Текст книги "Оттепель. Льдинкою растаю на губах"

Автор книги: Ирина Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

«…А ты летишь, и те-е-е-бе-е дарят звезды-ы-ы свою-ю нежность», – с придыханием пела Кристалинская.

Он снова подумал о Паршине. Летишь сейчас, Костя? А где ты летишь?

У памятника Маяковскому собралось много народу. Дождь лил стеной. Хрусталев проезжал мимо и остановился на светофоре. В толпе он неожиданно заметил Мячина, который закрывался от дождя букетом и, бурно жестикулируя, разговаривал с тоненькой девушкой, лица которой Хрусталев не смог разглядеть, оно было скрыто зонтом. На возвышении, тоже под зонтом, широко разинув рот, заикался Роберт Рождественский. Дали зеленый свет, Хрусталев нажал на газ, но проехал не больше десяти метров, и зеленый опять сменился на красный. Он снова остановился. Рождественский почти орал, и зонт над его головой раскачивался и подпрыгивал.

Мир, состоящий из зла и счастья,

из родильных домов и кладбищ…

Ему я каждое утро кланяюсь,

вчерашнюю грязь с ботинок счищая…[1]1
  Р. Рождественский. «Мир, состоящий из зла и счастья…»


[Закрыть]

Кланяется он, как же! Говорят, из-за границы не вылезает. Он, Евтушенко да Вознесенский – три поэтических голубя великой державы.

В кинотеатре «Художественный» на Арбате шел фильм Рязанова «Человек ниоткуда». На «Мосфильме» распространили слухи, что Суслов устроил скандал после просмотра и фильм вот-вот запретят. Хрусталев поставил машину в переулке, взял билет на семичасовой сеанс и сел в предпоследнем ряду. С самого начала фильм начал раздражать его: слишком много зубоскальства. «По-настоящему укусить боится, а тявкает громко», – подумал он про Рязанова, которому, в сущности, всегда симпатизировал. Юрский и Папанов ему понравились меньше, чем Моргунов, у которого была эпизодическая роль повара.

«И все-таки ни один, даже самый прекрасный актер не может спасти слабого фильма, – подумал он. – Все дело, как ты ни крути, в режиссере и сценаристе».

Очень хотелось есть, но дома ничего не было. Хорошо, что хоть Елисеевский еще открыт. Хрусталев выскочил под дождь, забежал внутрь, взял коробку сардин, докторской колбасы и два батона. Коньяка у него теперь много, хватит надолго. На остановке троллейбуса стояли люди. Он вдруг заметил темноволосую, насквозь мокрую девушку с большими глазами. Зонт ее сломался, и она прикрывалась им, наполовину закрытым. Фигурка ее напомнила ему ту худенькую, которую два часа назад обхаживал Мячин у памятника. Совпадение, конечно. Мало разве худеньких? Он остановил «Москвич», приоткрыл дверцу:

– Девушка! Вы простудитесь! Садитесь! Я вас подвезу!

Она помедлила.

– Не бойтесь! Садитесь! Ведь вы же вся мокрая!

Она вдруг решилась и полетела к нему, легче пушинки.

– Спасибо большое. Я правда вся мокрая.

– Куда вас везти? – спросил Хрусталев. – Извините, забыл представиться: Виктор Хрусталев, оператор. А вас как зовут?

– Марьяна. Марьяна Пичугина.

Он подвез ее к дому, старому многоэтажному дому на Плющихе. Разговор не получался, потому что он вдруг поймал себя на том, что начинает волноваться. Этого давно не было. Не было много лет. И не нужно, чтобы это опять наступило в его жизни, хватит.

У девочки оказались ярко-зеленые глаза. Но дело не в цвете, дело в том, как она смотрит. Немножко похоже на то, как смотрит его Аська, с таким же отзывчивым удивлением.

– Мне очень не хочется, чтобы вы уходили, – сказал он.

– Мне тоже не хочется.

Начать ее целовать прямо сейчас, в машине? Он сжал руки в кулаки и постарался, чтобы она не заметила этого.

– Ты хочешь поехать ко мне?

Она исподлобья посмотрела на него. Да, очень похоже на Аську.

– Хочу. Только вот как же бабушка… Она так волнуется…

– Ты с бабушкой, что ли, живешь?

– И с братом, – сказала она.

– Придумай что-нибудь, а? – умоляюще сказал Хрусталев, разжал кулаки и порывисто обнял ее.

Волосы пахнут дождевой водой и, кажется, чем-то еще. Наверное, ландышем. Все. Я попался.

– Я скажу бабушке, – прошептала она, – что останусь у Светки. Что мы занимаемся, а на улице такой дождь…

Он гнал машину так, как будто торопится на самолет, который уже стоит на взлетной полосе и сейчас закроются все его двери. В квартире было темно, но прохладно, потому что утром он оставил открытыми все окна. Она вошла, держа в руках свои мокрые насквозь босоножки, и остановилась у стола. Кажется, она дрожит. Он притиснул ее к себе и начал осыпать поцелуями, одновременно стягивая с нее мокрое платье. Она зажмурилась, но не произнесла ни слова даже тогда, когда вся ее одежда, кроме лифчика, который он почему-то не сумел расстегнуть, упала на пол. Хрусталев не успел даже испугаться того, что не сразу пришло ему в голову, а когда пришло, было уже поздно:

У нее же никогда никого не было!

Он поднял ее на руки, несколькими шагами пересек комнату и, положив на тахту, опустился рядом, не переставая обнимать ее. Она обхватила его голову обеими руками, и Хрусталев услышал ее звонко колотящееся сердце.

Мужчиной он стал в конце девятого класса. Бойкая пионервожатая Галя с круглым носом, обсыпанным оранжевыми веснушками, сказала: «Пойдем, я тебя поучу». Она оказалась отчаянной и, может быть, даже слегка сумасшедшей. После Гали были другие женщины. Ни у одной из них Хрусталев не стал первым. Даже Инга потеряла девственность незадолго до встречи с ним. Когда они, едва познакомившись на свадьбе Борьки Лифшица, сразу же решили удрать, поехать к ней на Шаболовку, и стояли на морозе, ловили такси, Инга зажала рот обледеневшей варежкой и глухо сказала, не глядя ему в глаза: «Я недавно рассталась со своим парнем, он тоже учился во ВГИКе. Мы жили с ним вместе, но я никогда не любила его». К блаженству их первой близости примешалась его дикая ревность, и утром он спросил у нее: «Ты здесь с ним спала? На вот этой постели?» И она опять, не глядя ему в глаза, ответила: «Да. Но сейчас это все совсем не имеет значения».

Представить себе, что, проезжая мимо автобусной остановки, он увидит стоящую под проливным дождем девушку, от лица которой можно просто сойти с ума, и эта девушка доверчиво впрыгнет к нему в машину и позволит ему сразу же увезти ее к себе, где станет понятным, что до нее никто никогда не дотрагивался, – представить такое было все равно что, вставши на цыпочки, достать луну с неба. Ему вдруг показалось, что, навалившись на нее своим большим телом, он причинит ей боль, и, несмотря на острое нетерпение, Хрусталев слегка отодвинулся, лег на бок, целуя ее длинную и тонкую шею со вздрагивающей голубоватой жилкой. Он медлил до тех пор, пока она сама – отчаянно, неловко, порывисто – вдруг прижалась к нему так крепко, что тело ее стало частью его тела, и только тогда он осторожно раздвинул ее послушные горячие ноги…

Проводив Марьяну утром до автобусной остановки – она ни за что не хотела, чтобы он отвез ее на машине, – Хрусталев поднимался в квартиру по лестнице, и в нем происходило что-то странное: он чувствовал, как ему хочется жить. За стенами дома разгорался еще один теплый летний день, не обещающий никому ничего плохого. От луж, не успевших просохнуть после вчерашнего ливня, поднимался еле заметный пар. Каждое дерево было промыто и сверкало так, как будто его подготовили к великому торжеству. Да, жить, жить и жить! Подниматься по этой загаженной кошками лестнице, пить водку, работать, смеяться, любить. И даже в тоске, даже в дикой обиде есть жизнь. Ничего, что он столько навалял. Все еще можно исправить. В конце концов, ему ведь всего тридцать шесть. Вон Феде Кривицкому сорок восемь, а у него вот-вот должен родиться ребенок. Значит: еще не поздно, значит, все будет хорошо, потому что у этой девочки такие глаза, и так она дышит, прерывисто, нежно, и ландышем пахнет, и так она просто подчинилась ему в постели… Как это она спросила ночью? «Я правда тебе подхожу?»

Машинально он нащупал в кармане брюк маленький ключ от почтового ящика, достал почту. В глаза ему бросился плотный конверт. Он разорвал его. Повестка, вызов в прокуратору. «26 мая в 13 часов вам надлежит явиться по адресу Петровка 38, кабинет № 18 к следователю Цанину А. М. для дачи показаний».

Он всматривался в напечатанные на машинке слова, но они сливались, и на секунду он вдруг почувствовал, что перестает понимать их смысл.

Глава 7

Следователь Цанин был коренастым, лысеющим человеком с тусклыми свинцовыми глазами. Хрусталева он принял приветливо и с самого начала шутил и острил, словно речь шла о каких-то пустяках.

– Здравствуйте, товарищ Хрусталев! Виктор Сергеевич, если не ошибаюсь? Садитесь сюда вот и располагайтесь. Вы ведь, наверное, уже догадались, зачем я вас пригласил?

– Нет, – коротко ответил Хрусталев.

– Мы выясняем подробности смерти товарища Паршина Константина Анатольевича. Не все нам понятно в его этой смерти.

Рубашка прилипла к спине. Горячие струйки пота защекотали кожу. Хрусталев достал носовой платок и вытер сначала лицо, потом шею. Цанин весело посмотрел на него и сделал небольшую паузу.

– Ведь вот работенка моя! Что вы скажете? Сидим и копаемся в этих подробностях! А хочется, знаете, Виктор Сергеич? Послать бы все к черту и в лес, на природу! Однако вернемся к печальным событиям. Нам известно, что товарищ Паршин гулял с вами, так сказать, почти трое суток перед самой своей гибелью, так?

– Ну, так.

– Не высказывал ли он каких-то суицидальных мыслей? Не был ли он мрачен, так сказать, подавлен?

– Нет, не был.

– А что? Весел был?

– Ну, нормальный… Он был – как всегда.

– И шутил?

– Шутил. Да. Конечно, шутил.

– Вот это интересно! Был весел, шутил, а потом, так сказать, встал на подоконник и прыгнул? «Щучкой», так сказать? И голова его разлетелась на три фрагмента.

Хрусталев передернулся, и тусклые свинцовые глаза следователя оживились.

– Еще вот какое уточнение: где вы оставили машину, не помните?

– Помню. Мы заехали в одну компанию утром, после буфета на станции, и там, у этого дома, я бросил машину.

– Почему же вы ее бросили?

– Потому что был пьян и не хотел садиться за руль.

– Вот это похвально, вот это ответственно! Всем бы так. А то, знаете, сядет пьяный, так сказать, водитель за руль и грохнется сам, и семью свою грохнет! Но вы мне другое скажите: вы ведь, наверное, были в комнате Паршина незадолго до его, так сказать, гибели? Вы пили, гуляли, потом пошли провожать его до дома, поднялись наверх, в его комнату… Так?

– Нет, не так. Я проводил его до дома и пошел к себе.

– Ну, этого вы не можете помнить. В том состоянии, в котором вы находились, вы ничего точно помнить не можете. Закон, так сказать, химии.

Цанин снял трубку и громко сказал, отчеканивая каждое слово:

– Слава! Ты там? Поднимись ко мне, пальчики надо «откатать».

– Послушайте! – не выдержал Хрусталев. – Конечно, в комнате Кости есть мои отпечатки! Но какое это имеет отношение к тому, что он…

– А мы разберемся, какое. За это вы, так сказать, не волнуйтесь. Вот Слава придет и поможет. Эксперт наш, Вячеслав Петрович Нагульный. Вот, кстати, и он.

У эксперта Нагульного был нос якорем и желтые круги под глазами. Он быстро отодвинул мешавшие ему бумаги и начал вытаскивать из принесенного чемоданчика свое хозяйство.

– Правую руку, пожалуйста, – неожиданным для его облика бабьим голосом попросил он. – Вот так. Вот. Покрепче.

– Странно, Славик, – доверительно заговорил следователь. – Представь себе только: в прекрасном расположении духа человек. Пьет и, так сказать, гуляет с лучшим другом. А потом, находясь, так сказать, в прекраснейшем расположении духа, прыгает вниз из раскрытого окна. Загадка творческих людей!

– Я не говорил вам, что Паршин был «в прекраснейшем расположении духа». У него были свои проблемы, свои неприятности… – вспыхнул Хрусталев.

– Тогда, значит, я вас не понял! – живо отозвался следователь. – И какие же именно проблемы?

– У него завернули фильм. И другой сценарий, который он обдумывал, судя по всему, никогда не прошел бы…

– А, вот оно что! И о чем же сценарий?

Хрусталев посмотрел на него почти с ненавистью.

– О жизни и смерти одного рядового комсомольца.

– О смерти-и-и? – удивленно протянул следователь.

– Ну да. О том, как рядовой комсомолец приехал на ударную стройку и как он во всем разочаровался. Во всей своей жизни и всех ее планах. И ему ничего не осталось, как броситься вниз с крыши недостроенного здания. Вот такой был замысел.

Цанин даже привстал со своего кресла.

– Ну, вот и разгадка! А вы говорите, что Паршин был настроен оптимистично, хотел жить, работать…

– Одно не отрицает другого! – взорвался Хрусталев. – Комсомолец – это проявление одной стороны Паршина. Это его творческое «альтер эго».

– Ах, вот оно что! Альтер эго! – Цанин добродушно расхохотался. – Слушай, Славик, у тебя есть альтер эго?

– Альтер эго? – бабьим голосом переспросил эксперт. – Ну, вот чего нет – того нет.

– А все потому, что мы с тобой, Славик, серые люди, обыватели. Но мы с тобой, Слава, вряд ли допустили бы, чтобы друг, имеющий, так сказать, подобное «альтер эго», как этот Паршин, остался бы дома, да пьяным к тому же, да с раскрытым окном… Мы с тобой его к койке привязали, тревогу забили бы, так?

– Ну, как же? Конечно, – кивнул эксперт.

Брезгливая гримаса исказила лицо следователя.

– Свободны, Виктор Сергеич, – сказал он, подписывая пропуск. – На сегодня хватит. Из Москвы попрошу никуда не выезжать.

Хрусталев вышел на улицу. Как все изменилось! С утра было солнце, и птицы в листве, и эти влюбленные радостные глаза… Сейчас ничего. Пустота, чернота. Домой идти не хотелось.

Вчера звонила Регина Марковна, сообщила, что Надю Кривицкую забрали в роддом. Может, она и родила уже? Он поехал на «Мосфильм». Нужно что-то делать! Вот Федю хотя бы поздравить. Все раздражало его: гудки, звон трамваев, всплески смеха, шарканье шагов, цоканье женских шпилечек…

В павильоне Кривицкого творилось что-то невообразимое. В дым пьяный Кривицкий, подхватив под руки Оксану Голубееву и худенькую Лиду-гримершу, отплясывал, судя по всему, гопак или очень близкий гопаку танец.

– Хоп! Хоп! Тру ля ля! Эхма! Бахрома! – выкрикивал Кривицкий, высоко подпрыгивая и вскидывая ноги. – Я вас, черти, научу веселиться! Я вас, сволочи мои дорогие, научу жить с огоньком! Хоп! Хоп! Тру ля ля! Это же советский труженик пляшет! Простой советский человек! Он фашизм победил! Кукурузу вырастил! Он, черт меня побери, на Марсе сады разобьет! Хоп! Хоп! Бахрома! Давайте, девушки, не ленитесь!

В накрашенных глазах Оксаны Голубеевой застыл ужас. И чем выше и веселее она подпрыгивала, тем больше краснело и морщилось ее лицо. Гримерша Лида, казалось, вообще махнула на все рукой и позволяла пьяному режиссеру вертеть собой так, как ему захочется.

– Давно он так пляшет? – тихо выпытывала Люся у плачущей Регины Марковны.

– Давно, – мокрым басом отвечала ей Регина Марковна. – Как утром ему сказали, что у Нади девочка родилась, так он сразу исчез, надрался где-то до безобразия и вот, теперь пляшет.

– Угомонить не пробовали?

– Его угомонишь! Два года держался, не пил! И вот вам – пожалуйста! Дай-ка я еще попробую! А ну как услышит? Федя! Феденька! Федор Андреич!

– Ребеночка я породил себе! Дочку! – подпрыгнул Кривицкий. – И ножки, и ручки! Пятьдесят два сантиметра! Хоп-хоп! Тру-ля-ля! Давайте, ребята, глотнем коньячку!

– Куда тебе еще коньячку, глаза твои ненасытные! – простонала Регина Марковна. – Федя! Феденька! Погоди плясать! Дело есть!

– Иди в жопу! – очень похоже передразнил Регину Марковну пьяный Кривицкий. – Теперь вы меня не достанете!

Расплескивая огромный живот, он бросил плясать и, подбежав к семиметровому партикаблю, вскарабкался на второй ярус.

– Идите все в жопу! – с детской радостью закричал он с высоты, вытаскивая из-за пазухи бутылку. – Ребеночка я породил! Пятьдесят два сантиметра!

Партикабль, накренившись под мощным весом Кривицкого, зашатался. Регина Марковна простерла в высоту руки, но не успела выговорить ни слова, как мощное сооружение рухнуло наземь, похоронив под собою счастливого молодого отца. Тут все закричали, вскочили, заахали.

– Жив он там? Жив? «Скорую» скорее вызывайте! Врача ему нужно!

Кривицкий был жив и в сознании. Более того: то ли от падения, то ли оттого, что боль в спине была такой острой, что он сразу взвыл, приземлившись, но режиссер быстро протрезвел и, пока его укладывали на носилки, строго сказал Люсе Полыниной:

– Чтоб Надю мне не волновать! Поняла?

Глава 8

В жизни Егора Мячина наступила непонятная полоса. Любой другой человек, наверное, давно бы понял, что если любимая тобою девушка не отвечает ни на твои звонки, ни на признания, отказываться встретиться с тобой у фонтана или погулять вдоль покрытой пятнами жирного мазута Москвы-реки, то, скорее всего, у этой девушки есть кто-то другой, тем более у такой девушки, как Марьяна, от одних глаз которой хочется взлететь на небо и уже не возвращаться обратно. Любой другой человек понял бы это, но только не Мячин. Теперь он каждый выходной просиживал у Пичугиных, и бабушка Марьяны и Санчи привыкла к нему и поила его чаем, а Санча обсуждал с ним такие вещи, о которых наивный Мячин еще не задумывался. Ему хотелось возразить Санче, но аргументы его были недостаточными, хлипкими, и умный Санча быстро укладывал Мячина на обе лопатки. В среду разговор зашел о Нурееве. Мячину показалось, что Санча чего-то не договаривает, но чего именно, он опять не понимал.

– Вот ты объясни: зачем человеку бежать? Бросать дом, семью? Он ведь танцевал здесь все главные партии? Ведь он танцевал?

– Да, здесь танцевал, – уклончиво ответил Санча. – А когда вся труппа полетела в Лондон, его не пустили! Но дело не в танцах.

– А в чем? Ну, скажи! Вот мы с тобой разве не люди? И все вообще русские – разве не люди? Ведь это предательство!

– При чем здесь предательство? – Горькая и насмешливая улыбка пробежала по тонким губам Пичугина и сразу погасла. – Почему нужно все мерить одними дурацкими мерками из учебника нашей истории? Разве в жизни нет других критериев? Ну, вот хоть возьми…

Он не успел договорить, потому что на лице у Мячина появилось испуганное восхищение: он услышал на лестнице быстрые шаги Марьяны.

– Егор, ты ведь не знаешь, как, например, в нашей счастливой стране преследуется…

Но Санча опять не закончил. Марьяна уже вошла в прихожую и теперь вешала свой мокрый плащ на распялку.

– Погода – кошмар! – радостно заговорила она, выжимая перед зеркалом мокрые волосы. – Здравствуйте, Егор! Я вам не советую выходить на улицу, это просто ужас какой-то!

– Марьяна! – перебил ее Мячин. – Я вас очень прошу: пойдемте сейчас же на улицу!

Она округлила глаза.

– Я должен вам что-то сказать! Но только на улице!

– Там дождик ужасный, – нерешительно возразила она. – Ведь я же оттуда…

– Сходи, сестренка, сходи, – засмеялся Санча. – Наши стены не выдержат сказанного Егорушкой и обвалятся!

– Хорошо, – покорно согласилась Марьяна. – Я туфли другие надену, а то эти мокрые…

Они спустились по лестнице, вышли под проливной дождь. Марьяна раскрыла зонт. Но Мячин остался стоять под разверзшимся небом, из которого не то чтобы просто лило, а хлестало, причем дождь был черным и, кажется, даже соленым на вкус.

– Марьяна! Я так вас люблю, – сказал он. – Вы слышите? Я вас люблю!

– Конечно, я слышу, Егор, – мягко сказала она. – Отлично все слышу. Но дело в том… Дело в том, что моей жизни есть другой человек… Которого я так люблю.

– И что? – взвизгнул Мячин. – Другой человек! Марьяна! И что? Почему вы так уверены, что он лучше меня? Умнее? Талантливее? Вы же меня совершенно не знаете!

– Послушайте, – так же мягко сказала она и попыталась прикрыть его половиной своего зонта. – Я, правда, не знаю, чем вам помочь. Хотите, мы будем друзьями?

– Друзьями? Нет, я не хочу! – отрезал он. – Зачем мне «друзьями»? А знаете что? Хотите пойти в «Современник»?

Она растерялась.

– Егор, но туда не попасть…

– Со мной попадете! – заносчиво сказал он и вытер каплю, упавшую с носа. – Я вам обещаю.

– Ну, ладно. Пойдемте, – вздохнула она и тут же вся сжалась внутри: Виктору могло это все не понравиться.

Пока на Плющихе происходило пылкое объяснение Егора Мячина с Марьяной Пичугиной, в кабинете директора «Мосфильма» Пронина Семена Васильича, несмотря на воскресенье, собралась вся съемочная группа пострадавшего на работе режиссера Кривицкого.

– И что будем делать? – грозно, с раскатами отдаленного грома в голосе спрашивал Пронин, и фиолетовые червячки, разбегающиеся от его массивного носа, дрожали и корчились. – Знаменитый, всеми уважаемый режиссер, будучи вдрызг пьяным, упал с партикабля! А народ ждет картину к празднику Восьмого марта! И что мне народу сказать?

– Семен Васильич, – жалобно сказала Регина Марковна, – я сегодня у Федора Андреича в больнице была. Морковку ему отнесла тертую. Он съел со сметанкой.

– Какую морковку? При чем здесь морковка? – У Пронина побагровел лоб. – Я не о морковке вас спрашивал, Регина Марковна! Что вы с картиной собираетесь делать?

– Вот я и говорю о картине! Именно о картине! Федор Андреич, мне кажется, не будет там залеживаться, ему самому домой хочется! И он на работу придет совсем скоро!

– Регина Марковна, – тихо спросил Пронин, – где вы видели, чтобы режиссер с переломанным копчиком руководил съемками? Нет, вы мне скажите. Вы много встречали режиссеров с переломанными копчиками?

Он помолчал и опустил голову.

– Идите, товарищи, я буду думать.

Геннадий Будник замялся в дверях:

– Я вас на секунду задержу, Семен Васильич, у меня к вам небольшой вопросик…

– Садитесь, Геннадий Петрович, – вздохнул Пронин. – Какой там вопросик?

– У меня к вам деловое и конструктивное предложение, Семен Васильич. Картину можно спасти. И можно, и нужно. Половина актеров у нас уже есть, так? Так. Половина натуры выбрана. Регина Марковна как помощник режиссера абсолютно незаменима! Ну, сами подумайте! Ведь танк, а не женщина, силища! Единственная загвоздка в операторе…

– А Полынина?

– Полынина – баба, Семен Васильич. А тут нужна мужская рука, волевая рука. И, кроме того, я вам честно скажу: ну, нету в ней класса! Вот она меня, например, снимает. Вы не видели, какой я у нее получаюсь? И хорошо, что вы не видели. Карапуз какой-то! Физиономия круглая, ноги короткие. Нет, нет, не годится Полынина. Тут нужен мастер, чтобы быстро снял, быстро сообразил, что к чему…

– Кого предлагаете? – вздохнул директор.

– Да нет никого, кроме Хрусталева. Один у нас мастер. Уж тут не поспоришь!

– А все говорят, он – говно…

– Ну, это он как человек – говно, ему палец в рот не клади! Но мастер, сучара, ах, мастер!

– И что? Быстро снимет? И к сроку управимся?

– Да как не управиться? Я сам, лично, слово вам даю, буду за всеми присматривать.

– Так что? Позвонить ему, что ли?

– Я думаю: да, позвонить. И вызвать немедленно, пусть приступает.