Текст книги "У женщин грехов не бывает!"

Автор книги: Ирина Крицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

6

Лера смешной, как ребенок, увидел сиськи – и размечтался. И сразу скинул мне: «Хочу, хочу, хочу такую любовницу».

«У тебя же есть», – в этом я не сомневалась.

«У меня не такая»… – он напечатал. И свои любимые три точки поставил.

А мне-то что! Такая – не такая. Я вообще терпеть не могу это слово! Любовница – тошнотворное лицемерное словечко. Оно меня раздражает. С детства.

У моего отца всегда были любовницы. Стоило нам с ним выйти вдвоем на променад, и в первом же кафе, в какой-нибудь несчастной «Дюймовочке» или «Сладкоежке», за нашим столиком откуда ни возьмись появлялась баба. Отец смотрел на этих прибившихся женщин рассеянно, как на кошек, которые отирались под столами. Он склонял голову набок и называл их обычно «дурехами» или «девахами».

Нет, этих теток он не искал и специально не кадрил… Так просто, хвостиком повиливал. Он у нас не охотник, не хищник… Музыкант. Он играл в оркестре на самой большой трубе и частенько пропадал на гастролях. «Я артист!» – так он объяснял свои отъезды.

Все детство я бежала за парадом от площади Ленина по проспекту Революции и хвалилась подружкам – «Вот мой папа!» Он шел впереди, наступал на бумажные цветы огромным ботинком. На животе у него лежал тромбон. За ним шагала прочая мелкота с трубами и флейтами. В хвосте несли тяжелый барабан. Ударник колотил и прихлопывал сверху тарелочкой. А мой отец выдувал ритмично свою партию, щеки у него работали жестко под скулами, и губы были плоскими от мундштука. Поэтому я всегда проникаюсь, когда слышу военные марши. И похоронные тоже.

Однажды толстушка Люба, старая подруга моего отца, пришла к нам домой на очную ставку. Любочка была простужена, нос у нее распух, глаза как будто стерты ластиком. У нее была мощная крестьянская шея, не то что у мамы. Пальто ее пахло дикими сладкими духами. И мне сразу стало понятно, кто такая любовница. Это постоянный донор на общественных началах. Сдает и сдает свою кровь, получает в обмен отгул и шоколадку. Когда кровь кончается, заводят новую любовницу, а старой что-нибудь врут про больную мамочку: «Звонила мама», «мама ждет».

Я видела Любочку, когда она была еще ничего. У нее тогда были нарисованные глаза и укладка с начесом. Однажды мы вместе ходили в оперу. Мне было лет девять, но я увидела Любочку и сразу просекла тему. Меня неожиданно затошнило. Я испугалась, что сейчас меня вырвет прямо в ложе. Любочка пошла со мной в туалет и стояла рядом у двери кабинки.

Этим любовницам всегда вставляет, когда мужчина демонстрирует им своего ребенка. То ли они принимают эту небрежность за доверие, то ли за новый уровень близости… Дурочки. Мой папа мог бы доверить меня первому встречному почтальону. Однажды он даже перепутал мое отчество в поликлинике. Сказал: «Александровна» (мою помпезную бабку звали Ирина Александровна). И мне пришлось дернуть его за рукав: «Пап, ты что?».

…В общем, в туалетной кабинке оперного театра меня выворачивало наизнанку, а Любочка изображала беспокойство, спрашивала, все ли со мной в порядке. Я не могла отойти от унитаза. Только подумаю, что мой отец сидит в ложе, а Любочка стоит под дверью, и сразу – бееееееееее. Наверно, ей было приятно. Она старалась это изобразить. Но я-то в жизни не поверю, что кому-то интересно возиться с ребенком своего любовника и не рожать своих собственных детей. Закон природы один для всех. Он требует: убей чужого ради своего.

Любочка работала бухгалтером в нашей филармонии. Она выдавала отцу командировочные. Она ждала его по выходным. И вечерком иногда. Любочка своими собственными ручками лепила ему пельмени, отбивала ему котлеты, гладила его концертные рубашки, пришивала пуговицы, которые с мясом вырывала мать. У Любочки в шкафу висела отцовская парадная тройка и на крючке болталась его бабочка. А мы-то думали: где костюм? «В оркестровой, – папа говорил, – у меня все в оркестровой».

Кто-то вроде бы звал Любу замуж. И она спросила моего отца: соглашаться или нет. Обычно в таких случаях своего отца спрашивают, не моего. Но она спросила папеньку. Он промямлил: «Я не хочу тебя ни с кем делить» – и Любочка не пошла в ЗАГС. Неверно, поняла, что сказал мужчина. Слюнявенькое «не хочу тебя ни с кем делить» ее остановило. А это было так… не возражение, а всего лишь некоторая обеспокоенность, мелкое лиричное отступление, как припев в русской песне: «Ой, лю-ли, лю-ли».

Когда Любочка закричала: «Проклинаю», отец спрятался в своей спальне. Лег на кровать в позу умирающего и попросил нитроглицерин. Рукой мне указал: «Там… на полочке… пузырек» и пальчиками своими длинными музыкальными так нетерпеливо пошевелил: «Ну там, там… Да, на полке, вот. Давай мне три! Нет, две таблетки».

Мой отец хоть и баловался нитроглицеринчиком, но всегда был очень здоровым. Потому что дыхательная гимнастика очень полезна. Я это помню – когда мне поганенько, дышу глубоко-глубоко.

Любочка влезла в свое пальто и ушла. Когда она удалилась, мама запалила ладан и побрызгала все углы святой водой. Вышвырнула в коридор отцовские нотные тетради и портфель. Потом, как обычно, она взялась за самое дорогое – немецкую трубу. Схватила футляр и приготовилась бросить на лестницу.

– Только не трубу! Только не трубу! – закричал папа.

А я смотрела в окно, как плетухает Люба. Эта высокая неуклюжая кляча тащилась медленно, может быть, еще ждала, глупая, что отец побежит догонять. Нет, он не побежал. Он пошел на кухню и начал жарить себе яичницу. Развонял луком на весь дом. А Любочка выползла из подъезда и стояла под нашими окнами.

Теперь меня от этой тетки не тошнило, мне ее жалко стало. Я понимала, мне ни к чему ее жалеть, и даже стыдно испытывать жалость к такой глупой чужой бабище, а все равно было жалко. Мы тут сидим, хоть и злые, а вместе, а эта «деваха» колупает одна своими тромбозными ногами к себе в хрущевку, по лужам, по ветру. Так корова, которая отслужила, шлепает на бойню. Жалко.

Мне нужно было уматывать от родителей, ехать к себе, и я выскочила за ней. Предложила ее подвезти, Любочка села в машину. Рада была, что я с ней еще немножко побуду. Всю дорогу ревела. Попросила остановить у аптеки.

– Мне плохо… – она сказала, – сердце…

Я ее заставила выпить из горла пузырек пустырника. И объяснила, что это никакое не сердце. Это болит что-то другое. Что-то другое есть у людей где-то под ребрами, и оно в подобных случаях обычно горит и разрывается. А кажется, что сердце.

Короче – я никогда ничьей любовницей не буду. Я признаю только курортные романы, выездные сессии и фрагментарное блядство. Меня тошнит от слова «любовница». Тьфу! Тьфу! Тьфу! Мне противно его повторять. Но я засмеялась, когда Лера сказал: «Хочу, хочу, хочу такую любовницу». Три «хочу» компенсируют одну несчастную «любовницу».

Я напечатала ему в ответ: «Хамье!». А потом немножко стерла и отправила просто: «Ха».

– Ха! – говорю.

Но хвостиком повиливаю.

7

«Кто вы, Ира»… «Кто вы, Ира»… Господин редактор спросил, а я мучаюсь. Кто? Я животное! Совокупность рефлексов. «Вкл» и «выкл» – не более того. Я проследила, как работает этот автомат, который я считаю своим мозгом. Как последняя мышь я попалась на «хап».

«Хап» – хватательный рефлекс. Срабатывает, если у человека отобрать что-то вкусное из-под носа. Например, попробуйте сорвать у меня сумку с плеча – и я автоматически потяну ее к себе за ремешок. Но только если это моя любимая сумка со всеми документиками. А если случайная пустая сумка – забирайте, не жалко. Или попробуйте вырвать у меня тарелку с моим любимым ягненком. Попробуйте, попробуйте. А я отдам. Отдам, конечно, что я, буду драться, что ли, за тарелку с ягненком? Но мне еще пару дней будет не хватать именно этого ягненка, и мне будет казаться, что он был вкуснее, чем другие ягнята.

Только странно, что этот «хап» обнаружился у меня. В детстве я никогда не сражалась за свои игрушки. Не имела копилок и кошелечков с мелочью. Материальный мир меня не занимал. Я всегда жила в виртуальном, я любила сказки. Если у меня просили «дай откусить» – я протягивала мороженое, черт с вами, кусайте, хоть весь стаканчик. Я никогда не брала самое большое яблоко. Это неприлично, мне так казалось. Однажды мы с Анечкой, моей подружкой, наскакавшись в классики, бежали к тарелке с яблоками. Там было одно большое красное и одно поменьше, желтенькое. И Анечка на бегу тянула руку за красным и кричала: «Мое!». У меня такого не было. Что вы… Как можно… И вдруг сработал «хап».

Лерочкина жена проснулась. То есть это он сказал мне: «Зайка, жена проснулась». И скорее всего, она действительно проснулась. Хотя, может быть, Лера просто напился на очередном дне рождения. У него там все четко с расписанием: по пятницам – пикничок, по четвергам – свадьбы, и каждую субботу – день рождения. Хочет он или не хочет – в субботу обязательно будет день рождения. И Лера гулял и хряпнул много водочки. Домой вернулся поздно, уставший, пьяный, но все равно вышел в Сеть. Захотелось со мной повозиться. Он говорил: «Малыш, я пьяненький», – и язык у него заплетался, то есть пальцы по клавишам не попадали, но я все равно приставала. Я не знала, что еще с ним делать, если не приставать. Я подставляла попку, и он целовал: и сжимал ее руками крепко-крепко, он скидывал мне «крепко» раза по три. Я только рот открыла заорать: «Даааааааааааааа, поеби меня сзади» – и вдруг увидела: «Облом, малыш, моя проснулась».

Я не сразу поняла, что за «моя». Проснулась она. И что?

«Зайка, мне нужно идти…» – он повторил, и до меня дошло.

Это, как в детстве, когда родители в комнату заходят, – бурные игры нужно прекращать. И у меня руки упали, я остыла, как будто облили холодной водой.

– Пока, – я сказала. И напечатала: «Пока».

Я себе объяснила: мужчина чужой, сидит в своем доме, там у него есть хозяйка, и мне пора выметаться из чужой спальни, или ему нужно выметаться из моей, потому что у меня тоже есть хозяин. Это понятно. Так я себя успокаивала – и вдруг сработал «хап».

Я поняла – у меня сейчас забирают кусок пирога. Мое удовольствие! Моего самца у меня уводят! Я заревела, да, с ума сойти, сама обалдела от собственных слез, и дрожь такая неприятная прошла по телу. Я хотела зарычать: «Мое-е-е-е!». Но где? Кому я буду рычать? Я только скинула:

«Иди! Кончай с ней!»

Что я еще могла сделать?

А Лера улыбался и посматривал на свет под своей дверью. Его жена прошла на кухню и шепотом оттуда позвала: «Не спишь? Пойдем, чайку попьем». Он торопливо засеменил пальчиками по кнопкам:

«Ненормальная! Я тебя хочу!»

«Все! Еби ее!»

«Глупая, я тебя хочу. Тебя! Завтра я весь твой» – он успел припечатать.

И я заревела по-настоящему: а мне не надо никакого завтра!

Я ушла на свою кровать. И мужа своего уснувшего обняла за плечи. Носом к нему в спину прижалась. Так мне весело вдруг стало и смешно. Да, думаю, забавно. Рефлексы, всего лишь рефлексы. Но что-то приятное было в этих глупых слезах… Что? А просто я первый раз в жизни захотела протянуть лапу и заорать: «Мое!». Это было приятно.

Я знала, завтра этот маньяк прибежит, опять будет из себя строить мачо. «Раздевайся, сучка», – скажет. А я ему устрою такой мордобой… Я надаю ему пощечин и свяжу ему руки, и заставлю его сосать мой вибратор, а он вырвется и наваляет мне ремнем по заднице.

Только я не пришла к нему завтра. И послезавтра не пришла. У меня куча, куча дел была. Я строила свой замок. Вот этот вот, где сейчас сижу. По утрам мы встречались с прорабом и ехали сюда смотреть, как тут поживают наши друзья из Таджикистана. Они шарахались от меня, когда я выходила из машины. Их очень беспокоили мои платья. Они опускали взоры и шли молиться на ковриках.

Я три дня разъезжала по строительным базам и в Сеть не выходила. Глупая, захотела, чтобы у Леры тоже сработал «хап».

Это легко устроить. Всего лишь одна фотосессия. Нужны кое-какие штучки. Аксе-с-с-с-суары… Голову не ломаем. Что есть, тем и работаем. Самое главное в нашей ситуации – лифчик. Я выбрала оранжевый лифон с синим восточным узорчиком. Я знала, Лера сразу потянет к ним свои загребущие лапки. «Сними его на хер, – скажет, – давай мне срочно свои сисечки».

На попку натягиваем что-нибудь беленькое, прозрачное, мужчинам почему-то нравятся белые трусики. Белый подчеркивает золотистый оттенок кожи. И я нашла такие, спущенные на талии. Попка в них так сладенько подтарчивает мягкими круглыми кусочками. И Лера сразу: «Чмок-чмок-чмок, моя ты сладкая», губенками своими плотоядными потянется.

Для отвода глаз берем рубашку. Белая мужская сорочка подойдет. У мужа взяла. Заезженный приемчик. Вызывает приятные ассоциации, то есть: у нас есть самец, у него есть белая сорочка. Ее вообще можно даже не надевать. Ее можно просто на стул повесить.

Ремень обязательно. Ремень – моя любимая игрушка. Стильный мужской кожаный ремень под джинсы. Держу концы и стягиваю на плечах. Спина прямая, грудь вперед, шейку длинную в ракурс, и грубая кожа врезается в плечо. Классно. Тоже известная фишка, работа на контрастах: нежное плечо – грубый ремень. На Лерочку подействует. Он сразу подумает: «У кого взяла ремень, сучка?».

И сапоги, никаких босоножек. Я люблю кожаные немецкие сапоги с хорошим серьезным каблуком. И когда я сяду, сяду низко, мои нежные трусики будут рядом с каблуком. Ничего особенного, простейшие бабские штучки.

Наручники. Не помешают. Но у меня нет наручников. Я взяла цепи. Собачьи рывковые цепи, с двумя кольцами на концах, их можно намотать на запястье.

Ошейник… Есть, конечно, у меня ошейник. С шипами, на добермана, моим собакам такой нельзя, слишком острые шипы. И мне он тоже не идет. Нет, я не люблю ошейники. Неприятно, когда что-то давит на горло. Лера тоже не любит ошейники. Он даже вибраторы не любит. Тонкий мальчик, ему не нравятся прямолинейные игрушки.

Да… и мозги. Мозги прикроем челочкой. Ни к чему показывать. Это у меня не самая сильная фишка.

Камеру я поставила на своей террасе. Был конец апреля, еще холодно, чтобы разгуливать с голой жопой, но солнце светило, свет был что надо. И красная кирпичная стена, хоть и заезженная тема, а все равно работает. И столб есть, к которому можно приковаться. Можно извиваться у столба, как у шеста, и съезжать, прислоняясь попкой, и висеть на нем с цепью на руках … Фигня вопрос – повисим.

Но главное – взгляд. Я не в объектив смотрела. Я на Леру смотрела. Лерочке в глаза, в его большие черные глазищи. И губы его я видела, капризные набалованные губенки. Опускалась на коленки и ползла в камеру и видела: уже вот, вот, вот, прямо видела – облизывается, сволочь.

Вертолет кружил над моим газоном, юные полицейские бегали по оврагу со щитами, два истребителя взлетели синхронно и завернули над моей головой петельку, а я старалась, изнемогала на автоспуске. Классные получились фотки. Мужу понравились. Он себе на рабочий стол повесил. А уж если мужу понравились, то Лерочке и подавно будет приятно. Особенно если не он один их увидит. Я повесила все на сайте.

Лера увидел их утром. На работу собирался – и вышел в Сеть на минуточку. Он тогда уже начал выскакивать в Сеть, чуть проснувшись, проверял, не заторчала ли я тут ночью.

Он сразу посмотрел на мой счетчик посещений. Семьдесят просмотров за ночь. Ерунда. Лера пошел в ванную, выдавил пасту и опять вернулся к монитору. С ремнем ему понравилось, как я и думала. Грудь вперед и ремень на плечи – это ему понятно. Цепи его пугают. Он смотрел и печатал со щеткой во рту: «Молодец, девочка! Всем себя показала. Уже нашла мне замену?».

Лера ушел на работу, а в десять по Москве забеспокоился и закрутился у стойки бармена, где был открыт ноутбук. Лера вылез в Сеть. Взглянул на счетчик. Сто пятьдесят посещений и вопрос от меня: «Тебе не понравились фотографии?». Лерочка зашипел: «Хорошие фотографии. Очень. Убери их срочно!».

После работы он бежал домой. Спешил за комп и даже не смеялся над собой, когда с порога, только сбросив туфли, сразу кинулся в Сеть. А меня не было. Я только заглянула на секунду и ушла. Весь день занималась мелкими хозяйственными делишками.

«Зайка, на три минуты опоздал… – Лера мне скинул, а потом опять проверил счетчик и покраснел. – Говори честно, девочка моя! Сколько кобелей тебя смотрели?»

Вечером Лера сидел в кафе под пальмами у старого сутенера Ашота. Играли в покер. На столе лежал планшет, и Лерочку все время тянуло вылезти в Сеть. «Это же вирт, вирт, – он сам себе напоминал. – С какого хера у меня такая ревность?»

Он выпил водочки и подобревший, пьяненький, печатал быстро, пока сдавали: «Девочка моя… Я сейчас в баре. Зашел выпить кофе. И я смотрю, твои фото все еще висят на сайте. Теперь я не знаю, моя ты или уже не моя. Ты не была со мной несколько дней. Я очень соскучился. Что происходит? Пиздец! Как мне без тебя херово, моя маленькая Ирочка. Потому что я уже не могу без нашего секса».

Лерочке весь вечер не мастило. Он улетел куда-то из-за стола и улыбался. Ему понравилась и его ревность, и желание… Все эти беспокойные ощущенья шевелили кровь и были приятны. Приятен был сам факт, что он снова переживает такие забавные чувства.

– Что-то Лерочке сегодня не везет… – подмигивали друзья.

– Влюбился! Влюбился! – смеялись.

И я ручонки потирала:

– Ага! Влюбился! Так тебе и надо.

Конечно, он меня переиграл в два счета. А кто бы сомневался, у меня нет шансов надурить старого еврея. Он очень хорошо умеет маневрировать. Как хороший борзой кобель подсекает зайца. И Лера так же держит, держит темп и направление, а потом раз – и вовремя делает бросок.

Я сама пришла к нему на съедение. Сама смоталась в свой подвальчик. Там оборудовано у меня и лежачее, и сидячее места. Лера караулил меня в Сети и краем глаза посматривал мультики. «Ледниковый период» шел по Первому, и дети мои в гостиной тоже смотрели этот мультик.

«Мяу…» – Я завертела попкой под одеялом.

«Голенькая ты уже, зайка?»

«Ах-ха… и пальчик облизываю…»

«Пальчик она облизывает… Хочешь меня уже, сучечка?»

«Хочу. Поцелуй в животик».

«Говори быстро – моя ты или не моя?»

«Поцелуй шейку…»

«Говори, чья ты?»

«Зачем тебе?»

«Мне надо знать. Я собственник».

А я уже рубашку скинула, и живот мой скользил по простыни, и коленки прижались друг к другу…

«Не твоя, – я ему нашлепала. – Твоя в соседней комнате».

«Тогда все, малыш. Не буду тебя ебать», – он ответил. Я не видела, но я знаю, как он хитро при этом улыбнулся.

«Почему?»

«Бай, бай…»

«Почему?!»

«Всего тебе хорошего, Ирочка».

И замолчал. Отвернулся и мультики смотрит. Я ждала, что он придумает дальше, а он молчал. Смотрел мультфильм, там мамонты повисли над скалой, Лера прищурил глаз и ждал, когда я сдамся. Я его придушить захотела. Мерзавец! Сволочь! Я на него кричала. А он молчал.

«Ладно, – пишу. – Твоя».

«Точно моя?»

«Да! Твоя!»

«Тогда убирай сейчас же свои фотки».

Я удалила. Мне в любом случае нужно было их убрать, чтобы посторонние сообщения не отвлекали меня от Леры. А он закинул еще один арканчик:

«Девочка моя желанная, иди ко мне. Никто тебя не выебет, как я. Никто. Никто. Никто. Тебе понятно?»

Да все мне было понятно: слово – это не «ля-ля тополя», это ключ к программке, которая запускается в мозгах. Мне было понятно, что своим невинным «твоя» я отдаю Лерочке свои ключики, на вечерок, на два, на недельку. И если я буду отдавать их часто, он начнет хозяйничать. От таких узурпаций есть только одно средство – воздержание. Отключиться, заняться каким-нибудь ландшафтным дизайном… Да конечно! Я что, больная? Со мной мужчина играет! Движуха началась в моей душе! Мужчина тратит на меня время и сперму, а я пойду цветочки поливать? Ни за что. Будем отрываться, пока не надоест.

8

Все лето над моей крышей ревели истребители. Кто-то из наших президентов подписал указ о расширении авиабазы, и на транзитный аэродром согнали три полка. Курсанты отрабатывали ночные полеты, так что весь район не ложился до двух часов ночи. Если кто-то мне звонил, я уходила в дом: «Минуточку, самолет…». На улице поговорить было невозможно. Шашлыки из нашего меню исчезли. Футбол на газоне тоже. Вечером муж выходил из машины и кричал мне: «Привет, котеночек!», но «Сушка» уже неслась, и я ничего не слышала. «Покормишь?» – он спрашивал, я отвечала: «Да! Я все купила!».

В мою дверь звонили активистки гражданского движения «Нет самолетам!». Они объясняли мне суть дела, рассказали про нарушения законодательства, про угрозу моей жизни, про то, что на взлете и посадке «Сушки» бьются по десять штук в год, что весь город страдает, и нигде в мире нет военного аэродрома в пяти километрах по радиусу от центра. Пока мы беседовали, самолеты взлетали парами, и каждый раз приходилось затыкать уши и переспрашивать: «А? Что? Что вы сейчас сказали?».

А что тут было объяснять? Какие-то боссы решили возродить российскую авиацию именно на этом заброшенном аэродроме. Кому-то очень покатила эта точка – и все дела. Я говорила дамам: «Вы хотите выиграть суд у министерства обороны? Не вариант». Но активистки навострили лыжи в Страсбург и звали меня с собой на пикеты.

Моя домработница примкнула к оппозиции и просила меня тиснуть статейку.

– Куда? Куда мы ее тиснем? В губернаторскую газету?

– Ирина! Все у нас получится! – Она меня зажигала: – Точно знаю. Мне Путин приснился.

Я хохотала и подписывала протесты, но не хотела, даже не думала воевать против истребителей. Мне было не до них. Я все чаще убегала на ночь в свой подвал и засыпала там, рядом с ноутбуком. Я и сама была как самолетик, летом у меня как раз наблюдался этот сказочный момент, когда шасси отрывается от земли.

Я бегала по дому голая, в тонкой рубашке и в шерстяных носочках. Я еще не взлетала, но мои ножки тяжести не чувствовали, и эту легкость и радость беспричинную я помню.

Я улыбаюсь, опять улыбаюсь, когда вспоминаю эту рубашку, которая потом была разодрана в клочья, и волосы свои мокрые… И руку, руку своего мужа у меня под рубахой тоже помню… Такое легкое похлопывание было, точно.

Он лежал на диване. Рядом с ним растянулись собаки. Борзые очень любят диван. Диван для них – атрибут доминирования, статус, высота, которую они просто так не отдают. Собаки зевали и тянули лапы, муж их гладил, трепал по холкам. И мне кое-что перепало.

Раньше мы вместе валялись на этом диване. Две собачьи туши занимали много места, и мне приходилось расталкивать борзых, чтобы поместиться. У собак были собачьи нежности. Кобель обнимал сучку мощными длинными лапами, а она впивалась зубами ему в холку. Они лизались язычками, как люди, язычком о язычок. Вместо поцелуя они сцепляли челюсти, острые клыки замыкались, пока кто-нибудь не начинал визжать от боли, чаще кобель. И мы с мужем валялись в этой стае. У нас тоже были собачьи нежности… Тогда еще, кажется, были. Я точно не помню.

В тот вечер мой муж ждал футбол. Я ему прикатила столик. Какие-то фисташки к пиву, какие-то бутеры ему сделала. Три минуты оставалось до начала тайма. Он пеночку слизнул с бокала, похлопал меня по спинке и сказал: «Все, иди, иди».

Я и пошла. Носочки шерстяные по плиточке скользили. По лестнице и на второй, и в кабинет, за комп, и в Сеть. А вдруг там Лера? А Лера там!

И то же пиво, и фисташки, и футбол, и та же самая трансляция на Первом. Лерочка любит российских комментаторов.

Он не ждал меня в воскресенье и удивился:

«Зайка! Ты пришла! Как я за тобой соскучился…»

А я хохотала. Как смешно! Сто лет уже не слышала эти словечки. У него была куча словечек, которые для меня были тепленькими архаизмами. «Супружеский долг» меня забавлял неимоверно. «Супружеский долг исполнял» – и сразу картинка: два хомячка. «Товарищ приехал» – стоит на пороге гражданин с чемоданом и держит шмат сала, завернутый в газету «Русская Германия». «Бурный секс» – голодный Лера с аппетитом кушает рыбку, урчит и оставляет от рыбки только голову и хвостик. «Хочу безумно» – Лерочкины большие глаза выскакивают из орбит. «Начинается…» – Лера чешет пузочко и морщит нос. «Ты у меня договоришься» – Лера хочет двинуть в челюсть, но… стесняется. И такое пьяное говнистенькое с подковырочкой «ты меня с кем-то путаешь, заенка»…

«За тобой соскучился» меня тоже смешило. Хотя потом он стал говорить «по тебе». Интересно, кто-нибудь там у него заметил это «по»?

Он соскучился – и я запрыгала, затанцевала в кабинете. У меня была куча сил тогда, я не могла усидеть на стуле. Я крутилась перед зеркалом, заценила, как я прикольно в этой рубашке похожа на крестьянку, и успевала отстучать Лерочке что-то простое, что-то типа: «Сейчас кусну тебя за попу».

«А где твой?» – он спросил.

«Барселона» – «Манчестер», – говорю и опять смеюсь: «Твой!» – тоже жуть как смешно.

Лера посмотрел на экран, там пестрели те же майки, «Манчестера» и «Барселоны». Он усмехнулся и ножкой об ножку почесал.

«А где жена?» – мне тоже стало интересно.

«У себя, читает книжку». – Он встал и поглядел за дверь, чтобы убедиться, да – читает.

«Какая книжка? – я подумала. – Когда у тебя такой мужик в соседней комнате». Но вслух, конечно, не сказала. Стыдно такие некрасивые глупости вслух говорить.

«Променять тебя на футбол…» – Лерочка зашевелил бровями.

«Дешевые еврейские провокации», – говорю.

Я подняла рубашку, поиграла животом, села на стол. Печатала быстренько, потеплевшими пальцами.

«А я сниму сейчас свою рубашку…»

«Малыш, а вдруг кто-то…»

«А я хочу к тебе на ручки…»

«Да, моя сладкая! Пошли все на фиг! Иди ко мне!»

Лера прикрыл свою дверь и завернулся в халат. Я стала на коленки, погладила себя ладонью, нежно, легонечко, везде, везде, и напечатала:

«Смотри, я стала над тобой и танцую…»

«Дааааааааа, покажи мне все, сучечка… Покажи!»

Мы кинулись друг на друга. Воровня! Возбуждает дико. Увести со двора лошаденку – да разве мы откажемся от такого мероприятия? Лера обожает, Лера любит пакостить. Штатную свою любовницу, черненькую с челочкой, он умыкнул прямо из мужниных объятий. На виду у всех. И это сделало особенно приятным морское путешествие по Уборти.

В кои-то веки Лерочка собрался в круиз! Он не любит перемещаться. Новые места, дальние расстояния не жалует. И вдруг на море случился шторм. Все корабли согнали в Ашдод. Теплоходы стояли у Леры под балконом. Цены на путевки упали вдвое. Друзья загорелись – и он ступил на корабль.

Жена удалилась в каюту, включила сериал. Лера сидел с друзьями на верхней палубе, пил вино и наблюдал, как по трапу поднимаются девочки.

Появилась семейная пара. Мужчина тянул большой розовый чемодан. Он посмотрел на пассажиров. Задержал взгляд на веселой компании Лерочкиных друзей. Чмокнул жену и сказал:

– Ну, все, теперь я спокоен – здесь одни пенсионеры.

Лера заметил яркий чемодан, услышал «пенсионеры», и как только теплоход отчалил, пригласил худобу за свой столик. Потом она привела его в свою каюту, а потом стала приезжать к нему в Ашдод, нечасто, разочка три в месяц. А потом он назвал ее «Ирочкой». Сказал нечаянно. Мы бы поверили, безусловно, поверили, если бы Лера был молодым эскимосом, а не старым евреем. Но это неважно… Все это ерунда и мелочь. Просто нас завела эта мерзкая дислокация, когда нас могли застукать в любую минуту.

Моя помада стояла в стакане с маркерами. Я водила по губам аппликатором и дразнила Лерочку.

«Знаешь, какая у меня классная помада… Сейчас накрашу губы и всего тебя испачкаю…»

«Как ты это делаешь? Покажи».

«Гляди, какой у меня длинный тонкий тюбик… Я его вставляю … Медленно в меня проходит…»

«Скинь мне фотку, скинь фотку…»

«Видишь, как он из меня выглядывает. Увидел?»

«Даааааааа, моя писечка сладкая».

«Сейчас достану этот тюбик и выебу тебя, как ты меня ебешь…»

«Выеби нас обоих, маленькая…»

Я включала камеру, глупо, неосмотрительно, на общем компе, который стоял в кабинете. Но какая могла быть конспирация! У меня перед глазами летала стая бешеных самолетиков. Я даже не слышала комментатора, который орал на весь дом. Голова кружилась, я делала снимки и показывала себя по кусочкам. Как будто я укутана в длинные одежды. А потом Лера накрывал меня всем телом, то есть говорил: «Прижал тебя всем телом и медленно вставляю». Я сжималась, предвкушая, как будто сейчас случится настоящее проникновение. Смотрела в монитор на его слова «Вошел, вошел в тебя и медленно ебу на входе», и мяукала: «Хочу ножки к тебе на плечи».

Лера отвечал: «Девочка моя, дай твои коленочки поцелую». И я орала ему: «Вгони мне резко! Насквозь меня пробей!».

Я забыла, что у меня внизу гостиная. Где я была в тот момент, когда мы с Лерой в последнюю секунду вместе нажимали «аааааааааааааааааааааааааааааааааа»? Не знаю.

Я валялась на столе, рубашка моя была мокрой, дыханье свое я сдержать не могла, я слышала свое сердце и вытирала пот со лба сладкими липкими пальцами.

Из гостиной доносились крики. Видимо, на поле что-то происходило интересное. Что-то страстное делали футболисты. Лера протянул одним пальцем «Ирочка, хорошоооооооооооооооооооо», и успел, все-таки успел, засранец, подсек он гол на последней минуте первого тайма. А потом говорит:

«Сладкая моя… Девочка моя желанная… Разве можно тебя променять на какой-то там футбол?»

На какой-то там! Врать надо лучше. «Манчестер» – «Барселона»! Слышал бы его Шимшон.

Он позвонил Лерочке, и внизу в моей гостиной тоже звонил телефон, и все, кто видел матч, названивали друг другу и говорили одно и то же:

– Нет, ну ты видел? Ты видел, как красиво?

– Видел, видел. – Лера отхлебнул пиво. – Охеренный матч…

– Это надо отметить, – сказал Шимшон.

– Я перезвоню, – хрипел Лерочка и читал мое сообщение: «Лераааааааааааааа я писать хочу».

«Писай на меня, маленькая», – напечатал он и закурил.

Я убежала в ванную, села на унитаз и заглянула в зеркало. Какая у меня была сияющая рожа! И я опять искала глазами подходящий тюбик и стервозничала: «Не отпущу его! Никакого ему супружеского долга! Никакой ему любовницы! Все мое!».

Объявили начало второго тайма, но Лера уже не смотрел на экран. Он отключил телефон и печатал мне быстро: «Сядь ко мне на лицо, сладкая… Кончай еще… На губах у меня кончай».

После матча Лера никому не перезвонил. Мы отрубились. Даже в душ не пошли. Мокрые были оба насквозь.