Текст книги "Весенний день, тринадцатое мая"

Автор книги: Ирина Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Ирина Муравьева
Весенний день, тринадцатое мая

* * *

Пришла телеграмма из Москвы: «Умерла дочь. Похороны во вторник. Нина»

Профессор Браунского университета Николас Брюлоу, по-русски: Николай Арнольдович Брюллов, – остолбенел. Он, разумеется, сразу же понял, от кого телеграмма, и понял, кто умер, но лица женщины, пославшей эту телеграмму, вспомнить не мог, не мог сосчитать, сколько лет должно было быть этой дочери, которая умерла, а главное, он не знал, как ему реагировать на страшное известие, полученное из того мира, к которому он не имеет уже никакого отношения.

Ужас, охвативший его, когда он пробежал глазами коротенький текст извещения, относился не к тому, что оно заключало в себе, а к тому, что могло бы заключать, если бы Богу было угодно поразить Николая Арнольдовича истинным горем. Тогда это было бы известие не о смерти этой, пару раз виденной им, чужой совсем девушки, а о смерти его ненаглядной красавицы, умницы, радости Маши, недавно уехавшей с мужем в Японию, в Токио. Ведь дочка-то Маша! О Господи, страшно подумать...

Успокоившись, он застегнул пальто и прихватил на всякий случай палку, которую купил себе на днях в антикварном магазине в Ньюпорте, куда они с Маргаритой поехали погулять и проветриться, скучая по Маше, по общим воскресным обедам. Магазины в Ньюпорте – такие, как тот, антикварный, – прелестны. Мысль Николая Арнольдовича, как белка, перепрыгнула с московских событий в Ньюпорт и, уцепившись за антикварные магазины, застыла почти без движения. Да, там магазины, и было тепло в воскресенье. И он присмотрел эту палку. Ненужную, в общем, но недорогую.

Когда же она умерла, эта девушка? Сколько ей лет? То есть было бы сколько?

Опираясь на палку и всей своей тяжелой, но очень красивой кистью правой руки чувствуя приятную прохладу ее серебряного набалдашника, Николай Арнольдович поднялся по лестнице, вошел в кабинет и взял там стоящий на стуле портфель. И тут его вдруг что-то как укололо: с таким вот тяжелым портфелем он бегал когда-то – давно, в другой жизни! – в Москве. Эскалаторы, спешка. Ну да. Он там бегал и был молодым и подвижным. Женщины смотрели на него, и он отвечал их любопытным взглядам. У них были подведены уголки глаз – тогда это было так модно. И что-то еще...Что? А, вот это! Они носили вязаные платки и сверху меховые шапки. И все были словно боярышни. И Нину он встретил в метро. Она была точно такой же: стыдливой и стройной боярышней с подведенными серыми глазами.

В комнату заглянула жена, бледная, по-утреннему растрепанная, и кротко спросила его, что случилось. Ее способность безошибочно угадывать его настроение всегда поражала Николая Арнольдовича. Маргарита, как девочка из сказки, которая забралась в котомку к медведю, чтобы он не сел на пенек и не съел пирожок, знала, что происходит с ним, гораздо лучше, чем он сам это знал. Теперь, разумеется, было поздно анализировать, насколько удачен был их этот брак. Он был очень долог (почти сорок лет!), и она родила ему Машу.

Николай Арнольдович любил женщин до бешенства. Даже сейчас, в свои семьдесят лет, он чувствовал дикое волнение, когда какая-нибудь голоногая студенточка в шортах, с блестящими душистыми волосами и густыми ресницами входила к нему в кабинет и робким голосом просила перенести ей экзамен. Он соглашался на любые переносы – только бы она скорее ушла, только бы не видеть, как ее тонкая шея вплывает в горячую смуглую грудь, как дешевая сережка поблескивает в прозрачной мочке и как розовеет царапина на круглом и легком колене, подернутом еле заметным пушком.

– Ник? – вопросительно спросила Маргарита. – Ты что, плохо спал? Или чем-то расстроен?

Николаю Арнольдовичу очень захотелось сказать ей правду. Тогда Маргарита, с ее любящим сердцем, немедленно взвалила бы на себя большую часть его огорчения. Ему, разумеется, стало бы легче. Но как же сказать Маргарите, жене, что вот умерла его дочь, которую он даже и не вспоминал, а ей, Маргарите, ни разу о дочери не заикнулся?

– Я не расстроен, – сухо ответил он. – Но с вечера очень болит голова.

Он сознательно перешел на русский, желая этим поставить ее на место, напомнить ей, что никакие они не американцы, живут здесь по необходимости, а сама Маргарита – внучка белого генерала, родившаяся в Париже, закончившая там Сорбонну и только после этого переехавшая с мужем в Америку, где у Николая Арнольдовича всегда была работа по специальности и всегда в самых лучших американских университетах. Специальностью Николая Арнольдовича был русский восемнадцатый век и особенно боготворимый им Державин, которого он неизменно ставил куда выше всех европейских поэтов, включая при этом и Пушкина.

– Ты, может быть, примешь лекарство? – покорно переходя на русский, но со своим неизменным французским придыханием, спросила Маргарита. – Тогда ты запей.

– Да нет, потерплю, – отмахнулся он и, все сильнее досадуя на жену за то, что она не должна знать той правды, которая обрушилась на него, стукнул дверью.

До лекции было почти еще сорок минут. Он поставил свою старую, но добротную, мышиного цвета «Вольво» на стоянку и, зайдя в маленькое, на четыре столика кафе, взял себе бумажный стакан булькающего темного шоколада, к которому питал слабость со времен Сорбонны. Стояла середина мая, время, которое Николай Арнольдович особенно любил с детства, прошедшего в заросшей лесами, наивной, с широкими реками Чехии. В Чехии-то и пробудилась его «русскость», хотя землю, из которой вышла его семья, Николай Арнольдович увидел впервые, когда ему исполнилось тридцать два года и он, аспирант Сорбонны, поехал в Москву на стажировку. Бабушка, вырастившая Николая Арнольдовича, называла красную Россию одним словом: «ад» и до конца дней своих благословляла то стечение обстоятельств, которое позволило ей, ее сестрам, отцу, брату, маме покинуть его, этот ужас. Когда Николай Арнольдович переехал из Праги в Париж, а уже из Парижа в Америку, пылкая любовь к Державину, а заодно и ко всей великолепной, «немыслимой» – как, содрогаясь, говорил он иногда самому себе – русской литературе переросла в любовь к той земле, из которой пришлось убежать его бабке, отцу, теткам, прадеду, и он привык любить ее не так, как любят конкретную землю, в которой есть или мог бы быть дом, а так, как любят идею какой-то далекой земли, когда говорят, например, «мои предки». К России сегодняшней – нужно признаться – он чувств никаких не испытывал.

Опять наступил этот май! Опять его звуки и запахи. Николай Арнольдович вдруг резко остановился на ходу и слегка расплескал шоколад из стаканчика. Он вспомнил, что вскоре, в Москве, где, наверное, тоже цветет, распускается все, зеленеет и дышит, что там, в этой очень забытой Москве, будут хоронить его дочку по имени Ксения, закапывать в землю. А сколько же лет этой Ксении? Когда же она родилась? Он зашевелил губами, подсчитывая. И вышло так мало, всего тридцать шесть. Да как же так вдруг? Что же вдруг: умерла? Ведь совсем молодая!

А вдруг у нее были дети? Николай Арнольдович поднял голову и увидел во глубине очень ясного синего неба тихие белые облака, в которых он сумел разглядеть большеглазые детские лица, попавшие в небо со старых полотен. И Машино было лицо там. Да, слева, где вспыхнули локоны. После лекции можно было сразу пойти домой, но Николай Арнольдович отправился в свой кабинет, расположенный в самом конце вкусно пахнущего старым деревом коридора. Дверь соседнего кабинета была открыта, и, проходя мимо, он увидел сидящего за столом профессора Тэда Драйвера – тучного, неухоженного, с большой серебряной головой. Тэд читал курс по европейскому и русскому романтизму, был добр и снисходителен к студентам, никогда не заискивал перед начальством. Похоронив жену, он почти прекратил все отношения с миром, в университет приезжал только на занятия, а все остальное время сидел дома – в холодные дни перед камином, а в теплые на веранде, – читал, много пил, спал, накрывшись платком, в своем побелевшем, продавленном кресле, расставив распухшие ноги, и, голубоглазый, со старческими серебряными завитками на толстой малиновой шее, похож был на старых вельмож и придворных.

Николай Арнольдович замешкался перед раскрытой дверью, думая поздороваться и пройти дальше, но вдруг увидел, что Тэд изо всей силы трет себе кулаками глаза, как это делают дети, чтобы скрыть слезы.

– Вы знаете, Ник? – глубоким басом, в котором тем не менее было что-то детское, сказал Тэд. – Сегодня ведь год, как моя Лизи...

– О? – встрепенулся Николай Арнольдович. – Подумайте: год! Бедняжка, бедняжка...

– Бедняжка-то я, – тем же детским басом отозвался Драйвер. – Бедняжка тот, кто остается.

Николай Арнольдович молча вытащил из кармана смятую телеграмму и положил ее перед Тэдом. Тэд торопливо, услужливым детским движением, вытер мокрые щеки, прочитал и вопросительно посмотрел на Николая Арнольдовича своими выцветшими голубыми глазами.

– Когда вы летите?

– Куда я лечу?

– Как куда? Хоронить? Ведь они же зовут вас!

Николай Арнольдович опустился на соседний с Драйвером стул и схватил было телеграмму, чтобы сунуть ее обратно в карман, но рука его вдруг задрожала так сильно, что он раздраженно отдернул ее и прикрыл книгой, как что-то чужое и вовсе ненужное.

– Вы жили в Москве тогда, Тэд? Вы ведь помните это все. Верно?

– Жил, но я не в Москве, – пробормотал Драйвер и высморкался. – Жил тогда в Ленинграде. И там познакомился с Лизи. Она работала переводчицей в шведском посольстве. Это было прекрасное время. Да, Ник. Я был весь переполнен любовью!

Голубые глаза его опять налились слезами, и Николай Арнольдович подумал, что он, может быть, выпил, но тут же отбросил это подозрение.

– Там было столько любви, – продолжал Драйвер. – Она была во всем. Душа запоминает время, когда в ней так много любви. Согласны вы, Ник? И я помню каждую мелочь, каждую ерунду, как сокровище. Я, например, помню какую-то старуху, которая подошла к этому автомату, – знаете? – из которых пили газированную воду. Она не знала, как им пользоваться. И она посмотрела на меня и сказала: «Сынок, а ты сделай мне, милый, водички попить».

Последнюю фразу он произнес по-русски, махнул рукой и опять высморкался.

– Вы встретили Лизи, – резко, чтобы прервать слишком чувствительный разговор, сказал Николай Арнольдович, – а я встретил одну женщину, которую сейчас совершенно не помню. И от нее у меня был ребенок. Вернее, у нее был ребенок от меня. Но она не была ни женой моей, ни невестой, и вообще все это могло бы для нее плохо кончиться. Кроме того, она была замужем.

– Вы уверены, – мягко прервал его Тэд, – что это был ваш ребенок?

– О, конечно! Нина попыталась даже уйти ко мне, но муж и вся его семья вернули ее тогда силой. Они очень боялись неприятностей с властями. Но у нее не было отношений с мужем, когда мы с ней... Я ей верю, я знаю, что не было. Ребенок был мой. Без сомнения.

– Как вы можете не полететь? – совсем тихо спросил Драйвер. – Ведь вы же должны попрощаться.

Николай Арнольдович растерялся. То, что говорил Тэд, было для него полной неожиданностью. Лететь, чтобы попрощаться... с кем? С умершей, которая биологически (он мысленно подчеркнул это странное слово!) была его дочерью, но не знала его, и которую он видел всего лишь два раза?

* * *

Черная маслянистая вода Патриарших прудов была густо засыпана листвою. Утки изредка переговаривались в темноте, хлопотливо и беспокойно, как женщины на вокзале. Было не холодно, но призрачно как-то, накрапывал дождь, и окна светили сквозь тонкие капли, напоминая ему окна парижские, пражские, детство...

Николай Арнольдович хотел поспеть на премьеру «Вишневого сада» во МХАТе, поглазеть на девушек, прихорашивающихся перед зеркалами, услышать их запахи, аплодисменты, увидеть, как торжественно раздвигается старый занавес, как на сцене начинается движение, волнение, разговоры... Вместо этого он уже час сидел здесь, на мокрой лавочке, рядом с памятником баснописцу, и ждал, пока Нина накормит ребенка. Так они договорились. Она накормит ребенка и придет сюда вместе с ребенком, чтобы Николай Арнольдович наконец-то посмотрел на него. Вернее сказать, на нее. Ребенок не мальчик, а девочка. Ксения.

Наконец он заметил Нину, которая спешила к нему, толкая перед собой блестящую от дождя, вспыхивающую в раскачивающемся свете фонарей коляску. Он помнил, как сердце его застучало. Они ведь не виделись долго. Нина приостановилась, словно ей стало трудно двигаться, и он почувствовал, с какой силой ее руки вцепились в эту коляску и как она вся напряглась и застыла. Тогда он побежал к ней сам, перчатки упали в лужу, но, кажется, он их не поднял. Как странно, что все это – как фотография. Достанешь откуда-то, из влажной и темной коробки сознания, смотришь и смотришь... Упали перчатки. К чему это помнить?

Николай Арнольдович поцеловал Нину в мокрую теплую щеку и, заглянув под клеенчатый козырек коляски, увидел сидящего в ней большеглазого ребенка. Он не знал, что сказать, что сделать, боялся обидеть Нину, которая, задыхаясь от быстрого бега, с ожиданием смотрела на него. Ну, что же? Прекрасный здоровый ребенок. И имя достойное, русское: Ксения.

А потом, через четыре почти года, когда Николай Арнольдович был уже женат, успокоен, ухожен, предоставилась возможность поработать в ИМЛИ, поехать на месяц в Москву, – он поехал, думая разыскать Нину и даже увидеть ребенка, но не успел, потому что Нина разыскала его сама (тогда ему пришло в голову, что она как-то, через общих московских знакомых, ни на день не упускает его из виду!), она разыскала, позвонила в гостиницу из автомата – иначе нельзя, ведь опасно! – и прибежала в музей, где Николай Арнольдович выступал с докладом о Пушкине и о Державине. Чуть только он поднялся из подвальчика, где была раздевалка, вспухшая от тяжелой зимней одежды, платков этих вязаных, шуб, благоухающая снегом, – как Нина неожиданно выросла перед ним, испуганная, только что с улицы, с московского ветра, с мороза, держа за руку закутанную, в широкой цигейковой шубке и капоре, девочку.

* * *

– Мне нужен билет до Москвы и обратно, – глуховато и спокойно сказал Николай Арнольдович в трубку. – Но только мне срочно.

– В Россию без визы нельзя, – приветливо напомнила знакомая агентка, у которой они с Маргаритой недавно заказывали билеты в Токио.

– Ах, виза! – сморщился Николай Арнольдович. – Забыл я про визу.

– И это не меньше недели, – сказала агентка. – Они не торопятся там, в Вашингтоне.

– Но мне же на похороны, – вдруг буркнул он и вспыхнул. – У меня там умерла... Короче, мне нужно успеть, вот в чем дело.

– Тогда я вам сделаю срочную. Правда, дерут. Почти восемьсот. Завтра будет готова. А что вы хотите? Lufthanza есть, Delta.

– Нет, мне бы лучше на Swiss. Там вроде кормят прилично...

– Сейчас, погодите...

Николай Арнольдович услышал, как пальцы музыкально зашелестели по клавишам компьютера.

– Готово, – вздохнула она. – Высылаю. Пересадка в Цюрихе. В Москве в понедельник, в час дня. Вас устроит?

– Прекрасно, прекрасно, – пробормотал Николай Арнольдович.

– Мистер Брюлоу, – сочувственно сказала знакомая агентка, и он почти увидел, как она сложила губы сердечком. – У вас там, в Москве, кто-то умер?

– Да, дочь умерла, – сердито ответил Николай Арнольдович. Агентка тихо ойкнула. – Вот номер кредитной карты, пишите.

Вернувшись домой, он сразу же начал укладываться. Маргариты не было, и только через час он услышал, как во двор въехала ее машина.

– Прости, задержалась, – сказала она, войдя в спальню с какими-то пакетами и коробками. – Вот, Машеньке, в Токио... Ты пообедал?

Взгляд ее с удивлением остановился на раскрытом чемодане.

– Нет, я не хотел без тебя, – упавшим голосом ответил Николай Арнольдович. – И я улетаю в Москву.

Маргарита испуганно покраснела.

– У меня там была дочь, – с досадой, словно кто-то виноват в этом, объяснил он. – От женщины. Русской. Задолго до нас. До тебя и меня. Она родила тогда дочь. Ей хотелось. Потом мы расстались. И все. Я уехал. И вот эта дочь умерла.

Маргарита прижала ладони к своим продолговатым увядшим щекам.

– Как так умерла?

Волнуясь, она всегда переходила на французский.

– Не знаю. Я видел ее только в детстве, ребенком. Два раза. Сейчас вот она умерла.

Он слышал, что слова не подчиняются ему, проталкиваются сквозь горячую соленую кашу, которая наполнила рот, и только мешают. А как говорить? Что сейчас говорить? И главное, что нужно чувствовать?

Жена подошла к висящей в простенке иконе Богоматери и трижды медленно перекрестилась. Потом она повернула к Николаю Арнольдовичу лицо, на котором он с удивлением увидел то выражение, которое так сильно запомнилось ему со времен Машиного детства.

– Я приму все, что Он мне пошлет, – сказала она тогда, когда у Маши впервые диагностировали опухоль глазного нерва.

И все эти годы, пока они проверяли, сходили с ума, ездили на консультации, ждали результаты рентгенов и снимков, – все годы, пока им наконец не сообщили, что опухоль остановилась, сжимается, – он часто, слишком часто ловил на ее лице это странное выражение. Ему казалось, что какой-то еле заметный дым обволакивает ее, словно для того, чтобы спрятать отчаяние. Такое, которое больше никто не разделит. Николай Арнольдович понимал, что это Бог помогает Маргарите, защищает ее, чтобы она справилась со своим горем сама и даже ему, отцу Маши, была бы не в тягость.

– Нужно помолиться за ее мать, – тихо сказала Маргарита и по-стариковски зашаркала в столовую. – За мать, за отца. Ты отец, за тебя. Ой, горе! Вот горе!

Николай Арнольдович ахнул про себя: Маргарита соединила его и Нину в их общем горе! Только Маргарита могла так вот взять и сказать: «ты отец, за тебя». И как она просто, спокойно сказала!

* * *

Перед полетом он принял таблетку снотворного, но с раздражением чувствовал, что, кроме слабости и легкой дурноты, ничего она ему не даст, – не заснет, только будет потом как в тумане. Рядом сидел мужчина, довольно молодой, с беспокойными и очень жгучими черными глазами, кудрявый, с сильной проседью в жестких волосах. Вскоре он снял ботинки, и Николай Арнольдович с негодованием почувствовал запах пота от его маленьких ног в светло-серых носках.

– Плиз, – беспокойным настойчивым голосом сказал сосед, обращаясь к стюардессе и блестя слишком ровными и слишком белыми зубами. – Мне, плиз, джус томато. Энд айс, анд а лемон.[1]1
  Мне, пожалуйста, томатный сок. Со льдом и с лимоном (искаж. англ.).


[Закрыть]

«Рогожин!» – вдруг подумал Николай Арнольдович, засовывая под голову подушку и отворачиваясь к окну.

Через час в самолете погасили свет, и Николай Арнольдович закрыл глаза, твердо намереваясь заснуть.

– Икскьюз ми[2]2
  Excuse me – простите (англ.).


[Закрыть] , – громко сказал сосед. – Как лайт[3]3
  Light – свет (англ.).


[Закрыть] вам? О’кей?

– Пожалуйста, – сквозь зубы ответил по-русски Николай Арнольдович.

Рогожин так и подскочил:

– Эк! Русский! А я-то уж думал, что американ!

– Я русский только по происхождению, – сухо объяснил Николай Арнольдович.

Черные глаза соседа бешено и весело загорелись:

– И как же? С нацистами вместе?

– Нет. Раньше. От большевиков, – неприязненно ответил Николай Арнольдович, злясь, что его насильно втягивают в разговор.

– А, это годится, – успокоился Рогожин. Глаза его погасли. – Я тем бы, которые щас уезжают, тем ноги бы всем обломал!

Николай Арнольдович приподнял брови:

– За что? Чем они вам не угодили?

– А тем, что одна вот такая, из этих, мне дочку взяла увезла! Сюда, к вам, тут, в Штаты!

– Чью дочку взяла увезла? – невольно повторил Николай Арнольдович.

– Мою. Чью еще? Нашу дочку. С евреем связалась, и все. Отвалила.

Николай Арнольдович делано зевнул, но Рогожин словно бы и не заметил.

– Приятно знакомиться, – сказал он и, заскрипев кожаным пиджаком, развернулся к Николаю Арнольдовичу всем своим крепким, коротеньким телом. – Я Велешов Гена, Геннадий.

– Брюллов, Николай, профессор русской литературы, – пробормотал Николай Арнольдович.

– А я бизнесмен, – засмеялся Велешов. – Из Томска. Торгую лесами. Бывали у нас-то, в Сибири?

– Нет, мне не случалось.

– А вы приезжайте! У нас все путем там, не то что в столицах. Народ у нас крепкий, с деньгами, веселый. Вот я, например: дом в городе, дача, машины. Три штуки. Люблю, не скрываю. Чем плохо? Прислуга, шофер, повариха. Короче, живем – не зеваем! Не будь я таким мудаком, так бы... – Он вдруг искривился и скрипнул зубами. – А я вот мудак! За то и плачу вот, что все по-мудацки!

Николай Арнольдович слегка сморщился:

– Ну, что вы заладили! Всяко бывает...

– Бывает-то всяко, да вот не со всеми! – живо откликнулся Велешов. – Женился я, вот что! Приехал в Москву, там дружки, трали-вали. Один говорит: «Хочешь, телку подброшу? Хорошая телка! Не блядь, а актриса. В театр с ней сходишь, культурно, прилично...» Ну, я рот раззявил! Привел он мне телку. Ну, просто хоть падай! Что руки, что ноги. А сиськи – вот так! Пятый номер! И я, блин, присох! Короче, влюбился, и все, и с концами! Да взял и женился. А что? Нет мозгов-то!

– Женились, а дальше? – слегка заинтересовался Николай Арнольдович. И спать не хотелось совсем, совершенно.

– Ну вот. Я женился. В Италию с ней маханул, на Ривьеру. Гуляли шикарно. Потратился. Ладно. Не жалко, еще заработаю. В Томске морозы. Купил ей две шубы. Такие, что... Ладно! Живет королевой. Потом смотрим, пузо. Я рад. Думал: парень. А вышла девчонка. Ну ладно, девчонка. По мне, пусть девчонка, была бы здорова. Смотрю: заскучала. Моя-то, принцесса. Забот никаких же! Кормить – не кормила, вставать – не вставала! Зачем ей? Две няньки, курорт, трали-вали... Потом говорит: «Не могу без театра. Погибну без сцены, и все. Погибаю».

Ну, я-то, мудило, ее пожалел. Думал: ладно! Возьмем режиссера, пусть ставят, играют. И выписал сволочь одну, режиссера! Он там-то, в Москве-то, протягивал ножки! А тут я – квартиру, блин, деньги, зарплату! Чем плохо-то, правда? Спектакль поставили. «Даму с собачкой». Гастроли устроили. Ну, покатались! За все ведь заплачено, в ус-то не дуют! Моя вся сияет: театр! Театр! А мне режиссер говорит: «Слушай, Гена, ведь мы и в Америчку можем! Ребята помогут. Так многие ездят сейчас, это просто. Еще заработаем бабки, не думай». Ну думаю: ладно. Чем черт-то не шутит? Купил им билеты, гостиницу. Ладно. Уехали, значит. А там она, сука, в Америчке вашей... – Опять он неожиданно замолчал и заскрипел зубами. – А там она, блядь, под другого легла!

Николай Арнольдович вздрогнул от его сорвавшегося, тонкого, как проволока, голоса.

– Приехала и говорит: «Отпусти!» – «Вали, – говорю, – пока добрый!»

Развод сразу дал, развели. Она – хоп! – и в Москву! И с ребенком, конечно. А там расписались. Он тоже в Москве, что ли, был, я не знаю... Ну, и...

– Что? – спросил Николай Арнольдович, чувствуя, что сейчас-то и начнется самое главное.

– Отдал ей ребенка. Бумагу. Все, как полагается, все по закону. Короче, претензий нет, вывозите! Не жалко, хоть в Африку! Я вам не возражаю. Уехали. Ладно. Живу – не тужу. Телок тоже хватает. На то они – телки. Вы как? Вы согласны?

Велешов диковато хохотнул и схватил своим широко открытым ртом сгусток холодного ветерка из вентилятора.

– И тут вдруг приходит письмо. От нее. Вот так, мол, и так, школы очень плохие, когда, мол, не платишь. А дочке ведь в школу идти. Не можешь ли ты нам помочь? Ну хоть сколько? Мы оба актеры, муж ночью в такси, а я по субботам учусь маникюру. Работаем много, с деньгами не шибко. На школу, мол, нам не хватает. Согласен помочь? Ну, тогда напиши. И все. Мол, желаю здоровья. Ух! Я аж взорвался! Аж позеленел! Ну, думаю, ладно! Ну, блин, ты попляшешь! Взял басню-то эту, стрекозью, и все тут! Послал ей в конверте. А больше – ни слова. Жду месяц, другой. Молчит, затаилась. Всегда была гордая, сука! И вдруг бандероль. Я открыл, посмотрел, а там фотографии дочки. И тоже – ни слова. Мол, хочешь – гляди, если нет – не заплачем. Ну, я поглядел.

Велешов вдруг тяжело задышал, как будто ему не хватало воздуха, и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

– И – как обварило! Ребенок-то мой! Ведь плоть вот от плоти! А я взял отдал! Чем я думал?

«Психопат!» – сверкнуло в голове Николая Арнольдовича.

– И я написал, что желаю вернуть! Чтоб дома жила, а не шлялась у вас там! Пишу ей письмо: мол, давай – отдавай, и выкуп получишь. За дочку-то выкуп. И купишь себе там театр. А что? Она же актриса! Без сцены не может! В ответ мне звонок: «Ты с ума, что ли, спятил? Да кто тебе дочку отдаст?» В общем: «даже не думай!» Ну, думай не думай, а я полетел. Увижу глазами, мол, что там к чему. Она – ни в какую! Проваливай! Ладно. И денег не нужно. Вали, обойдемся. А я как рехнулся. Отдай да отдай! Вот такие дела. Летал третий раз. Присушило. Теперь один выход: их там замочить, ну, обоих, конечно, а дочку-то выкрасть...

Он поймал полный ужаса взгляд Николая Арнольдовича и расхохотался:

– Да вы что? Всерьез, что ли? Я пошутил.

Николай Арнольдович видел, что Велешов не шутит, и хотел было что-то еще спросить у него, но передумал. Да и Велешов вдруг потерял к Николаю Арнольдовичу весь интерес, заерзал в кресле, потом отстегнул ремни и сказал:

– Пойду отолью. Ночь еще впереди.

И ушел, вызвав у Николая Арнольдовича новую волну отвращения. Когда он вернулся, Николай Арнольдович, твердо решивший не открывать глаз и больше с ним не разговаривать, уже задремал без притворства: снотворное все же сказалось.

* * *

...они проводили лето в Швейцарии, в маленькой горной деревне. Он, Маша и Маргарита. И Машеньке было шесть лет. Николай Арнольдович обрадовался этому сну, как старому знакомому, и приготовился смотреть его так, как смотрят кино – с у овольствием. По густому чудесному запаху, памятному ему со времен Чехии, он догадался, что начали доить этих тучных и пестрых коров, только что вернувшихся с пастбища. Он хотел позвать Маргариту и Машеньку, но вместо них пришли другие: женщина с маленькой девочкой. Николай Арнольдович не знал, что эта девочка существует на свете, и теперь он с удивлением смотрел, как женщина, присев на корточки, раздевает ее, расстегивает кофту, разматывает клетчатый грубый платок. Он видел, что девочка очень слаба и худа: ребрышки ее так и светились сквозь тонкую кожу.

– Болеет, – сказала женщина и обернула к Николаю Арнольдовичу круглое незнакомое лицо. – А ты ей отец. Покорми. Молочком-то.

Николай Арнольдович начал оглядываться в поисках бидона с молоком, чтобы покормить эту чужую ему девочку, которую женщина ошибочно приняла за его дочку, но вокруг была только густая трава, вся в холодных, ослепших ромашках.

– Пришло молочко-то, – прошептала женщина. – Пощупай, ведь ты ей отец.

Николай Арнольдович проследил за ее взглядом и убедился, что она смотрит прямо на раскрытый ворот его полотняной рубашки, горячо намокшей изнутри. И там, под рубашкой, течет что-то липкое.

– Молочко! – ужаснулся он и зажал липкое ладонью.

Рука его стала белой и мокрой, и тут же дымящаяся струйка молока закапала прямо на траву.

* * *

Николай Арнольдович застонал. Черные глаза Велешова радостно сверкнули на него.

– А я-то уж думал будить! – засмеялся он. – Не шибко спокойно вы спали. Вон чай нам несут. Или кофе.

Стюардесса с припудренным кончиком хищного носа склонилась над ними:

– Some milk? Or some cream? Sugar? Lemon?[4]4
  Молоко? Сливки? Сахар? Лимон? (англ.)


[Закрыть]

В Москве шел дождь. По полю аэродрома бегали худые солдаты, потом, нагруженный чемоданами, на которые хлестала вода, проехал открытый фургон. Пассажиров долго не выпускали из самолета, и Николай Арнольдович решил не суетиться, а спокойно сидеть в своем кресле и ждать. Слева от аэродрома хрупко белела березовая роща, похожая чем-то на русскую песню, которую спели однажды и тут же забыли.

На паспортном контроле Николай Арнольдович опять увидел Велешова, разговаривающего по мобильному телефону. Лицо его было брезгливым и смятым. Встретившись глазами с Николаем Арнольдовичем, он тут же оскалился и отвернулся. В гостинице «Савой», где был забронирован номер, блестели декоративные самовары, краснели цыганские платки, а у швейцара, как показалось Николаю Арнольдовичу, была приклеена борода. Приняв душ и разложив свои вещи, Николай Арнольдович попросил красавицу с широким русым пробором и прозрачными глазами, которая сидела за столиком с надписью «Администратор», выяснить в справочной телефон Нины Антоновны Толмачевой, проживающей по адресу: Плющиха, дом 44, квартира 12. Красавица приподняла брови и через пять минут протянула бумажку с номером. Он был тем же самым, и Николай Арнольдович, который за последние тридцать два года ни разу не воспользовался им, узнал номер сразу же, все эти цифры: 299-48-09.

Ответили старческим голосом, вязким от слез. Николаю Арнольдовичу пришло в голову, что снявшая трубку женщина принадлежит к числу интеллигентных москвичек, тихо работающих в библиотеках и музеях, чаще всего – одиноких, преданных своим книгам, картинам, племянникам, сестрам, десятилетиями носящих одно и то же пальто, шарфик, варежки, в которые они имеют обыкновение класть ключи от квартиры и мелочь для транспорта.

– Нет, Нина не встанет, не может, – всхлипнула она. – Не может ответить. Лежит.

– Скажите... – У Николая Арнольдовича забухало сердце, как будто в груди его была какая-то птица, и она принялась поднимать и опускать свои крылья. – Ведь я... Похорон-то ведь не было? Завтра?

– Да, завтра. А вы кто? Из Штатов? Вы кто? Вы Брюллов? Так вы приезжайте к нам. К Ниночке. Просто.

– Я только что вот прилетел, – буркнул, растерявшись, Николай Арнольдович. – Скажите, а где это будет?

– Ваганьково. В десять там, в церкви. Сначала ее отпоют, а потом уж... – У женщины сорвался голос. – Потом там положат. К бабуле.

– К бабуле? – переспросил он.

– А как же? К бабуле, конечно. И брат Нинин там же. Так вы к нам придете?

– Боюсь, что сегодня я... нет, не успею. А завтра, конечно...

В трубке раздались гудки, и он подумал, что старуха обиделась на него. Но как туда ехать? Зачем? Что сказать ей? Они ведь не виделись тридцать два года! И, может, там муж. Вся семья. Кто их знает? Николай Арнольдович схватился за остатки седых волос и нервно заходил по комнате. Как все это будет? Скорей бы уж завтра! Ну, вот. Прилетел! Вот, послушался Тэда!

Ночью он опять не мог уснуть, несмотря на снотворное. Ворочался, зажигал свет, снова гасил его, пробовал читать, листал телефонную книгу. Под утро не выдержал, встал и умылся. Прилег на диван у окна. Не спать так не спать! Он отодвинул шторы и начал смотреть вниз, на улицу. К «Савою» подьехала машина, из которой выскочила женщина. Высокая тонкая блондинка с длинными волосами в очень оголенном вечернем платье. Николай Арнольдович всмотрелся. Нет, это не женщина, девочка. По виду пятнадцать, четырнадцать лет. Кругленькое детское лицо, освещенное двойным светом – уличного фонаря и восходящего солнца, – казалось усталым и очень сердитым. Ей, видимо, смертельно хотелось спать, потому что она осторожно терла мизинцем накрашенные глаза, а туфли на высоких каблуках, из-за которых Николай Арнольдович принял ее поначалу за взрослую женщину, сняла и стояла, прижавшись затылком к намокшему дереву. Подъехала еще одна машина, из которой не торопясь вышли трое. Блондинка начала торопливо закуривать, ломая спички. Мужчины направились к ней, и в одном из них Николаю Арнольдовичу померещился Велешов. Такой же коротенький, крепкий, и волосы те же: кудрявые, черные, с проседью. Николай Арнольдович открыл окно, чтобы рассмотреть его. Нет, это не Велешов, просто Рогожин. Еще один. Их здесь хватает.