Текст книги "Злейший друг"

Автор книги: Ирина Лобановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 4

Почему-то Ксения особенно четко и ярко запоминала знакомства. Видно, новые люди оставляли в ее памяти отметины на всю жизнь. Ставили свое клеймо.

Она тогда сидела на подоконнике, свесив ноги во двор – в их полудохлый, заморенный псевдосадик, – и грустно курила. Думала о своей несчастной жизни. Мечтала, чтобы именно в ее несчастную жизнь ворвалась первая артистическая слава. Чтобы грела, нежила, убаюкивала. Чтобы постоянно натыкаться взглядом на улицах на свое лицо и читать-перечитывать: «В главной роли – Ксения Леднева»… Чтобы увивались вокруг актеришки, льстили режиссеры и операторы, писали поклонники… И жизнь больше не оставалась несчастной и одинокой.

Они шли через темный двор, часто напоминающий Ксении провал, но куда? – отец и незнакомый высокий, какой-то размашистый человек. И дружно подняли голову вверх на жалко вспыхивающий, подрагивающий на весеннем ветру сигаретный огонек.

Неизвестный громко ахнул. Ксения не пошевелилась.

– Она всегда так сидит, – объяснил отец. – Когда дурью мается. А ею она мается почти всегда.

Незнакомец смотрел на Ксению, задрав голову. Долго стоял и смотрел. Отец недоуменно топтался рядом. И вдруг длинный тип пришел в себя, гаркнул: «Ё-моё!» – и метнулся к подъезду. Отец поспешил за ним. Ксения не шевелилась. Сигарета нервно помаргивала.

Отец восхищался Валентином. Говорил:

– Он читает стихи так артистично и выразительно, что они в любом случае впечатляют, независимо от содержания!

Ксения хмыкала:

– То есть, по-твоему, он может прочитать даже «бу-бу-бу, бу-бу-бу», но с такой интонацией, что все от этих стихов впадут в восторг и замрут под ошеломляющим впечатлением?…

Когда-то Ксения не знала, не представляла себе, что такое дом. Потом ей стало казаться, что это просто большая мама. Потом она начала слышать-видеть-ненавидеть: ненавидела она насильные кормежки и поздние возвращения отца. Потом Ксениным домом стали книги. Но читать – значит думать чужой головой вместо своей собственной. Привет Шопенгауэру! И какое-то время книги думали за нее, а потом ей это надоело.

В последних классах и на первых курсах ВГИКа все опять стало не так – Ксении казалось, что она живет на улице. Возвращалась домой и словно ничего не узнавала. Дома не было нигде – кругом одни здания, а все они – на одно лицо, и не угадаешь, который среди них для тебя настоящий.

С Валентином дом стал – Валентин.

Какой счастливой она была тогда… Потому что открыла для себя, что такое любовь.

Жили они весело и бурно. Гонорары всегда радостно прогуливали, просаживали в ресторанах.

Но современный человек любит делить и делиться. Это свидетельствует о широте его натуры. И вот мы и делим. Сначала постель, дом, деньги, обеды, заботы, обязанности, радости, печали… А потом вдруг все кончается – кончается все и всегда неожиданно, ждут с нетерпением одного лишь начала, и происходит совсем другая дележка. Пока что мирная.

– Вот эта вилочка тебе, а эта – мне. Эта книжечка тебе, а эта – мне. Эта комната твоя, а эта – моя… Тебе – половина, и мне – половина…

Позже может возникнуть и скандал: что-нибудь не поровну поделили, а современный мужчина стоек и не даст так просто сбить себя с толку.

Они быстро разделились на абсолютно разных, чужих и враждебных друг другу людей, которые не хотят больше видеть друг друга.

Неровный брак – называл их семью отец.

Только Ксения когда-то сильно ошиблась в том, что их развод – это конец. Валентин – великий актер и гуляка – слишком часто нуждался в Ксениной тайной помощи и не стеснялся к ней за этой помощью обращаться. В основном поддержка касалась денег – и Ксения всегда одалживала. Так, чтобы не узнала вторая жена Валентина. А Глеб молчал.

Валентин…

Афиши восхищенно кричали: «В главной роли Валентин Оленев!» Хоть и бретер, бонвиван, гаер и лютый, бесконечно циничный волчара по глубинной своей сути – при всем при том человек, несомненно, в высшей степени талантливый. Конечно, игрок, прежде всего – игрок, не верит ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, настоящей боли у него, во всяком случае теперь, нет, есть лишь «эстетика» и конъюнктурные экзерсисы на «соблазнительные» темы, но дар пластический, изобразительный, гармонический, актерский – огромный.

Когда Ксения узнала, что у Валентина будет ребенок от другой, стала устраивать ему некрасивые сцены, закатывать бурные истерики, слезливые скандалы. Маруська в испуге забивалась в угол подальше. Чего Ксения хотела тогда – чтобы он ушел или остался? Чего добивалась слезами – чтобы он женился на другой, растил своего второго ребенка или чтобы отказался от них двоих ради Ксении и Маруси? Где лежали границы его порядочности, к которой она пыталась обратиться? Порядочность…

Ксения и сама до сих пор точно не знает, чего хотела тогда. Наши желания… Что значат они для окружающих? Ей было безумно жалко и себя, и запуганную, притихшую Марусю, и то маленькое неизвестное существо, которое собиралось появиться у безмятежно и надменно взирающего на мир Валентина.

В поступках Ксении не было логики, слов она не обдумывала, мыслей не взвешивала – покричала, и вроде полегчало на миг.

Но ведь и Валентин не выглядел счастливым. Пожалуй, этот чересчур настоящий мужчина сам растерялся перед случившимся, и его растерянность оказалась так велика, что Ксения неожиданно стала его жалеть. Ну что ж, теперь у него будет двое детей. И никто ни в чем не виноват. Не ищите виновных. Запаситесь терпением и спокойствием, чтобы жить.

Но жизнь хоть и коротенькая, а терпения не хватает. Вечно ждать хорошего и верить в хорошее, которого нет сегодня и не было вчера, – кто сумеет доказать себе, что оно вдруг наступит завтра?

Каким несчастным казался Ксении Валентин! Какие измученные глаза на Валькином худом лице смотрели на нее с бесконечным отчаянием! Он стал совсем седой. И чем больше жалела его Ксения, тем туже затягивался, закручивался этот узел, который долго никто не хотел рубить. Наверное, в представлении Валентина настоящий мужчина так и должен себя вести. Возможно, он еще помнил о давнишней своей любви к жене и Маруське… Он тщетно пытался поделить себя между двумя семьями. Современный мужчина любит делить и делиться. Современный мужчина любит отдавать. Это свидетельствует о широте его… Ни о чем это не свидетельствует. Бесцветная перспектива…

И никто ни в чем не виноват. Так получилось. И оборвалось все само собой, в одно мгновение, почти безболезненно. Настоящая боль появилась уже потом, значительно позже, словно отошел наркоз. Любое событие – всего-навсего чистая вода без вкуса, цвета и запаха, которую судьба внезапно выливает на наши головы. И все зависит от души, способной сделать происшествие прекрасным или тяжким, милым или горьким.

Тоска не давала ни вздохнуть, ни выдохнуть, но судьбу не обскачешь. Это без вариантов. И лучше жить одной, чем с человеком, который тебя не любит и которому ты в тягость. Ночи наваливались – странные, такие глубокие, до мурашек по спине… какие-то отчаянные, сверхреальные погружения в мгновения прошлого, провалы в раскаленные моменты судьбы, как горячие точки войны. Или это были предвестники скорого расставания со всем прошедшим, или отчаянный поиск смысла в прожитом.

Валентин, наконец, устал от крика (новая его дама сердца тоже не молчала!) и двойственного своего несуразного положения. И они разошлись.

И Валентин – великий актер на сцене и в жизни – женился на младшей родной Ксениной сестре Варваре, на этом исчадии ада, этом не поддающемся никаким нормам и принципам морали существе…

– Ты дурка! – твердила чересчур правдивая Варька. – Таких, как ты, и бросают, поняла? Ты же Валентина сама отпустила! И нечего зря ломать веники. А смотри, какая я – не работаю, ребенок, нас с Дениской нужно содержать, одевать, кормить. Вот пусть мужик и зарабатывает! А ты – самостоятельная, все сама можешь! Чего тебя не оставить? Больно много вас таких нынче развелось…

Варька была права. Пусть миром управляют мужчины. А ими вертят, как хотят, отдельные женщины. Вывод прост, как линейка…

Мать, после развода старшей и скоропалительного замужества младшей, слегла и очень долго болела. Иногда отец в гневе, срываясь, кричал Варьке:

– Это ты мать довела, ты! Не будь твоих вывертов, не болела бы мать! Мужика тебе, видите ли, на долю не хватило!

Варька реагировала хладнокровно, пожимала плечами:

– К чему зря ломать веники? И при чем тут я? Ты нервничай поаккуратнее, тебе уже много лет, – и заваливалась с очередной книгой на диван.

Спокойствие сестры давно уже не поражало Ксению. Она хорошо знала свою младшенькую, которая до трех лет не заводила Денису метрику. Да, ребенок жил словно в небытии. Ну и что же? Варька глядела холодными, наглыми светлыми глазами. Найдем время и заведем! Подумаешь, метрика! Потом она вдруг начала кокетничать с Петей. Маруся ходила беременная… Откровенно так кокетничала, без обиняков. Она была такая, Варька, ни в чем не скрытничала. Ксения ругалась, не пускала Марусю и Петю к Валентину. Маруська ревела… Не хочется вспоминать.

У Ксении с детства сложилось какое-то болезненное, раннее чувство ответственности за сестру. После одного очень давнего случая.

Они жили тогда на даче, и мать хозяйничала в саду, поручив Ксении следить за сестрой. Семимесячная Варька смирно лежала в кровати и сосредоточенно грызла кулак. Ксения играла на полу рядом. Потом Варьке кулак надоел, и она заорала. Скорее всего, просто хотела немножко внимания. Но Ксения этого не поняла и стала усердно трясти кровать, отчего сестра раскричалась громче. Тогда Ксения решила отнести Варьку к матери. Она и раньше так делала, но почему-то в тот день у нее не хватило сил нести толстую, кормленую девчонку на руках. Она выволокла сестру из кровати, положила на дощатый пол голым пузом и потащила, держа за руки, во двор. Орала Варька при этом истошно. Но деревянные дома строили несколько иначе, чем панельные, и мать крика не слыхала. В живот сестре Ксения всадила таким образом штук десять заноз, исцарапала все ноги, а когда поволокла по ступенькам крыльца и по земле, Варька даже замолчала от ужаса. Мать, увидев эту картину, стала сметанно-белой и оцепенела. А Ксения деловито отпустила Варькины руки и удовлетворенно, с ясным сознанием исполненного долга сказала:

– Ну вот, и кричать перестала!

«Я ведь могла ее убить, – иногда думала Ксения, глядя на Варьку. – Маленькая она еще, глупая. Какая у нее злоба? Дурь одна. А кто ей поможет, если не я? Мама болеет…»

Она все равно любила ленивую, небрежную, наглую сестрицу, всегда стоявшую на фотографиях с независимым и надменным носом вверх. Поэтому Ксения и не знала, чего она тогда хотела больше: чтобы Валентин остался с ней или женился на Варьке. Пожалуй, ей хотелось одинаково и того и другого.

Но была и другая история, о которой сестры никогда никому не рассказывали.

Они ввечеру ждали Натку «под глобусом» – возле ресторана в начале Нового Арбата, над которым крутится «земной шар». Стояли себе, разговаривали, курили, по виду – явно не синие чулки в очках, а в топичках-юбочках, бойкие такие столичные девахи-оторвы.

Мимо шел какой-то мужик. В летах, но не старик. Замедлил ход и закурсировал рядом. Они на него особо внимания не обратили – наверное, тоже кого-то ждет у ресторана.

А прохожий настойчиво поглядывал в их сторону, криво курсанул мимо и что-то коротко бросил им на ходу. Сестры толком ничего не поняли, переглянулись и продолжали курить-болтать, не придав никакого значения этому типу. Мало ли этаких на свете…

Однако настырный дядька прокурсировал вторично, уже обратно. И бросил им в такой же лаконичной манере – на этот раз они услышали:

– Сто!

Сестры удивленно глянули на него. Чего привязался? Что ему надо? Непонятно…

– Чо «сто»?… – спросила Варька.

Он в ответ хмыкнул, но не отвалил. Проплыл мимо в третий раз, в неизменной «кошачьей» манере, с другой стороны. И вновь на ходу:

– Двести!

Тут сестры всерьез насторожились, прекратили треп и уставились на странного прилипалу. А он уже застыл на месте, повторяя:

– Двести! Ну, двести, двести долларов! За вечер! С любой… Могу с обеими…

Тут до сестренок дошло, за кого он их принял… И Варька с ходу послала страстно желающего приличным матом.

Мужик с трудом вышел из шока и признался:

– Девочки, вы меня извините! Но не стойте на этом углу! Что вы здесь столько времени торчите? Тут – не знаете разве? – условленное место, совершенно точно обозначенное, где путаны торчат и себя предлагают! Ни в коем случае здесь больше не показывайтесь, а меня простите, пожалуйста!

Они посмеялись и продолжали стоять. Натка сильно опаздывала.

А потом Варька пошла в туалет… И тогда подвыпившую Ксеньку с неизменной сигаретой в зубах попытались затащить в машину какие-то парни. И она уже устала с ними бороться и махнула рукой – будь что будет! – как вдруг вылетела разъяренная Варька. Она так визжала и царапалась, так кусалась, так цеплялась за сестру, которая была уже в полной отключке, что парни испугались, плюнули и уехали. Арбатский ко всему привыкший народ никакого внимания на происшествие не обратил. А милиция здесь редко прогуливалась.

– Дурка! – сказала Варька сестре, злобно показав мелкие зубки.

Ксения молча с ней согласилась.

После рождения Даши забот у Ксении хватало по горло. Где там про Варьку и Валентина вспоминать! Хотя вспоминала, очень даже иногда вспоминала и замирала на мгновение возле микроволновки. И Дениса очень жалела – заброшенный совсем ребенок, – и Глеба, умного, доброго, по-настоящему влюбленного в Ксению, уступающего во всем, спускающего все ее срывы, иногда сравнивала вдруг с Валентином – и не могла остановиться…

Когда-то Глеб каждое утро до работы приезжал на машине к ее подъезду и опускал в почтовый ящик письмо. Как из бокала, наполненного доверху вином, надо осторожно отпить глоток, чтобы не расплескать, так его переполненная душа, очевидно, стремилась отдать по каплям свое чувство, перелить его в другую душу, поделиться. Глеб… Шутил – смешно, серьезничал – интересно. Поздно ночью Ксения, вернувшись из театра, звонила ему, старалась успокоить, утихомирить. Потом пришло лето. По заведенному порядку Глеб всегда увозил свою семью на юг. И оттуда звонил Ксении два раза в день. В то утро, когда она сказала, что Маруська тоже уехала отдыхать, Глеб взял кассира измором и достал билет на самолет Адлер – Москва. Ксения открыла дверь, ничего не спросив – консьержка пропускала только знакомых ей людей, – и остолбенела. Изумленно погрызла сигарету.

– Разлюби твою мать… Что случилось, Морозов? Глеб ответил не сразу.

– Я боялся, что у меня появится дублер…

– Ты мне льстишь! – засмеялась Ксения.

Пробыв весь оставшийся отпуск Глеба вдвоем, они поняли, что врозь невозможно. Осенью он, не дождавшись развода, переехал к ней. Начался всегда очень трудный и долгий период привыкания. Обыденная дребедень…

И Ксении ли сравнивать мужей, когда тридцать девять лет и уже бабушка? Разве можно разрешать себе думать о том, кого любила? И кого любишь, несмотря ни на что – ни на проворную сестру, ни на внучку, ни на тридцать девять? Разве можно сравнивать кого-то с кем-то, когда есть на свете Варька, Денис, Маруся, Дашка…

Задыхающийся шепот в трубке: «Целоваю…»

Он любил стилистическое разнообразие. Он был молод и застенчив… Он…

Нет, «он» – совершенно не к месту.

Без бабушки и Даша дома тоже заброшенный ребенок. Приедет Ксения к дочери и выяснит, что морковный сок опять дать забыли, а яблоки (полная миска была, два килограмма) Маруся с Петей съели.

– Как съели?! А Дашке?

– Да ладно, мам, ничего не будет. Не переживай. Вырастет!

И эта тоже ничего не понимает, как Варька. Они никогда не повзрослеют в Ксениных глазах, никогда не поумнеют, всегда будут нуждаться в ее помощи и опеке. И Ксения будет помогать им во всем, выручать, избавлять от забот, сколько сможет. Сколько сможет… Как устала она…

Дома Ксения положила Дашу в кровать, крикнула с балкона Дениса и отпустила Петю на все четыре стороны. Осчастливленный Петр улетел в неизвестность, сияя улыбкой до ушей. Явившийся с улицы мокрый с ног до головы Денис хитро сообщил Ксении по секрету, что сегодня еще не завтра. Вероятно, он думал, что завтра наступит очень не скоро. Очередная смешная иллюзия детства. И такие всегда долгие ребячьи дни…

Иллюзии, иллюзии… Что бы мы значили без них, хрупких, прозрачных, греющих нас и нами согретых?

– Каин, где брат твой, Авель?! – артистически воздевая руки, вдруг вопросил Денис. – И вот, Ксения, Иисус воскрес! И сказал: «О, дети мои! Что же вы делаете?!»

Ответа слегка растерянная Ксения не нашла.

– А кулисы и занавес – это разве не одно и то же?

– С чего ты взял? Конечно нет.

– Ну как же! Говорят: ушел за кулисы – и уходит туда, за занавес. Значит, кулисы – эти вот занавески на сцене, вечно пыльные!

Заверещал телефон.

– Угу, – солидно сказал в трубку Денис. – Пойду посмотрю… – Он заглянул в комнату. – Ксения, ты дома или тебя нет?

– Нет, – пробурчала она. – Меня нигде уже нет… Так и скажи. Скажи, что я уехала из Москвы… И буду нескоро. Неизвестно когда, может, через полгода. А связи со мной нет – мобильник я выкинула. Скажи, что я в монастырь уехала. На послушание! И пойди вымой руки. Я им не доверяю.

– А что такое монастырь? – тотчас поинтересовался Денис.

– Это где красиво… очень тихо… где мысли светлые и высокие… где отдыхает душа от суеты и твоих фильмов, которые ты без конца смотришь… где человек один… и думает, размышляет… где никогда не бывал Каин, о котором ты недавно поминал…

Денис удивленно притих и задумался, пытаясь постичь смысл услышанного. Постичь смысл… понять… осознать истину… Что такое – эта истина?… Это просто… это то, что есть… что существует… а что существует?…

Даша лежала тихо, только соска во рту беспрестанно шевелилась: туда-сюда, туда-сюда. Спокойный ребенок – одно удовольствие для бабушки. А ухо все никак не хотело воспринимать это нелепое новое слово, не хотело – все! Какая она бабушка?! Какие Маруся с Петей родители… Какая Варька жена и мать… Все просто, как линейка.

Денис слушал новости. Рассказывали о гибели Литвиненко.

– Ксения, я чего-то не понимаю… Как же, интересно, этот Полоний на свободе гуляет, когда его Гамлет давным-давно шпагой заколол?! Ты помнишь? Там еще девка такая была, которая к Гамлету приставала… как ее… Офелия, вот! И знаешь, Ксения, этим датчанам ботинки делали просто халтурно. Гамлет говорит там про свою мамашу, что она еще не износила башмаков, в которых шла за гробом. А потом выясняется, что прошло всего два месяца! Но он словно удивляется – ведь королева уже должна была их износить, эти датские туфли!

– Умен до безнадежности… Тебе обо всем этом мама расскажет. Она у нас обожает книги читать. И ты туда же, – отмазалась Ксения. Вздохнула и взяла мобильник: – Это я, которая Ксения…

Олин голос в трубке…

– Все плохо и будет еще хуже.

– Опять звонил? – спросила Ксения.

– Опять не звонил! – выкрикнула Ольга. – Он больше не хочет мне звонить! Ксения, мне плохо!

– А зачем ты ждешь его звонка? Разлюби твою мать… Пора выбросить его из головы. Оставить за скобками…

Это случилось летом.

Глава 5

Лето обливалось дождями, стучавшими, как упорные дятлы, по подоконникам. Бесконечными, доводящими до отчаяния, то проливными, то слабенькими. От их неизбежности и беспросветности хотелось выть или плакать. Зато рассуждать о настроении не приходилось. Нет как нет, и не надо. Без него лучше и спокойнее. Во всяком случае, ровненько.

– На Западном фронте без перемен, – вяло констатировала Ольга. – Небо чернее черного. Хотя почему-то с утра не выпало ни капли. Это что-то. И пора уже читать молитву о дожде. Может, устроим?

Наташа нехотя отмахнулась от подруги:

– Не проявляй ненужного остроумия, сегодня клиентов мало, лето, няни и гувернантки никому не нужны, они всем остро понадобятся позже, так что беги скорее домой, пока не накрыло очередным ливнем. И зонтик не забудь. В магазине-то была нынче?

Ольга бросила косметичку в сумку и вышла на улицу. Тучи висели низко и тяжело, придавливая к земле и без того придавленных. Она медленно двинулась к метро, размышляя о привычном.

«Агату Кристи» она ненавидит. Ненавидит – и все. Потому что каждый вечер, едва открывает дверь в квартиру, «Агата» поет ей навстречу, приветствуя и пытаясь на что-то вдохновить. Вероятно, на новые хозяйственные подвиги. Конечно, если каждый день крутить одну и ту же, даже самую любимую мелодию, да еще на полной громкости, можно возненавидеть что угодно. Общее место. Ненавидит она и «Гражданскую оборону», и «Роллинг стоунз», и «Аквариум». А также «На-на», «Русский размер», «Премьер-министра» и эту странную группу с диким названием «Наутилус помпилиус». И проклинает тот день и час, когда им всем вдруг захотелось запеть.

– Наушники! – кричит Ольга с порога Максиму, поступившему в этом году в университет. – Соседи, наверное, с утра тебе в стенку достучаться не могут!

Музыка не притупила острый слух и догадливость Максима. Он ненадолго убирает звук и лениво встает с ковра, на котором часами под пение любимых групп накачивается гантелями. С хилыми мышцами на пляже с ненаглядной Катюшкой не покажешься. Дожди здесь не помеха. Максим в плавках возникает в передней и ласково говорит обычное, вкрадчивое:

– Мама Оля вошла…

– И ничего не принесла! – сурово обрывает она сына.

– Как ничего?! – искренне изумляется двухметровый ребенок.

– Как ничего? – И в дверях кухни, где, как всегда, с помощью фена наводились кудри, появляется не менее удивленная восьмиклассница Марина. – А это что?

И Марина торжествующе-обличающим жестом указывает на две сумки, которые никуда не спрятать.

– Сумчатая ты наша! – проникновенно поет Максим. – Там колбасятина?

Ольга молчит и смотрит в кухню. Стул. Хороший, добрый, необходимый предмет. Сесть… И ничего не делать. Долго-долго. Просто смотреть в окно на дождь. И на черные тучи. Кресло. Диван. Плита… Пылесос… Утюг… Кастрюли…

Жизнь прошла на кухне, в салатах.

Привычно голосила свой хит группа «Крематорий». Потрясало даже не содержание, а интонация. Мужской густой, приятный баритон, спокойно-переливчатый, элегический, с эдаким серьезным мягким лиризмом:

 
Мы живем для того, чтобы завтра сдо-охнуть!..
 

Оптимистичная песня. Но в сущности, вполне правдивая. «Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле…»

– Ты, мамочка, сегодня слишком устала, совсем перетрудилась, – изображает Марина заботу и нежность. – А что ты нам купила?

Ольга купила им новые кроссовки, ухнула последние деньги, зато фирма – отпадный прикид…

– Я купила эспандер, – говорит она. – Это что-то…

– Зачем? – снова искренне удивляется старший ребенок. – У меня есть!

– Почему тебе, сынок? Почему всегда все – тебе?! Я купила эспандер для себя. Буду тренировать руки.

– На старости лет? – хохочет Максим и осекается. – Ты что, серьезно?

Марина стоит, открыв рот и недоумевая, переводит круглые, старательно вызелененные глаза с брата на мать и обратно.

– Да, детки! – подтверждает Ольга и вынимает коробочку с эспандером из сумки. – Вот он, мой спортивный снаряд! Теперь верите?

Дети верят, но по-прежнему не понимают.

– А ты опять голая? – мрачно говорит Ольга дочери. – Топики ваши дурацкие… Посмотри на себя в зеркало! И учти: эпоха ног от шеи и ногтей-когтей благополучно окончилась! Отныне на работу берут немолодых дам с мозгами, а не с ногами! Разобрались, наконец, что молодежь – безответственная и безграмотная, зато наглая и амбициозная, с завышенными требованиями зарплаты в две тысячи баксов!

Действительно, за последнее время Ольгу неожиданно стали приглашать к себе и вузы, и издательства, хотя раньше там морщились, услышав, сколько ей лет. И Ольга всерьез подумывала вернуться преподавать или хотя бы совмещать, чтобы оставить позже опротивевшее ей Наткино агентство нянь и гувернанток. Да, уже многие нагрелись на молодых и осознали ценность старых кадров.

На самом деле молодой специалист и в науке, и в искусстве-литературе – штучка довольно опасная. Как личность он еще никто, не сформировались подлинные ценности, отсутствует стержень, зато за плечами – научное или литературное образование, и чисто технически он умеет творить. И очень может быть, натворит нечто весьма опасное благодаря довольно неплохому уровню владения словом или научным материалом плюс в силу юного возраста.

Максим приглушает звук в наушниках и отвечает вместо сестры:

– Все-таки удивительны люди по части двойных стандартов! Какой искренний визг поднимают эти взрослые, какой несут бред сивой кобылы в лунную ночь под окошком! До чего, мол, дошла развязность: вон на эстраду петь выходят девицы с полуоткрытой грудью, в коротких юбочках и из-под них еще задницу показывают! А между тем ваше поколение спокойно смотрит и любит балет, которым мы гордились на весь мир, славный еще с советских времен. Но если взглянуть на него под иным углом зрения? Да что такое этот балет, как не развязность высшей пробы?! В балете что, задницы не показывают?! Да там девицы в пачках ноги выше головы задирают! Грубо говоря, своим исподним трясут на глазах у публики похлеще девок на эстраде! А мужики? Эти вообще в таких трико, где очертания всего мужского хозяйства напоказ! И я, опять же, не встречал подобных примерчиков на современной эстраде. Но едва скажешь правду, все изумляются. Совершено искренне. Выясняется, что они почему-то про балет ничего подобного не думают, для них он – высшее искусство, где все красиво и грациозно, а эстрада – похабель. Ну где логика? Только в том, что к балету вы все давно привыкли, на нем выросли, а поп-эстрада вам непривычна, потому и шокирует. Сплошное лицемерие! И эти ваши глупые аргументы, что балет – элитарное искусство, а поп-музыка – массовое… Если подходить с вашими критериями, то хороша «элитарность»!.. И чем уж тогда принципиально отличается парень, который пляшет и вертится на одной ноге, от девицы, которая на сцене рот открывает? Про уровень исполнения тоже говорить не стоит, не надо подменять тезис – вы ведь не уровня, а сугубо одной оголенности касаетесь, так что не будем!.. У балета всегда был сексуально приземленный и ярко выраженный подтекст – это прекрасно знали с тех времен, когда балет появился. И не случайно сластолюбивые короли в Средние века именно его при дворе смотреть любили. Вот они опять – откровенные двойные стандарты! Я вовсе не ненавистник балета, нисколько! Просто этих поборников морали люблю бить их же собственным салом по мусалам! Только и всего.

Отмщенная Марина звонко хохочет. Торжествующий Максим удаляется к себе.

Оля вяло машет рукой, бредет на кухню и сразу замечает на холодильнике деньги, оставленные утром на картошку. Значит, Марина опять забыла напомнить Максиму.

– Сказала, – бурчит Марина и вновь, уткнувшись в зеркало, берется за фен.

– Тогда почему деньги на холодильнике?

– У Максима болит нога, он не мог сходить.

У сына всегда болит нога, когда нужно идти в магазин.

– Максим, у тебя совесть есть?! – кричит в стенку Ольга.

– У него же наушники, – роняет Марина.

– Максим, у тебя совесть есть?! – повторяет Ольга, распахивая дверь в комнату. – Сними эту дрянь с ушей и ответь, наконец, матери!

– Только гражданская! И почему это дрянь? Это твое спасение!

В наушниках неутомимо орут его любимые «Блестящие».

– А потом, мне не хочется картошки.

– Тебе не хочется?! – окончательно взрывается Оля. – Снова тебе?! А мне?! А Марине?!

Максим мирно улыбается. Наверняка скоро заявится драгоценная Катюшка, и ее тоже надо будет кормить. Сын правильно к ней пришпилился: она уже подгоняет ему брюки по фигуре, недавно сшила кепочку и шорты. Сын, почитай, устроен, а вот Марина никак не вживается в реальность и хорошего примера с Катюшки не берет. Лень непролазная и для женщины никак не подходящая.

Ольга надевает фартук и зажигает конфорки. Посмотрим, что осталось в холодильнике… В передней оглушительно зовет телефон: Максим ставит звонок на полную громкость, иначе любитель музыки не услышит позывных Катюшки. На телефонные отчаянные призывы никто не реагирует. Марина продолжает крутить кудри, в комнате энергично надрывается «Икс-миссия». Или «ДЦТ». Оля постоянно их путает.

– Да подойдет хоть кто-нибудь?! – не выдерживает она. – Ответьте, наконец. Небось Катерина домогается!

Марина неохотно ползет в коридор.

– Мам, тебя! – кричит она из передней.

– Понеслось! – возмущается Ольга. – Ну, просто настоящий дурдом! Только вошла – уже звонят! Ни рук помыть, ни чаю попить. Кто там на проводе?

– Приятный мужской баритон! – сочетая одобрение, неудовольствие и любопытство, докладывает дочь. – Незнакомый!

На ходу вытирая ладони о фартук, Ольга берет трубку.

– Леля, – слышится далекое, почти забытое, редко повторяющееся со школы имя, – Леля, здравствуй! А кто это подходил к телефону?

– Маринка. Ты не узнал? – автоматически отвечает Ольга и вдруг чувствует, как воздух становится горячим и наглухо забивает легкие.

Она опускается на табуретку и застывает в оцепенении и страхе, прижимая трубку плечом.

– Леля, не пугайся, ты всегда была мужественной и сильной, – слышит она знакомый и давно похороненный голос. – Это действительно я. Ты не сошла с ума, у тебя не слуховые галлюцинации, и у меня не появился двойник. Это просто-напросто я! Вот собрался тебе позвонить. Прости, что не мог раньше…

– Почему? – шепчет Ольга с трудом. Одеревеневший язык подчиняется ей нехотя.

Собрав последние силы, она дотягивается до кухонной двери и плотно ее закрывает, чтобы дочка не слышала разговора. Максим, к счастью, наслаждается «Белым орлом». Или «Арией». Чтоб им всем провалиться!

– Ты любишь задавать ненужные вопросы! – смеется трубка. – Извини, но ответа не будет.

– Не будет?! – шипит в телефон Оля. – Вот что, господин хороший, кем бы вы там ни были, вы мастерски умеете подражать и разыгрывать, но я не советую вам это занятие продолжать, поскольку сейчас заявлю в милицию и попрошу проверить ваш номер!

– Леля, – отвечает все тот же слишком хорошо знакомый ей голос, – ты ведь сама не веришь тому, что говоришь! Потому что веришь мне! Это не розыгрыш, это я, Игорь!

Ольга прижимает окоченевшие пальцы ко лбу.

Игорь… Которого похоронили пять лет назад и которого она едва опознала в полуобгоревшем трупе по остаткам одежды, росту и телосложению. Пожар случился в доме свекрови, где в тот день находился Лелин муж. Он был одним из немногих, кто называл ее этим школьным полузабытым именем.

– Я не могла ошибиться, – бормочет Ольга. – Там был именно ты… Хотя я тебя узнала с большим трудом… с ужасом… И кто же тогда, если не ты…

– И все-таки ты ошиблась, – настаивает голос в трубке. – Как смешно и странно: ты с «макриками» усердно посещаешь могилу совершенно неизвестного человека, которого приняла за меня и которого вдобавок никто не хватился. Нелепость…