Текст книги "Подарок старой повитухи"

Автор книги: Ирина Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– А младенчики, скажешь, не хорошенькие? Ещё какие хорошенькие! Да и выбора у меня теперь нету.

– Ой, так уж и нету?

– Нету, говорю!

– Ну, ступай, коли уж так решила.

– Боюсь, отец денег не даст на учёбу. Алешеньке ещё год учиться. А двоих ему не потянуть.

– Ты спрашивала? Нет? А вдруг потянет?

– Боюсь.

– Кого? Надо всё-таки насмелиться. Наш тоже сперва пошумит, поартачится, а потом, как миленький, соглашается с мамой. Уж она у нас боец. А ваша послабей будет.

– Может и послабей, но коли она скажет своё слово, отец тогда уж не отопрётся.

– Так ты и начни тогда с маменьки. Она твою сторону примет, всё – дело решенное.

Санька согласилась.

Осень стояла в тот год теплая, тихая, безветренная. Листва на деревьях только желтела да краснела, никуда не улетала. Такая божья благодать. Огороды убирали споро. Картошку, морковь, свеклу, лук раскладывали на перекопанном поле на просушку, потом опускали в подпол. Перед тем, как уложить – сортировали. Покрупнее да поровнее – на еду, помельче – скотине, а совсем мелкая – на рассаду.

За этой сортировкой у Саньки и было время поговорить с мамой. Историю про их приключения знала вся семья. Не знали только главного – чем всё закончилось. По рассказам девчонок выходило, что Пименовна так утряслась дорогой, что и помочь-то не смогла, больно уж ветхая была. Кто такая Пименовна – мама знала прекрасно. Знала даже нескольких женщин, у которых Пименовна принимала роды. Поэтому Санька не стала ходить вокруг да около, а прямо заявила:

– Мам, я повитухой хочу стать.

– И чего так вдруг-то?

– Да ничего не вдруг. Я уж давно думала. Вот про ту женщину, помнишь, когда мы с Нютой в лесу плутали? Так ведь ей повезло. А не появись та, городская повитуха, да Пименовна не помогла, чё ей делать-то было? Помирать? Буду повитухой. По-нынешнему – акушеркой. И курсы такие у нас при больнице есть. Только надо заплатить.

Мама, молча, раскидывала клубни по ведрам. Санька ждала ответа, тоже не переставая работать.

– Не знаю, что и сказать. Тяжко ведь будет. Намучаешься.

– Не намучаюсь. Это кто из под палки чем занимается – мучается. А я добровольно. Я сама хочу.

– Что же? Хочешь, значит, так тому и быть. Надо отца уговаривать. Он может на дыбки встать. Поговорю…

Санька ждала бури отцовской, сопротивления, грозы. Но ничего не произошло. Отец молчал, будто ничего и не знал. Санька расслабилась.

– В воскресенье поедем на ярмонку, купим тебе отрезов на драповик, на юбку, пару отрезов на платье, да на бельё. Скоро уж шешнадцать годов будет, барышня. Из старых одёжек повырастала. Новые справлять будем, – сказал отец за ужином.

У Саньки сердце вспрыгнуло чуть не до макушки и затрепыхалось от радости и волнения. Сидеть за столом она уже не могла. Еле дождалась конца ужина, быстренько убрала со стола посуду, перемыла её и потихоньку, чтобы мама не заметила и не задала новой работы, вышла в сени и полетела огородами к Митриным, с Липой перетолковать. Может, и посоветоваться. Ей казалось, что если она сейчас с кем-нибудь не поговорит – она просто лопнет от переполнявших её чувств.

Липа от услышанного тоже взволновалась. И все переспрашивала:

– Драповик-то пальто, али жакетку? (драповик – драповая верхняя одежда, диалект)

– Ничего я не знаю, Липа. Отец сказал – драповик. А какой – про то ничего не сказал. По мне, так жакеткой даже лучше. Новую юбку виднее будет. Ну, если и пальто – тоже не плохо. Лип, пойдешь с нами на ярмарку?

– Если мама отпустит, пойду с превеликим удовольствием.

До зимы одежду справили: и пальто драповое, и две юбки – шотландку и черную габардиновую с шелковой тесьмой по низу, и две нарядные блузки – ситцевую, в незабудках и шелковую, цвета топленого молока. Да ещё пару белья из чистого льна. Шаль купили павловскую, красоты невозможной. В ней Санька была похожа на взрослую купчиху. Поэтому носить платок не собиралась. Но сам платок был чудо как хорош!

Липа всё на себя примеряла, ахая и охая. Без умолку хвалила наряды и приговаривала:

– Я тоже такое хочу. А это сколько встало?… Ой, я тоже такое хочу.

Потом вдруг сделала загадочное лицо и почти шёпотом заявила:

– Санька, не иначе тебя замуж выдавать собрались. Куда такую прорву одёжи?

Саньке от этого вопроса сделалось дурно. Она даже и не думала о таком повороте. Какое замужество, когда она кроме Липиного брата Артемия, и парней-то никаких не знала. Уличные не в счёт, поскольку представлять их в роли мужа – и смешно, и грешно… Ещё были однокашники Алёши, но это серьезные молодые люди, считавшие ниже своего студенческого достоинства «вожгаться с мелюзгой». Да и вообще Саньке до сих пор мысль о замужестве в голову не приходила. Жизнь её была так наполнена событиями, повседневными заботами и заселена знакомыми и незнакомыми людьми, животными домашними и лесными, что, казалось, лишнего места ещё для кого-то или чего-то уже не оставалось.

«А вдруг правда? Неужели отец, действительно, приметил кого-то и собирается спровадить меня к нему?!». Санька потеряла покой. День и ночь она думала об этом. Стала тревожной. По ночам без конца вставала, ходила то на двор, то воды попить. Мама уже заволновалась, остановила её, когда Санька чуть не в седьмой раз шла к кадке с водой:

– Здорова ли?

– Чё мне будет-то? – с напускным равнодушием ответила она.

– Тогда чего не спишь?

– Не знаю. Не спится и всё.

Рассказывать маме о своих страхах Саньке было стыдно. И сколько бы пришлось ей так мучиться, неизвестно, но в субботу за ужином отец, глядя в сторону, объявил:

– Завтра к обеду гостей ждите. Санька, чтоб в обновках была, сваты придут.

Санька обомлела: Так и есть!..

Посмотрела на мать: знала? Та опустила голову, прикрыв рот концом головной косынки. «Знала! И молчала. Что ж они творят?..». Санька вскочила и стремительно вышла из горницы. В дальней комнате бросилась на кровать, зарылась в белоснежные, накрахмаленные подушки и зарыдала.

Наревевшись, сама не заметила, как уснула. Проснулась от того, что кто-то гладил её по голове. Она всё так же лежала лицом в подушки. Чтобы дышать, повернулась щекой. Так и спала. Теперь пришлось повернуть голову в другую сторону, чтобы увидеть, кто пришел её утешать.

Отец гладил её по голове своей шершавой рабочей рукой, больно цепляя волосы. Санька поднялась, поправила юбку, села, сложив руки на коленях.

– Чего реветь-то? Дело обнакновенное. Чё, мы, што ль придумали? Нет. Жисть так устроена. Тебе шешнадцать будет зимой. Самый возраст.

– Кто он?

– Жених-то? Парень, стал быть.

– Ясно, что не девка… Кто таков? Чем занимается?..

– Ты не больно-то отца понукай. Ясно ей, едрить… Саманов Андрей… У них с отцом санная мастерская. И отец, и он – санных дел мастера. Хорошие мастера. Уважаемые…

– Так ему уж за двадцать пять будет! Или того больше!

– Двадцать семь. И что с того?..

– Не пойду за этого перестарка! Хоть чё делайте, не пойду!

Санька, встрепанная после рёву и сна, опять сорвалась с места. Пометалась по избе, не зная, куда кинуться. Потом схватила старую мамину пуховую шаль и убежала в баню.

Солнце село, стерев все дневные краски. Только и остались темное небо да белый снег. В бане Санька ощупью нашла огарок и огниво. Затеплив свечу, пошла в предбанник, в углу нашла бутылочку с керосином, вернулась, уложила в печь дрова, плеснула на них керосина и запалила от свечи.

«Видать, не отвертеться мне», – думала Санька, глядя, как пламя с треском ощупывает дрова, черными завитками скручивая все мелкие щепочки и веточки, пропитывая желтые поленья красно-оранжевым сиянием. Зрелище успокаивало и располагало к неспешному размышлению. «А коли так, чего ерепениться? Может, он и ничего. Раз мастер, стало быть, не дурак. С виду тоже ничего. Я его как-то на Пасху в Церкви видала. Высокий, черноволосый, востроглазый. И одет по-городскому. Мать у него, говорили, давно умерла, ему лет семь было. Отец с той поры так и не женился. Живут вдвоем… Небось, вдвоем и сватать придут… Эт чё, я там одна хозяйничать буду?.. А может, то и неплохо. Никто поучать не будет. А я сама много чего умею».

Санька вдруг размечталась о своей самостоятельной семейной жизни. Как она в доме уберёт, понавешает весёленьких ситцевых занавесок, наделает запасов, да хлебов напечёт – тут уж она отменная мастерица. «Они по саням, а я – по пирогам», – усмехнулась она. Ей полегчало. Не всё так страшно и плохо. Может, ничего? Может, обойдется… Может, ещё лучше лучшего будет.

Воскресный обед готовить начали ещё засветло. Пришла мамина Крёстная. Она хоть и стара была, но шустра по хозяйству, как мышиный хвост. Не успеешь оглянуться, а она уж везде побывала, всё проверила, всего попробовала, всем советы дала. Её белый платок с синими розочками мелькал то в избе, то во дворе, и везде слышался надтреснутый голос, скороговоркой дававший советы налево и направо.

Мама была другой – молчаливой, размеренной, и всё больше сама делала, чем других заставляла да поучала. Такой уж характер. С Крёстной совсем не схож, хотя Крёстная приходилась ей родной теткой. В своем темно-зелёном, почти чёрном платке, повязанном в «нахмурочку», мама больше походила на тень Крёстной, незаметно и тихо скользившую по дому.

Авдотья Савельевна Никифорова, в обиходе Крёстная, была родной сестрой Санькиной бабушки – Серафимы Савельевны. Правда, бабушки уже давно не было. Лет пятнадцать тому назад схоронили. Лошади корм задавала, влезла на сеновал, оттуда из мешка овёс сыпала в жёлоб. Как-то неловко там повернулась, оступилась, по тому же жёлобу прямо лошади под копыта и угодила. Та испугалась, вскинулась и со всей своей лошадиной силы встала бабушке на грудь. А Серафима Савельевна как раз поперёк того злосчастного жёлоба лежала. Ну, и сломала лошадь Карька бабушке и позвоночник, и кости в груди, одна из которых угодила в сердце.

Дед Василий Афанасьевич тогда Карьку чуть не убил. Хоть и понимал, что лошадь не виновата. Но отдал её чуть не задаром в соседний уезд, лишь бы не видеть никогда больше. А через два года и сам помер в одночасье. Видать, крепко в нем печаль засела по жене его, Серафиме.

С тех пор за старшую в их родне была Крёстная. И по родству, и по-божески. Без неё ни одного большого дела не затевали. Потому она и пришла чуть не в четыре часа поутру. И всё в доме закрутилось. Квашню ставили, печи топили, мясо рубили, рыбу чистили, самовары раздували. Как с обедом часам к восьми отхлопотались, принялись за уборку. На днях уж и так всё перетрясли, перестирали, перемыли. Теперь последние приготовления остались. К десяти уж и стол в горнице был накрыт, и по всей избе соринки не найдешь.

Народ в доме был, но тишина повисла, будто и нет никого. Мама с Крестной в родительскую спальню ушли. Намаялись, передохнуть решили. Санька пошла к себе. Отец с Алешей во дворе прибирали. А Соня с мужем ближе к полудню прийти должны были.

Переполох в доме наделал шуму и по всей улице. У ворот сидели соседские бабы. Кто со службы шел из церкви – домой не спешили. Кто из своих дворов подтянулся. Стояли поблизости от Чеверёвского дома, разговаривали. Детвора сновала меж взрослыми, дергая за полы своих родителей:

– Саньку сватать будут?

Взрослые шикали на них:

– Не вашего ума дело. А ну, марш отседова.

Те бежали со смехом, а через минуту опять кого-то трясли:

– Сватать – это чего? Пировать, значит?

Когда в улице появилась разодетая троица, шедшая чинно, несуетно, все затихли. Бабы аж прищурились – так хотелось жениха разглядеть. Он, по всему видать, посередине шествовал. Справа от него шел отец, Никифор Фадеич. Заметно постарше сына, но что-то схожее в облике их было. Слева шла статная женщина лет сорока пяти.

Уж как водится, досужие зеваки знали всё про всех. Судили – рядили, обсуждали, делились знанием сути.

– Что ж они, так пешком от самой Вещей и идут?

«Вещей» называли один из районов Асафьева. Казалось, коли район, так должен быть Вещим. Но называли именно «Вещая», по названию улицы. По той улице в давние времена уходили рекрута в царскую армию, и вести от них приходили той же улицей. Потому и прозвали её «Вещая», а по улице и весь район.

– Какое? На возке приехали в Широкую, к Антониде Самановой, тетке жениха. У неё тут свой дом, хоть она и у брата дольше живет, чем у себя. По хозяйству помогает. У них, вишь, хозяйки-то нету. Мать умерла, давненько. А сын не женатый.

– Сколько ж ему ноне?

– Дак к двадцати осьми дело идёт.

– И по сю пору не женат?! Что так? Аль изъян какой?

– Так кто ж его знает. Антонида с суседями на лавочке не перебирает. У кого ж узнать? Старший Саманов тоже не больно разговорчив. Может, чего не так. Может, привередничают, али ровню ищут побогаче.

– Чё ж Чеверёвы Саньку за перестарка отдают? Девка баская, работящая, смышленая. Нешто ей получше кого не нашлось?

– Так Татьяна, мать её, сказывала, упёрлась девка, говорит, в повитухи пойду. И никакие уговоры не помогают. Чё делать, и придумать не могли. Вот Василий и решил выдать Саньку замуж. Пусть, говорит, сперва сама родит, а потом другим помогает, коль охота останется. А готовых жениться сей час, кроме Саманова, нету. Кто учиться. Кто ещё годами не вышел.

– Так сама говоришь – богатые. Саней за зиму прорву мастерят да починяют. Дом большой, хоть и не ухоженный. И копеечка копиться. Не продешевит Санька.

– Чё-то не глянется он мне.

– Да ты-то тут причём? Лишь бы Чеверёвым нравился.

Весь ход сватовства правила Антонида. Шутки-прибаутки про товар, про купца, про залетна молодца сказывала, а сама острым глазом на занавеску у печи поглядывала, где Санька спряталась. Место это меж стеной и печью Чеверёвы называли «проулочек», и от горницы его отделяла длинная ситцевая занавеска. За ней со стороны печи стоял приступок, а на противоположной стене рядком на деревянных штырях висели шубы, телогрейки, меховые безрукавки, в которых обычно отец с Алёшей ходили по хозяйству управляться. Санька уселась на приступок и в этой душной тесноте слушала разговоры в горнице, время от времени выглядывая в щелочку между занавеской и печью.

Она была спокойна. Тогда в бане она придумала себе дело, знала, как его делать будет, потому и волноваться перестала. Правда, жених в этот раз ей совсем не понравился. Черные глаза его так и бегали, так и суетились, будто искали чего. Санька из любопытства, бывало, уж слишком высовывалась. Встретив её взгляд, он, будто ожёгшись, отводил глаза в сторону. И лицом в этот раз был бледен и суховат. И волосенки редковаты…

О свадьбе сговорились на конец осени, начало зимы, как все с урожаем управятся да хозяйство обиходят на зиму. Жить молодые будут в доме Самановых. «Стало быть, со свекром», – вздохнула Санька. Раздумавшись обо всех предстоящих хлопотах и заботах, забыла про суженного, будто он и ни при чем здесь был.

Замуж – не напасть…

Всё лето и начало осени – только выдастся свободная минутка – Санька открывала свой сундук с приданым. Она с каким-то неутомимым наслаждением принималась перебирать аккуратно сложенные полотенца, платки, юбки, варежки, шерстяные носки (всё новое, добротное) и прикидывала: чего ещё и сколько надо вышить, пошить, связать на подарки родственникам да на оплату помощи в свадебной суете. Кому? Перво-наперво, Крёстной. Потом Липе. Она – единственная подруга. Не считая Нюту. Но с Нютой и не виделись давно, и последние два года на письма та перестала отвечать. «Да и чего уж вспоминать. Теперь она городская барышня. Богатая. Из образованных. Не по нам шапка», – с горечью подумала Санька.

Липа – верная душа – поначалу сильно обрадовалась известию о свадьбе:

– Санька! Ты теперь – «сговорёнка». На попятный не пойдешь!

– И не собираюсь.

– Чё, так нравится тебе Саманов?

– При чём здесь это? За кого-нибудь всё равно выдадут. Саманов ли, Карнаухов – какая разница, если мне вообще никто не нужен. Да я и не приглядывалась особо. Раз отец решил – что мне, из дому бежать? Люди живут, и я привыкну.

А через несколько дней во взгляде верной подруги Санька заметила плохо скрытую тревогу. На вопросы та не отвечала. Взгляд отводила, при этом – Санька чувствовала – потихоньку даже плакала. А когда нет-нет да затянут они за рукоделием предсвадебные страдания – так Липа и разрыдается.

– С кем я буду, с кем я стану

В лес по ягоды ходить?

Задушевная подруга

Хочет замуж выходить…

И рыдает не шуточными слезьми. Санька все дивилась, а потом не выдержала:

– Что ж ты так убиваешься? Я ж и подумать не знаю чего. То ли я так плоха, то ль жених. Растолкуй, о чем печаль такая?

Были они вдвоем в Санькиной комнате. Опять приданое перебирали да рушники обшивали. Липа снова залилась горючими слезами, уткнувшись в шитье. Санька молча ждала. Не скоро подружка затихла, потом заговорила, всё ещё всхлипывая и шмыгая носом:

– Слышала, как мои за чаем толковали. То да сё… Потом чего-то про Самановых. Папа им сани на ремонт свёз. Вот и вспомнил, что сделал хорошо, а цену заломил не по-божески. «Так он женится», – говорит ему мама. «На ком же?», – спрашивает отец. «На нашей Саньке», – говорит мама.

У Липы опять задрожал голос и слезы навернулись:

– Они тебя всегда так зовут – «наша Санька». И тут папа так осердился, вскочил и давай избу шагами перемерять. «Чеверёвы что, не знают, почему он до сих пор не женат?.. Что ж они Саньку в петлю толкают?»…

– Так и сказал?!!

– Слово в слово!

– Ну?!! Говори скорей.

– «Он же хворый. Падучая у него. Его-то отца можно понять. Кому ж не охота свое чадо к семье прислонить? Самого не будет – так хоть не один останется. А Чеверёвы-то что? Они-то куда смотрят?». Мы с мамой как услыхали – чуть сознанья не лишились. А мама мне строго-настрого наказала тебе ничего не говорить. Папа сказал – сам с твоим отцом поговорит… Мы и ждали. А потом папа пришел сильно расстроенный и молчаливый. Мы уж с мамой его и так и сяк пытали – молчит. Уж вот недавно сказал: говорил он с Василием Дмитриевичем. И тот сказал, что так надо.

Липа уже рыдала в голос. Санька сидела, опустив руки и уставившись в пол немигающими глазами. Она не испытывала страха или обиды. Она вообще мало понимала, почему Степан Афанасьевич так взъелся на отца. «Ну, падучая у Андрея Саманова. И что? Он один, что ль, такой? Вон в соседней улице у Базуевой Феклиды муж с перекошенным лицом, лошадь лягнула. Говорит плохо, один глаз видит плохо. Ничего. Живут. Вот уж лет семнадцать. В работе он шибко мастеровой. А дочка у них Параня – видная девица. Красивая. Правда, приданого мало. Женихов не густо. Так и то сватали уж раза три. Что так гневаться? Человека пожалеть надо», – рассуждала Санька.

– Сань!.. Слышь?! Не ходи за него. Всю жизнь проклянёшь. Мама так говорит.

– Куда ж мне деваться против отцовской воли? – тихо сказала Санька, не отрывая взгляда от пола.

– Да хоть вон в Белую. Вниз головой. – Липа вскочила и срывающимся голосом, размахивая руками, затараторила:

– Я бы ни в жисть не пошла за такого. Сбежала бы на заимку, да и жила бы. Кто хватится до весны? Там хоть сколь прожить можно… Пока бы перемоглась, а там, глядишь, и родители бы простили, пожалели. А коли нет – так лучше уж в Белую… С утёса… – и опять в слёзы.

– Ладно, не реви. Поглядим, как она повернет – жисть-то. Потом и утёс искать станем.

Саму свадьбу Санька помнит смутно. Народу ожидалось человек пятнадцать. Потому мама с Крёстной накануне с готовкой вдвоём управились. Липа помогала в самом простом: помыть, принести, почистить. Антонида Саманова тут же была, на всякий случай. Санька тоже рвалась помогать, но мама гнала её. Негоже невесте суетиться да в дела лезть. Её дело – канон блюсти. Красоту свою девичью холить да украшать.

– Куда уж больше-то? И так хороша, дальше некуда, – ворчала Санька, мучаясь от безделья. Приданое, наряды, вещи на подарки многократно были перепроверены и сочтены. А сидеть со сложенными руками для Саньки было самым трудным испытанием. Она всё видела: пирог поджаристым боком опять в печь сажают той же стороной, а надо другой, чтобы он со всех сторон подрумянился. Готовые сладкие пироги забыли сахарной пудрой посыпать. А она бы в пудру ещё и корицы добавила. Тогда пироги ещё душистей, соблазнительней станут. Да и скучно ей, спасу нет. Вот она и лезла, если не делать, то хотя бы подсказать.

– Да подь ты, неуемная!.. Сказано, собой займись. Липа, идите – баню затопите. Намойте ей голову. Завтра под венец идти, а у неё коса неделю не чёсана, – строго распорядилась мама. Ещё немного – и осерчает не на шутку. А коль мама рассердится – разговаривать не будет. Когда отец не разговаривает, Саньке и горя мало. С ним и в добрые времена много не наговоришь. А коль мама говорить не станет – худо. В такие моменты Санька чувствовала себя сиротой.

Сейчас она тоже тосковала. Что она должна делать и чего не должна? Как всё по порядку справить, нигде не ошибиться и ничего не пропустить? Куда она пойдет, где и как будет жить? Как часто будет видеть родителей? Никто пока не мог ей ответить.

Санька потянула Липу за собой в сени. Там они взяли по коромыслу, паре вёдер и пошли носить воду в баню. Затопили печку. Липа пошла домой, за чистым бельём, а заодно позвать свою двоюродную сестру, Олю Старчикову, дочку родного Липиного дяди, Павла Афанасьевича.

Крёстная сказала – мало подружек, надо кого-то ещё позвать. Саньке и дружить-то шибко некогда было. Даже с теми, с кем зимой встречалась в доме у Липы, когда собирались на вечёрки. В богатые дома народу помногу собиралось. К Митриным приходило столько, что не протолкнуться. Артемий на гармошке играл забористо. Его дружок, Макар, на балалайке. Весело было. И пели, и шутили, и плясали. Но попели, порукодельничали, повеселились да и разошлись на месяц – другой. А с весны по осень и вовсе не виделись. Как тут дружить? Вот с Липой на заимке вечеровали часто. И в дом к ним Санька бегала помогать. Липа тоже прибегала помочь Саньке по хозяйству. Иногда к Митриным приходила Оля. Правда, поначалу она никак Саньку за ровню признавать не хотела. Уж очень Оля горделивая была, шибко высоко себя несла. Но потом, глядя на Липу, на то, как к Саньке относятся Степан Афанасьевич с Пелагеей Семеновной, увидев Саньку в деле, её вышивки и вязание, попробовав её пирогов, снизошла до разговора. А когда узнала, что мама у Саньки хорошая портниха с дорогой немецкой швейной машинкой – и вовсе подобрела.

Мама шитья много никогда не брала. Но уж если брала, то шила очень хорошо, и фасон выбирала всегда по фигуре. Санька порой ей помогала – строчила самые простые швы. Известно, без хорошей портнихи девице на выданье никак не обойтись.

Косы у девок чуть не до колен. И толщиной чуть не в руку. Чтоб такую длину да толщину промыть да прочесать, надо очень постараться. Липа принесла душистое мыло и щелок специальный для волос. Сначала щелоком три раза намазывали да смывали, а потом ещё мылом душистым, для запаху. После ещё чуть не час расчесывали друг друга, да путанки разбирали. За распутыванием волос разговаривали. Оля заговорила о свадьбе:

– Ночевать-то к Самановым пойдёте?

– Знамо дело. Куда ж ещё?

– Не хочу хаять твоего жениха, Санька, но… похоже, первой брачной ночи у вас не будет, – томно потягиваясь, сказала Оля. Липа ниже наклонила над шайкой голову и принялась полоскать уже чистые волосы.

– А какая ж она будет, коль нас уже обвенчают и мы с Андреем уже в законном браке будем? – удивилась Санька.

– Ну, чё ты дурочку-то валяешь? Ты же понимаешь, про что я говорю? – свысока произнесла Оля.

– Ну, и про чё?

– Не понимаешь?!.

– Про то, что спать вместе придется? И что?..

– А то! Твой Саманов должен будет… а он… А ты… – Оля с раздражением на дурость Саньки зашептала ей на ухо то, что вслух произнести не могла, несмотря на всю свою нахрапистость. Санька сначала слушала краем уха. Потом её глаза расширились, лицо, и так румяное от банного пара, вовсе сделалось багровым. Она смотрела на Липу, но та склонила голову над шайкой: то ли умывалась, то ли слезы утирала. Тогда Санька уставилась на Олю. Та покивала ей в знак подтверждения всего сказанного и снова зашептала.

– И будешь ты при таком-то муже не жена, не вдова, – закончила Оля важно.

Вдруг Санька спохватилась, что она голая (хотя какой она должна быть в бане?). Сев на лавку и положив себе на колени берёзовый веник, которым недавно парилась, она замерла с открытым ртом.

– Как будто ты этого не знала?! – ехидно спросила Оля.

– Не знала она ничего, – подала голос Липа. – Кто ей скажет? Мать не сказала, сестра вовсе не живет с ними. Когда Соня замуж выходила, Саньке ещё лет восемь было. Чего ей такой объяснишь? А потом они и виделись-то редко, да всё на людях. Больно-то не разговоришься про такое. Я сколь раз начинала ей толковать, да она, коняшка такая, всё в смех переправляла. Я и плюнула. Теперь вот такая и замуж идет – ни чё не знает…

Санька расплакалась, уткнувшись в мокрый распаренный веник. Розовые округлые плечи с налипшими мокрыми волосами сотрясались от громких рыданий. Липа с Олей оторопели:

– Чего ты? Ну, чего?.. – утешали её девчонки.

– Зачем это? Гадость какая. Стыд какой!.. И кто только такое придумал? У-у-у-у… – заливалась Санька.

– Ну, говорят, что и не гадость вовсе. А совсем наоборот. Недаром ведь «медовым» месяц после свадьбы называется. Но… только если всё правильно… Как надо… Не знаю, может, и у тебя всё обойдется… Может, зря на него наговаривают…

С утра всё пошло быстро, нигде не задерживаясь, будто понарошку. Из Церкви приехали домой. Тут ждали гости с зерном. Посыпали молодых, пожелали всякого добра да приплода. Никаких игрищ да долгих вступлений. Санька хоть и была после вчерашнего разговора в бане напугана и зажата, но видела: свадьбу будто кто подгонял. А позже узнала, что так оно и было: Самановы просили не звать много гостей и всю свадьбу отвести как можно быстрей, без проволочек.

Со стороны Чеверёвых, кроме своих, были Митрины с Олей Старчиковой, Крёстная да директор реального училища, в котором учился брат Алёша. Отец сказал: «Надо человеку уважение оказать. Когда ещё такая оказия подвернется?». Со стороны Самановых – одна Антонида.

Пока молодые были в церкви, всё имущество Санькино свезли к Самановым в Вещую. А в три часа уже повезли и самих молодых в дом жениха. Говорят, мама, благословляя их на дорогу, плакала. Но Санька уже ничего этого не замечала. Ей казалось – надвигается беда, и ничем она не сможет себе помочь. И никто не сможет. Но, как всегда, за делами и суетой она на какое-то время забыла о своих тревогах.

Сундуки, узлы и ящики с её приданым стояли в широких самановских сенях. Как только они вошли в дом (встретили их, как и положено, свёкор с Антонидой Самановой), Андрей куда-то исчез. Гостей тут уж не было. Тишина.

– Ну, Санечка, входи полноправной хозяйкой. Теперь всё тут твоё. Как скажешь, так и будет по слову твоему, – рассыпался свёкор, водя её по дому. Антонида косо смотрела на невестку. Недолго постояла у дверного косяка в горницу и, молча, ушла. А через минуту позвала Никифора Фадеича. Он, размашистым жестом показав вокруг себя, сказал:

– Хозяйствуй, Санечка, – и ушёл к сестре.

Санька отправилась по новому своему обиталищу, оглядывая его и отмечая про себя хорошее и плохое. Дом Самановых стоял на высоком берегу городского пруда. И когда, обходя второй этаж, Санька глянула в окно, у неё дух захватило от высоты и простора. Окна были большими, и всё здесь было добротным, крепким, ровным, будто неделю назад построенным. Со двора в дом вела высокая лестница, крытая навесом. Парадные комнаты были наверху. Внизу располагалась большая санная мастерская, из которой шёл выход на широкий двор. Оттуда в мастерскую втаскивали сани, и туда же выносили отремонтированные и новые. Была дверь из мастерской в небольшие сени, из них – в кухню с большой русской печью. Из кухни вверх вела тесная винтовая лестница. За лестницей – небольшая комната, где жил или ночевал свёкор, Никифор Фадеич. У кровати на тумбочке лежали его очки

Санька подумала, что человек он был добрый, но будто жизнью побитый. Говорил, никогда не повышая голоса. Смотрел прямо в глаза, точно в чём-то сокровенном признавался. В городе его знали, уважали и жалели. Не повезло мужику в жизни с семьей. Жена умерла через семь лет после свадьбы, оставив его с малолетним сыном Андреем. А любил он её, говорят, больше жизни. И с тех пор так больше и не женился. Сына растил. Учил его своему ремеслу. Мечтал, что тот вырастет, женится, продолжит род.

Но и тут не повезло. У сына болезнь вдруг обнаружилась. Сперва он просто подолгу задумчиво сидел, уставившись в одну точку. Никифор Фадеич и к врачам водил, и бабкам-знахаркам показывал. Те только руками разводили. Надёжили, мол, пройдет с возрастом. А с годами стало только хуже. В обмороки начал падать. Где-то лет в двенадцать такой приступ падучей приключился, что у Саманова-старшего самого сердце прихватило так, что неделю еле ноги передвигал.

Так с тех пор и живут, глубоко в душе тая обиду на долю свою. Когда Андрею исполнилось двадцать лет, Никифор Фадеич сговорил сына с сироткой Настей из казенной больницы. Туда её в младенчестве подбросили. Там она выросла и жила лет до семнадцати, и там же осталась работать няней. Мыла, убирала, за тяжёлыми больными ходила. Была она тихой, бледненькой, безропотной. Её и присмотрел отец Андрея. Решил – пусть бедная и невидная, зато сиделка будет отменная. Невестой хвастать не приходилось, поэтому свадьба была тихая и незаметная, как сама Настя. Но слаба была девушка здоровьем. Прожила два года и умерла при родах. Ребёнок – девочка – так и не родился.

Потом Никифор Фадеич и сваху нанимал, и сам пытался искать сыну невесту – город будто вымер. Нет невест для Андрея Саманова. Сарафанное радио разнесло весть о его горькой доле, никто её вместе с ним мыкать не хотел. Так и оставил старший Саманов мечту пристроить больного сына.

Роль посланницы удачи сыграла Антонида, сестра Никифора Фадеича. Встретила она мать Саньки, Татьяну, в воскресенье в Церкви. Со службы вместе шли. Разговорились. И пожаловалась Чеверёва на свою младшую дочь, Саньку. Мол, придумала в повитухи идти. Отговаривать бесполезно. Девка с детства такая, если что ей в голову втемяшится – не переспоришь. Зная её характер, Василий Чеверёв впал в тяжёлые раздумья: что делать? Хоть отдавай её за первого встречного. Думал: семья будет – дурь из головы выветрится.

Антонида поспешила с новостью к брату. Потолковали и решили ещё раз судьбу испытать. Тут неожиданно повезло. Чеверёв согласился. Саманов–старший теперь на невестку дышать боялся, не веря счастью. А сама Санька узнала всё это много позже от своей матери, которая со слезами просила у неё прощения… Но всё по порядку…