Марковне. Туда же и Будник пожалует. Будете с трактовкой разбираться.

– А ты?

– Я, конечно, с тобой. А то без меня ты засыплешься.