Текст книги "Когда кончаются праздники"
Автор книги: Ирина Бухарина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Ирина Бухарина
Когда кончаются праздники
Глава 1. ПИВНУШКА.
Дом, в котором я живу, знает, наверное, каждый житель нашего городка. Но совсем не потому, что он какой-то необычайно красивый или отличается чем-то особенным. Просто напротив него, через дорогу, стоит небольшая неказистая избушка, выкрашенная синей краской и имеющая славу любимейшего места отдыха городских пьяниц. Хотя заглянуть сюда после получки могут и серьезные отцы семейств, за что пивнушку по праву ненавидит местное женское население. Говорят, что в огромной луже, которая и летом, и зимой озером простирается от проезжей части до входа в заведение, однажды утонул какой-то пьянчуга. Не знаю, правда ли это, но то, что в луже почти каждый день лежат обессиленные мужские тела, выпавшие в теплые воды прямо из дверей забегаловки, я видел воочию прямо из окон нашего дома. Поэтому, когда надо кому-нибудь рассказать, где я живу, забегаловка служит главным ориентиром, и я смело говорю:
– Да там, напротив пивнушки, второй этаж.
И не было случая, чтоб люди переспрашивали, а где это.
Наблюдать за пьяными – одно из развлечений нашего семейства. Эта забава, для других семей горестная, для нас безобидна, потому что единственный взрослый мужчина в доме, отец – человек по всеобщему мнению непьющий, заходит в пивнушку только по праздникам или после бани, знает меру, в луже не валяется и, выпивши, руку ни на кого не поднимает, а, наоборот, становится добрым и веселым. Нам, ребятишкам, да и старенькой бабушке не грустно, а смешно смотреть, как растрепанные женщины выволакивают из дверей тяжелые, обездвиженные тела мужей, кто плача, кто матерясь от бессилия и злобы. Бывает, что вместе с мужьями загуляют и жены, тогда уж совсем не понятно, кто кого тащит через непросыхающую лужу. Маленькие сестренки не понимают, что происходит:
Бабушка, зачем такая большая тетенька все время дяденьку роняет и поднимает?
И бабушка начинает придумывать оправдание:
– Это мамочка больного сыночка домой ведет.
Эх, недалека от истины старая женщина. Разве не больными становятся мужики, на своих ногах и в здравом уме входящие в пивнушку и выползающие из нее порою на четвереньках. А какие страшные драки не раз приходилось нам видеть из наших окон. Начинаются они в пивнушке с криков и ругани, слышных через дощатые стены даже на другой стороне улицы. Потом мутузящих друг друга мужиков выталкивают на крыльцо. Хорошо, если один падает в лужу и успокаивается. А если дерущихся несколько, и в ход пускаются ножи и колья, вырванные из соседнего забора, тут уж дело идет до крови. Досмотреть не удается, бабушка оттаскивает нас подальше от окон, и мы, особенно мои сестры Галя, Фая и маленькая Людмилка, только с ужасом слышим крик, визг, тяжелые удары и милицейский свисток – это от перекрестка бежит милиционер, который и разгоняет обезумевшую от выпитого толпу.
Для мальчишек пивнушка – место запретное и манящее одновременно. Когда после бани, куда меня, как единственного большенького парня в семье, отец брал вместе с собой, мы заходим в пивнушку, сердце мое замирает от чувства приобщения к взрослой жизни. Папиросный дым, запах намокших от пива бочек, какой-то тяжелый мужской дух – все это, казалось бы, неприятное не смотря ни на что сливается для меня в далекий и притягательный образ взрослой жизни.
Отец берет себе огромную кружку пива, а мне покупает горсть леденцов, которые буфетчица выдавала в маленьком кулечке, свернутом из газеты. Мы садимся за стол, и пока он, постоянно вытирая усы, выпивает свою кружку, я не без удовольствия разглядываю свисающие с потолка липучки-мухоловки, на которых гроздьями висят еще живые копошащиеся мухи, читаю и удивляюсь, как здорово придумана надпись, на которую, по-моему кроме меня, никто не обращает внимания, – от одного большого НЕ отходят сразу два слова поменьше – курить и сорить, что означало одновременно – не курит и не сорить. Но дым вокруг стоит коромыслом, да и мусора полным-полно.
Леденцы, и до того слипшиеся в один ком, тают в теплых руках и слипаются еще больше, так что каждый шарик приходится отдирать или отгрызать от других, но это приятно – рассматривать и выбирать, отгрызть ли сначала желтый, а потом зеленый леденец, а может прежде выбрать розовый. Липко во рту, липко пальцам, слипаются глаза после бани в парном тепле пивнушки, и все же приятно слышать гул мужских голосов, чувствовать рядом отца и знать, что через дорогу – дом с мамой, бабушкой, сестрами и крошечным братом, с теплой печкой, на которую можно забраться и спать, спать, спать…
Наш город совсем маленький. Его можно обойти пешком даже нам, мальчишкам. Это раньше мне казалось, что он большой. А однажды мы пошли на вокзал провожать тетю Шуру, уезжавшую куда-то к своему жениху. Шли с песнями под гармошку, на которой лихо наяривал отец. И дорога от нашего дома, а он стоит на самом краю города, в другой стороне от вокзала, показалась совсем не длинной.
В разных концах города расположено несколько кладбищ. Раньше они находились возле церквей, а сейчас церкви не действуют, на них нет крестов, а внутри где-то устроили склад, где-то гараж. Деревни, которые находятся за кладбищами, постепенно стали называть улицами. Теперь у них новые имена – Комсомольская, Первомайская, Советская. И все равно многие еще именуются по-старому – Мышино, Березово, Вараксино.
Наш дом, хоть и стоит за кладбищем, это уже городская улица Коммунистическая. Но только кроме деревянных, одноэтажных домишек да огородов здесь ничего нет. Все, что нужно для жизни, – магазины, баня, почта, Дом культуры и школа – расположены в общем-то не далеко, но, чтобы добраться до них, надо перейти дорогу, миновать пивнушку с ее извечной лужей, пройти по деревянным тротуарам до калитки в заборе, прошагать напрямик, огибая могилы, через кладбище, обойти церковь, а там уже и город.
В город без родителей мы не ходим. Если только кого-то из ребятишек посылают в магазин за хлебом. Тогда мы идем через кладбище целой ватагой. Так весело и не страшно. Поодиночке в город мы идем в обход, есть и такая дорога, но идти по ней очень долго. Вообще-то кладбище, про которое ходит много слухов, мы стараемся избегать. Но вот избежать походов в баню, которая находится как раз напротив кладбища, мне никак не удается.
К бане отец начинает готовиться загодя. Срезает березовый веник в рощице сзади дома, вымачивает его в кипятке, а потом проверяет гибкость веток прямо на своей руке – хлещет себя изо всех сил, оставляя на коже красный след. Все это каждый раз вызывает во мне законный ужас, поскольку я представляю, как этим веником он будет лупить меня в бане, как я буду вырываться и орать, а отец будет цепко держать меня одной рукой, а потом еще неожиданно обольет с головы холодной водой, приговаривая:
– С гуся вода, с мальчишки мово худоба.
Братик мой Женька еще маленький, сестры ходят в баню с матерью, поэтому процедура приготовления к парилке беспокоит только меня. Есть и вторая причина нелюбви к бане, которая состоит в том, что в баню мы ходим после обеда, а возвращаться приходится вечером в сумерках через кладбище. Отец мой человек строгий, за ручку меня никогда не держит, а, наоборот, посылает идти одного впереди. Идти первым между могилами в темноте страшновато, все кажется – маячит на пути что-то белое, а идти сзади еще страшней – вдруг схватит кто-нибудь, а отец и не услышит. В общем, кладбища я боюсь. Но после одного случая бояться перестал.
В тот раз все было как всегда. В бане я немножко поорал, пока отец хлестал меня веником, постонал из-за того, что мыло попало в глаза. Потом распаренного и завернутого в полотенце он выставил меня в предбанник, велел одеваться, а сам ушел в парилку. Я одевался, посматривая на занавешенные шторами окна и пытаясь угадать, очень ли темно на улице. И все же в душе теплилась небольшая радость – после бани отец обычно заходил в пивнушку, где покупал мне леденцы или пирожок с повидлом.
Иногда в бане работал буфет, тогда в пивнушку идти было незачем, пива можно было выпить прямо здесь. Сегодня был как раз такой день. Я видел, как буфетчик, здоровый, красный дядька, при помощи мужиков, претендующих на первые места в очереди, катил за прилавок большую пивную бочку.
Первые жаждущие уже сдували пену в кружках, когда наконец-то из парилки вышел отец.
– Ну чего ты так долго? Я пить хочу.
– Погоди, щас быстро оденусь и тебе лимонаду куплю, там у меня Михалыч в очереди стоит.
Пока отец собирался, а потом стоял в очереди со своим знакомым, я совсем запарился и устал. Отец тоже вылез из толпы мужиков красный и взмыленный. В руках он держал две здоровые кружки пива.
– А где лимонад? – снова застонал я.
– Нету у них лимонада. Я специально два пива взял, чтоб ты попил немножко.
Он поставил кружки на подоконник и достал из кармана пакетик с леденцами. Это немного успокоило меня, но пить захотелось еще больше и я чуть-чуть отпил из кружки противного теплого пива, которое мне страшно не понравилось. Я подумал, что запах пива, пожалуй, лучше, чем его вкус. И как только мужики выпивают его по несколько кружек.
От пива на душе и в теле стало немного приятней. Я повеселел и стал терпеливо дожидаться отца, который одну привычную кружку влил в себя довольно быстро, а вторую, почти полную, пил неторопливо да так и оставил недопитой. Видно, пиво тоже ему не понравилось.
Мы вышли из бани, когда было совсем темно. Единственный фонарь освещал площадку у крыльца, а дальше, за дорогой, где начиналось кладбище, стояла кромешная темень. Я, как всегда, шел впереди и после пива почти совсем не боялся. А отца с двух кружек немножко развезло и он шел сзади, слегка пошатываясь и сопя.
Я шел и вспоминал, какие истории мне доводилось слышать про кладбище. Кроме того, что покойники встают из могил и пытаются утащить с собой не званных ночных гостей, говорили, что на кладбище промышляют разбойники и по ночам грабят одиноких прохожих. Правда, многие истории на поверку оказывались не такими ужасными.
Как-то два подвыпивших мужичка шли поздним вечером из бани. Идут себе потихонечку, никого не трогают. И тут показалось одному, что на могиле впереди что-то белеет и даже слегка шевелится. Остановились они, приглядываются – что там такое может быть. Вроде все тихо. Стали понемножку продвигаться. Ничего. А белеет что-то – это они видят уже явственно. Может, собака забежала, думают. Стали тихонько покрикивать – эй, мол, кто там? Никто не отзывается. Идут они шаг за шагом, и когда уже почти прошли страшное место, один взял и кинул в могилу камнем. Стон, который они услыхали, показался мужикам в тишине кладбища страшным ревом. Человеческая фигура в белом поднялась с могилки и пошла на них, раскинув руки.
Как они убежали от вурдалака, мужики не помнят. Говорят, что прибежали в пивнушку чуть живые и кое-как, протрезвев и заикаясь, рассказали, о пережитом. Целая толпа народу с кольями отправилась на кладбище искать вурдалака. Ох, беда! На самом краю, у калитки, увидали они мужичка в белом, бредет, мычит. Узнали сразу. Коля-дурачок. Видно, после бани уснул на могиле. А как камнем в него попали, проснулся и замычал с перепугу, говорить-то он не умеет. Смеху было.
Пока я так размышлял, пошел быстрее и вдруг понял, что шагов отца за собой не слышу. От неожиданности я замер. Тишина стояла такая, что я услыхал собственное дыхание. Я стал осторожно оборачиваться и подумал, что отец меня просто пугает, а сам стоит рядом. Если он сейчас в этой кладбищенской тишине просто скажет «ку-ку», сердце мое разорвется на части. Но сзади меня никого не было. Где отец? Может, покойник утащил его в могилу или схватили разбойники? Еще я вспомнил, что днем, когда мы шли в баню, где-то здесь рабочие копали новую яму. Может, отец провалился?
Я совсем растерялся, сделал в темноте несколько шагов в обратную сторону и вдруг грохнулся всем телом, не успев даже выставить руки, заметив только, что надо мной нависло что-то большое, наверно, покойник. Должно быть, я даже на мгновение потерял сознание от ужаса. Но вдруг услышал, что покойник ругается:
– Мать честная. Лешка, ты чего тут лежишь и молчишь?
Отцовские руки тормошили меня, поднимали с земли, отряхивали. И тут я заревел во весь голос.
– Ты где был? Я думал тебя покойники утащили.
– Какие покойники! Я закурить остановился, а ты убежал. Я за тобой и об тебя же споткнулся. Вот ведь грех. Повалился, всю руку ободрал. Покойники… Разве ж они из могил выходят? Пошли давай.
Я схватил отца за руку и не отпускал до самого дома. Шел и обиженно думал, что сейчас пожалуюсь маме, как он напился пива и бросил меня одного на кладбище.
Когда поднимались по нашей крутой лестнице, куда доставал свет из окошка, увидали, что оба мы грязные и встрепанные. Мать открыла дверь и ахнула:
– Я ж вам все чистое дала. Вы где это были?
Отец подмигнул мне и сказал:
– Да упали маленько.
Он засмеялся, и мне тоже стало смешно.
Глава 2. ЗАПАХИ ДЕТСТВА.
Говорят, что Москва стоит на семи холмах, а наш город стоит на семи кладбищах. Об этом не принято говорить, но папа рассказывал мне, что на тех местах, где раньше были кладбища, сейчас разбиты несколько городских парков. Мимо центрального парка я иду из своего дома к бабушке.
Когда мой папа был таким, как я, или даже немного младше, они с отцом ходили через этот парк, который тогда был кладбищем, в баню. Было это лет тридцать назад. Для истории, как нам говорили в школе, это довольно небольшой срок, а для меня так очень даже большой. Столько всего было за это время – была война, папа вырос и служил на флоте, потом встретил маму, родилась я, мы живем в хорошей квартире, только бабушкин дом, где прошло папино детство, все стоит. Он старый, но такой заметный – низ каменный, белый, а второй этаж деревянный, темный от времени.
От нашего дома к бабушке идти все прямо и прямо. Хорошо, что я не Красная шапочка и не встречу на пути никакого серого волка, потому что иду не по лесу и не по кладбищу, как в детстве бегал папа, и даже не по парку, а рядом с ним, потому что парк окружен высоким забором. Вход – с другой стороны по билетам. Билет в парк стоит пять копеек, просто так туда не попасть.
Вообще-то наш парк красивый, почти как лес, густой и тенистый. Высокие березы, огромные елки, много сирени. Она и сейчас кое-где переваливается через доски ограды. Жаль, что забор высокий и не достать хоть до одной фиолетовой грозди моих любимых цветов. Но запах стоит такой, какой я любила всегда с самого раннего детства – запах маминых духов.
Мне не разрешали их трогать, но когда мы шли куда-нибудь в гости, мама чуть-чуть капала духами и мне на волосы, от чего мои косички долго благоухали, а я гордилась, что пахну, как взрослая. Я так любила мамины духи, что однажды, когда болела, и ночью мама встала, чтобы поправить мне одеяло, я, сонная, не открывая глаз, только ощутив ее запах, пробормотала:
– Сама-то надушилась, а меня не душишь.
Дома все немного смеются над моим пристрастием к запахам. Когда мне, совсем маленькой, покупали новую обувь, я, прежде чем примерить сандалии или ботинки, долго и с удовольствием нюхала их. Мне нравился запах кожи, обувного клея, мягкой подкладки. А может быть, это просто был запах обновки. Со временем он улетучивался и, когда я уже носила обувку, я еще иногда прикладывалась к ней носом, но к моему сожалению она уже не пахла.
А еще, маленькая, я любила да и сейчас обожаю запах свежих досок, такой смолянистый и разный – чуть смолянистый хвойный, банный березовый. Раньше я любила зимой ходить с мамой в новую сарайку во дворе только потому, что там неповторимо и упоительно пахло замороженным деревом. Тогда я, честно говоря, не понимала, что это так вкусно пахнет, и только совсем недавно почувствовала, что так же пахнет деревянная дверь в подъезде нового дома. Странно, наверное, видеть почти взрослую девочку, обнюхивающую дверь в подъезде, но со мной это случилось.
Моя мама просто не выносит запах бензина, а мне он всегда очень даже нравился. К нам в гости с какого-то лесоучастка иногда приезжал дядя Коля. Он работал шофером и приезжал прямо на своем лесовозе. Он оставлял его возле нашего дома, и я залезала на подножку и гордилась, что эта большая, пропахшая бензином машина, главным украшением которой был огромный красный огнетушитель, почти что моя. Я была уверена и всем во дворе говорила, что мой дядя Коля ездит на пожарной машине.
Но больше всего на свете я любила запах книжного магазина. Магазин назывался очень красиво «салон» и находился прямо напротив моего детского сада. каждый день, прежде, чем пойти на автобусную остановку, мы с мамой заходили в книжный салон. Это были лучшие минуты моей жизни. Мне казалось, что нет ничего прекрасней на свете, чем запах книг. А когда мама покупала мне новую книжку, запах будто оказывался у меня в руках. Мы скупили, наверное, весь магазин, поэтому долго выбирали, чтобы найти новую книжку. Дома их было очень много – маленькие, поменьше тетрадки, большие, с яркими картинками, раскладушки, раскраски… Они стоили пять или десять копеек. Какое счастье – их можно было покупать почти каждый день. А потом, выйдя из магазина, идти домой, держать в руках новую книжку, слышать ее запах и мечтать, как сначала ее прочитают вслух родители, а потом я сама буду «до дыр» зачитывать ее, пока не выучу наизусть. Так было очень долго, пока книги почему-то перестали пахнуть. Теперь, когда у меня в руках новая книга, я просто радуюсь, как будто в жизни случилось что-то хорошее и бывает это очень часто.
А вот запах тротуаров, по которым я иду к бабушке, я чувствую и сейчас. Наверное, ни в одном городе уже нет таких деревянных тротуаров. А у нас вот они. Причем, эти сделаны совсем недавно. Улочка сзади парка, где всего один ряд деревянных домов, очень грязная, но класть асфальт, как говорит папа, здесь не выгодно, потому что эти дома, так же как и бабушкин, скоро снесут, так что выручают горожан только тротуары.
Честно говоря, деревянных дорожек еще полно в нашем городе. Мне даже нравится ходить по ним. Старые доски трескаются, западают, кое-где торчат гвозди, и порой необходимо особое умение, для того чтобы благополучно пройти по грязной улице и не провалиться ногой в лужу или не облиться мутной водой, брызнувшей из-под прогнившей доски.
Я дохожу до пивнушки. Даже проходить мимо мне неприятно. Возле пивнушки, которая похожа не небольшой сарай, выкрашенный синей краской, вечно толкутся полупьяные мужики. В синий цвет эту забегаловку, как рассказывал папа, красили и в его детстве. Мы с бабушкой несколько раз заходили в пивнушку за пирожками, там всегда душно и пахнет чем-то застоявшимся. Окна постоянно плотно закрыты, внутри двойных рам они серые от пыли, поэтому здесь темно и круглый день горит тусклая лампочка без плафона. Она свисает с потолка жалкая и грязная, каким кажется все вокруг.
Я сразу вспоминаю наш оранжевый абажур, от которого в комнате бывает так светло и нарядно. Сейчас абажуры уже не в моде, в квартирах появились разные люстры с несколькими рожками. Люстры отсвечивают стеклом и металлом, но не дают того уюта и тепла, который появляется в комнате, когда горит лампочка под абажуром. Когда мы с мамой вечером шли из детского сада, я рассматривала окна и удивлялась, почему свет в них такой разный – чаще всего желтый, а где-то розовый, а еще иногда зеленый или синий. Мама объясняла, что просто в комнатах висят абажуры разных цветов. Я, конечно, больше всего мечтала о розовом, но у нас был тоже красивый, но оранжевый.
Когда купили люстру, я выпросила абажур поиграть. Он был немножко пыльным, но ткань оказалась шелковой, по краю отороченной бахромой из скрученных ниток. Основу конструкции составлял проволочный каркас. Я пыталась пристроить эту штуку на голову в качестве шляпки. Это было здорово, но для головы великовато. Поскольку в верхней части абажура была дырка для лампочки, я просила родителей ее расширить, чтобы получилась пышная юбка. Но они убедили меня, что это невозможно. Тогда я сама приладила к абажуру какую-то палку и ходила с ним по квартире, изображая даму с зонтиком.
Старый абажур валялся где-то в сарайке, и я подумала, может, принести его сюда, в пивнушку, пусть повесят, чтобы хоть как-то украсить эту развалюшку, пока она еще цела. Почти вплотную к забегаловке уже работает новый кинотеатр. И эти два сооружения рядом совсем не смотрятся.
И все же мне жалко пивнушку. Потому что здесь, кроме пива, продают самые вкусные в мире пирожки с повидлом. Не знаю уж, откуда они тут берутся, вроде бы и кухни с плитой здесь нет, но каждый раз, когда мы с классом идем в кино, прежде чем зайти в буфет кинотеатра, мы заходим сюда и всегда на витрине за стеклом – наши любимые пирожки. Хороши они как раз своей начинкой, не сливовой или яблочной размазней, а приятной розоватой массой с настоящими кисленькими ягодками клюквы. Эти пирожки любят все мои подруги. Кажется, больше нигде и никогда я не пробовала ничего подобного.
Дом моей бабушки доживает последние дни. Скоро его снесут. Через дорогу уже построен и работает кинотеатр, а совсем рядом, на месте нашего огорода, навалены кучи земли и идет подготовка к новой стройке. Бабушка с тетей Фаей готовятся к переезду.
Бабушка, Наталья Архиповна, папина мама, никогда не училась в школе. Она едва умеет писать. Ее письма, если куда уезжает, мы разбираем всей семьей. Но речь ее мне очень нравится, и я с удовольствием повторяю за ней ее словечки – надысь, аккурат, комнать, – что вызывает бурный протест моей мамы.
Я часто прихожу сюда в гости. Мне кажется, что в нашем небольшом городе этот дом единственный и неповторимый, черно-белый. Давным-давно, еще до войны, когда мой дед Петр Андрианович привез семью из деревни в город, он купил у хозяев каменного дома чердак и перестроил его в квартиру из двух комнат и кухни-передней. Комнату побольше бабушка называет залой, другая именуется комнатью.
– Чего ушла в комнать, иди в залу, – кричит мне бабушка, сидя за швейной машинкой.
– Мама сказала, что надо говорить не комнать, а комната, – воспитываю я бабушку. Бабушка улыбается, замечания она принимает спокойно:
– Дак ты уж мне давеча говорила. А по мне что комната, что комнать.
В квартире отдельный вход – своя калитка в заборе и прямо от нее крутая деревянная лестница на второй этаж. Придумано здорово, ничего не скажешь. Дед выделил для своей семьи отдельную территорию, избавил ее от совместных с соседями сеней, коридоров и кухонь, соседских скандалов из-за мест общего пользования. Даже свой туалет соорудил на втором этаже без всякой канализации, выделил маленькую каморку с дыркой в полу, куда зайти можно через сени, не выходя из квартиры. Содержимое деревянного короба внизу время от времени вывозили.
Признаюсь, что крутая, узкая лестница, ведущая на второй этаж прямо со двора, меня немножко пугает. Ходить по ней мне страшновато. Нужно обязательно держаться за перила, а они высокие и гладкие, отполированные руками. Спускаться по лестнице еще страшнее, чем подниматься, потому что видно, как далеко придется падать, если оступишься. И когда я выхожу из дома, всегда некоторое время стою на верхней площадке, как бы приноравливаясь, чтобы благополучно сойти вниз. Лестница мне даже иногда снится. Будто я подхожу к дому, смотрю, а ступеньки переломаны или, еще хуже, весь лестничный пролет рухнул, и подняться в квартиру нет никакой возможности. Во сне меня охватывает ужас, я страшно переживаю, где же теперь все будут жить. Причем вокруг никого нет, про упавшую лестницу знаю только я одна, так что паникую до тех пор, пока не просыпаюсь.
Вообще удивительно, что наяву перспектива поломки лестницы меня никогда не пугала. Я не помню, чтобы ступеньки шатались, скрипели и вызывали опасение в прочности. То ли дед, которого давно уже не было на свете, был таким хорошим мастером и соорудил для своей большой семьи конструкцию на века, то ли все же за ее крепостью кто-то следил и вовремя ремонтировал, поэтому и была она крепкой и незыблемой, как и весь бабушкин дом.
Колокольчик – еще одна наша достопримечательность. Крыльцо второго этажа отделяю от самой квартиры большие сени, даже, можно сказать, большой коридор с дверями в чулан и в туалет. Если внешнюю дверь запирали, что было крайне редко, стук пришедших гостей в комнаты не было слышно. Когда строили дом, электрический звонок в нашем провинциальном городке, практически деревне, был невозможной роскошью. Поэтому для гостей был подвешен специальный колокольчик. Действовал он очень просто – у порога над входом висит веревочка, которая, проходя через сени, соединена с колокольчиком, висящим в кухне-прихожей. Расстояние от веревочки до колокольчика довольно большое, поэтому дергать надо сильно и несколько раз. И все равно слышно еле-еле. Да и дверь-то всегда почти открыта, так что дергали за шнурок только незнакомые люди, если, конечно, его замечали. Зато в доме знали, если брякает колокольчик, значит у порога кто-то чужой.
Колокольчик больше всего интересен детям, но долгое время я и мои двоюродные братья как ни прыгали на крыльце, просто-напросто не доставали до шнурка, роста не хватало. Зато теперь, когда я подросла, приходя к бабушке, стараюсь известить о себе звоном колокольчика, только он уже такой слабый, что его почти никто не слышит.
Глава 3. ПОДМАСТЕРЬЕ.
Запах новой кожи приятен и неприятен мне одновременно. Вообще-то мне нравится, как пахнут новые сапоги, которые мой отец шьет на заказ. В чулане, скорее похожем на небольшую комнатку, только без печки, он устроил себе настоящую сапожную мастерскую. Здесь много всяких приспособлений, которыми он орудует, сидя на маленькой скамеечке под небольшим окошком.
Больше всего мне нравится железная лапка – полуметровый штырь, похожий на гусиную лапу, только очень длинную. Отец ставит ее черенком на пол, зажимает коленями, а на плоскую лапу натягивает обувку подошвой вверх. Потом он шилом делает дырочки и прошивает сапог или другую обувь толстой ниткой.
Принцип изготовления и ремонта обуви мне уже понятен. И, может быть, он был бы мне даже интересен, если бы отец не заставлял меня сидеть с ним рядом и учиться его мастерству.
– Я же еще маленький, – уговариваю я отца не неволить меня.
– А когда же еще учиться? Учись, пока маленький. А будешь большой, сам начнешь сапоги шить.
– Чего робятенка мучаешь? – заступается за меня заглянувшая в чулан бабушка.
– Ничо, скоро вместе будем работать, – смеется отец.
Долго он меня не задерживает, но даже за то короткое время, которое я почти каждый день провожу в отцовской мастерской, я кое-чему научился. Правда, сам я пока сапоги не сошью – очень уж нелегкой оказалась эта работа. Проткнуть шилом кожу не так-то просто, да и лапка на деле довольно тяжелая, мне и руками ее трудно удерживать, не то что коленями. Зато я уже сейчас знаю, как правильно прибить набойки на каблуки или подковку на носок. Эта работа мне по силам, тем более, что маленькие гвоздики для обуви такие приятные, маслянистые и так вкусно пахнут железом.
Когда за сапогами приходит заказчик, отец, демонстрируя готовую обувь, говорит:
– Вот, с подмастерьем работали, – и показывает на меня.
Я волнуюсь, когда заказчик разглядывает сапоги, особенно когда смотрит подметку и прибитую на носок подковку. Мне кажется, что сейчас он найдет изъяны в моей работе и вернет сапоги отцу. Но такое никогда не случалось. Заказчик обычно хвалит сапоги, отца и меня тоже. А когда отец получает за работу деньги, он дает мне несколько копеек, которые мы с приятелем Генкой тут же тратим в пивнушке на леденцы.
Иногда отец берет меня с собой в магазин, где покупает то, что нужно в работе: дратву, гвоздики, гуталин. Идти надо далеко, до самого конца нашей улицы, там, возле базарной площади, два кирпичных дома. В одном из них почти что в подвале, окна которого едва выступают над землей, находится магазин или скобяная лавка, как говорит отец. Продают здесь всякую всячину – железные рукомойники, ковши, скобы, мочало и даже керосин, за которым горожане приходят с бидонами разной величины. Керосин разливают во дворе, позади магазина, и продавец, заставляя ждать очередь, все время убегает.
Мы покупаем керосин на базаре и только летом, когда печку топить не надо. А обычно мама и бабушка готовят еду в печке. Лишь в самую жару в доме разжигают керогаз. Я всегда кручусь рядом. Мне интересно смотреть, как женщины возятся с керогазом, подкручивают фитиль, выравнивают горелку, волнуются, что будет копоть. И вот голубое пламя, совсем не такое, как огонь в печке, уже освещает полутемную кухню. И я с удовольствием рассматриваю синий огонек горелки, и меня снова и снова удивляет, как это жидкость может гореть.
В лавке мне нравится, и я представляю себя продавцом, стоящим за прилавком в рабочем фартуке и с нарукавниками на резиночках. Я ловко разливаю керосин по бидонам, пересыпаю маслянистые гвозди, выдаю покупателям всякие железки. Единственное, что мне здесь не нравится, это окна, через которые едва проступает свет и видны только ноги проходящих по улице людей.
Смотреть на ноги тоже интересно, что я и делаю, пока отец выбирает товар. Вот тяжелой походкой прошагали ботинки на грубой подошве со стоптанными пятками. Наверное, толстый дядька идет по делам. А это мама с дочкой – туфли на высоких каблуках побольше и маленькие красные с бантиками. А вон старушка с палочкой в каких-то калошах. Занятно так угадывать людей и все же лучше смотреть на них в полный рост, видеть не только ноги, но и руки и главное головы и лица.
Когда мы выходим из лавки, я спрашиваю отца:
– А почему окошки так низко, ничего не видно?
– Провалились, наверно, – то ли в шутку, то ли всерьез отвечает отец.
– Пап, ну правда?
– Да кто его знает…
Я иду и радуюсь, что мы живем на втором этаже и, что если наш дом провалится, наши окна все равно будут высоко и в них будут видны не только ноги.
– А наш дом не провалится? – на всякий случай спрашиваю я.
– Чего ерунду болтаешь? Чего это он провалится? Давай лучше думать, сапоги или ботинки тебе шить будем, осень скоро.
Все, что для себя, мы делаем с отцом вместе, тут он доверяет мне больше. Я скручиваю нитки, вдеваю их в толстые сапожные иглы, пока отец протыкает дырки, подбираю кусочки кожи по цвету. Но главное, чему я научился у отца – подшивать валенки.
Валенки для всей семьи он заказывал знакомым, которые жили за рекой в слободке. Их приносили сразу по несколько пар, кому какие подойдут. К валенкам все относились по-разному. Бабушка, меряя, все приговаривала – ой, каки мягоньки. Мама, когда меряли мы с сестрами, щупала носок и проверяла осталось ли место на вырост.
