Текст книги "Ханс Кристиан Андерсен"

Автор книги: Ирина Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Не отчаивайся, Ханс, будешь побольше есть, тебе полегчает! – повторяла ему Мария.

– Где там полегчает!.. Скоро совсем стану калекой и не смогу работать.

– И то не беда! У меня силы хватит поработать за двоих, а там и малыш подрастет, начнет помогать.

Она обегала всех оденсейских знахарок и каждый день надеялась на новое целебное средство.

– Глупости все это! – тоскливо сказал однажды сапожник. – Эти старухи только и норовят из тебя последние гроши вытянуть, а что толку? Все равно моя песенка спета. Да и поскорей бы уж, а то и тебе лишние заботы, и мне мученье…

– Нельзя так говорить, Ханс, это грех! – огорчилась Мария. – Бог лучше нас знает, что делает. А если кто страдает на земле, тот попадает в царствие небесное.

– Кто тебе это сказал, Мария? – резко спросил Андерсен.

– Как это кто? – растерялась Мария.

– Да, вот кто? Уж не тот ли прыщавый семинарист, племянничек бургомистра, который когда-то нашептывал тебе любезности и предлагал деньги, чтоб ты с ним согрешила? А ведь этот подлец стал пастором! Так, может, он тебе и объяснил про грехи и про царствие небесное?

Ханс Кристиан краем уха услышал этот разговор, но истолковал его по-своему: отец сердится за то, что племянник бургомистра ухаживал за матерью. Ну, а раз ухаживал, значит, ясное дело, хотел жениться… Подумать только, они бы жили тогда в бургомистровом особняке, вот чудно! Но раз мать не вышла за этого племянника, стало быть, отца она любила больше, тогда чего же ему сердиться? Наверно, все это потому, что он больной…

– Что случилось с отцом, почему он вернулся такой желтый и худой? – спросил мальчик однажды у старой Иоганны, которая всегда охотно отвечала на его вопросы. Она не затруднилась объяснить дело и на этот раз:

– Твоего отца высушило зелье! Помнишь, осенью мать ходила к гадалке? Ну, так вот: гадалка по кофейной гуще узнала, что твой отец жив и находится далеко, в чужом городе. Тут она и уговорила твою мать заварить зелье, которое вернет его домой. Много чего в такое зелье кладется – и мох с крыши родного дома и даже листок из молитвенника, – а когда оно закипит в горшке, то должно уже кипеть не переставая. И тогда на человека, где бы он ни был, находит тоска по родному дому. Нет ему покоя, день и ночь он спешит через горы и реки, не разбирая дороги. Ни дождь, ни буря его не могут остановить. Понятное дело, после такого пути не скоро оправишься.

Это объяснение вполне убедило Ханса Кристиана. Так же думала и мать: он слышал, как она говорила тетке Катрине, что никогда бы не согласилась заваривать зелье, если б знала, как оно подействует. Только отец сказал, что все это бабьи россказни и заболел он от плохой жизни, а вернулся потому, что Дания заключила с неприятелем мир.

Но отец ведь вообще ничему такому не верил и даже дьявола не боялся. А Ханса Кристиана страхи обступали со всех сторон. Он удивлялся, как это все другие слушают страшные рассказы, ахают, ужасаются, а потом ходят себе как ни в чем не бывало. Для него же все слышанное оживало с удивительной яркостью.

Проходя мимо старой церкви, он зажмуривал глаза: ему казалось, что оттуда выглядывает бледный окровавленный король Кнуд, в незапамятные времена убитый у алтаря врагами. За кладбищенской оградой что-то белело в темноте – скорее всего привидения. Но хуже всего было, когда мать посылала его вечерами в соседнюю деревеньку за парным молоком. По дороге, обсаженной высокими каштанами, через мост, мимо леса, мимо холма Монахинь – и вот уже домики с резными красными ставнями выглядывают из-за кустов бузины и шиповника. Но на обратном пути становилось темно, направо и налево – на холме Монахинь и на Монастырском болоте – зажигались страшные блуждающие огоньки. Правда, он родился не в воскресенье, но кто знает, а вдруг все-таки ему встретится призрак черного монаха с книгой в руке и уставится на него пронизывающими глазами?.. Расплескивая молоко, он мчался, не переводя дыхания, и только перейдя мост, немного успокаивался: говорят, что привидения не могут переходить через реку!

Дома он с пересохшим горлом залпом выпивал так дорого доставшийся ему стакан молока и постепенно приходил в себя.

Отец грустно смотрел на него: вот и мальчик растет суеверным, невежественным… Неужели и ему не видать лучшей жизни? Хорошо, хоть книга он любит, может, они еще выведут его из темноты…

Ни снадобья знахарок, ни заботы Марии не помогали: Ханс Андерсен медленно умирал. В течение двух лет жизнь вытекала из него, как вода из надтреснутого сосуда. Он уже совсем не мог работать, перестал перечитывать любимые книги, интересоваться театром. Только старая ненависть к суевериям не исчезла в нем, и он задыхался среди постоянных разговоров о приметах и предсказаниях.

– Смотри, отец, какие красивые узоры на окне! – сказал как-то зимой Ханс Кристиан. – Видишь? Тут женщина в белом платье, у нее на голове корона, и она протягивает руки.

– Ледяная дева заглядывала ночью в окно! – забеспокоилась Мария. – Увидите, это не к добру…

– Наверно, она приходила за мной, да отложила это до другого раза! – с насмешливой горечью подсказал сапожник. Мать и сын испуганно переглянулись: они не сомневались, что-то так и есть.

– Поскорее бы уж, что ли, собиралась, – проворчал Андерсен, кашляя.

Ледяные узоры растаяли, солнце начало пригревать по-весеннему, и Мария уже начала надеяться, что тепло поможет больному. Но в марте 1816 года он слег окончательно.

…Ранним утром Ханс Кристиан проснулся от какого-то крика. Вскочив со скамьи, заменявшей ему кровать, он испуганно огляделся.

Отец, босой и растрепанный, стоял среди комнаты и, глядя перед собой расширенными, невидящими глазами, хрипло командовал:

– За мной! В атаку! Ура!

Он рванулся вперед, отбиваясь от плачущей Марии.

– Пустите меня, не смейте меня трогать! Я иду к императору! У меня важные новости, я должен… Пустите сейчас же!

– Иди-ка на улицу, сынок, – сказала Мария, справившись, наконец, с больным и осторожно укладывая его в постель. – Нечего тебе здесь сидеть… Отец никого не узнает, бредит, а теперь, может, ему от сна полегчает.

Ханс Кристиан направился к Колокольному омуту и долго вслушивался, глядя в темную глубь. Говорят же, что колокол звонит, если кто-нибудь должен умереть! Ему казалось, что он видит темные очертания на дне. Язык колокола, наверно, оброс тиной и водорослями, рыбки шныряют возле него, а если он начнет вдруг шевелиться, они испуганно разлетятся во все стороны.

«Динь-дон, динь-дон», – явственно послышалось ему. Нет, это кровь шумит у него в ушах и бьется в виски. А на реке тихо, только озабоченно пересвистываются птицы, занятые устройством своих гнезд…

Дома мать объяснила ему, что колокол звонит только перед смертью какого-нибудь важного господина, – слишком часто иначе пришлось бы ему беспокоиться! – а чтобы узнать, выздоровеет ли отец, надо сходить в Эйбю к старой Метте.

– Сбегай туда, сынок, а то я не могу оставить отца!

Знахарка внимательно выслушала сбивчивый рассказ мальчика и значительно кивнула головой.

– Хорошо, что ты пришел сюда, – сказала она. – Старая Метта много видит, много знает такого, что другим невдомек…

И она отправилась рыться в своих коробочках. Ханс Кристиан с трепетом огляделся. Под потолком висели кучки сухих трав, огромный черный петух клевал рассыпанные по полу зерна и сердито косился на посетителя. Метта достала шерстяную нитку и принялась измерять ею руки мальчика, что-то бормоча про себя.

– Теперь ты возьмешь эту веточку, – сказала она глухим торжественным тоном, – положишь ее себе на грудь и пойдешь домой. Но смотри иди только берегом реки, где поменьше народу. Если твой отец должен умереть, ты встретишь там его призрак!

Много лет спустя он не мог без дрожи вспомнить этот страшный обратный путь! Ему невероятно хотелось зажмуриться и не видеть ничего, но он не мог себе этого позволить: ведь дело шло о жизни или смерти отца!

– Ну что? – бросилась к нему Мария, когда он переступил порог дрожащими ногами. Кое-как он передал ей слова гадалки.

– И ты его не встретил?

– Нет! – задыхаясь, ответил мальчик.

Но мудрость старой Метты подвела: на третий день вечером сапожник умер.

Ночью в углу неутомимо и громко стрекотал сверчок; наверно, он забрел из соседней пекарни.

– Не зови, не трудись зря, – сказала Мария сверчку. – Ледяная дева взяла его.

Как сквозь сон видел заплаканный мальчик желтый соломенный гроб, в который положили отца («Не хватило денег на деревянный», – жаловалась мать), длинные куски черного крепа – один обвязали ему вокруг шляпы, – слушал торопливую речь пастора над гробом, поставленным на гулком каменном – полу церкви Св. Кнуда…

На кладбище для бедных с трудом отыскали местечко новому пришельцу. Бабушка посадила на могиле розовый куст: бедный Ханс так любил цветы, ему это будет приятно, говорила она.

И розы цвели – посмертное утешение сапожнику за его короткую неудачную жизнь. А дождь и ветер понемногу сравнивали могилу с землей.

ГЛАВА II
СЫН САПОЖНИКА СТРОИТ ЗАМОК

После смерти сапожника в наследство остались одни долги, и Мария выбивалась из сил, чтобы свести концы с концами. С утра до вечера она стирала белье на речке у большого плоского камня, а Ханс Кристиан играл поблизости. Взрослые считали, что берег пуст и на нем ничего не происходит, но они ошибались: здесь было полно интересных вещей.

С грохотом клубились огромные колеса водяной мельницы, разбрызгивая молочно-белую пену. С соседней крыши, глядел на речку важный аист и по-египетски объяснял что-то внимательным птенцам. У корявой ивы на берегу выросла трава прямо из живота; наверно, это было не очень приятно. Когда спускали шлюз, вода уходила, и маленькие плотички беспомощно барахтались на песке, а водяная крыса глядела на них, сердито поводя усами. Все это были старые знакомые, он знал их привычки и многое мог бы порассказать о них.

От старухи прачки он узнал потрясающую вещь: оказывается, если копать и копать землю здесь, на берегу, то в конце концов можно прорыть ход в китайское царство! Ну, он-то сам не выкопает так много, но это вполне могут сделать жители Китая.

Сидя на берегу, он пел самые лучшие песни, какие только знал: а вдруг его услышит китайский принц и позовет к себе жить? Вот тогда-то уж у него наверняка будет хрустальный замок, а домой он вернется на большом корабле, точно таком, как у брата короля, принца Кристиана, который недавно стал губернатором острова Фюн.

Но китайский принц, как видно, был занят своими делами и не торопился с появлением. Лето кончилось. Ивы роняли в воду узенькие желтые листочки, плававшие, как крохотные лодочки. Лягушки спрятались в свои зимние убежища, а по небу тянулись вереницы улетающих птиц. Ветер становился все резче, вода холоднее, но мать по-прежнему проводила на реке целые дни. Иногда она посылала Ханса Кристиана на Северную улицу в лавочку господина Груббе за бутылкой водки: очень уж холодно было стоять в воде! Несколько глотков придавали ей сил, и она опять принималась за работу. К вечеру корзина наполнялась чистым бельем, а бутылка пустела. В городе стали поговаривать, что сапожникова Мария запивает. В богатых домах, где она получала работу, ее поведение строго осуждали: как легкомысленны эти бедняки! Право, это даже хорошо, что у них никогда нет денег, все равно они их пустят на ветер…

Однажды, когда мальчик бежал к реке с бутылкой в кармане, мадам Йенсениус, вдова пастора, высунулась из окошка и разбранила его. «Фи, какое безобразие! – возмущалась она. – Раз уж ты сейчас носишь матери водку, то потом, конечно, и сам запьешь. Пропащая женщина твоя мать». Эти слова врезались ему в память. До сих пор он никогда не думал, что люди могут быть так жестоки и несправедливы. Сердце его было полно обиды за мать, и он старался обходить стороной окна суровой пасторши.

Новое событие вошло в его жизнь и оттеснило в сторону все прежние увлечения: он прочитал Шекспира.

В том же приюте для престарелых дам и девиц, где жила мадам Йенсениус, у него завелись приятельницы, две тихие старушки Бункефлод. Старая Иоганна, ходившая к ним делать уборку, рассказала ему, что у них множество книг, прямо диву даешься, как это люди могут все прочесть.

Как-то раз она взяла его с собой и представила хозяйкам. Доверчивый и любознательный мальчик понравился старушкам, и они стали давать ему лоскутки для кукольного театра, учили, как получше смастерить костюмы, давали и книги. От них он и получил толстый том трагедий Шекспира. Перевод был плохой, многие места искажены, но этого Ханс Кристиан не мог заметить. Глубина шекспировских образов тоже была пока ему недоступна. Зато он был в восторге от необычайных событий, кровавых эпизодов, появления ведьм и призраков. Ему казалось, что он видит перед собой все, о чем говорится в книге, чувствует то, что переживают герои. Он мгновенно запоминал наизусть целые страницы и, к ужасу Марии, потрясал стены маленькой комнаты монологами Лира и сценами из «Макбета», накинув на себя материнский платок вместо королевской мантии. Его деревянным актерам тоже пришлось с головой окунуться в море шекспировских страстей.

Потом ему захотелось сочинять самому. Такие попытки он делал еще при отце, пользуясь немногими немецкими словами, которые тот вывез из Гольштейна, – ведь в театре актеры обычно говорили по-немецки. Охотнее всего он оперировал словом «Besen» – оно такое звонкое, ни за что не подумаешь, что это просто метла!

– Ну вот, хоть малышу мое путешествие пригодилось! – грустно усмехался отец, слушая, как деревянный король величественно произносит «Besen!», а придворные хором вторят ему.

Но теперь Ханс Кристиан собирался сочинить самую настоящую трагедию, где герои страдают, произносят длинные монологи, а потом все погибают – это казалось ему особенно необходимым, иначе что же за трагедия?

Недолго думая, о «взялся за дело. Герои получили звучные имена – Абор и Эльвира, так называлась и вся трагедия. Они любили друг друга, но злая судьба, разумеется, разлучила их, и в конце концов они скончались с монологами на устах. Были еще там и седобородый отшельник с сыном, они тоже любили Эльвиру, произносили монологи (речи отшельника были взяты напрокат из религиозной брошюрки «Обязанности по отношению к ближнему») и оба закалывались над ее могилой.

Хансу Кристиану его творение казалось верхом совершенства, и он читал его всем, кто только соглашался слушать.

Старушки Бункефлод благосклонно качали головами: они уважали сочинителей, ведь покойный пастор Бункефлод сам был поэтом. Старая Иоганна сказала, что, наверно, в самом заправском театре сочиняют не лучше, а про мать и бабушку говорить нечего: они всегда готовы были восхищаться своим любимцем.

Но смертельную обиду нанесла ему тетка Катрина. Послушав немного, она расхохоталась и сказала, что все это чепуха какая-то, ничего нельзя разобрать и зовут-то героев не по-человечески. Нет чтобы Марен или Педер, а то Абор и Эльвира! Лучше бы уж тогда прямо Окунь и Треска (датское слово «Aborren» – «окунь» – она смешала с именем героя).

Ханс Кристиан был совершенно раздавлен этой беспощадной критикой. Мария тоже обиделась за сына.

– Знаю я, что тут кроется! – сказала она. – Ей просто завидно, потому что ее-то сорванец Кристиан сроду бы ничего такого не выдумал, сиди он хоть целый век!

Ханс Кристиан, вечно терпевший пинки и насмешки от сына тетки Катрины, был несколько утешен этими словами. И потом он напишет еще много трагедий, да таких, что даже тетка Катрина придет в восторг. В оставшейся от отца солдатской книжке он записывал их заглавия и считал, что полдела сделано: остальное уже не так-то трудно придумать.

С приездом нового губернатора принца Кристиана город Оденсе сильно оживился. Чуть не каждый месяц улицы иллюминировались, а в небо взметались с шипеньем и треском огненные струи фейерверков. Главным мастером по их устройству был старый знакомый Ханса Кристиана Педер Юнкер, бывший разносчик театральных афиш, и мальчик иногда получал разрешение помочь ему. За принцем в город потянулась знать, по улицам разъезжали кареты с гербами. Появилось множество фокусников, канатных плясунов и вырезывателей силуэтов, демонстрировавших на рыночной площади свое искусство. Дома Ханс Кристиан брал ножницы и пытался воспроизвести их быстрые точные движения. Он вырезал аиста на дереве, балерину, балансирующую на одной ножке, ангелов с крыльями, и у него получалось неплохо.

В огромном зале ратуши давались пышные балы, и из окон слышались веселые польки, кадрили и плавные менуэты. А на окраинах по-прежнему свирепствовала нищета. У Западных ворот обнаружилась целая воровская шайка, состоявшая из мальчиков четырнадцати-пятнадцати лет.

Ожесточенно колотя вальками по мокрому белью, прачки на реке обсуждали эту новость.

– Недавно они украли у одной женщины банковый билет в пятьдесят ригсдалеров, на этом и попались, – рассказывала жена тюремного привратника Шенка. – Захотелось им полакомиться черносливом, зашли в лавку, ну, а хозяин сразу сообразил, что дело нечистое: откуда у мальчишек такие деньги? Ворованное они сбывали жене Ханса Дру, того самого, что в праздничных процессиях так потешно изображает арлекина, а его сынишка был у них главным. Теперь они все сидят под замком. Говорят, что и Педер Юнкер сюда замешан…

– Вот я всегда и говорю своим детям: чем брать чужое, лучше работать, пока кровь из-под ногтей не брызнет! – назидательно заметила тетка Катрина. – Моего Кристиана вечно бранят, а он бы не пошел на такое дело. И то сказать, некогда ему, ведь он теперь на фабрике работает. Хоть немного домой приносит, а все же помощь, да и мальчишке некогда по улицам болтаться. Вот и вам бы, Мария, своего паренька туда отдать.

– Жалко мне его, он ведь слабенький, – нерешительно возразила Мария.

– Ну да, а свяжется с какими-нибудь бездельниками, так хуже будет! Ведь одиннадцать лет парню, давно пора работать.

Этот разговор сильно подействовал на Марию. Конечно, Ханс Кристиан не такой мальчик, чтоб сделать что-нибудь дурное, а все же сердце не на месте, как подумаешь, что он бегает без призора. Вот уже с Карен вышла беда: завела себе парня, который и в мыслях не имеет на ней жениться. Конечно, девчонка давно от рук отбилась, никого не признает, но соседки-то все равно осуждают мать. И за Ханса Кристиана сколько ей приходится выносить насмешек и укоров, что она вырастила бездельника… Видно, придется все-таки последовать совету тетки Катрины и доказать, что ее мальчик не хуже других.

– Я решила, сынок, что ты пойдешь на суконную фабрику, где работает соседский Кристиан! – объявила она вечером сыну. Бабушка от этого известия расстроилась до слез: никто из Андерсенов еще не опускался так низко, сказала она. Ведь на фабрике работают только дети нищих, а у Ханса Кристиана прапрабабушка была из благородных.

– Ах, матушка, мне и самой нелегко было решиться! – вздохнула Мария. – Но как понаслушалась я об этой шайке у Западных ворот, а тут еще с Карен укоров не оберешься, сами знаете… Так пусть я хоть про мальчика буду знать, где он, с кем он и что делает. Это поважнее тех денег, которые он заработает!

Ханс Кристиан долго не мог заснуть: у него перед глазами стояло мрачное здание тюрьмы, он слышал доносящиеся оттуда крики, песни и грубый смех, видел бледные лица за решетками. Ужасно подумать, что там теперь сидят знакомые мальчики, которые недавно бегали по улицам. Но самое страшное, что будто и Карен как-то причастна к воровской шайке (так он понял слова матери). А вдруг и она попадет за решетку, какой это будет позор! И давнишняя неприязнь к сводной сестре оживала в нем с новой силой.

На другое утро заплаканная бабушка отвела его на фабрику.

В грязной низкой комнате с окнами, повсюду заткнутыми тряпьем и бумагой, было душно, грохотали машины, кричали люди – с непривычки можно было оглохнуть. Здесь работали немецкие мастера и подмастерья, к ним в подручные шли оденсейские бедняки, дошедшие до крайней нищеты: не одна только бабушка Ханса Кристиана считала, что работать на фабрике – это последнее дело. Кроме того, тюремное начальство охотно посылало сюда арестантов. Их помощниками оказывались дети девяти-двенадцати лет, получившие здесь первые жизненные уроки от воров и бандитов. Ханс Кристиан был в ужасе от доносившихся до него разговоров и грубой брани. От работы ломило руки и спину, голова кружилась от шума и духоты. Дома он сваливался без сил.

Но однажды во время перерыва он запел, и на время это выручило его: рабочим понравился чистый, звонкий голосок мальчика, ему велели вместо работы петь подряд все песни, какие он знает. Ханс Кристиан делал это с удовольствием: он всегда готов был выступать перед публикой. Когда ему надоело петь, он стал разыгрывать сцены из Гольберга и Шекспира, это тоже прошло с успехом. Но кончилось все печально: он стал жертвой грубых шуток и издевательств нескольких дюжих подмастерьев, забавлявшихся от скуки его слезами и криками и уверявших, что это вовсе не мальчик, а переодетая девчонка: и поет тоненько и плачет, как котенок мяукает. Еле вырвавшись от своих мучителей, он примчался домой. Мария согласилась не отправлять его обратно. Можно пойти на табачную фабрику, там, говорят, народ поприличнее. Теперь он помогал упаковывать нюхательный табак и, поминутно чихая, размышлял о будущем. Здесь он тоже пел и декламировал, и сочувственно слушавшие его рабочие говорили:

– Почему бы тебе не пойти в актеры?

В самом деле, почему бы и нет? Вот это будет подходящее для него дело! Он уже видел себя на ярко освещенной сцене, вот он подходит к рампе и раскланивается, а зал гремит от восторженных аплодисментов. И на работе и ночью, ворочаясь на своей скамье, он думал об этом, борясь с приступами удушливого кашля. Этот кашель испугал Марию, и она взяла его с фабрики: у мальчика слабая грудь, как у отца, он погибнет, если и дальше будет вдыхать табачную пыль! Ханс Кристиан стал мальчиком на побегушках у маляра. Здесь он подружился с маленькой служанкой Марен, доверчиво выслушивавшей его планы театральной карьеры. Правда, оказалось, что она хоть и видела здание театра, но не имела ни малейшего понятия о том, что делается внутри.

– Когда я буду играть главную роль и имя мое будет вот такими буквами напечатано на афише, я непременно пришлю тебе билет! – великодушно обещал ей Ханс Кристиан. Но тут раздался сердитый голос хозяина, и будущая знаменитость, подхватив ведерко с краской, со всех ног пустилась выполнять забытое поручение.

Однажды мальчишки во главе с его вечным врагом Кристианом тетки Катрины загнали его на большой каштан возле церкви Св. Кнуда. «Бей сочинителя комедий!» – радостно кричали они, кидая в него камни, репейник и комья грязи. Марен выручила его: она привела своего отца, и он пригрозил озорникам палкой. Со смехом и визгом они разбежались и тут же затеяли новую игру, забыв о своей жертве. Дома Мария ахнула, увидев заплывший от огромного синяка глаз сына.

– Вот горе, – сказала она, – ведь этак искалечить недолго… Ну, вот что: ты будешь ходить в школу для бедных – там учитель за тобой присмотрит, а соседи пусть себе говорят, что хотят.

За последние годы школа для бедных сильно увеличилась, но все-таки не могла вместить всех желающих: около четырехсот детей школьного возраста не могли платить за обучение. Два учителя уже не справлялись с массой учеников, и городскому управлению пришлось раскошелиться на третьего.

К этому третьему – норвежцу Вельхавену – и попал Ханс Кристиан. Учиться было ему очень легко: Вельхавен больше всего внимания обращал на библейскую историю, а научить такую ораву прилично писать и считать считал делом безнадежным. На уроках Вельхавен говорил с воодушевлением, голубые глаза блестели на смуглом лице, голос то возвышался, то падал до шепота. Ханс Кристиан охотно подражал его патетическим жестам и интонациям, а рассказы учителя запоминал почти дословно, так что дома уроков учить ему не приходилось, можно было мечтать о славе, читать книги и заниматься кукольным театром.

Частым гостем в доме стал молодой сапожник Нильс Гундерсен. Подолгу он сидел молча на низеньком табурете и с восхищением следил за энергичной возней Марии по хозяйству, слушал ее оживленную болтовню. Сам он был человеком вялым и болезненным, и вид этой крепкой, неунывающей женщины подбодрял его и придавал сил. «Почему бы нам не пожениться?» – думал он. Тогда вместо мрачного холостяцкого жилья у него будет такая вот чистенькая, удобная комната, горячий обед на столе, аккуратно вымытые и зачиненные рубашки. Конечно, будет и этот чудной мальчишка в придачу, но ведь он уже почти взрослый, скоро пойдет работать. Право же, игра стоит свеч!

Родные не жалели слов, чтобы отговорить его. Как, посадить себе на шею бедную прачку, чуть не на двадцать лет старше его, да еще с бездельником-сыном! Но Гундерсен все эти разговоры пропускал мимо ушей: ему жить, а не им! И в конце концов сделал Марии предложение. Поколебавшись немного, она согласилась: очень уж пугала ее мысль об одиночестве, мальчик ведь совсем вырос и скоро перестанет так нуждаться в матери, заживет своей жизнью. Свадьба была сыграна, но родня Гундерсена объявила, что на порог к себе не пустит эту нищенку, сумевшую так хитро обойти их Нильса.

Ханс Кристиан принял новое положение вещей довольно равнодушно: он в это время был по горло занят собственными делами. С помощью вездесущего Педера Юнкера, лишь на короткое время исчезнувшего после истории с воровской шайкой, он несколько раз побывал за кулисами, был в восторге от знаменитой тогда оперы «Дева Дуная» и дома без конца воспроизводил увиденное, изображая и храброго рыцаря Альбрехта, и прекрасную русалку, и целый оркестр. Теперь его старая мечта о замке приобрела реальные очертания: театр – вот этот замок, и он непременно сумеет туда войти! Ханс Кристиан почти не сомневался, что вот-вот появится могущественный покровитель, который одним словом раскроет желанные двери. Многие влиятельные люди уже интересовались им: он пел и декламировал в доме епископа Плума, у полковника Хёг-Гульдберга, одного из приближенных принца, у аптекаря Андерсена. Всюду его хвалили, даже умилялись: какой забавный и трогательный мальчик! Сын простого сапожника – и увлекается Шекспиром, как это мило!.. Да, память у него превосходная и голосок славный, из него и вправду может что-нибудь выйти.

– Как знать, может, мне еще придется гордиться, что ты мой однофамилец! – сказал аптекарь и сам засмеялся своей шутке. Однако дальше таких разговоров дело не шло. Ему совали несколько монет, предрекали возможный успех и забывали о нем, как только он выходил из комнаты. Но он упрямо продолжал надеяться: если не сегодня, то завтра уж непременно случится чудо!

Мария с Гундерсеном переселились в маленький домик на той же улице, стоявший еще ближе к берегу. Длинная грядка, обсаженная кустами смородины, вела из дома прямо к реке. Вечерами Ханс Кристиан садился на облюбованный им камень и подолгу пел, стараясь вложить в свой голос и в слова песен как можно больше чувства. И в заветном саду советника Фальбе, куда он с раннего детства мечтал проникнуть, благосклонно качали головами важные господа, вышедшие прогуляться перед ужином. На них Ханс Кристиан и возлагал надежды с тех пор, как потускнел в его воображении образ китайского принца: ведь жена советника Фальбе сама была когда-то актрисой, должна же она ему посочувствовать! Но госпожа советница торопилась прийти к нему на помощь не больше, чем китайский принц.

А дома вопрос о будущем мальчика обсуждался все чаще, все настойчивее.

– Ты в эти дела не мешайся! – сказала как-то Мария Гундерсену. – Это мой сын, и я сама знаю, что для него лучше.

– А я и не собираюсь, – флегматично заметил Гундерсен. – Охота мне была взваливать на себя чужие заботы, да еще чтоб ругали потом, если что не так окажется…

Зато бабушка энергично защищала свое мнение: Хансу Кристиану следует стать писарем. Это такое чистое занятие, в нем есть даже что-то благородное, а ведь нельзя забывать, что ее внук не из простых, его прапрабабушка…

– Ну да, это дело известное! – перебила Мария. – Только я решила по-другому: мальчик будет портным. Чем это плохо? Взгляните, как живет портной Стегман: заказчиков хоть отбавляй – десять подмастерьев еле справляются, свой домик как игрушка, и капиталец, говорят, уже скопил немалый. Вот это как раз подойдет для Ханса Кристиана. Ведь недаром он и шить любит. Что же ты молчишь, сынок? Ты уже большой, пора тебе понимать жизнь по-серьезному, не все же играть в куклы…

Но домик, подмастерья и капиталец отнюдь не соблазняли Ханса Кристиана. Куда лучше нуждаться, даже голодать, зато попасть на сцену.

– Нет, мама, я буду актером! – решительно сказал он.

– Ты что, рехнулся? – в ужасе всплеснула руками Мария. – Да ты понимаешь, что говоришь? Ведь этих комедиантов и канатных плясунов морят голодом и пичкают деревянным маслом, чтоб они были полегче, а хозяин бьет их кнутом. Да разве для этого я тебя растила?

Напрасно он пытался объяснить разницу между ярмарочными балаганами и настоящим театром, мать и слушать его не хотела.

– Хватит болтать пустяки, – сказала она. – Не допущу я, чтобы ты был бродягой, с которым порядочные люди и разговаривать не хотят. Стирала я однажды вертихвостке из этого театра, так она улизнула не заплатив. Готовься к конфирмации, авось господин пастор за это время тебя образумит. А потом займешься делом.

Расстроенный Ханс Кристиан ушел на берег и уселся на своем любимом камне. Пение не шло на ум. Он с горечью думал, что домашняя жизнь становится тяжела. Правда, с Гундерсеном они почти не обращают внимания друг на друга, но все-таки грустно видеть совсем чужого человека на месте отца. Наверно, из-за него и мать так отдалилась. Раньше она во всем ему сочувствовала, всегда утешала и была безоговорочным авторитетом для него. А теперь оказывается, что она многого не хочет или не может понять. Говорит, что в книгах мало проку и нечего ими зачитываться, вот отца они до чего довели! Бранит его, когда он декламирует любимые монологи, даже если он для этого забирается в торфяной сарай: люди, мол, подумают, что он не в своем уме. И в актеры запрещает идти. А ведь он любит ее, знает, как ей трудно приходится, и вовсе не хочет ее огорчать. Но уступить, пожертвовать своим волшебным замком ради домика портного Стегмана – нет, это невозможно. Как же ему быть? Конечно, чудо должно, наконец, совершиться, но долго ли его еще ждать?

Чтобы подготовиться к конфирмации, надо было записаться на занятия. Обычай требовал, чтобы дети почтенных родителей шли заниматься к пробсту – главному священнику церкви Св. Кнуда, а дети бедняков – к его помощнику, капеллану. Ханс Кристиан записался к пробсту. Здесь будут ученики латинской школы, заманчиво и недоступно выглядывавшей из-за белой изгороди на холме. Будут и вежливые, нарядные девочки с Западной и Восточной улиц.