Текст книги "Ханс Кристиан Андерсен"

Автор книги: Ирина Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

…Утро вступило в свои права. На деревьях радостно защебетали птицы – серенькие, а не золотые, но все же очень симпатичные. Хлопотливые хозяйки с большими корзинами торопились на рынок за рыбой и овощами. Оглушительно заскрипела неподалеку тележка молочника.

Ханс Кристиан почувствовал, что отсидел ногу и отсырел от ночного тумана. Выпить чашку горячего кофе со свежим хлебом и спать… А выспавшись хорошенько, он засядет за новую трагедию. Ее поставят на сцене, он получит за это деньги и потратит их на ученье. Тогда и Гульдберг его простит, и все будет прекрасно!

Дела шли полным ходом. Новую трагедию «Альфсоль», которую он читал вслух всем и каждому, многие признавали несомненно талантливой. Старая фру Юргенсен даже прослезилась, а ее приятель пастор написал рекомендательное письмо, с которым трагедия была отправлена в театр.

Стремясь расширить круг своих ценителей, Ханс Кристиан отправился к известному переводчику Шекспира Вульфу. Петер Вульф, бравый моряк и страстный любитель литературы, как раз собирался усесться за завтрак, когда молодой поэт с объемистой рукописью явился к нему. В надежде отсрочить чтение проголодавшийся хозяин предложил гостю разделить с ним компанию.

– Нет, нет, я спешу, – решительно отказался Ханс Кристиан. – Я пришел к вам потому, что вы любите Шекспира, я тоже перед ним преклоняюсь. И я хочу прочесть вам свою трагедию «Альфсоль».

– Ладно, читайте! – согласился Вульф. Чтение шло галопом: у Ханса Кристиана на этот день было намечено еще много дел. Кончив, он откланялся. На предложение Вульфа заходить еще он ответил, что сделает это с радостью, но не раньше, чем напишет новую трагедию.

– Но ведь это, наверное, будет не скоро? – удивился Вульф.

– Почему же? – удивился Ханс Кристиан в свою очередь. – Если я сейчас возьмусь за нее, она будет готова недели через две… А пока прощайте! – И, отвесив глубокий театральный поклон, он скрылся, оставив морского волка добродушно посмеиваться и покачивать головой за остывшим завтраком.

Множество хлопот было у Ханса Кристиана с задуманным им изданием сборника своих произведений. Название будет скромное – «Юношеские опыты». Туда войдут и «Разбойники в Виссенберге» и, разумеется, «Альфсоль». Во вступлении будет стихами изложена полная драматизма жизнь молодого автора. Туда же он включит свой первый рассказ – «Призрак на могиле Пальнатоке». Можно, конечно, легко понять, что вещь навеяна Вальтером Скоттом, но, право же, в ней есть кое-что свое. Вечерние рассказы о призраке Палле-охотника в крестьянском доме – он их не раз слышал в детстве, когда бегал за молоком в соседнюю деревеньку, а описывая сумасшедшую старую Стину, он видел перед собой своего деда…

В рассказе выяснялось, что бледное лицо, появляющееся вечерами за темным окном и пугавшее жителей деревни, принадлежало вовсе не призраку, а старой Стине. И вообще все чудеса имели естественное объяснение. Разве разумный человек поверит, что ночами на холме Палле действительно плачет его призрачная возлюбленная, а сам Палле сбрасывает камни на головы запоздавшим прохожим? В этом отношении Ханс Кристиан полностью встал на точку зрения, близкую взглядам его отца. Но разница была в том, что сапожник начисто отрицал суеверия и фантастические легенды, не интересуясь их поэтической стороной. А живое воображение его сына эта поэтичность неотразимо привлекала и после того, как ему стали чужды суеверные страхи матери.

Итак, «Призрак на могиле Пальнатоке» должен был показать, что юношеские опыты автора не ограничиваются стихами и трагедиями (во вкусах читателей они уже неприметно уступали место роману).

Так как главными его вдохновителями были Вильям Шекспир и Вальтер Скотт, можно бы взять псевдоним «Вильям Вальтер». Но и себя нельзя уж совсем оставить за бортом! Значит, пусть будет «Вильям Кристиан Вальтер». На этом он и остановился. Посвятить книгу он хотел Гульдбергу, но на его робкое письмо об этом поэт ответил с горечью и раздражением.

Теперь надо было собрать не менее пятидесяти подписчиков: без такой гарантии издатель не соглашался рискнуть выпустить книгу. В этом не было ничего обидного: почти все датские писатели тогда прибегали к предварительной подписке, только Эленшлегер мог позволить себе без этого обходиться.

И Ханс Кристиан бегал по городу с подписным ластом, энергично завербовывая охотников обеспечить выход в свет «Юношеских опытов». Дело подвигалось туговато, но он был полон надежд. Чтобы подбодрить себя, он то и дело вынимал вырезку из «Ежедневного листка», где знакомый рецензент поместил несколько прочувствованных строк о предстоящем издании произведений молодого талантливого поэта, которое должно помочь ему собрать средства, необходимые для учения.

В августе на его долю выпала огромная удача: газета «Арфа» опубликовала первый акт «Виссенбергских разбойников». Сияя от гордости, он немедленно преподнес экземпляр «Арфы» фрекен Тёндер-Лунд – вышло, что все-таки не зря она ему помогла, переписав трагедию!

Редактор «Арфы» вручил ему маленький гонорар, и это показалось Хансу Кристиану неслыханным великодушием: господи, да он сам с радостью отдал бы все, что у него есть, чтобы увидеть свое творение напечатанным! Впрочем, деньги были отнюдь не лишними: одними надеждами не прокормишься…

До волшебной лампы было рукой подать: оставалось только дирекции театра благосклонно отнестись к посланной ей трагедии.

Нетерпеливо ожидаемый приговор трагедии «Альфсоль» должен был вынести профессор Раабек, один из четырех членов театральной дирекции.

Этот медлительный и усталый старик в старомодном жабо был незначительным поэтом, но признанным знатоком и ценителем искусства.

Его дом в окрестностях Копенгагена – Баккехуз – посещался и светскими дамами, и артистами, и поэтами. Центром общества был, впрочем, не сам Раабек, с годами больше всего полюбивший тишину и уединенные размышления над любимыми книгами в своем кабинете, а его жена, фру Камма, энергичная, жизнерадостная и умная женщина.

В теплый сентябрьский день Раабек вернулся из театра с несколькими рукописями пьес молодых безвестных авторов, о литературных достоинствах которых ему предстояло дать отзыв. Он относился к этой обязанности очень добросовестно, читал рукописи неторопливо и внимательно, а потом, взвешивая каждое слово, писал строгие, но беспристрастные заключения.

Увидев на обложке первой рукописи фамилию Андерсена, старик задумался. Он вспомнил, что три года назад ответил отказом на мольбы мальчика помочь ему стать актером. Нарушать свой покой и хлопотать за какого-то чудаковатого юнца не было ни малейшей охоты. С кандидатами в актеры пусть разбирается главный директор, а с него хватит и начинающих авторов! Но вот теперь в их числе оказался и этот «маленький декламатор», как его называют фру Камма и ее приятельницы. Как видно, он не из тех, кто отступает перед неудачами. Это похвально. Но есть ли у него та божественная искра, без которой всякая настойчивость бесполезна? Посмотрим, посмотрим…

Уже на первой странице он недовольно поморщил свой тонкий нос: так и есть! И куда только торопятся эти молодые поэты? Вскачь через ритмические ошибки, неточные, вялые выражения… Все им кажется, что этим можно пренебречь, потому что на следующей строчке они поразят мир чем-то великим. Глянь – а сказать-то и нечего… Видно, и с литературой дело не выгорит, милейший Андерсен!

Но чем дальше он читал, тем снисходительнее становилось его меланхолическое круглое лицо, а к концу на нем появилась даже тень улыбки.

Кто бы мог подумать, ведь в мальчике что-то есть! Конечно, он подражает по очереди всем любимым писателям, конечно, у него нет ни знания сцены, ни общего плана, ни ясно очерченных характеров… И все же в этой незрелой мешанине нет-нет да и сверкнет золотая крупинка! На этот счет у него, Раабека, глаз наметанный и нюх тонкий, ошибки быть не может.

Так писать при полном отсутствии образования, при недостатке даже простой грамотности может только очень талантливый человек. Да, выходит, что стоит ему помочь. По подписке, что ли, собрать денег, чтобы он мог учиться? Или просить короля дать стипендию? Ох, трудно все это… Тут нужен человек влиятельный, энергичный, а не какой-нибудь нелюдимый больной старик. Государственный советник Коллин, экономический директор театра, – вот кто должен бы за это взяться…

Раабек тихонько спустился в сад и прошел в цветник, где фру Камма заботливо подстригала кусты, покрытые тяжелыми нежными розами.

– Как хорошо, что ты вышел, – сказал она, – тебе так полезен свежий воздух! Скоро ведь наступят холода, я уже думаю, как получше укрыть розы… Ты хотел мне что-нибудь сказать?

– Да, – ответил Раабек, опускаясь на скамейку. – Я хотел тебя расспросить об Андерсене. Он прислал в театр свою трагедию, и кое-что в ней меня заинтересовало. На какие средства он живет? Хочет ли он учиться? Что, если попросить Коллина похлопотать о королевской стипендии для него?

13 сентября 1822 года, через десять дней после беседы Раабека с фру Каммой, автора трагедии «Альфсоль» вызвали на заседание дирекции театра.

– Ваша пьеса обнаруживает недостаток образования и литературную неопытность. Она не годится для постановки на королевской сцене, – вежливым, но бесстрастным тоном сообщил ему Коллин.

Сердце неудачливого Аладдина упало. Ясное дело: от этого Коллина ничего другого нельзя было и ждать! Недаром несколько дней назад, когда он зачем-то пригласил к себе Ханса Кристиана и целый час расспрашивал о его житье-бытье, ему и в голову не пришло похвалить «Альфсоль»! Строгий, важный чиновник – и все тут, какое ему дело до судьбы нищего мечтателя!

А Коллин продолжал тем же спокойным голосом:

– Тем не менее профессор Раабек нашел в вашей трагедии искры таланта. Поэтому дирекция считает, что необходимо дать вам возможность получить образование. С этой целью мы решили рекомендовать вас для получения королевской стипендии. Как только будет получено согласие на это его величества, вы поступите в латинскую школу. Разумеется, это возможно только при условии, что вы согласитесь всецело посвятить себя необходимым школьным занятиям. Подумайте серьезно и дайте нам ответ.

Четыре директора выжидающе глядели на ошеломленного Ханса Кристиана. Неожиданный поворот дела вызвал в его мыслях полную сумятицу.

Латинская школа, недоступная мечта отца… Как бы он сейчас радовался! Вот уж подивятся все в Оденсе… До чего же, оказывается, хорошие люди директора, а он-то их осуждал…

А как же его хлопоты с изданием сборника? Неужели все бросить?.. Прощай, свобода! Видно, от латыни не уйдешь!.. Королевская стипендия – значит, с заботой о куске хлеба покончено… К гимназистам все относятся с уважением… Да, но будет ли у него время писать новую трагедию? «Всецело посвятить себя…»

Вопросительное молчание сидевших перед ним сгустилось до осязаемости.

– Я вам страшно благодарен… Я… я просто не знаю, что сказать… Вы так заботитесь обо мне… Но вы увидите, я буду стараться изо всех сил! – прерывающимся голосом выговорил он.

«…что он и принял с благодарностью», – было записано в протоколе.

– Мы надеемся, что вы действительно чувствуете размеры оказываемого вам благодеяния, – внушительно сказал главный директор, камергер Хельстёйн.

– А самое главное – серьезность принятого вами решения, – не столько дополнил, сколько вежливо поправил его Коллин.

– Мы все от души желаем вам успеха, – сказал Раабек.

– У господ директоров нет больше вопросов или пожеланий? Тогда вы можете быть свободны, Андерсен, – заключил Хольстейн.

И Ханс Кристиан, вошедший в комнату начинающим драматургом, а вышедший из нее кандидатом в гимназисты, помчался сообщать знакомым и писать письмо матери о происшедшей в его жизни крутой перемене.

ГЛАВА IV
АЛАДДИН ЗА ЛАТИНСКОЙ ГРАММАТИКОЙ

Ходатайство театральной дирекции о предоставлении королевской стипендии Хансу Кристиану Андерсену еще совершало свой неторопливый путь по канцеляриям, а будущий студиозус уже садился в дилижанс, Йонас Коллин, – взявший на себя все хлопоты и расходы, связанные с первоначальным устройством, выбрал для своего подопечного слагельсейскую латинскую школу. Туда недавно был назначен новый ректор, известный переводчик и, по слухам, дельный педагог, – казалось, лучшего руководителя для молодого поэта, семнадцати лет поступающего в школу, было бы трудно найти.

Дождливым октябрьским вечером 1822 года Ханс Кристиан шагал по тихим улицам Слагельсе. Его долговязая фигура привлекала живейшее любопытство прохожих: приезд нового человека был для них событием, а события в Слагельсе случались весьма не часто.

Когда Ханс Кристиан устроился на своей новой квартире, к его хозяйке фру Хеннеберг зачастили под всякими предлогами соседки: всем было любопытно разглядеть как следует королевского стипендиата, а может быть, и побеседовать с ним. Общительный и доверчивый Ханс Кристиан охотно вступал в разговоры, и вскоре у него уже было несколько знакомых, сгоравших от желания послушать, как он читает свои произведения. Ханс Кристиан надеялся, что так же легко ему удастся сблизиться и с ректором Мейслингом: ведь тот принимал горячее участие в споре Баггесена с Эленшлегером и даже сам как-то написал трагедию. Вероятно, ученику и учителю нетрудно будет найти общий язык, раз они оба любители поэзии.

Поэтому, собираясь к ректору с первым визитом, Ханс Кристиан захватил с собой рукописи своих трагедий и не сомневался, что после чтения их Мейслинг станет его другом.

Однако все вышло не так, как ему представлялось. Грязная, захламленная ректорская квартира, засаленный капот толстой фру Мейслинг, чумазые ребятишки, копошащиеся среди общего разгрома, – уже это неприятно поразило сына чистоплотной Марии, с детства привыкшего к порядку и аккуратности.

А вид самого Мейслинга – низенького обрюзгшего человечка с физиономией раздраженного мопса, выглядывающей из высоких воротничков далеко не первой свежести, – заставил его приуныть.

Пытаясь согнать желчную гримасу с лица ректора, Ханс Кристиан поверил ему свои мечты стать поэтом и даже прочел вслух трагедию «Альфсоль». Но Мейслинг отнюдь не выразил восторга.

– Достаточно, мне уже все ясно… Насколько я знаю, вы обещали господину Коллину всецело посвятить себя школьным занятиям?

– Да, но я думал, что в свободное время…

– Ни в каком случае! В вашем возрасте слишком многие мнят себя поэтами и на этом основании терзают уши окружающим. Запомните: я со всей строгостью буду следить, чтобы вы не обманывали доверие своих благодетелей и не тратили время и бумагу на писание всякой дребедени.

Огорченный Ханс Кристиан со вздохом спрятал рукопись в карман и поспешил откланяться. Надежда на дружеское сочувствие ректора лопнула как мыльный пузырь.

Результаты проверки знаний нового ученика оказались далеко не блестящими. Ханс Кристиан долго беспомощно топтался у географической карты, пытаясь найти на ней Копенгаген. Не лучше обстояло дело с геометрией, латынью и греческим. Да и по-датски он писал с грубыми ошибками. Мейслинг презрительно фыркал: вот тоже сокровище! Такой человек, как Коллин, мог бы, кажется, с большей пользой употребить свое влияние, а он тратит его на какого-то неуча, сына сапожника! Впрочем, может быть, через нового ученика Мейслингу удастся сблизиться с могущественным Коллином? Это было бы совсем неплохо. И под действием этого соображения Мейслинг выдавил кислую улыбку.

– Вы зачислены во второй класс, Андерсен, – объявил он. – Дальнейшее будет зависеть от вашего усердия. Помните, что это большая честь для вас – быть принятым в ту самую школу, которую окончили многие выдающиеся люди Дании!

Второклассники встретили новичка с насмешливым любопытством: это что за фигура? Действительно, в этом обществе мальчиков двенадцати-тринадцати лет Ханс Кристиан выглядел довольно странно. Всем – и возрастом, и манерой держаться, и происхождением, и жизненным опытом – он отличался от них.

Но высокий рост и «солидный» возраст имели свою хорошую сторону: они внушали некоторое уважение.

Конечно, дело не обошлось без шуток и поддразниваний, но добродушие и откровенность новичка чаще всего обезоруживали насмешников. Скоро было установлено, что «длинный Андерсен» не подлиза и не ябеда, а к тому же умеет рассказывать очень интересные истории и ничуть не «воображает о себе». Ханс Кристиан нисколько не делал тайны из своего невежества и доверчиво жаловался товарищам на то, как ему трудно одолевать целую кучу новых предметов, особенно латынь и греческий.

– И что тут такого трудного? – иронически усмехаясь, пожимал плечами Эмиль Хундроп, лучший латинист в классе.

– Ах, ты счастливый, Эмиль, тебе латынь так легко дается, а у меня просто голова пухнет от всех этих окончаний и исключений, – уныло откликался Ханс Кристиан.

– Ну, давай я тебе помогу, чего ты там не понимаешь? – снисходительно предлагал Эмиль и с легкостью переводил запутанные латинские фразы.

На уроках Ханс Кристиан изо всех сил старался не упустить ни слова из объяснений учителя, но бывали и минуты рассеянности, когда какой-нибудь пустяк – сосулька за окном, блеснувший солнечный луч – завладевал вниманием. Или вдруг приходила мысль: «Хорошо бы написать трагедию из жизни Леонардо да Винчи!» – и сразу начинали звучать какие-то строчки стихов, мелькать смутные образы… Вернувшись к действительности – монотонному голосу учителя, тесноте и духоте классного помещения, унылой перспективе еще несколько часов сидеть на узкой скамеечке, неудобно подогнув свои длинные ноги, – он тяжело вздыхал. В такие минуты копенгагенское приволье представлялось ему в розовом свете: голод и холод тех дней забывались. «Вот так, наверно, чувствует себя дикая птица, запертая в клетку», – грустно думал он. Потом им овладевало раскаяние, и он с удвоенным вниманием принимался слушать или зубрить.

Дома Ханс Кристиан засиживался за учебниками до глубокой ночи. Давно уже фру Хеннеберг сложила свое бесконечное вязанье и удалилась на покой, давно затихли голоса и смех ее веселых дочек. Старый дом наполнялся ночными звуками застенчиво скреблась мышь, потрескивало во сне старое кресло, сухая ветка дикого винограда легонько стучалась в окно… Когда в усталом мозгу останавливалось какое-то колесико и строчки в книге вытягивались в сплошную черную линию, Ханс Кристиан, робко оглядевшись, вытаскивал заветную черную тетрадку и принимался за стихи. Он писал о благодарности к Коллину, о воспоминаниях детства, о любимых книгах, открывших перед ним прекрасный неведомый мир. И это освежало его, как глоток живой воды. Право, если бы копенгагенские покровители знали, какой поддержкой и утешением для него была поэзия, они бы не стали так дружно и настойчиво советовать «Не пишите стихов, Андерсен, ни в коем случае не пишите стихов!»

Первый год в школе был позади. Ханс Кристиан не помнил себя от радости его старания не пропали даром, он хорошо сдал экзамены (правда, по греческому языку удалось получить только «посредственно», но на большее он и надеяться не смел!), и Мейслинг перевел его в третий класс с блестящей характеристикой. Товарищи поздравляли его, Коллин радовался его успехам, впереди были рождественские каникулы в Копенгагене с визитами, подарками, посещениями театра.

Но хорошие дни всегда проходят слишком быстро. Не успел он оглянуться, как снова надо было приниматься за зубрежку… Правда, к этому он уже успел немного привыкнуть. Худшие испытания ждали его впереди. В третьем классе уроки греческого вел сам грозный ректор, и пощады ждать от него не приходилось.

Лучшими средствами педагогического воздействия Мейслинг считал окрик и насмешку. Прекрасный знаток древних языков, он глубоко презирал тех учеников, которые не могли схватить на лету его объяснения. Видя непонимание, он немедленно раздражался и вместо того, чтобы растолковать трудное место, осыпал свою жертву бранью и колкостями.

Особенно нравилось ему срывать досаду на самых чувствительных и легко уязвимых, и здесь лучшей мишени, чем «господин сочинитель Андерсен», он не мог найти.

Уроки греческого языка превратились для Ханса Кристиана в сплошную пытку. Съежившись на своей скамейке, он с тоской следил за движениями Мейслинга, ожидая минуты, когда сердитый взгляд маленьких зеленых глаз ректора устремится на него. «И за что он только меня ненавидит? Ведь я же стараюсь изо всех сил. Конечно, он и с другими обращается не лучше, – может быть, он действительно хочет нам добра, а мы выводим его из себя своей тупостью? Вот Эмиль, например, так думает… Да, я обязан стараться полюбить его!»

Но Мейслинг не давал никакой возможности укрепиться в этом добром намерении. Даже когда Ханс Кристиан назубок выучивал трудный урок, ректор ухитрялся застигнуть его врасплох, засыпать ехидными вопросами и, стоя над ним, как кот над трепещущей птицей, подстерегал неудачный ответ. А потом разражалась буря.

– Вы жалкий болван и тупица! – гремел Мейслинг. – Стоило бы вам закатить хорошую оплеуху, чтоб вы слетели со своего места: все равно вы недостойны его занимать. И такой идиот еще смеет воображать себя поэтом! Это же курам на смех!

Заметив слезы на глазах своей жертвы, торжествующий ректор резко менял тон:

– Ах, любезнейший, пролейте ваши драгоценные поэтические слезы на эту стенку рядом с вами! – ядовито-сладким голосом предлагал он. – Глядишь, и стенка начнет сочинять стихи. Почему бы нет? Ведь ваш лоб сделан из родственного с ней материала.

Чтобы внести в эти сцены разнообразие, Мейслинг не жалел изобретательности. Он приглашал запутавшегося ученика подойти к окну и взглянуть на своих «братцев» – стадо баранов, бредущее мимо, или, безнадежно махнув рукой, обращался к печке и делал вид, что получает от нее быстрые и верные ответы. Но ничто его не выводило из себя так, как сведения о том, что Ханс Кристиан вопреки всему все-таки пишет иногда стихи.

Мейслинг сам был непризнанным поэтом с ущемленным авторским самолюбием. И этот «Шекспир с глазами вампира» смеет надеяться на то, что не удалось ему, образованному, мыслящему человеку… Нет, такого безобразия он не может стерпеть!

Когда ему донесли однажды, что Ханс Кристиан читал стихи у своих слагельсейских знакомых, он пригрозил непослушному воспитаннику немедленным исключением и запретил ему ходить в гости без особого на то разрешения. Он бы и на каникулах с удовольствием держал Ханса Кристиана в Слагельсе – его возмущала мысль, что перед юношей открыты двери домов Коллина, Вульфа, Эрстеда и даже самого Эленшлегера, – но тут пришлось бы столкнуться с волей Коллина, а этого Мейслинг старался избегать. И каникулы оставались для Ханса Кристиана желанным оазисом, короткой счастливой передышкой перед полосой новых мучений.

Иногда он проводил каникулы в Оденсе, чаще в Копенгагене и повсюду находил радушный прием. Когда в Оденсе он гулял по улицам с постаревшей, сгорбленной, но сиявшей от гордости матерью, он чувствовал себя в центре общего внимания. Люди специально открывали окна, чтобы поглядеть на сына «сапожниковой Марии», сделавшегося важной особой. Шутка ли, королевский стипендиат!

Он навещал старых знакомых – полковника Гульдберга, старушек Бункефлод, семью типографщика Иверсена, – и все они слушали с интересом его рассказы о копенгагенском житье-бытье и о его школьных успехах и трудностях.

Старшая из шестерых внучек Иверсена, мечтательная и болезненная Генриэтта, тоже горячо увлекалась поэзией и всей душой сочувствовала ему. Впоследствии она стала его близким, верным другом, и до самой смерти Генриэтты оба делились в письмах самыми задушевными мыслями и чувствами.

Много друзей было и в Копенгагене: Ханс Кристиан легко сближался с людьми, если они выказывали симпатию к нему. Но на первом меете были дома Коллина и Вульфа.

Сам капитан Вульф – тот самый переводчик Шекспира и моряк, которого когда-то начинающий драматург оторвал от завтрака своей трагедией, – не очень-то много уделял времени слагельсейскому гостю, но зато его жена и дочь приняли искреннее участие в судьбе Ханса Кристиана. Выражали они это участие каждая по-своему. Фру Вульф терпеливо выслушивала его жалобы на Мейслинга, ободряла и наставляла его, стремясь привить ему собственные взгляды и понятия и искоренить из его головы «несчастную блажь» – надежду стать поэтом. Ее дочь Генриэтта, или Иетта, как сокращенно звали ее в семье, этой надежде сочувствовала, так же как и ее оденсейская тезка. Когда Ханс Кристиан впервые познакомился с Иеттой Вульф, он испытал тяжелое чувство горячей и беспомощной жалости и неловкости: эта крохотная девушка с нежным голоском была горбата.

Но очень скоро неловкость рассеялась: Иетта держалась так непринужденно-весело, разговаривала с таким остроумием и живостью, что Ханс Кристиан был совершенно очарован. У них оказалось много общего: умение подмечать смешное (в Слагельсе эта способность Ханса Кристиана была подавлена гнетом Мейслинга, но в Копенгагене она вновь вспыхивала в нем), склонность к причудливым и забавным фантазиям, мечты о далеких теплых странах, страстная любовь к чтению.

В просторной, изящно обставленной квартире Вульфов Ханс Кристиан снова начинал чувствовать себя Аладдином, попавшим, наконец, в замок из нищей лачуги.

Постепенно осваивался он и в доме Коллинов, куда его покровитель открыл ему свободный вход, но здесь дело шло не так гладко. Старшие дети Коллина, Эдвард и Ингеборг, были далеко не в восторге от вторжения чужого в их замкнутый семейный кружок. Они не выражали этого прямо – воля отца была законом в доме, – но каждый их жест, каждый взгляд говорили Хансу Кристиану: ты чужой, совсем чужой нам. И он краснел, терялся, чувствовал себя скованным. А ему так хотелось понравиться им обоим – и сдержанному, остроумному, самоуверенному Эдварду и его бойкой насмешливой сестре. Но они мало обращали на него внимания и предпочитали перекидываться через его голову шуточками и намеками, понятными только посвященным. И характер Ханса Кристиана и его стихи совсем не соответствовали их требованиям: слишком много чувствительности и неуравновешенности – был их приговор.

«Хотел бы я знать, каковы были бы они, если б выросли на оденсейской окраине, а не в этом счастливом, богатом доме с мудрым, деятельным, добрым отцом, руководившим каждым их шагом», – вздыхал про себя Ханс Кристиан.

Но, может быть, ему еще удастся, несмотря на эту разницу, подружиться с Эдвардом? Пока что сердечную теплоту, в которой он так страшно нуждался, проявлял к нему только старый Коллин да еще, пожалуй, маленькая Луиза – ведь он вырезал ей из бумаги забавные фигурки и рассказывал сказки.

***

Осенью 1825 года в поведении Мейслинга произошла неожиданная перемена, с удивлением обсуждавшаяся учениками: ректор стал почти ласков с Хансом Кристианом.

– Я же тебе говорил, что ты напрасно на него обижаешься! – сказал Эмиль. – Вот ты стал лучше отвечать по греческому – и пожалуйста! – он сразу изменил к тебе отношение.

– Ох, как у тебя все гладко выходит! – возразил ему Хансен, предпочитавший музыку латыни и испытавший на себе переменчивый нрав ректора. – Будто Андерсен и раньше не мог бы хорошо отвечать? Просто «чудище» сбивал его, а теперь не сбивает, вот и все. И в гости стал вдруг приглашать по воскресеньям… Держи-ка ты ухо востро, Андерсен, «чудище» – он хитрый.

– Верно! – подтвердил Иенс Виид, живший на квартире у ректора. – С ним никогда не знаешь, что он сейчас сделает: обругает последними словами или пуншем угостит.

– Да здравствует ректорский пунш! – провозгласил, смеясь, Хансен. – «Чудище» от него всегда добреет… И потом, когда он выжимает лимоны для пунша, у него хоть кончики пальчиков становятся чистыми – тоже польза!

И ученики углубились в обсуждение частенько возникавшего у них вопроса: моет ли когда-нибудь ректор руки и снимает ли сюртук, когда ложится спать? Большинство склонялось к отрицательному ответу.

Ханс Кристиан вообще легко переходил от полного отчаяния к радужным надеждам, а три года общения с Мейслингом еще сильнее развили в нем это свойство. «Андерсен или парит в облаках, или с размаху бухается в пропасть – середины не бывает!» – шутили одноклассники. Сейчас он готов был «парить в облаках»: Мейслинг подобрел, значит с греческим дело пойдет на лад, по другим предметам отметки хорошие – глядишь, и времени будет скоро больше оставаться. А время так нужно! Ведь он, Ханс Кристиан, задумал серьезную вещь. Он будет писать исторический роман, как Вальтер Скотт! Конечно, это большая, трудная работа, но некоторые сцены он уже сейчас видит перед собой до мельчайших подробностей… Толчком к возникновению этого замысла были встречи и беседы с поэтом Ингеманом, недавно поселившимся в соседнем городке Сорэ. В маленьком уютном домике Ингемана, сидя за чашкой чаю, налитого приветливой хозяйкой, Ханс Кристиан с увлечением слушал рассуждения хозяина о прошлом Дании: о кровавых битвах и подвигах воинов, о добродетельных и прекрасных дамах, о королевских указах. Ингеман работал над романом из далеких времен короля Вальдемара. Разумеется, и Ханс Кристиан загорелся желанием попробовать свои силы в этой области. Он поделился этим планом с учеником Ингемана – Карлом Баггером (поэт читал лекции по датской литературе в академии, находившейся в Сорэ, и студиозусы охотно захаживали к снисходительному, кроткому преподавателю).

Ханса Кристиана привлекал к себе XVI век – эпоха Кристиана II. Историки отзываются об этом короле очень дурно из-за его кровавых расправ с непокорной знатью. Бароны и епископы упрятали его в тюрьму, и за годы во мраке, в цепях, в одиночестве он искупил все дурное, что сделал на своем веку. А в народе Кристиан оставил добрую память: ведь он сочувствовал тяжелому положению крестьян и старался облегчить его как мог. И потом как поэтична история его любви к простой бедной девушке Дювеке… Да, но на первом плане в будущем романе будет все же не фигура короля, а народные массовые сцены. Жестокие, буйные феодалы, травящие крестьян собаками, католические священники, хладнокровно посылающие на костер женщин, обвиненных в колдовстве… Вот эта-то сцена сожжения и представлялась Хансу Кристиану со всеми деталями. Грубый палач (как две капли воды похожий на Мейслинга) хватает за волосы бедную старуху Метту – ведь ее считают ведьмой! – и тащит к пылающему костру, а суеверные люди толпятся вокруг и смотрят на ужасное зрелище. Ханс Кристиан чувствовал на своем лице обжигающее дыхание пламени, слышал крики жертвы и мерный голос священника… Карл Баггер уверял, что это будет потрясающая вещь!

Да, было бы только время все это написать… Ведь он кое-чему научился за эти годы, недаром учитель Квистгор хвалит его сочинения за живость образов и плавность стиля.