Текст книги "У женщин грехов не бывает!"

Автор книги: Ирина Крицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Темнеет рано, рано темнеет в Иерусалиме. Семь вечера – уже ночь. Но я покаптила прогульнуться. Вышла на Бен Ягуду. А что? Сказали в путеводителе: «Эта улица очень напоминает Старый Арбат», – я захотела проверить.

Перешла туда с Яффо по развороченной брусчатке. На Яффо ремонтировали рельсы, люди по тропинке перескакивали дорогу один за другим. И я пошла за ними, гляжу по сторонам – ну да, Арбат, один в один, едрит твое налево.

На улице были разбросаны столики, именно разбросаны, а не выставлены, поэтому трудно было понять в этом бардаке, где какое кафе начинается, где заканчивается, и ни одной тетки там не сидело. Я знаю, конечно, хорошие девочки по улицам не шляются. А я шлялась и слушала, как черные мальчишки наяривают на своих африканских балалайках. Какие-то странные потертые личности валялись на брусчатке и попивали из бутылок. Седой дедочек, как маленький живой памятник, сидел возле ящика с монетами напротив обменника. Редкие немцы тащились медленно, еле-еле двигая бледными ногами в своих вечных шортах. Вид у них был пришибленный и удивленный.

Оттуда, с Ягуды, я набрала Лерочку. Почему не раньше? Потому что только когда я купила билет на самолет, до меня дошло: я собираюсь встретиться с мужчиной, о котором у меня нет никакой информации, кроме моих лингвистических анализов.

Ну да… я боялась. Немножко. Немножко совсем. Боялась ошибиться. Боялась, что Лера – мой глюк. И, значит, мой кайф – синтетика.

Это все равно, что читаешь, читаешь книжку, плачешь, плачешь, когда главного героя убивают, а потом видишь в конце комментарий: все персонажи вымышленные, совпадения случайны. В гробу я видела такие книжки. В хороших книжках все всегда по-настоящему, даже если это сказки.

А я могла ошибиться. Вполне. Однажды у меня был обман зрения. Я гуляла по Питеру со своей подружкой Анечкой. Было холодно, осень, дождь, кушать хотелось до обморока. Но что-то в районе Смоленского кладбища не встречалось ничего подходящего. И вдруг я увидела вывеску. И закричала: «Ура! Куры-гриль!». Анечка мне по слогам прочитала: «Диски-софт». Так что я могу, вполне могу спутать реального мужчину с виртуальной проекцией своих желаний. А это обидно, поэтому я хотела скорее проверить.

Я набрала Лерочку. И долго слушала рингтон, ту ресторанную песню «А белый лебедь на пруду… ду-ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду…». Лера увидел входящий с неизвестного номера и приготовился сказать: «Добрый вечер, зайка. Как долетела?». Я услышала его наглое «Алле», с ударением на «а» и сразу начала ругаться:

– Лера! Куда я попала! Хоть бы предупредил…

– Добрый вечер… зайка… Как долетала? – он мяукнул. – Что случилось?

Я прислушалась и захохотала. У него смешной голос, охрипший, теплый, со скрипом, и вкрадчивый, как у старого мафиози.

– Добрый вечер! – Я улыбнулась в витрину. – Что случилось… Не могу в кафе войти – кругом одни черные мужики. Что-то пялятся как-то…

А Лерочка пузцо свое погладил, где он был, я вообще не знаю, видимо, на работе, где-то в районе кухни, наверно, что-то звенело у него на заднем плане, какой-то железный звук, кастрюля об кастрюлю, что-то в этом духе я услышала.

– В чем ты? – он спросил.

Я опять засмеялась. «В чем ты?» – так говорят, когда начинают секс по телефону. Я остановилась у витрины, у затрапезной витрины со странной вывеской «Моден клоуз». Посмотрела на свое затемненное отражение.

– Нормальное у меня платье… – говорю, – Черное. Немножко коротковато, но не очень, не очень… До колена… и почти не в обтяжку, совсем ерунда…

– Еще и в обтяжку… – он промурчал. – Будь осторожнее, заенка. Завтра пойдешь гулять? Не разговаривай ни с кем, хорошо?

– Ладно, – говорю, – А ты приедешь?

– Конечно. – Он всегда так немножко притягивает «коньееешно». – Придумаем что-нибудь… Девочка моя…

И я почесала. Одна. В темноте. Под тусклыми фонарями. Мимо обшарпанных лавчонок, мимо горящих красными цифрами пунктов обмена валюты. Шла и улыбалась. Чему? Лерочку первый раз услышала. Красная Шапочка.

Местные художники сворачивали свою выставку. В потемках я заметила одну фиговину – лимоны на снегу. А мне они как назло приснились однажды, лимоны приснились, и как раз на снегу. Во сне я гуляла по зимнему лесу, и там на елках росли лимоны, а снег был теплым. Я все время хотела сорвать лимон, но не рвала. Такое мне приснилось, а тут хоп – и кто-то нарисовал. Я тормознула и смотрю.

Рыжий толстячок в черной шапочке складывал в чехол треножник.

– Первый раз в Иерусалиме? – он спросил.

– Что, заметно?

– Заметно… Я здесь уже пять лет. Мне до сих пор кажется, что я на Баковке, у моей пьяненькой тетушки.

Примерно так начинались все разговорчики, не говорить ни с кем в этом городе оказалось невозможным. Но мне понравилось в этом бардаке. В этом городе много рыжих. Где рыжие – там энергия, где рыжие – там жизнь.

Я прошла до своей гостиницы почти все кафешки и ресторанчики. Вкусным не пахло.

Но тут я вдруг остановилась. Чем пахнет? Я пыталась понять. Теплый камень, медные деньги, мокрая шерсть… и немножко кофе. Легкий аромат выплывал из кофейни. Я вошла.

Внутри все было забито черными мужиками. Черные куртки, рубашки в черно-белую клетку, черные джинсы, черные рожи. Все стрельнули глазами, когда я вошла.

«Да пошли вы…» – Я села у стойки и закинула ногу на ногу.

А Лера не понял! Он не понял, что я уже не в компе, что я топаю по камню в Иерусалиме. Он вышел в Сеть – а меня там нет. Нет в Сети «Хохлушки». Все его мымры на месте, глупостями звянькают, а меня нет. Он позвонил и спрашивает:

– Где ты, маленькая?

– В отеле, в Иерусалиме, – говорю.

– Ты уже в кроватке?

– Да, я в кроватке, – томным басом ему отвечаю.

– Голенькая лежишь?

– Ах-ха… – Я потянулась.

Постель была приятной, отельчик фу, а белье классное. Мне хотелось спать, я устала с дороги, но уснуть не могла.

– Боишься меня? – я Леру спросила.

– Нет, зайка. Я уже ничего не боюсь, – он наврал. – Отдыхай, моя девочка. До завтра.

12

Лера боялся. И я испугалась, когда мне в номер позвонили: «Машина ждет». Я вышла на лестницу. Таксист и портье таращились снизу, пока я спускалась. Когда не знаешь языка, интересно наблюдать за лицами. На этих рожах, кроме откровенного любопытства, было презрение, почти брезгливость.

А что не так? Что я такого плохого делаю? Да, я еду в Ашдод. Да, на ночь глядя. Да, в субботу. Да, я напялила это платье. И что? А потому что я к Лерочке еду. Он понимает простые вещи: платье в обтяг, сиськи наружу, каблук высокий – это Лерочке понятно. И мне плевать, что вы тут сейчас про меня думаете.

Таксист взял мою сумку осторожно, как будто у меня там лежал килограмм героина. Спросил на английском:

«Это всё?»

Всё! Умные все тут такие, каждый таксист у них по-английски шпарит. Платье мое ему не нравится!

Араб спросил адрес. Я хотела набрать Леру, чтобы он объяснил, куда меня везти. Достала телефон, и вдруг у меня задрожали руки. Очень сильно задрожали, как у алкоголика. Такая трясучка была у меня всего один раз в жизни, в онкологическом диспансере.

Я пришла туда к маме сразу после операции. Принесла ей теплое одеяло. Все было хорошо, я уже с врачом поговорила. «Все нормально», – он меня успокоил. Но когда мать вышла из палаты, у меня задрожали руки. Сами собой, я не могла это контролировать и не сразу заметила. Мама просекла и улыбнулась. Я прикрыла ладони одеялом.

Она была в халате, из-под ребра у нее торчали трубки, глаза еще были возбужденными после наркоза. По коридору шел врач. Она кивнула на него:

– Какие мужики! И все кавказцы! Хирург – весь в белом! Высокий! Молодой! А глаза чееееррррные… И все плакал надо мной: «Да как же так?! Как же мы будем резать такую грудь? Такая грудь! Ну, нет, нет, мы не можем отрезать… Мы должны еще раз проверить…». А я им говорю: «Да режьте к черту! Вы думаете, это для меня так важно? Какая глупость!». Он скальпель берет… Какие руки! А сам меня заговаривает: «Так… О чем мы будем беседовать? Давайте о Цветаевой. Давайте про любовь Цветаевой и Эфрона… Ну?! И как вы думаете? Зачем она вернулась из Парижа?».

Моя мать подняла лицо и посмотрела на меня, ее турецкий нос в профиль стал еще острее и тоньше. Она захохотала:

– Что ж мужики такие идиоты! Они думают, мы все трясемся за свои сиськи!

Я вцепилась в свое одеяло и тоже засмеялась:

– Мам! Ты, похоже, умирать собралась? Да? Тебе перед смертью все мужики красавцы!

В отеле у меня случился такой же приступ. Мне казалось – внутри я спокойна, но телефон в руке дрожал, и это было видно. Я смотрела на свою руку, как будто это не моя рука. Я не могла попасть на единственную кнопку. Неудобно даже стало. Портье улыбнулся одними губами:

– Леди, я помогу, – и забрал у меня этот сучий телефон.

– Оставьте мой номер до конца недели, – попросила я.

– Если у вас будут проблемы… Возвращайтесь, – он сказал. – Перезвоните нам, если этого не потребуется.

Мы выехали из города. Вдоль шоссе мельтешили худенькие пальмы и елки, такие же, как у нас на Кавказе, по склонам желтые камни – ничего интересного. Только дорога такая мягкая, что мне сразу захотелось вышвырнуть таксиста и самой порулить.

– Одна приехала? – гаркнул он с наездом.

– Одна, – отвечаю, с таким же выездом нижней челюсти.

– Муж отпустил?

«Какое твое собачье дело, – думаю, – отпустил меня муж или не отпустил». Не люблю говорящих таксистов.

– Смелая женщина… – дед зыркнул на мои голые ноги: – Русская?

– Да. – Я прикрылась платком.

– У меня сноха тоже русская.

– Посмотри на него, – дед кивнул на заднее сиденье. Там сидел мальчик, толстый смуглый арабчонок. – Наполовину русский. Похож?

– Похож, – я улыбнулась.

Дед подобрел. Набрал Ашдод и опять заорал как глухой. Едет с навигатором, по указателям, и все равно названивает, двадцать раз уточняет, как будто везет тротил.

Я отвернулась в окно, а Лера кушал. Кушал шашлычок. И водочки немножко выпил. Чуть-чуть, для храбрости. Он ждал меня с друзьями. Без друзей невкусно. Лерочка артист! Ему нужна сцена, публика, ассистенты, аплодисменты. Музычку нам, пожалуйста! Что-то у них там звучало, что-то старенькое, что-то почти советское… Не помню.

А вокруг, между прочим, благодать. Ноябрь, и уже нежарко. Ветерочек нежный качает пальмовые листья. Маленькие магазинчики друг за другом зажигают вывески, и вдалеке у моря видно высокие башни портовых кранов.

Эта кафеха стояла на въезде в Ашдод рядом с заправкой у пляжа. Волосатые пальмы, пластиковые столики, барная стойка. Рекламный щит закрывает все это с трассы. Лера спрятался за этим щитом, как за кулисами.

Шимшон всем объявил, что какая-то подозрительная девушка, скорее всего аферистка, с минуты на минуту подъедет сюда из России. Шимшон ждал шоу и отмазывался по телефону:

– Какой домой! Мы кушаем! Ашота поздравляем… Ашоту сорок лет! Какой домой?

У этого Ашота, хозяина заведеньица, глаза жили своей личной жизнью, сами подпрыгивали, сами подмигивали, потому что в кармане у Ашота всегда лежал косяк.

– За тебя! – кивнул он Лерочке. – А то мы уже беспокоиться начали, куда это у Леры все бабы подевались…

Шимшон откусил жареную курицу и вздохнул:

– Какие у нас в Сочи были шашлыки…

Да, и я тоже, когда я очутилась там, за столиком, накрытым белой скатеркой в красную клетку, вспомнила Сочи и свое пионерское детство. Звуки, запахи, слова – все те же, как в прошлой жизни, где-нибудь на съемной даче, в те времена, когда мой папа с оркестром выезжал на летние заработки. А мама, загорелая и мягкая, сидела в открытом сарафане, в серебристых босоножках и смеялась. Она всегда отвязно хохотала, слегка закидывая голову, и тонкая ее шея изящно изгибалась. Мужчины делали ей комплименты, отец подхихикивал с бабьем, двумя пальцам держал бокал вина и впаривал свои гастрольные анекдотики. Меня посылали к проигрывателю поставить пластинку Пугачевой. Обязательно откуда-то возникала маленькая шустренькая дама и приносила селедку под шубой. И мне в тарелку накладывала эту мешанину, которую я терпеть не могу.

Там, в Ашдоде, за столиком, было все примерно то же самое. Расслабуха, как при Брежневе. Ни одного мужика в костюме – кайф! Ни одного галстука – ура! Никаких разговоров про бизнес – супер. Люди кушают! Людям хорошо! Люди выпивают. Суббота у людей.

– За маму! – кричали мужские голоса.

– За именинника! – подпевали женские.

– Война! – пугал всех Шимшон. – Война будет! Мать моя говорила еще в Тбилиси. Третья мировая!

– Будет все, как в Ираке, – отвечали с соседнего столика: – Размондят всех арабов к чертовой матери!

Шимшон начал расспрашивать, сколько мне лет, и подсчитывать, какая у нас разница. Двадцать? Не многовато? Да нет, в самый раз. А есть ли дети? Двое, да? Странно, и муж отпустил? А Лера руки в стороны, голову в плечи:

– Отпустил.

– Красивая? – Ашот ехидно сощурился.

А Лера ему с таким же прищуром:

– Конечно…

– А грудь?

– О-о-о! Грудь… – Лера поднял руки и показал что-то грандиозное, и сам удивился, глядя на свои открытые ладони.

Потом, конечно, Шимшон спросил про деньги. Есть ли они у меня. Лерочка прикинул, что вроде бы есть.

– Откуда сейчас в России деньги? – обиделся Шимшон. – В России деньги только у новых русских.

– Она и есть… – Лера откусил огурчик, немного сомневаясь, врать или не врать, но все-таки не удержался и приврал: – Она и есть новая русская.

– Но пионером-то была?! – друзья заволновались.

– Была, была, – он успокоил. – Конечно.

Потом Ашот поменял свои глаза местами и спросил, какого года фотографии висят у Лерочки в Сети. Он долго смеялся, когда узнал, что это «те самые», с круиза.

– Те фотки, да? Смотри, как ты разъелся за три года! Ничего?

Лерочка опустил глаза на свой живот, обтянутый синей рубашкой.

– Ничего… – Он погладил свое пузочко. – Что-нибудь придумаем…

– За тебя! – подмигнул Ашот. – Чтоб тебе сил хватило! А если не хватит – звони, мы придем!

– Ты у меня договоришься… – Лера проскрипел.

Возле рюмочки задергался телефон. Прискакало смс от штатной любовницы. «Привет, Толстенький, – Лерочка прочитал. – Я вижу, что ты изменился. Видимо, ты берешь на себя больше, чем позволяют твои возможности. Кстати, я сейчас подумала, у тебя очень похотливые глаза».

Лера не любит такие длинные смс. У него есть три любимых слова: «хочу», «моя» и «срочно». Про «глаза» и про «возможности» Лера не понял. Он не успел ответить. Таксист уже кричал в трубку, боялся пропустить один-единственный поворот.

Маленькая шустренькая мама именинника вынесла на стол неубиваемую русскую селедку под шубой. Рядом на траве зажгли костер. На огне стоял большой черный казан. От него тянуло дымом и жареным луком. Татарин, большой и улыбчивый, резал морковь крупной соломкой. Народ то и дело поворачивался:

– Рустам, скоро?

– Скоро, – он загадочно улыбался и помешивал свое варево длинной ложкой.

Татары всегда загадочно улыбаются, когда мутят свой плов. Я знаю эту методику, им по барабану покушать, им просто нравится томить морковку и помешивать. Они делают это важно, стараются, чтоб шипело подольше, чтоб дымок погуще – это татарам нравится, а народ покормить – дело десятое.

Татарин улыбался и помешивал, а гости надрывались:

– Скоро?

И Шимшон с Ашотом спрашивали Лерочку:

– Скоро?

И он мне звякнул: «Девочка моя… Ты скоро? Подъезжаешь уже?!». У Леры схватило горло, он прошептал: «Милая, передай водителю трубку». Отдал свой телефон Шимшону, сам не смог дорогу объяснить.

– Встречай, – Шимшон начал мерзко хрустеть пальцами.

– Сбежишь, может, пока не поздно? – подмигнул Ашот. – А мы тут сами… разберемся.

– Ох, что ж я вытворяю… – Лерочка вздохнул.

Такси остановилось на парковке за рекламным щитом. Человек, похожий на страницу из гербария, вышел на дорогу. Это был Шимшон. Дед хмыкнул разочарованно:

– Это твой мужчина?

– Нет… – Я отвечала медленно, как будто мне вкололи ледокаин. – Это его друг.

Дед передал Шимшону мой чемодан. Гаркнул со злостью на его открытый бумажник: «Все оплачено», – и сунул мне визитку. Расстроился, хотелось этому арабу посмотреть, что там за еврей такой, из-за которого дрожали мои ручки.

А ручки снова задрожали. Я забыла поздороваться с Шимшоном.

– Где Лера? – я спросила.

– Лера там, – он показал за рекламный щит.

Не помню, совсем не помню, что на том щите было нарисовано. Я стояла на месте. Скомкала свой платок, затолкала его в маленькую сумку. Шимшон рассматривал меня, как все они тут, маньяки, рентгеном, с головы до ног. Потом подошел с моим чемоданом к своей машине, хлопнул себя по карману: «Ой, ключи забыл», – и поскакал к столику, с докладом.

– Ну как? – у него спросили.

Он показал:

– Во!

Я вынырнула из-за щита и пошла на Лерочку, как танк, не глядя под ноги. Мне нужен был его взгляд, первый, самый настоящий. Я знала, Лера блефовать умеет, и в картишки ему везет, но когда он пугается, ему не хватает всего пары секунд, чтобы прикрыться. Я хотела застать его в эти две секунды, когда он настоящий.

Лера вздрогнул, когда меня увидел. Плечи поднялись и опустились. Губы сделали удивленное: «Ах!». Голова повернулась набок. Руки упали. Он откинулся в кресле и съехал по спинке. Лера плавился. Глаза у него горели, как у ребенка, и никакой похоти в них не было. Секунды четыре, может быть восемь, они так горели, но мне хватило, чтобы понять – я его угадала. Себе нужно верить, и я всегда знала: Лера живой, никакой он не глюк, не проекция моих желаний. Когда я наклонилась целовать, он поднял ко мне лицо и пропел таким смешным тоненьким голосочком:

– Ирочка моя приехала…

13

Никто не умеет целовать, как Лера. Никто. Все мямлят, слюнявят, кусают… А Лера целует, как будто бросает на волны – плыви, зайка! У Лерочки сладкие губы, горячие и сильные. Я боюсь вспоминать, накрывает с головой.

В машине он меня целовал, на заднем сиденье. Жадно, взасос, язычком за язык, как две змейки. Я вздохнуть не могла, я сама не знала, что меня еще никогда не целовали по-взрослому. Дождалась я счастьица.

Я обняла его ножкой и залезла к нему под рубашку… Нежный, теплый Лерочка под рубашкой. Он взял мою руку, положил себе на джинсы. Хвалился, на ушко шептал: «Я сейчас тебя скушаю…».

Хорошо, что гостиница была недалеко.

Таксист рулил, широко расставив локти, как будто у него в спине торчал осиновый кол. Он спросил, не оборачиваясь:

– Куда вас везти?

– В «Майами», – Лерочка удивленно приподнял бровь.

В «Майами» везти нас, куда же еще? Пора бы запомнить. Привык Лера к «Майами», удобно ему. Возле работы, рядом с домом. Тихое местечко, все насквозь пропахло ванилью. Напротив китайский ресторанчик, там рыбку хорошо готовят, креветочки бузуют в кислом соусе. В «Майами» Лера встречался с этой черненькой, которая с челочкой. И с беленькой, которая с хвостиком. И с негритяночкой, и с китаяночкой, и с папуасочкой… Нечасто, нечасто. Разочка три в месяц.

– В «Майами»? – Таксиста заклинило. – «И ее в «Майами»?

Я сжала руку у Лерочки на джинсах, и в губы его, сама, как научил. По фигу, я не капризная. Везите в «Майами».

В этом номере Лера еще не был. Зачем ему две комнаты на несколько часов? Он глазами по стенам пробежал:

– Тебе нравится, зайка?

Ну, я же сказала: мне по фигу. Кофейные там стены – не кофейные, какая мне разница? Все нормально – окно на море, телек на стене и светильники по углам красными высокими колпаками. Кровать большая, самое главное.

Лера слушал, как льется вода. Он стянул покрывало с постели. Белый лен ладонью погладил. Снял часы, браслетом щелкнул. Положил на трюмо. Пуговицы расстегивал на рубашке, медленно расстегивал, одну за другой.

Я поливала себя тепленькой, чтобы успокоиться. Реал ведь! Реал! Наш первый реал после вирта. Я опять испугалась, что не получится – появится тело, а Лера исчезнет. Да, я смогу его трогать, но не услышу. А потому что реальный человек всегда прячет себя виртуального. Да что там прячет, реальный человек и не знаком с самим собой, виртуальным.

Я вышла голая, показалась сразу вся. Руки подняла, покрутилась.

– Смотри, – говорю, – я почти ничего не приврала…

Лерочка глаза опустил. Да, опустил глаза, старый развратник, как будто не видел меня раньше, как будто все мои фото были не мои, как будто первый раз я перед ним разделась. Он сам удивился: «Я глаза опустил?» – и кинулся на меня. Накрыл всем телом, раньше печатал «накрыл тебя всем телом», а теперь по-настоящему накрыл. Губами хватался за ушко, за шейку, сосочек ловил… Он был еще в джинсах. Он их снимал на ходу, висел надо мной, расстегивал молнию.

– …а я приврал… – спешили пальцы, – про размер…

– Знаю… – я села на коленки, – дай поцеловать.

Я очень хотела. Да, я хотела пройтись языком по нежному краю, и в ручке держать и смотреть … и… я хотела узнать настоящего Леру, Леру в объеме, Леру со звуком, Леру с запахом, теплого Леру. А он, сумасшедший, еврейская жопа, подмял под себя, не хотел больше ждать.

– Хочу в тебя! – он хрипел. – Срочно! Ирочка, хочу сразу весь в тебя…

«Ирочка», «срочно», «хочу» – вслух звучит точно так же, как я представляла, но я не успела распробовать. Лера меня закружил, зализал, бегом от коленки по бедру языком и носом в меня. Он взял за ножки, гладил пальцы, быстро, быстро целовал их, как конфеты, лак вишневый лизнул и к щеке прижал мои лапки. Он закинул мои ноги к себе на плечи и влетел… И я ловила каждым нервом его проникновение. Да! Я маньячка, да, сумасшедшая. Я прилетела к Лерочке в постель. Я приперлась в Израиль, потому что хотела только одного – чтобы Лера вогнал мне в реале.

Да, он вогнал. Но не совсем мне. Меня он еще не узнал. Он еще не совместил «Ирочку свою маленькую» с этой новой рыжей сукой, которая под ним крутилась. Я даже испугалась, к самой себе ревновать начала. Он слишком увлекся, это понятно, ему всегда интересна новая сучка. Но ничего, думаю, подожду, пока он наиграется. Я целовала его шею, плечи, грудь… Губы попали на теплый металл. Это звезда у Леры, тяжелая золотая звезда, а у меня крестик, маленький, легкий.

Я боялась, да, я все время одного и того же боялась, что наш вирт – это спектакль, который возможен только в Сети. Нас возбуждала недоступность и слова. Каждое действие забивалось в мозг, как гвоздь молоточком… И вдруг тишина. И Лера в «Майами», как обычно, ебет какую-то бабу, молча. Урчит немножко, как кот над рыбкой. Новая девка свалилась на голову, друзьям понравилась, подбивается к нему, плечи ему лижет, думает там о чем-то о своем…

Да, так и было, я зажала ноги у него на спине и думала: где Лера? Мне в кайф, конечно, но где Лера? Я не хочу, чтобы меня тут на белой простынке выебал какой-то голодный жадный мужик. Где уже Лера? Позовите.

А Лера скинул мои ноги и лег на спину, устал наконец-то и тоже подумал: где Ирочка? Где наш секс? Он посмотрел растерянно… Куда он смотрел? Нет, не на меня, в себя куда-то. Он закрыл глаза и зашептал: «Хорошооооооооооо… мне с тобой хорошоооооооо». Я его облизываю, а он шепчет: «Мне с то-бой хо-ро-шооооооо». Это он меня так выманивал, Ирочку вызывал.

Я же не знала в Сети ни голоса, ни интонаций… А когда он начал свои шаманские шепталки – все совпало. Угадала я Лерочку. Услышала голос – и все, реал сошелся с виртом.

Я села на него сверху и по щеке ему, наотмашь:

– Сволочь! – ударила.

А он счастливый сразу стал. Узнал меня! Схватил за спину и улыбается:

– Ирочка моя! Ненормальная…

Я его хлестала по щекам, ругалась на него: «Ты стервец! Ты испортил мне всю жизнь своим сексом!». Он отворачивал от ударов свою толстую морду и сиял: «Бей меня, маленькая… Бей» – и по спине моей когтями ездил, до крови меня расцарапал, сучонок. Я схватила его за плечи и шипела сверху: «Зачем я к тебе приехала? А?! Ты мне сто лет не нужен!» – а он притягивал меня за ноги: «Нужен… нужен… Никто тебя не выебет, как я… Сучка моя любимая…».

Я его больно стукнула, ладонь отбила себе, на плечо ему попала. Он поймал мои руки, зажал, как в наручник. Я еще что-то орала… «Ненавижу тебя! Я избавлюсь от тебя…», но это уж было неважно, моя попка у него под рукой ходила плавно. Он царапал спинку и рычал на меня:

– Нет! Не избавишься, Ирочка…

– Почему?

– Ты моя! – он пробил.

– Почему? – я кричала.

А он притягивал сильнее:

– Все сверху, девочка моя, все сверху.

– Это я сверху! А ты – снизу!

А потом его звезда надо мной висела. А потом опять мой крест… Стоп. Это уже не секс. Это песня. Можно в две строки поставить:

 
А потом его звезда надо мной висела,
А потом опять мой крест перед ним качался…
 

Ха! И музочку такую… шансон ресторанный… тынс-тынс-тынс…

 
Я хотела долго жить, я хотела долго жить,
Но кончалась эта ночь. Этот день кончался. И-их!
 

Всем так интересно было… «Что он с тобой делал?», «Что он с тобой делал?»… Любил! Всю ночь! Без остановки. Всем, что было у него, хуем, носом, языком, руками, глазами, словами. Как будто нашел под снегом и отогревал, растирал, дышал на меня горячим. Было жарко, мне все время пить хотелось. Я пила много, тянулась за бутылкой, на тумбочке стояла вода.

Под утро он почти уснул у меня на груди. Да, лежал и сосал, и шептал себе сам: «Как младенец…». Но я его разбудила. Я его растолкала:

– Лера! Уже четыре!

– Уже? Четыре? – Он моргал, ресницы длинные взлетали.

А потом я наблюдала миленький концертик – Лерочка возвращается домой из «Майами». В барсетке у него лежит маленький флакончик. Конспиративный парфюм. Рубашечку он перетряхивает тщательно, чтоб никаких волос.

– Это мог бы сделать и за дверью. – Я натянула на нос простыню и хохотала.

– Извини, маленькая… – Он в ножки кинулся. – Не могу оторваться … Дай ручку… Дай поцелую… Дай еще пальчик… Дай еще один… Не хочу уходить, маленькая… Не хочу уходить…

– Чеши, – говорю.

Я села на постели, обняла его, носом в джинсы уткнулась, подышала немножко, руку его поцеловала, нежную маленькую ловкую лапочку, и упала в подушки. Я была под кайфом. Во мне разливались тепло и нежность, и усталость, и легкость. Я уснула моментально. Под кайфом сладко засыпать.

А он потопал. Ножки сами пришли домой. После каждой бабы они шагают в штаб, на базу. У двери он искал ключи, копался в борсетке. Перебирал свои вещички: телефон, портмоне, парфюм, ножик, документы, кредитка… Вспомнил – на трюмо ключи оставил, спешил, спешил в кафешку.

Пришлось звонить. Он коротко нажал, виновато. А ему не открывали. Четыре часа, кто ж ему откроет. Лера стоял под дверью и рассматривал свою руку. Сам себе не мог поверить – только что его ладонь была во мне. Он почему-то удивлялся и на часы смотрел: «Ну надо же… Ночь пролетела как одна минута».

Ему открыл его старший. Голый стоял, с полотенцем на бедрах. В спальне его ждала девушка, он с ней отдыхает по выходным, когда приходит из армии. Лера не любит эту девушку, фыркает про себя «не сладкая, вся в татуироваках». А сын улыбался, довольный, потуже затягивал свое полотенце. Лера смотрел на это молодое свежее тело почти с завистью, припоминая, что у него все точно такое же было триста лет тому назад.

– Когда уже этот бордель закроется? – он прогундел.

– Я не слышал…

– Отец под дверью полчаса – он не слышал!

Лера стягивал ботинки, за стену держался, снимал нога об ногу. А сын улыбался, хихикал над Лерочкой. Конечно, это весело, когда папенька заваливает на рассвете с мечтательной рожей. И я точно так же улыбалась, когда мой отец возвращался с концерта, вытягивал ноги в кресле, смотрел в потолок и устало кивал на мои вопросы. Тогда я ему говорила: «Пап, у тебя там рублей двадцать не найдется?», а он доставал из кармана полтинник.

И Лерочкин тоже спросил:

– Пап, у тебя там бутылочка винца не най-дется?

Найдется. У Леры в баре все найдется. Он достал вино. Себе коньяк. Сел в кресло. Вытянул ноги. Свет не включал. Курил в темноте. Коньяком запивал. Приятная усталость… так он называет это ощущение. Приятная усталость – обычное состояние после «Майами». Только в ту ночь примешалось что-то еще… непонятное. Лера не знал, как назвать, и я тоже не знаю: как будто счет принесли, а денег нет.