Текст книги "Соль любви"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глава 8
Люблю чудаков, нестандартных людей, но могу признаться в этом только самой себе. Не знаю, почему я это запомнила. После развода Алек Болдуин много чего наговорил о бывшей жене Ким Бейсингер. Самой удивительной его претензией было то, что она всегда выбирала из кучи правильных тыкв плод самой необычной формы, другими словами, она отдавала предпочтение дефективным объектам. Ее ошибкой стало то, что она выбрала в мужья правильного человека, любящего правильные формы. Их отношения заранее были обречены на провал.
Наверное, моя мать ушла от отца к Мерзликину, потому что тот ей подходил. Был впору по росту, по интеллекту, по статусу, по чему угодно. Именно впору. Не в смысле соответствия этих понятий у двух разных людей, а в смысле совпадения неосознанных желаний с реальностью. Каждый вписывает своего избранника в свой идеал. Если очень хочется, идеал можно подкорректировать. Уложить в прокрустово ложе и укоротить ручки-ножки.
А мой отец был совсем другим. Я вдруг вспомнила, именно он рассказывал мне сказки на ночь. Я помню, он читал «Винни-Пуха» и хохотал беспрерывно. А я плакала оттого, что вообще ничего не могла понять. Мне ведь тоже хотелось смеяться. Мой отец читал мне сказки, играл со мной, таскал на шее, укладывал спать. Всегда он, а не мать. Куда он делся, если так любил меня?
И я подумала: все переполнены шаблонами под завязку. Моя мать изменила моему отцу, а его шаблон не позволял ему жить с ней в одном городе. Потому можно было легко забыть меня. Сбросить со счетов. Из-за дурацких стандартов в темном коридоре его подсознания. Вот и весь сказ.
Я пришла к Гере и легла рядом с ним. Сложила руки на груди и уставилась в потолок.
– Гера, почему мы с Ильей не подходим друг другу?
– Вы разные, – сказал он.
Я повернулась на бок, заглянула в его лицо и ничего не поняла. Он смотрел в сторону, а так я не умею читать глаза.
– Чем разные?
– Ты мечтаешь о другой жизни, он доволен этой.
– Тебе он не нравится?
– Он мажорный архар.
– Кто?!
– Мажорный архар! – громко сказал Гера.
Я потеряла голос. От смеха. И захохотала шепотом, как ненормальная, а Гера вслед за мной. Мы хохотали так, что сотрясалась кровать. Кровать ходила ходуном от смеха. Без нас! В нашем доме водились ненормальные, хохочущие кровати.
– Мажорный архар! – хохотала я.
– Мажорный архар! – хохотал Гера.
Мы просто катались от смеха. Визжали! Как ненормальные. Другого слова не подобрать.
Отсмеявшись, я вытерла слезы с соплями и прогундела:
– Я теперь не усну!
– Кляузница!
Гера взглянул на меня, и мы снова захохотали как ненормальные. Короче, металлические люди в нашу семейку не вписывались.
Я вернулась в свою комнату и легла спать. Мне приснился сон. Под серой, хмурой водой шел Илья. Совсем один. В огромном пространстве не было ни одного человека, кроме него. Совсем никого. Ни души. Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся за моросящей пеленой холодного, зябкого одиночества. Я заплакала прямо во сне. У него не могло быть весны. В огромном хмуром пространстве весны не бывает. Никогда.
* * *
Я ела пирожные с взбитыми сливками в гостях у Ильи. И тайком изучала его. Точнее, изучала ямочки на щеках. Желвачные и улыбочные ямочки оказались разными. Они различались формой и местами расположения. Желвачные ямочки по форме напоминали наконечники стрел и вызывали отрицательные ассоциации. Я не хотела их вспоминать. Кому хочется стрелы, кроме самого стрелка?
За улыбочные ямочки отвечает улыбка. Если улыбка до ушей, улыбочные ямочки глубже, если улыбка еще только зарождается, ямочки мельче. Улыбочные ямочки имеют округлую форму с короткими лучиками. В зависимости от фазы улыбки короткие лучики то шире, то уже, то короче, то длиннее. Улыбочные ямочки вызывают положительные ассоциации. Всем хочется кружок с лучиками, похожий на солнышко. Мне тоже.
Но все зависит от хозяина кукольного театра, потому что ямочки – это куколки, которых мимические мышцы тянут за нитки. Точнее, за сухожилия. Другими словами, мне нужно было знать, Илья – это Карабас-Барабас или нет.
– Помню, ты обиделась, что я не кормлю тебя пирожными, – рассмеялся Илья, – поэтому приманил тебя на них.
Карабас-Барабас забыл, что я обиделась не на это. Или не хотел вспоминать. Ну и хорошо. Не будем.
– Получается, если бы не я, ты бы жил без пирожных всю жизнь.
– Я бы жил без тебя.
Его слова прозвучали как что-то личное, как случайное признание. О чем это говорило, не ясно.
– Ты целуешься и ешь десерт с закрытыми глазами, – улыбнулся Илья.
– Так вкуснее.
– Мне вкуснее смотреть в твои глаза.
Илья налил мне зеленый чай с жасмином. Чай дымился, его запах был крепким и терпким, а примесь жасмина делала нежнее и загадочней.
«Словно мужчина и женщина, – подумала я. – Их запах смешался и стал общим для них. Что было бы, если сюда добавить лимон? Он бы их разделил, или придал новую интригу, или заглушил какой-нибудь из них?»
Я поднесла чашку к лицу. Запах жасмина был слабее, лимон бы его убил. Сахар убил бы вкус самого чая.
– Может, лимон? – спросил Илья.
– Не надо никакого лимона!
Я держала в руках чашку с чаем, и мне пришло в голову, что Илья каждый день пьет из нее, как сейчас это делаю я. Я обхватила чашку обеими руками и прикоснулась губами к тому месту, где ее всегда касались губы Ильи. И стала пробовать чай маленькими глотками. Я отнимала его поцелуи и пробовала его жизнь на вкус. Мне было стыдно. Чуть-чуть. Но ведь он сам это позволил.
Илья больше молчал, чем говорил, я испытывала замешательство. Может, стоило вернуться домой? Чтобы скрыть неуверенность, я подошла к раковине вымыть тарелки. Илья придвинулся ко мне совсем незаметно. Обнял сзади и осторожно дотронулся губами до шеи. Мое сердце екнуло и тревожно забилось, я ощутила, как по телу побежали мурашки, и вдруг онемел указательный палец правой руки. Я развернулась и увидела глаза цвета пыльного, летнего неба. Зрачки их были расширены, словно пытались вобрать меня в себя без остатка. За окном я услышала слабый хлопок, но вздрогнула, как от взрыва. Илья прижал меня к себе, и я почувствовала, что его сердце бьется так же часто, как и мое. Я улыбнулась. Он был со мной.
– Я не хочу пирожных, – он выдохнул эти слова.
– Я тоже.
Мы целовались как сумасшедшие в залитой солнцем кухне его дома. Из крана бежала вода, мурча влюбленной мартовской кошкой. Странно, что живая протоплазма добралась и сюда. Я думала, что это хороший знак.
– Почему матрас на полу? – только спросила я.
– Я завязал время бантиком. Матрас на полу – это положительная материальная точка отсчета.
Утром, проснувшись, я подумала, что мы похожи на две комплементарные частицы. Выступы моего тела вкладывались во впадины его тела. Косые лучи утреннего солнца падали на него из щелей жалюзи, межреберные впадины были темными из-за тени, поэтому он казался худее. Я увидела биение брюшной аорты, это делало его уязвимым, но самое странное, его лица нельзя было разглядеть, оно скрылось завесой темных волос.
Я тихо оделась и ушла, мне не хотелось его будить. Я не знала, что он скажет, сделает или как посмотрит на то, что в его доме с ним другой человек. Потому решила сбежать. Тайна закопченной дверцы металлических часов осталась неразгаданной. Она сложилась веером темных волос. Как вуаль.
* * *
В сером городе холодно. К нему незваной гостьей подкралась зима. Незваные гости всегда приходят спокойно и тихо. Зима сделала городу первый подарок – ледяные, нетающие снежинки. Они искрились на солнце всюду, хотя их было немного. Ветер закручивал ледяные снежинки на сером асфальте маленькими смерчами. Они кружились у ног сами по себе. Наверное, у них внутри звучала своя музыка. Мне кажется, зимняя музыка палевая. На нее надо смотреть сквозь голые ветви деревьев, и тогда ее можно услышать. Гера называет зиму «ледяным монахом», он не любит ее так же, как не люблю я. Это у нас семейное. Но Гера слышит стук ее башмаков, а я нет. И я не знаю, хорошо это или плохо.
Илья носил короткий хвостик, но мне теперь казалось, что на его лице всегда вуаль темных волос. Его лицо оставалось в тени, даже если он смотрел прямо на солнце.
Мы стояли на каменных усах живой протоплазмы. Она тихим зеркалом отражала синее, замерзшее небо и белые облака. Облака золотились холодным зимним солнцем. Таким холодным, что я засунула руки за пазуху. Крест-накрест.
– Живи у меня, – внезапно предложил Илья.
Я медленно развернулась и попыталась заглянуть ему в глаза. Он смотрел на меня, но на его лице была вуаль.
– Зачем?
Он обнял меня и притянул к себе.
– Твои глаза похожи на это небо, – сказал он.
– Такое холодное?
Он всматривался мне в глаза, будто что-то искал.
– Не знаю, – наконец ответил он. – Что скажешь?
– Не знаю.
Он отвернулся от меня к живой протоплазме. Она что-то шептала под мостом, совсем неслышно. Мы с Ильей обнимали друг друга, не глядя друг на друга. Мы слушали живую протоплазму. А она была тихой-тихой. Как никогда. Она стала мутным хрустальным шаром, в котором нельзя узнать ничего.
* * *
Я собрала вещи. Хорошо, что у меня их немного. И открыла нижний ящик комода, там я хранила материальные точки отсчета. На меня смотрело лицо Пьеро, по его матерчатому лицу текли нарисованные слезы. Я взяла его в руки и прижала к себе.
– Я тебя не забуду, глупый. Но я же не маленькая, чтобы носить с собой куклы. Понимаешь?
Пьеро смотрел на меня черными пуговицами глаз, из которых текли слезы. Пьеро был совсем как маленький.
Ко мне в комнату зашел Гера. Его глаза щурились от холодного зимнего солнца. Оно летело в моей комнате сплошным потоком золотых спиц. От окна к его глазам.
– Я тебя не пущу, – сказал он.
Как-то странно сказал. Жестко и в то же время просительно.
– Почему?
– Потому что вы с ним не пересекаетесь. Ни в чем.
– У меня начинается другая жизнь! – вдруг разозлилась я. – Хочешь, чтобы я умерла в этой богом забытой квартире?
Я взяла сумки и потащила к двери. Гера выдирал у меня вещи, я не отдавала. Молча. Я вцепилась в свои сумки мертвой хваткой.
– Отдай! – крикнула я.
– Нет!
– Хорошо. Я уйду без них. Все равно. Хочешь ты этого или не хочешь! Понял?!
Он отпустил сумки, и они упали на пол. Шмяк, и все. Гера обнял меня, его сердце билось как сумасшедшее. Он гладил мне волосы, а я просила у него прощения. Зачем мы мучили друг друга, если ближе у нас никого не было?
– Ты его любишь?
– Да.
– Хорошо, – он вытер слезы с моих щек. – Помни, я всегда с тобой.
Я зарылась головой в его грудь. Мне так не хотелось уходить!
– Не забывай Пьеро. Ему будет одиноко, – попросила я. – Он мой единственный друг детства.
– Я заберу его к себе.
– Ладно, – улыбнулась я.
Гера вздохнул и прижал меня к себе.
Илья взял мои сумки. Мы стояли в коридоре, я не решалась уйти. Всю жизнь прожила в этой квартире. То, что было до нее, не считалось.
– Берегите ее, – сказал Гера.
Илья взял под козырек, Гера взглянул на него исподлобья. А я смотрела из подзорной трубы коридора на золоченый шпиль. Он сверкал от солнца, деля небо на две половины. Шпиль светился розово-красным солнцем. Время клонилось к полудню.
– Твой дядя самых честных правил? – спросил Илья в машине.
Я взглянула на него исподлобья.
– Вы похожи, – сказал он и нажал на газ.
Я ехала в машине и думала, что Пьеро – кукла. В огромном, хмуром пространстве бабушкиной квартиры остался один человек. Совсем один. Забытый и заброшенный мной в пыльный угол забвения.
Илья смотрел через лобовое стекло и о чем-то думал. Мы не походили на счастливую пару, которая хотела соединиться.
«Зачем я это сделала?» – спросила я себя.
Илья улыбнулся сам себе, не глядя на меня. У меня внутри задрожал противный, студенистый кисель. На глаза, не просясь, набежали слезы, и я отвернулась к окну. Илья слез не любил.
* * *
Илья пропустил меня вперед. Я остановилась в нерешительности и огляделась. У его дома был новый запах, не похожий ни на что.
– Чем это пахнет? – спросила я.
– Пирожными со взбитыми сливками.
– А где они?
– В спальне.
Я пошла в спальню на запах и замерла на пороге. На полу, на подоконнике, на шкафах стояли цветы. Они были и разными и одинаковыми одновременно. Только ирисы – сине-фиолетовые и нежно-голубые, яично-желтые и золотисто-терракотовые, бело-розовые и пурпурно-коричневые. Покрытые нежным пушком лепестки ирисов летали по солнечной комнате. В отдельной, человеческой квартире изогнулось время. Зима заместилась летом.
Я развернулась к Илье, он смотрел на меня во все глаза. Уголки его губ подрагивали, одна улыбка набегала на другую, как волна. Я впервые видела улыбки, похожие на море. Волны улыбок закручивались водоворотами ямочек, разлетающихся солнечными брызгами. Мне подарили жаркие улыбочные солнышки! Зимой! И я улыбнулась в ответ. До самых ушей.
– Ну вот, – сказал он. – А ты боялась.
– Ты поменял зиму на лето! – воскликнула я.
– Запросто! Я властелин времени.
Властелин времени отправил зиму в дальнее плавание. К черту на кулички! Повернул время вспять, чтобы вернуться в будущее. За одно мгновение обогнул вселенский бублик. Я бы такого не придумала никогда. У меня был самый необыкновенный парень с ямочками на щеках. Настоящий победитель! Я смотрела в его глаза целую вечность. Миллиарды секунд вселенского времени.
– Что? – смутился он.
Я поцеловала победителя в губы крепко-крепко и вновь засмотрелась на голубые купола его глаз. Мы целовались как сумасшедшие посреди лета с запахом ирисов, а зима сверкала парадным солнечным инеем на крышах. Она нас простила.
– Почему матрас снова на полу? – спросила я.
– Жизнь надо начинать с положительных материальных точек отсчета, – улыбнулся Илья.
– Чего мы ждем?
Мы лежали на боку и смотрели друг на друга. Свет новой луны заливал комнату, в ней не было полутонов, только черное и белое. Так бывает, когда заглядываешь в складку времени через щель. В складке времени все черное и белое, как лица японских красавиц.
– В твои глаза попала луна и оказалась в ловушке, – неожиданно сказал Илья. – У земных женщин так не бывает.
Я засмеялась, потому что почувствовала гордость, и в то же время мне стало грустно. Я думала, что Илья имеет надо мной такую же власть, как и я над ним. Я сжимаюсь от волнения даже тогда, когда он случайно касается меня рукой.
– Если загадать желание в новолуние, оно обязательно исполнится. Только нельзя говорить об этом вслух. Загадывай, – велела я и взяла его за руку.
– Язычница с другой планеты, – он поцеловал мою ладонь и приложил туда, где его сердце.
Я не знала, что загадал Илья. Сама я загадала, чтобы мы всегда были вместе.
Мне приснилась черно-белая красавица, жившая одновременно в шести лучших домах Японии. Она низко склонилась ко мне, шурша шелками, и шепнула:
– Голубые ирисы надо держать за стебли. Лепестки ирисов легко сломать.
– Они вырастут снова, – пообещала я.
Под моей подушкой лежало чужое сердце, а я была его властелином. Вокруг цвели разноцветные ирисы, их запах растекся по всему дому и тайком заместил собой мою кровь и лимфу. Сама не заметив, я нырнула в него с головой и оказалась в ловушке.
Глава 9
У станции метро я увидела ландыши. Их разместили в стеклянной коробке на заснеженной улице. Рядом с ними горела свеча, чтобы цветы не замерзли.
– Дайте букет, – попросила я, отдала деньги и понюхала белые головки цветков. Их желтые носы слабо пахли весной, и у меня вдруг защемило сердце. Я засунула ландыши за пазуху, вошла в метро и в нерешительности огляделась. Поезд направо – Илья, поезд налево – Гера. И еще не успев ничего решить, пошла к ветке, ведущей домой.
У меня все хорошо, но мне почему-то немного грустно. Возможно, оттого, что Илья обещал прийти не раньше десяти, или оттого, что я еще не обвыклась на новом месте. В его доме нет сквозняков, но я все время мерзну. Может быть, оттого, что по комнатам гуляет стерильный воздух кондиционеров «зима-лето». Или потому, что в кондоминиумах строят дома по плану, а не как придется, и в нем нет дворов-колодцев, прячущих ветер в свои ловушки. В моем районе дворы-колодцы нанизаны на гранитную нитку набережной, как бусины. Я знаю каждый как свои пять пальцев, в детстве от нечего делать я исходила их вдоль и поперек. В одни дворы можно попасть через арки или проулки, в другие только через черный вход. Раньше внутренние двери подъездов всегда были открыты, теперь заколочены, заперты на сто замков. Каждый двор узкой подзорной трубой глядит в небо, окна домов – друг на друга. Не знаю, для кого это выдумано и зачем? В детстве я мечтала лечь навзничь на самое дно колодца, закинуть руки за голову и глазеть в небо часами, ничего не делая и о ни чем не думая. Но ни разу так и не сделала. Не знаю почему. Может, оттого, что наверху не растет трава.
Дома на набережной богаче, им полагается пространство, наверное, поэтому наш двор большой. В нем есть даже ступеньки. Прямо посередине. Они ведут к детской площадке, за ней маленький сад, сейчас на ней снег и голые, озябшие деревья. Но я знаю дворы-колодцы узкие, как сигары, в одном из них четыре глухих стены и единственное пыльное окно на все четыре дома. Кто смотрит в него? Мне всегда это было интересно. В другом дворе – на ризалитах окна по диагонали, в третьем – сплошные окна и всего один балкон. Ни разу не видела на нем ни одного человека, будто никто и не живет… Но я все же думаю, что на таких балконах непременно должны обитать кудрявые, смешные и грустные трубачи. Как птицы. По крайней мере, если бы у меня был такой балкон, я бы всегда носила с собой желтую, блестящую трубу в черном футляре. И дудела бы в нее каждое утро на своем одном-разъедином балконе, пока меня не прогнали б соседи.
Я вошла во двор, ближайший к остановке, и подняла голову кверху. Небо открылось промозглым, серым, треугольным лоскутом. Еще день, а солнца нет и не будет до самой весны. В такую погоду даже днем зажигают в домах огни. Я поежилась, толкнула дверь подъезда, прошла через темную лестничную площадку и нерешительно потянула за ручку черного входа. Дверь открылась сама собой, и я попала в яблочко настоящей зимы без капли снега. Узкая труба, уже не бывает, четыре стены, каждый этаж в одно окно, похожее на ослепшую бойницу. Серая штукатурка давно облупилась, обнажив закопченные кирпичи. Вверх ржавыми канатами тянутся водосточные трубы, над головой висит облако белым бельмастым глазом. Внизу стены тонут в полутьме, вверху смазаны молочным, зимним светом. Вверху гудит ветер, внизу беспредельно тихо.
– Эй! – шепотом сказала я. – Где ты?
– Ты, – прошелестело эхо.
– Я? – удивилась я.
– А! – ответили мне.
На мой нос упала капля, я вздрогнула и помчалась через чужой подъезд, арки, проулки, дворы – к своему дому. Я бежала с рвущимся из груди сердцем, пока не узнала окна своего дома. Увидела их и остановилась как вкопанная. Ни одного огонька. Геры нет, никого нет. Тогда я села на детские качели-неваляшку, обхватила колени и стала ждать. Не хотелось мне идти домой. К Илье тоже. Не привыкла. Что мне там делать одной?
Я ждала, глядя на свои окна, зимний день стыл вместе со мной. Его пасмурный свет размывал край крыши и лился стеклянной лестницей в небо. В моем доме по стенам ползут кверху стеклянные гусеницы шахт для лифта. Их переплет схож с лестницей, ныряющей внутрь неба. Раньше я мечтала по ней взобраться…
Наконец в Гериной комнате зажегся свет, я отряхнула пальто от снега и пошла домой.
– Ты почему здесь? – В голосе Геры слышалась тревога, и мне стало спокойнее.
– Просто решила зайти.
– Что-нибудь случилось? С Ильей не так?
– Нет. У нас все хорошо, – я невольно повела плечами. – Не знаю… Дело не в этом. Не знаю в чем… Соскучилась.
– Ужинать будешь? – улыбнулся Гера.
– Можно, – я протянула букет. – Я ландыши тебе принесла.
– Мужчинам дарят цветы только на их похороны, – засмеялся Гера.
– Глупости! Поставь их рядом с кроватью, сон будет пахнуть весной.
– У меня сегодня яичница.
– У тебя всегда яичница, – улыбнулась я. – Пойдем, я проголодалась как зверь.
Люблю молчать вместе с Герой. Можно не проронить ни слова и сказать самое нужное. А самое главное, я поняла – я тоскую по дому. У меня все хорошо, но мне тоскливо. Разве так бывает?
– Гера, у тебя бывало так, что ты счастлив, а тебе грустно?
– Бывало.
– Расскажи. Мне нужно.
– Я раньше ходил под парусом. Каждое лето…
– Не может быть, – удивилась я. – Ты ни разу словом не обмолвился.
– Это было давно.
Я подперла подбородок кулаками. Мне нравится слушать Геру, он умеет рассказывать так, что я вижу все, как оно случилось. Он говорит, я смотрю на его лицо. В его синих глазах море, значит, он уже тогда забрал его с собой. Стащил потихоньку. Или с ним поделились честно.
– А дальше?
– Ты меня не слушаешь.
– Неправда! Ну давай. Мне интересно!
– …Накатила еще волна, и меня накрыло. Тащит спиной по гальке, хочу вздохнуть, не могу – во рту вода. Так на спине и отполз выше. Лежу по пояс в ледяной воде, сил нет даже говорить. Холод промозглый, а я улыбаюсь. Слово тогда дал сам себе – больше в море не ходить.
– И что? – не поверила я.
– Каждый год под парусом, пока институт закончили. Балтика, Каспий, Азов, Белое, – Гера улыбнулся. – Вот так.
– У меня не так. Я не это имела в виду. А где они сейчас? Твои друзья?
– Мы вместе работаем. Ты их видела, когда на юг ездили.
– А, – я засмеялась. – Веселые, толстые дядьки…
– Это было самое счастливое время, – невпопад произнес Гера. – Если бы я знал об этом раньше…
Он замолчал, я погладила его по руке. Я его поняла.
– Знаешь, я запомнила из фильма «Зеркало» странную фразу: были ли вы счастливы, но не так, как вы это понимаете? Ты это имел в виду?
– Почти, – улыбнулся Гера. – Только я такого в фильме не помню. Может, она звучала не так?
– Так! – закричала я. – Проверим?!
– Давай, – засмеялся Гера.
Мы смотрели «Зеркало», я плыла в мутной воде. Сверху, над толщей воды тусклый свет, снизу стволы деревьев, затопленная церковь без креста, разрушенные дома, битые кирпичи, черные провалы дверей и окон. Надо мной дно лодки, и я знаю, на нее глядеть нельзя, и все же смотрю. И вдруг понимаю, почему мне тоскливо. Не стоит возвращаться туда, где тебя уже нет. Я украдкой взглянула на Геру. Или все же стоит?
– Мне кажется, люди не всегда осознают, что их жизнь сложилась удачно, – внезапно сказал Гера. – Примеряют счастье к себе, а не к другим.
– Наверное, – я потянулась к сумке. – Я пойду. Совсем стемнело. Скоро Илья приедет домой.
Я одевалась в прихожей, когда зазвонил мой телефон.
– Ты где? – спросила трубка голосом Ильи.
– У себя.
– Я так и думал. Жди, я заеду.
– Не надо. Сама доберусь.
– Уже подъезжаю.
Илья молчал, я глядела из окна машины на город. Ночной город очень красив, особенно зимой. Синий снег искрит электричеством, за чугунными оградами набережных по черной воде бегут зябкие розовые, желтые и голубые дорожки огней. Похоже на корабли в порту… Море совсем близко, а я давно у него не была. В выходные мы с Герой часто ездили смотреть на него. Зимнее море похоже на одинокого человека, которому никто не нужен. Может, поэтому к зимним людям не тянет?
– Илья, – вдруг спросила я, – ты был бы рад, если бы близкий тебе человек стал счастливым, но вопреки твоему пониманию счастья?
– Нет.
– И я нет, – я осеклась. А как же Гера?
Ночью мне привиделся сон. В нем я была осенью и стригла протянутые ко мне красные ладони кленов. Их сплошь усыпала роса, как чьи-то слезы. Я проснулась во сне, не просыпаясь. Оттого что увидела то, что видеть нельзя. Я сама отстригла острыми ножницами желтые носы белых весенних цветов. Они больше не пахли.
* * *
Я вдруг полюбила зиму, она стала теплой, как одеяло. Полюбить зиму оказалось совсем просто. Не надо ложиться поверх ее одеяла. Надо в него завернуться, и оно согреет. Вот и все. У зимы синее небо, яркое солнце и нарядное платье из пушистой, снеговой стекловаты. Зима носит вечернее платье даже днем, оно сверкает на солнце пайетками и стразами и таинственно синеет в тени. Надевая платье на себя, она надевает его и на город. Зима нахлобучивает на дома толстые ватные шапки, закутывает деревья в пуховые оренбургские шали и раскатывает снежные перины, как рулоны газонной травы. Люди в городе мерзнут, а деревья нет. Получается, зима любит людей меньше, чем деревья. Наверное, поэтому я раньше сама ее не любила. Болела и мерзла. Или из-за теней снега на мертвом бабушкином лице. Не знаю.
Я стала привыкать к новому месту, выдумываю себе занятия по душе. Сегодня я замесила тесто для пуговиц – мука, два пакета корицы, клей ПВА. Формочками наделала рыб, звезд, сердец и цветов. Запекла их в духовке, полюбовалась и не решила, что с ними делать.
– Это что такое? – из кухни вышел Илья. – Я чуть зуб не сломал!
На его ладони лежала коричная звезда с двумя дырками посередине, сквозь них глядела розовым кожа. Она пахла божественно – корицей.
– Это коричные пуговицы, – объяснила я. – Для бус.
– Чудачка! – засмеялся он, а потом вздохнул. – Иди ко мне.
Я сама обняла его, вздохнула, а потом рассмеялась. Мы пахли корицей. Оба.
– Поедем завтра за город, – предложил Илья. – Пошатаемся по лесу.
– Давай, – легко согласилась я. – И по сугробам тоже.
В детстве мне нравилось шататься по сугробам. Я загребала ногами снег, делая в них каньоны из человеческих следов, чтобы меня можно было легко найти, если кто-нибудь будет искать. Но меня не искали. И я бросила это дело.
– Хочу познакомить тебя с моими друзьями. Они тебе понравятся.
– Они мне не понравятся, – у меня почему-то заныло под ложечкой.
– Почему?
– Потому что я люблю быть одна.
– Ты же со мной.
– Это другое дело.
– Но мы не можем безвылазно сидеть дома. Я люблю тусню. Я так привык. Понимаешь?
– Понимаю. А вдвоем за городом тусоваться нельзя?
– У тебя друзья есть?
– Есть, – сказала я, имея в виду Геру.
Больше у меня настоящих друзей не было. В институте не в счет. Я привыкла быть одна, не любила тусню с чужими, незнакомыми людьми. Не ходила в ночные клубы, кафе. Я общалась только с одногруппниками. И то постольку-поскольку. За это девицы меня называли ходячей смертной скукой, занудой, несмеяной. В насмешку. Хотя я смеялась не меньше других. А парни подкатывались и откатывались, как волна. Наверное, им это не слишком нравилось. Но меня никто не доставал, и слава богу.
– Скучать по друзьям нормально, – объяснил Илья. – Я по своим скучаю. Или тебе этого не понять?
Не понять. Речь шла о его друзьях, а не о моих. Я не умела вписываться в чужие компании, не умела становиться своей в доску, не умела поддерживать разговор. Я долго привыкала к людям. Зачем мне его друзья? Мне с ними будет некомфортно. Я это знала. Они такие же, как Илья. Из другой жизни. Я была бы среди них белой вороной.
– Ты что, боишься? – спросил Илья.
Я промолчала.
– Но это же глупо! – он рассмеялся. – Я думал, ты уже выросла из коротких штанишек. Я буду с тобой. Тебя никто не покусает. Обещаю.
– Со мной? Но ты же так не привык! – я сощурила глаза. – Как ты можешь обещать именно это?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты сейчас со мной, а через секунду сам по себе! К чему бессмысленные обещания?
– Не понял!
– Взбитые сливки! Забыл? – вскипела я.
Не знаю, почему я так разозлилась. Может, мне хотелось провести выходные вдвоем с Ильей. Без тягомотины и принюхивания к новым людям. Я тоже желала отдыхать, как привыкла. Или дело было совсем в другом. В темном коридоре моего подсознания.
– Вот оно что! Ты у нас, оказывается, злая и память у тебя хорошая!
– Давай я приглашу тебя в гости и выпну через пять минут. Склероз как рукой снимет!
На его щеках заходили желваки, цементируя черным битумом ямочки у губ. Напротив меня стоял стрелок с полным колчаном темных стрел, тяжелых, как камни для пращи. Их было под завязку.
Он не стал в меня стрелять, просто развернулся и вышел. А я сразу пожалела о своих словах. Ведь Илья хотел только отдохнуть – и все. Но мне всегда нужно поставить точку, я не забыла о взбитых сливках. Получалось, я злая и память у меня хорошая. Только я мало с кем ссорилась, у меня немного друзей. Точнее, один.
Илья курил на кухне в открытое окно. Поставив локти на заснеженный подоконник. Головой в городской тусне автомобильных пробок и мерзлых машин.
– Ты же не куришь, – у меня против воли задрожали губы.
Он молчал, глядя из полутемной кухни на темную улицу. На электрические елочные гирлянды механической жизни. Я не уходила, я чего-то ждала.
– Я не люблю шумные компании, – наконец сказала я, и мой голос сорвался на шепот.
– Ты мне надоела, – спокойно сказал он, не поворачивая головы.
– Из-за взбитых сливок?
– Из-за всего, – он взглянул на меня.
Короткий косой взгляд порезал меня бритвой. По глазам. Я тронула их руками. На пальцах краснели алые бисерины крови. А я думала, что к такому взгляду я уже привыкла.
Илья снова повернулся к окну, из его пальцев вылетел горящий окурок. Выстрелил в черное небо оранжевой пулей.
Я надела на домашнюю одежду куртку, взяла сумку и вышла. Я долго не могла поймать машину и думала, что это добрый знак. Илья придет, примчится за мной и заберет к себе. На мне были тапочки на босу ногу, и ноги стали ледянее льда. Но за мной никто так и не пришел. Я не помню, чтобы за мной кто-нибудь приходил просто так. И я не помню, чтобы меня кто-нибудь искал. Я оказалась невидимкой, но поняла это только сейчас.
Я села в остановившуюся машину и поехала домой.
«Вещи заберу завтра», – решила я.
Я ехала по ночному городу, глядя ему глаза в глаза. В витрины, огни светофоров, уличные фонари, прямоугольники электрического, домашнего света. Мне было холодно от его света до тряской, знобкой дрожи.
– Он не любит меня, – сказала я Гере. – Смешно, да?
– Не очень, – ответил он.
– Другая жизнь будет в другой жизни. Если повезет.
Я бросила сумку на пол и легла на кровать поверх одеяла. Я человек, и должна мерзнуть как люди. Зачем мне зимнее одеяло?
Мне в глаз попала звезда. Одна-единственная на всем черном небе. Может, там сидел бог.
– Когда это кончится? – спросила я.
– Никогда, – сказал бог.
* * *
Я опять заболела. Я всегда болею зимой. И в прямом, и в переносном смысле. Только в этот раз я болела так, как тогда в детстве, пневмонией. У меня была лихорадка, а на груди вместо горячей ваты лежало холодное зимнее одеяло. Оказывается, зимнее одеяло совсем не греет. Нисколько. Меня трясло от озноба целыми днями. И еще я боялась остаться одной. Совсем одной.
– Не уходи! – молила я Геру и цеплялась за него холодными руками.
– Не уйду, – говорил он.
Я закрывала глаза и проваливалась в холодную, снежную вату, а потом снова и снова спрашивала:
– Не уйдешь?
– Нет, – отвечал он.
– Не уйдешь?
– Нет.
Мне не было покоя ни днем, ни ночью. Я боялась остаться одна в огромном, хмуром пространстве. Без единой живой души. Страшно. Так страшно, как никогда. Просто я помнила, бог обещал мне, что это не кончится. Я ему поверила сразу же. Разве можно ему не верить?
