Текст книги "Подарок старой повитухи"
Автор книги: Ирина Елисеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Где Пименовна?
…Санька видела, как кружит над маленьким синеватым цветочком желтый шмель в мохнатую черную полоску. Цветочек наклонялся к земле, когда шмель приземлялся на его резные лепесточки. Не удержавшись, насекомое ворчливо гудело, отлетало недалеко и снова кружило над цветком…
Она следила за ним, не поднимая головы, сквозь полуопущенные веки и вдруг почувствовала, как ноет шея, гудит голова, а под щекой – мокро и липко. Все тело саднило и горело, как будто она с размаху налетела на стену, да вдобавок кто-то кипятком плеснул на руки и ноги… Приподняла голову. Увидела в том месте, где только что лежала щекой на земле, темное пятно. Потянулась ладонью к щеке – кровь.
С трудом передвигая ватные ноги, Санька поднялась. Вокруг глухой стеной стояла крапива, совсем молодая и сухие остовы старой, прошлогодней. Надо было сообразить, как выбраться отсюда. Ни просвета, ни тропинки. Но, оглядевшись, Санька заметила чуть примятую дорожку. Этим путем она сюда вкатилась. Оттого и жгло руки и ноги. Здесь она и пошла в обратную сторону.
Дорога, по которой они совсем недавно так шумно пронеслись, была пуста и тиха. Никого.
– Ню-у-у—та-а-а-а., – крикнула она чужим, хриплым, дрожащим голосом, – Ню-у-у-тка-а-а-а…
Кричать, идти искать Нютку, не было ни сил, ни желания. Голова кружилась. От солнечного света тошнило. Санька закрыла лицо ладошками и опустилась на землю. Может, заснула, потому что не слышала, как подошла Нюта и тронула за плечо. Санька отняла ладошки от лица, посмотрела на подружку. Затошнило еще сильнее и она сразу опустила голову. Зажмурилась.
– Ты где была, Нют?
– В канаве, – почему-то шепотом ответила Нюта. Санька снова медленно подняла голову и удивленно глянула на подружку. Оторванный клочок платья тащился по земле. В образовавшейся прорехе видно было грязное ободранное, кровоточащее колено. В волосах торчали какие-то сухие листья и соломинки. Под левым глазом царапина, щека вокруг нее будто кипятком ошпаренная.
– Болит? – спросила Санька, показывая на колено. Выше голову она поднять не могла.
– Болит, – прошептала Нюта и попыталась присесть рядом. Но это удалось ей не сразу: колено не сгибалось, и что-то мешало в левом боку. Она подняла подол платья и наклонила голову, чтобы увидеть помеху. Кожа на боку была содрана так же, как и на коленке. Но рана была чистой. Одернув подол, Нюта села рядом с Санькой, оборвала болтающийся клочок платья и принялась им протирать рану на коленке. Вдруг спохватилась:
– Санька, а где Пименовна?
Обе вскочили, засуетились, превозмогая боль, побрели вспять, оглядывая обочины. Дошли до места, где видны были две узкие колеи от колес тачки.
Пошли по следу. Он вывел девчонок на задворки заброшенной покосившейся, но довольно большой, избы. Тут бурелом казался просто непроходимым, а след тянулся как раз туда – вглубь.
Малинник пополам с крапивой и лопухами, казавшийся сплошной, глухой стеной, хранил полумрак. Торчали хворостины, обломанные ветром с сосен, растущих неподалеку. Санька ринулась по следу тачки, с треском расширяя себе заметную прореху в частоколе лопуха и малиновых веток. Нюта не отставала. Полоса бурелома оказалась не широкой и вполне проходимой.
Заросли быстро закончились, и они вышли почти к самому дому со стороны огорода. Никакого огорода, конечно, не было, все поросло лебедой и осотом. Торчали колья старого, развалившегося забора. А рядом с ним лежала перевернутая кверху колесами знакомая тележка.
Санька подошла, перевернула тачку, поставила на колеса и… обмерла. Под тачкой зияла черная дыра старого сгнившего колодца… Ничего не было видно. И тишина стояла полная в этой черноте.
Санька попятилась. Запутавшись в мокрице, плюхнулась на землю и все продолжала испуганно отползать. Нюта удивленно смотрела на Саньку, и тревога ее перерастала в страх. Она наклонилась к Саньке, прошептала:
– Чего там? Пименовна?
– Н-н-нет… К-к-к-олодец…
– Мамочки-и-и-и… – запричитала Нютка. Санька ей подвывала.
Наревевшись, они еще долго чего-то ждали. Надеялись – может, бабка куда в кусты закатилась, как Нютка в овраг. Вот-вот зашебуршит, голос подаст… Медленно, будто опоенные дурманом, обошли вокруг. Снова чего-то ждали, прислушивались…
Не дождались.
Санька вспомнила малину, лесника… урядника… Покосилась на Нютку. У той глаз посинел и заплыл. Санька встала, обняла подружку за плечи и повела ее к лесу, минуя деревню.
Солнце поднялось высоко. Где-то неподалеку послышалось мычание коров, щелчки бича. Деревенское стадо…
– Я не могу идти, – Нюта опустилась на траву и закрыла лицо ладонями.
– Ну, давай передохнем маленько, – легко согласилась Санька и опустилась рядом.
– Нет, не передохнем, а пойдем в дом, где ночевали!.. Она же ждет нас, ты понимаешь?!.
– И что мы ей скажем?.. «Извините, мы вашу повитуху, последнюю вашу надежду, в колодце утопили»? Так, да?!.
– Замолчи!.. Ты что, совсем не понимаешь, что ей сейчас некому помочь?..
Они помолчали. Каждая думала о своем, и обе думали об одном и том же.
– Хорошо! Но вместе мы не пойдем. Я пойду одна. А ты… вроде как с …Пименовной попозже… подойдешь… Разведаю, что и как. А там уж видно будет… Сиди здесь и жди меня. Никуда не уходи, поняла?
– Да, – глухо ответила Нюта и снова закрыла лицо ладонями.
…Санька подошла к дому, нервно озираясь. Во двор не пошла, решила сначала посмотреть в окно. Прокравшись тихо к палисаднику, медленно и осторожно, чтобы не скрипнула, открыла калитку, взобралась на завалинку. Вглядываясь в глубину окна сквозь пыльный налет, она готовилась увидеть самое страшное: без помощи и поддержки, бедная женщина закончила свои дни в страданиях и муках, так и не родив.
Но первое, что она увидела, это высоченный бородатый, черноволосый мужик, стоящий посреди горницы, где они вечеряли с Нютой. Санька в испуге отпрянула, приняв его поначалу за лесничего.
Мужик стоял, вглядываясь в дверной проем, ведущий в комнату, где спала хозяйка. Санька подумала, что там сейчас, может быть, продолжает мучиться та, что приютила их на свою голову. Так ли это, она проверить не могла. Окна спальни выходили на зады. Чтобы туда попасть, надо было пройти через двор. Мужик обязательно услышал бы стук ворот. Поэтому Санька присела на завалинку и решила переждать немного. Укрытая палисадником и рябиной от дороги, она тихонько прислушивалась к дому, как к большому живому существу. Снова взобралась ногами на завалинку и потянулась к окну…
Из задней комнаты вышла немолодая, но быстрая в движениях женщина в белом платке, крепко стянутом на затылке и низко надвинутом на лоб. В руках у неё был тряпичный сверток. Она показала его мужику и вроде как предлагала взять этот сверток. Но мужик перекрестился и ринулся в комнату, из которой вынесли сверток. Немного погодя он вышел оттуда и взял его из рук женщины. Потом долго и недоверчиво всматривался в тряпичные складки, будто разглядывал там что-то дивное. Он поворачивал свою бородатую растрепанную голову то так, то этак, словно дворовый пес, рассматривающий ползущего по траве жука.
Мужик оторвался от свертка и поднял лицо к женщине, подавшей его. Та все это время со снисходительной улыбкой наблюдала за ним. Они о чем-то заговорили, и Санька присела, чтобы ненароком не выдать своего присутствия и неблагородного занятия.
«Так-так-так, – рассуждала Санька, сидя под окном. – Видать, хозяин-таки успел. Привез повитуху из города. Ну, и Слава Тебе, Господи! Хоть еще этих-то грехов не взяли на душу. Спасибо Тебе, Господи!», – и мелко закрестившись, Санька выбралась из палисадника, обошла дом так, чтобы ее не было видно из окна, в которое она только что заглядывала, и побежала к лесу. Так хотелось Нютку обрадовать. Ну, хоть немного.
Вдруг Санька резко повернула вдоль улицы, в сторону злополучной избы на два окошка возле трех берез, росших из одного корня. Зачем она это сделала, Санька ни тогда, ни после, не могла объяснить даже самой себе. Как в тумане пробежав почти полдороги, она остановилась, словно очнулась: «Куда это я? Зачем? Уже ничего не изменишь…».
Но глубоко внутри вкрадчивый голос нашептывал: «А вдруг Пименовна… уже дома? Сидит себе, шерсть сматывает да посмеивается над вами? А вы от людей прячетесь, как оборотни…». И этот голос манил ее… манил туда, в дом, рядом с которым росли три березы из одного корня…
Вдруг что-то черное на ровном зеленом царапнуло глаза. Санька остановилась. Сердце, то ли от страха, то ли от неожиданности, заколотилось так, будто встретила живого свидетеля их нечаянного преступления. Она медленно осмотрелась. Нет. Никого. У дороги, на зеленой обочине, лежал короб Пименовны. Похолодевшими руками Санька подняла короб, снова огляделась и, как сумасшедшая, понеслась в сторону леса, где ее ждала Нюта.
«Вот еще только этого не хватало… Еще Нютка, давай, запропастись куда-нибудь и – полным-полна коробушка нежданных напастей… Куда ее понесла нелегкая? Ведь говорила же: «Сиди здесь, никуда не ходи, жди меня». Нет!.. Ищи ее теперь … М-м-м-ы-х-х!.. И не позвать даже… ».
Санька металась взглядом по кустам, зарослям травы, потемневшим пням, надеясь углядеть Нюткину засаду, и мысленно ругала подружку за то, что та так добротно спряталась. В сердцах она плюхнулась на ближайший пень и грохнула оземь свою находку.
– Ой! Ты чего? – вылезла заспанная Нюта из-под огромного лопуха, росшего неподалеку.
– Это ты «чего?», – хотела расшуметься Санька, да передумала. Ну, чем она, дурочка, виновата, что заснула? Да и не след себя обнаруживать.
– Заснула, – вяло оправдывалась Нютка, – сама не помню, как. Это что у тебя?
– Короб Пименовны!.. Прямо на дороге валялся. Я его подобрала, чтобы в глаза не отсвечивал…
– А там что?
– Не знаю, не заглядывала.
– Так давай заглянем?..
Узелок со стиранными тряпицами.., щипцы какие-то чудные.., бутылочки со снадобьями, пучок сухой травы с терпким, горьким запахом… Кажется, все содержимое короба перекочевало на пенек. Остался на дне темный цветастый платок, завязанный в узелок. Санька достала его, положила на колени и развязала. Нюта, затаив дыхание, наблюдала.
Осторожно расправив концы платка, Санька замерла. В узелке оказались небольшая иконка и какой-то прозрачный камень, оплетенный желтой металлической проволокой, закрепленной на толстом колечке. Иконка Богородицы была какой-то чудной. Никогда еще не доводилось девочкам видеть такую. Младенец на всех виденных ими иконах был степенный, смирный. А этот будто прыгал на руках у Матери, резвился. Санька с Нютой переглянулись и невольно заулыбались.
Санька рассказала Нюте все, что видела в доме. Посидели в задумчивости. Потом аккуратно сложили все обратно в короб. Все… кроме последнего узелка.
Иконку и камень они решили забрать с собой. Ну, негоже бросать икону в лесу. А камень … просто прозрачный камешек в красивой оплётке. Кому он теперь нужен?.. Да и зачем он Пименовне был нужен – тоже непонятно. На память, что ли, хранила. Теперь все равно не узнаешь.
Посидели еще немного, молча глядя перед собой.
– Домой надо, – как бы сама себе сказала Санька.
– Ага. Пошли… – глухо ответила Нюта.
Они встали и медленно, устало пошли вглубь леса. В ту сторону, где, они уверены, был дом. Вышли на ту самую дорогу, по которой еще два дня назад катили в неизвестность. Теперь шли, молча, не глядя друг на друга.
Сумерки подступили незаметно. Вот только что был виден каждый листик на придорожных цветах, каждый изгиб, каждый лепесток вместе со всеми мошками и бабочками. И вдруг словно кто-то, завершая картину, провел широкой мокрой кистью, чтобы вся картина слилась в единое неразрывное целое, в монолит, где детали уже почти не видны.
Девчонки шли, напряженно вглядываясь в окружающий лес. А в нем темнело очень быстро. Солнце, светившее низко сквозь путаницу ветвей, казалось, с каждой минутой запутывалось всё основательней, пока, наконец, не погасло совсем. Вместе с наступающей темнотой росла и тревога.
– Нюта, погоди.
– Что? Мы заблудились, да?
– Нет. Погоди. Надо осмотреться. Мне сдается, где-то здесь кривая сосна – старушечья рука. Надо найти её. С неё и дом увидим. Пошли.
Санька свернула в лес и пошла, разводя ветки и вглядываясь в кроны. Наконец она радостно закричала:
– Вон она. Нюта, нашла. Давай сюда бегом.
Нюта вроде прибавила шагу, но мрак отнимал дорогу, поэтому идти пришлось на ощупь, какое там бегом!
Сосна тонула в темноте, и Нюта не поняла, как Санька определила, что это именно та сосна. По запаху, что ли? Но когда, запрокинув голову, Нюта глянула в небо, сама убедилась: вот они – пять растопыренных пальцев– веток на фоне темно-синего звёздного неба… Один из них – указательный – словно грозил ему… Или показывал на него…
Всё вокруг было устлано мелкими хвойными сухими ветками. Санька уселась под деревом. Она сняла платок, постелила его на хвойную подушку, улеглась, свернувшись калачиком. Нюта тоже стянула с головы косынку и постелила рядом с Санькой.
– Придется здесь ночевать. Если даже и влезешь на сосну, всё равно вокруг тьма, ничего не увидим. Садись ближе. Так теплее будет.
– А медведь не придет? Или волк? Или ещё кто, похуже…
– Кто же это?
– Лесничий с урядником!
– Мне Крёстная рассказывала, что во всем лесу нет места спокойнее, чем под этой сосной. Говорила, заговорённое место. А кто здесь ночует, тому сны вещие снятся про будущее. Так что не бойся ничего. Спи, – зевая сказала Санька. Нюта легла рядом. Крепко обнявшись, они заснули тревожным сном, вздрагивая и просыпаясь то и дело.
До самой ранней зари Саньке снился большой чан с рыбами всех видов, размеров и расцветок. Она всё старалась поймать хоть одну. Но рыбки, вёрткие и скользкие, словно просачивались сквозь пальцы. В какой-то момент вода в чане потемнела, подернулась мутью. Санька перестала видеть рыб. Только волны на поверхности говорили о том, что они всё ещё там. И Санька забеспокоилась: не погибли бы. Схватила огромную зеленую ветку и начала ею мешать в чане. Вода понемногу просветлела. Саньке стало радостно до слёз. Так она и проснулась, всхлипывая и улыбаясь. Лежала с закрытыми глазами и по теплому дыханию понимала: рядом спит Нюта, которая в это же время видела во сне, как она, уже взрослая, в невероятно красивом белом платье, похожем на свадебное, едет совершенно одна в гремящем, почти пустом трамвае.
Однажды в Москве они с отцом ехали на трамвае в гости к известному московскому минерологу. Вагон почему-то назывался Букашкой. Яркое солнце за окнами трамвая, улыбчивые пассажиры, теплая папина рука… Когда эта картинка всплывала в памяти Нюты, она чувствовала себя счастливой. И теперь ей снился тот самый вагон – Букашка. Она сидит впереди, сразу за кабиной вагоновожатого. А на другой стороне, держась за поручни, стоит человек в пальто с высоко поднятым воротником. Нюта поворачивается, чтобы разглядеть пассажира, но человек опускает ниже голову и прикрывается воротником. Нюте становится страшно. Откуда-то веет холодом, да так, что у неё зуб на зуб не попадает. Она заглядывает в кабину водителя, хочет попросить остановить трамвай, и видит, что там никого нет.
Открыв глаза, она видит в густых предутренних сумерках лицо Саньки. Близко – близко.
– Вставай, а то замерзнем насмерть. Давай-давай.
Санька вытащила Нюту из-под сосны на крохотную полянку и затормошила. Пока они дурачились, в лесу заметно просветлело. Санька повязала платок и решительно стала взбираться на… ель, растущую рядом с приметной сосной. Слишком высоко были её ветки – девчонкам не достать, даже если бы встали друг на дружку. А с соседней ели легко можно было перебраться на кривую сосну.
Пока Санька взбиралась, Нюта снизу нетерпеливо спрашивала:
– Ну, что там? Видно дом?
Санька долго не отвечала. Вглядывалась в казавшуюся непролазной тайгу, накрытую сверху серым пуховым одеялом тумана. В этом тумане вдруг стали просматриваться прорехи, которые с каждой минутой предутренний ветер делал всё шире. В эти прорехи Санька увидела несколько крыш в небольшом отдалении друг от друга и по ним узнала заимки: свою и митринскую.
…Света в окнах не было. Митринская заимка стояла в плотном рассветном тумане. Валившиеся с ног от усталости и голода девчонки ощупью добрели до завалинки и сели.
– Спит бабка… Разбудим – напугаем, – Санька поднялась, продвигаясь вдоль забора, дошла до ворот, нащупала специальный паз, в котором был хвост железного засова и потянула его. Нюта толкнула ворота, стараясь не шуметь, что было совсем не просто. Они наконец-то добрались до сеновала.
Зарывшись в сухое, душистое сено, путешественницы заснули так крепко, что ни начавшийся дождь, стучащий по крыше, ни разговоры во дворе поутру их не разбудили и даже ничуть не потревожили сон.
День был пасмурным, прохладным. Часам к десяти девчонки, поеживаясь, поднялись и стали прислушиваться. В доме, казалось, было тихо.
– Есть хочу – умираю. А ты? – спросила Санька Нюту.
– И я, – отвечала та, протирая глаза и выбирая из волос соломинки.
– Пошли в избу.
Еще в сенях их накрыл запах знаменитых пирогов с капустой, какие пекла только бабка. Только она добавляла в них какую-то смесь из сухого смородинового листа, тмина и еще чего-то пряного, неуловимо знакомого, но чего? – бабка Федосья никому не рассказывала.
Девчонки вошли в избу. Никого. На кухонном столе, который бабка называла «залавок», лежал укрытый рушниками огромный пирог. В печи за заслонкой стоял чугунок с топленым молоком. Нарезав пирога, налив по кружке молока, Санька с Нютой только-только было откусили по кусочку, отпили по глоточку, как в сенях кто-то зашаркал, закашлял, и на пороге возникла сама Федосья. Они уставились друг на друга ошарашено, бабка – занеся ногу над порогом, девчонки – с пирогом, застывшим на полдороге ко рту.
– Батюшки-светы!!! Их который день по лесу девять мужуков с ружжами ищут, баграми по реке шарют!!! Мать твоя, – она обернулась к Саньке, – лежит лицом к стенке, ни с кем не разговаривает. А за тебя, – обернулась к Нюте, – я сама к страшной каре перед отцом твоим готовлюсь! А они, на вот! Пирогами потчуются! И где ж вы столько бродили, бродяжки? Аль заплутали где?.. Да чё молчите-то? Язви вас, наделали переполоху и молчат! Где пропадали? Отвечайте, – взвизгнула бабка Федосья.
Девчонки положили недоеденные пироги, поставили кружки и обе в голос зарыдали. Без страха быть услышанными, жалеючи себя за все, что с ними приключилось, они рыдали с таким упоением, так всхлипывали, что бабка перепугалась, как бы с ними родимчик не приключился.
– Ладно, ладно! Будет причитать-то… Хватит, говорю, уймитесь. На вот, – она подала Саньке рушник, – утрись.
Та утерлась и сунула полотенце Нютке, которая тоже принялась растирать мокроту по зареванному лицу. Утерлись и затихли, как по команде. Посидели, молча, собираясь с мыслью, и рассказали все: про лесничего, про урядника, про деда, который бежать надоумил, про дом, в котором заночевали, и про роженицу… А вот про Пименовну – не сговариваясь – ни гу-гу.
– Вот… Пока мы по деревне бегали, подмогу искали, ейный муж вернулся и повитуху с собой привез… Все у них сладилось… Младенчик народился, – закончила Санька их общий рассказ.
– Кто же? Парень или девка? – спросила бабка Дося.
– Парень, – не моргнув глазом, твердо соврала Санька.
Нюта вопросительно уставилась на неё. Санька сделала вид, что ничего не заметила.
– Ну, и Слава тебе, Господи! – перекрестилась бабка на иконы в углу, над залавком, – И за младенчика, и за то, что домой вернулись целы… А с лесничим придется потолковать Степану Афанасьевичу, дяде твоему, – обращаясь к Нюте, сказала старушка, – что еще за оказия – девок хватать, незнамо чьих, и тащить незнамо куда?.. Он что, разбойник какой?..
Исповедь
… Прошло три года. Санька, после того, как Нюта уехала с отцом в Москву, затосковала. Писала ей письма, посылала приветы с Митриными. И сама получала длинные подробные рассказы о житье-бытье подруги, но тоска не отпускала.
Работа по хозяйству времени почти не оставляла, но все, о чем Санька не успевала подумать днем, приходило к ней по ночам, во снах. Снился тот злополучный колодец на задворках деревенского дома, где так страшно и неожиданно закончила свои дни старая повитуха. Снилась и сама Пименовна: сидела, бормотала себе под нос молитву и сматывала в клубок желтоватую овечью шерсть. Однажды, казалось бы, старая, полубезумная, вдруг подняла на нее ясные молодые глаза и чистым внятным голосом сказала: "Пойди к батюшке. Пойди… про младенчика узнай…". Санька очнулась с сильным сердцебиением и твердым намерением пойти в церковь.
"Но откуда ж священник может знать про младенчика?» – думала Санька, проснувшись. Расчесывая волосы и заплетая косу, она все рассуждала: «Деревня-то верстах в пятидесяти, а то и более. У них там ближе церковь должна быть. А если бы она – Санька не знала, как назвать ту деревенскую бабу, которую приспичило рожать в такой неподходящий для них момент, – и приходила в нашу церковь, и даже, может быть, младенца крестила, что ж, батюшка про всех должен знать, что ли, как они на свет появились?..». И все же решила: «Надо идти".
Чуть не две недели Санька ходила в церковь то к вечерне, то к утрене. Шла к первому часу в надежде, что батюшка до службы найдет время выслушать ее, и к четвертому, думая, что он, отведя короткую службу, освободится и можно будет поговорить. На исповеди в воскресенье было столько народу, что о продолжительных беседах не могло быть и речи.
На вопрос батюшки: "Грешна ли, дочь моя?" пролепетала:
– Грешна, честный отче.
– В чем грешна?
– В унынии, малодушии, нетерпении, ропоте, отчаянии в спасении, в потере надежды на милосердие Божие, – зачастила она.
– Эк, куда хватила, – проворчал отец Василий, покрывая Санькину голову епитрахилью. "Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Александра, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь"…
Мысль о разговоре со священником, особенно после того, как сама Пименовна велела сделать это во сне, мучила Саньку постоянно. Она все время находила повод пройти мимо церкви в расчете на встречу с отцом Василием, когда тот пойдет со службы домой. В пятницу ближе к вечеру она уже не просто шла мимо церкви, как делала это обычно, а стояла неподалеку, в зарослях акации. И вдруг увидела устремившегося куда-то священника. Санька выскочила ему наперерез:
– Отец Василий, поговорите со мной.
– О чем же? – приостановился священник.
– Об очень серьезном… Очень…
–То-то я смотрю, ты уж который день кругами ходишь… Видать, и впрямь, безотлагательно. Ну, пойдем… ко мне, – и заспешил в сторону своего дома. Батюшка жил с матушкой и двумя детьми в небольшом скромном домике недалеко от церкви и принадлежащем ей.
Отец Василий отворил ворота и, пропуская вперед Саньку, сказал:
– Проходи. Матушка с детками в церкви. Скоро придет – пообедаем. А пока садись вот здесь, – он указал на маленький деревянный диванчик под пестрым ситцевым чехлом, стоящий справа от двери. – Рассказывай.
Санька начала с того дня, когда их с Нютой бабка Федосья по малину отпустила. Пока она рассказывала, отец Василий вымыл руки под рукомойником у самого входа, дрова, лежавшие у печки, аккуратно сложил внутрь. Был озабочен домашними хлопотами. Но постепенно все заботы как-то отошли в сторону и батюшка сел у стола, положив руки перед собой…
– Не хотели мы. Само как-то вышло… Да и она уж совсем плохая была. Так и так померла бы не летом, так осенью, – закончила свой рассказ Санька.
– Не нам решать – когда и как человеку уходить. Богу! – резко заметил батюшка. – А то, что она, говоришь, плоха была… Старый человек, как созревший плод, всю мудрость мира в себе скопивший, уходит к Богу и уносит накопленное. Не бесследно. Словно доброе семя, тот плод прорастет добрыми ростками… Если Бог даст… Встреча с таким зрелым человеком благотворна для юной души. И не важно – родственник он ей или вовсе незнакомый человек…, – батюшка говорил тихо, задумчиво, будто сам с собой рассуждал, – Вот Прасковья Пименовна! Сколько через ее руки в этот мир народу пришло? Мыслишь?.. Она ведь потом этих подросших младенчиков встречала, видела их и взрослыми. Знала про них многое: кто выжил, стал пригожим и богатым, а кто – хворым или вовсе не выжил. И Бог ей показал – отчего это… Она ведь на тех, кого приняла, все отметинки знала: вот парень как-то бочком ходит и все голову к правому плечу клонит. С чего бы это? А он вот так уже во чреве матери свернулся, так и родился. Роды тяжелые были, но, Слава Богу, и мать жива, и дитё… Правда, мать с тех пор поясницей мается…
Или вот красавица идет, а над левой бровью чуть заметный шрам, будто кошка царапнула. Когда она родилась, сильно верткая была, так в руках извивалась, что бабка её чуть не уронила, вовремя таз с теплой водой поднесли – пустила ее туда, как рыбку. Правда, задела малость о край бровкой-то… Оно ведь как? У младенчика с зернышко – у взрослого с пятак отметины получаются.
– Откуда ж вы все это знаете?..
– А ты приглядись.
Санька моргала глазами, оглядывая отца Василия… А она-то думала, что он так вот, бочком ходит и голову набок клонит исключительно из деликатности душевной.
– А – а – а…
– А про девушку-красавицу она мне сама рассказывала.
– Так вы чё, знали её, что ли?
– Ну, так ты поняла ведь, что и у моей матушки она роды принимала. Правда, тогда она моложе была годков так на сорок. В те поры и в нашу церковь частенько наведывалась. В каждый праздник. Когда уж совсем ходить ей стало тяжело – я сам к ней выбирался. Бывало, вызовут в Зарянку на отпевание, либо на освещение дома – так я после дел своих обязательно к ней загляну, свечек отнесу, водички святой. Мы с ней много о чем говорили…
Санька тяжело вздохнула. Стало быть, деревня Зарянкой называлась?.. А Пименовну, оказывается, Прасковьей звали! Пришла к батюшке душу облегчить, называется. Вышло все наоборот: чувство вины разрасталось с каждым словом отца Василия, сказанным тихим, кротким, совсем не осуждающим голосом. Он светло, по-родственному, вспоминал Пименовну. И от этого Саньке становилось ещё горше. Слезы покатились по щекам, она вытирала их уголком летней головной косынки – белой, с голубыми завитушками по краю.
– За что ж Господь попустил ей такой смертью умереть?.. Столько добра людям сделала…
– У каждого свой ответ перед Богом. Не нашего ума дело – почему да зачем… Было дело – не только младенчиков принимала, но и убирала… Вот и смерть от детских рук приняла. Её грех – ей и ответ держать… А ты поплачь… да пойди в храм – помолись. И свечку поставь за упокой души ее – труженицы… Ну, а что так вышло – не твоя… не ваша вина.
– Зато наша вина… – несмело залепетала Санька.
– В чем?
Санька, молча, протянула батюшке тот самый узелок, который они с Нюткой нашли на дне пименовского короба.
Отец Василий недоверчиво посмотрел на Саньку, взял протянутый сверток, подержал в руках, будто взвешивая. Потом положил его на стол, присел рядом и, осторожно развязал узлы.
– Пресвятая Дева, Мати Господа нашего Иисуса Христа, помилуй нас… "Взыграние младенца", – крестясь, тихо сказал священник.
– Чего?
– Икона называется "Взыграние младенца"… Пименовна всегда ее с собой носила, когда к роженице шла. И перед родами молебен с акафистами Божией Матери в честь Ее икон "Взыграние младенца" и "В родах помощница" заказывала. Роды – дело божье, и носить дитя под сердцем надо с молитвою. Господь внутри будущей матери творит душу и тело человека, и потому ей во время беременности надо блюсти себя и душу свою с особым благочестием и молитвою. Тогда все чувства, мысли, поступки, все лучшее от матери непременно передадутся малышу. Господь милостиво посылает помощь всем нам. И эту икону послал в помощь роженицам. Как она к вам попала?
Санька, опухшая и красная от слез, принялась рассказывать про то, как нашли короб и перебирали его содержимое, как решили оставить себе только этот узелок. Камень увезла с собой Нюта. А Саньке иконка осталась. Но так она ею тяготилась, так страшилась, что Богородица накажет! Потому решила непременно отдать её батюшке.
– Примите икону в храм – предложила она.
– Нет. Себе оставь. Считай, тебе ее Пименовна подарила. Зачем-то так Господу надо было.
– Мне-то чего делать? – со вздохом спросила Санька.
Отец Василий молчал, будто не слышал вопроса. Санька вздохнула, думая, что, наверное, пора уходить. Пошевелилась на уютном диванчике, разворачиваясь к двери и готовясь встать.
– …Жить, – вновь услышала она голос священника, – И думать… думать – как жить! Чтобы впредь не повторилось такое. И как грех искупить… По-настоящему.
– И как же?.. Чем искупать буду?
– Трудом, милая, трудом и молитвой.
– И так с утра до ночи крутимся по хозяйству. Семья-то не маленькая.
– Не об этом труде я тебе говорю, а об этом, – показал отец Василий глазами на иконы и мерцающую под ними лампаду. – Проси наставления, вразумления. Откроется, коли от души молиться будешь. Ступай.
Зареванная, но умиротворенная пришла Санька домой. Села на приступок, привалилась спиной к теплой печной стенке и замерла – будто заснула. Тишина. Никого в избе. Только ходики отстукивали минуты. Санька пошла взглянуть, который час. И, надвинув платок на самые брови, встала у икон в горнице.
Отец с Алексеем всё ещё были на дальних покосах – ворошили сено. Ушли затемно пешком, потому что ещё в прошлом сентябре брата Володю забрали на германскую войну вместе с единственной чеверёвской лошадью Цыганкой. И на неё повестка пришла. Ушел ратником старший брат, оставив на родителей жену свою и двоих детишек. Алёшу училище спасло. Теперь вот приходилось везде поспевать на своих ногах. Либо оказии дожидаться.
Мама ушла к Крёстной, та просила её с шитьем помочь. В избе было покойно и тихо. В одиночестве Санька долго, истово, горячо, со слезами молилась и вдруг решила – ей непременно тоже надо стать повитухой и с Божьей помощью и заступничеством Богородицы принимать младенцев, как это делала Пименовна… Вернее, Прасковья Пименовна.
Разговор с родителями о том, чтобы её отправили в город на курсы акушерок, Санька всё откладывала. Не знала, с чего начать, как объяснить им свое решение. Только с Липой Митриной парой слов обмолвилась. Та прямо обомлела:
– И не страшно тебе? Там шибко ответственно. Младенчики помрут, ты виноватая будешь. И на вид работа не из приятных. Противно ведь каждый день всё это видеть. Я вон у нашей Найды видала раз, как щенята шли – так меня стошнило и дня два мутило… Хотя щеночки хорошенькие были. Раздали всех.
