Текст книги "Вне лимита. Избранное"

Автор книги: Ирина Ратушинская

«Ненавистная моя родина!..»

 
Ненавистная моя родина!
Нет постыдней твоих ночей.
Как тебе везло На юродивых,
На холопов и палачей!
Как плодила ты верноподданных,
Как усердна была, губя
Тех – некупленных
            и непроданных,
Осужденных любить тебя!
Нет вины на твоих испуганных —
Что ж молчат твои соловьи?
Отчего на крестах поруганных
Застывают
       слезы твои?
Как мне снятся твои распятые!
Как мне скоро по их пути
За тебя —
      родную,
           проклятую —
На такую же смерть идти!
Самой страшной твоей дорогою —
Гранью ненависти
            и любви —
Опозоренная, убогая,
Мать-и-мачеха,
          благослови!
 

«Господи, что я скажу, что не сказано прежде?..»

 
Господи, что я скажу, что не сказано прежде?
Вот я под ветром Твоим в небеленой одежде —
Между дыханьем Твоим и кромешной чумой —
Господи мой!
 
 
Что я скажу на допросе Твоем, если велено мне
Не умолчать, но лицом повернуться к стране —
В смертных потеках, и в клочьях, и глухонемой —
Господи мой!
 
 
Как Ты решишься судить,
По какому суду?
Что мне ответишь, когда я прорвусь и приду —
 
 
Стану, к стеклянной стене прижимаясь плечом,
И погляжу,
Но Тебя не спрошу ни о чем.
 

II

«Круто сыплются звезды, и холод в небесных селеньях…»

 
Круто сыплются звезды, и холод в небесных
селеньях.
Этот месяц на взмахе – держись, не ослабя руки!
Закрываешь глаза – и за гранью усталого зренья
Конькобежец, как циркуль, размеренно чертит
круги.
В черно-белой гравюре зимы исчезают оттенки,
Громыхает глаголом суровое нищенство фраз.
Пять шагов до окна и четыре от стенки до стенки,
Да нелепо моргает в железо оправленный глаз.
Монотонная хитрость допроса волочится мимо,
Молодой конвоир по-солдатски бесхитростно груб…
О, какое спокойствие – молча брести через зиму,
Даже «нет» не спуская с обметанных треснувших
губ!
Снежный маятник стерся: какая по счету неделя?
Лишь темнее глаза над строкою да лоб горячей.
Через жар и озноб – я дойду, я дойду до апреля!
Я уже на дороге. И Божья рука на плече.
 

Октябрь 1982

«Молоко на строке не обсохло…»

 
Молоко на строке не обсохло,
А отчизна уже поняла,
И по нас уже плакали ВОХРы,
И бумаги вшивали в дела.
Мы дышали стихами свободы,
Мы друзьям оставались верны,
Нас крестили холодные воды
Отвергающей Бога страны.
А суды громыхали сроками,
А холопы вершили приказ —
Поскорее прикрыть медяками
Преступление поднятых глаз.
 
 
Убиенны ли, проданы ль братьям —
Покидаем свои города —
Кто в безвестность, а кто в хрестоматию —
Так ли важно, который куда?
Сколько выдержат смертные узы,
На какой перетрутся строке?
Оборванка, российская муза
Не умеет гадать по руке.
Лишь печалится: Ай, молодые!
Неужели и этих – в расход?
Погрустим и пойдем по России.
Озари ей дорогу, Господь!
 

Сентябрь 1982

«Из незнакомого окна…»

 
Из незнакомого окна
Скупой огонь дрожит и льется:
Да отраженная луна
Плывет, как яблоко в колодце.
И всё.
Ни пса и ни звезды.
Минуты капают – но мимо…
Как сердце, падают плоды,
Но дрожь земли не ощутима.
Кем нам назначен этот час —
Души немое предстоянье?
Себе ли ищем оправданья?
Виним ли время, горячась?
Без слез тоскуем ли по дальним?
И ловим зов, хоть не слышны
Ни голоса, ни звук кандальный.
Но посредине тишины
Возможно ль этот зов опальный
За отпущение вины
Принять?
 

16. 9. 82, ночью

«Моя тоска – домашняя зверюшка…»

 
Моя тоска – домашняя зверюшка.
Она тиха и знает слово «брысь».
Ей мало надо: почесать за ушком,
Скормить конфетку и шепнуть «держись».
Она меня за горло не хватает
И никогда не лезет при чужих.
Минутной стрелки песенка простая
Ее утешит и заворожит.
Она ко мне залезет на колени,
По-детски ткнется носом и уснет.
А на мою тетрадь отбросит тени
Бессмысленный железный переплет.
И только ночью, словно мышь в соломе,
Она завозится и в полусне
Тихонько заскулит о теплом доме,
Который ты еще построишь мне.
 

Октябрь 1982

«Плачет серый ветер…»

 
Плачет серый ветер,
Что дразнит ворона.
Ворона хохочет —
Качаются сосны.
Ах, серый ты, серый!
Пора бы на Север:
Прилечь бы на льдине —
Никто не увидит.
Ах, бедный ты, бедный!
Качаются сосны,
А муравьи лезут
Смотреть, как ты плачешь.
А там, еще выше —
Дождик да тучи,
А там, еще ниже —
Грибы да колючки.
Зачем ветру плакать
В такой пустой вечер?
Пошли – стряхнем листья
С соседнего леса!
 

Ноябрь 1982

«Мне как-то снилось: кони и попоны…»

Посвящаю моему другу Валерию Сендерову

 
Мне как-то снилось: кони и попоны,
Рука с колючим перстнем на плече,
И горький лик коричневой иконы,
И твердый ропот тысячи мечей.
Потом не помню. Травы уставали
Оплакивать надломы, волки – выть,
И кто-то пел по мертвым на привале,
И сохли раны, и хотелось пить.
Был месяц август. Дозревали звезды
И падали в походные костры.
И Родину спасти еще не поздно
Казалось нам. Мы дождались поры,
Мы встали – и в который раз, спасая,
Ушли в траву и перестали быть.
Юродивая девочка босая
По нам бежала с криком. Не убить —
Так просто. Кажется, сейчас усвоит
Моя земля бесхитростный урок…
Но нет! Ржавеют воды, бабы воют.
А мы встаем, когда приходит срок.
 

Декабрь 1982

Танец с тенью

 
Тридцать первого – динь-дон!
Близко к полночи – сгинь сон!
Я с тобой пойду – глаз в глаз —
В новогодний пляс!
Размахну подол – кружева!
Закружи, сокол – чуть жива!
Чтобы свечки – все в одну,
Чтобы душеньку – всю в струну,
Чтобы горюшко – в дым, в окно…
Чтоб глазам темно!
А глаза-то я подвела…
А под сердцем-то не игла —
То ресничка упала: вынь!
Да снежок смахни с головы!
Шитой скатертью крыт – стол,
А каемочка – вся крестом,
А стаканы – дзынь – наливай полней!
Глянь – хвоинка на дне… Так и пей!
Я с тобой глотну
Новогодний лед,
Я тебя втяну
В танец – напролет;
Это наша ночь – динь-дон!
Да исполнится.
Загадай сон.
 

31. 12. 82

«Чтобы первого января…»

 
Чтобы первого января —
О твою щеку не кольнуться,
Но осанку не потерять
И конвойному улыбнуться:
Не жалей меня, дурачок!
Громыхай, громыхай ключом!
 

Январь 1983

«Паучок-математик (грустней не придумаешь зверя!)…»

 
Паучок-математик (грустней не придумаешь зверя!)
Все старается тонкие лапки свои посчитать.
Но полученной маленькой цифре он мудро не верит
И сердито бормочет: не вышло опять ни черта!
Он соткал чертежи, он углы вымеряет прилежно,
Он решает задачу с капустой, где волк и коза.
Но не верит ответу и снова шуршит безнадежно,
И вздыхает: решение ясно, а как доказать?
Ах ты, чокнутый гений, распятый на координатах,
Чудачок-Пифагор, полоумный тюремный пророк!
Подожди уползать: я поверю твоим результатам!
Пораскинь вензеля, посчитай мне, пожалуйста, срок.
 

Январь 1983

«Я с мышами и звездами говорю…»

 
Я с мышами и звездами говорю,
Я зеленую луковку полила,
Я сухарь покрошу в окно – январю,
А он мне узор на форточке – два крыла —
Ясным сахаром насечет:
Холод-хруст!
И – снежинку с мятным лучом!
Какова на вкус
Шестикрылая? Не горчит голубым – печаль?
Первый круг – не сердцу ли вопреки?
 
 
Но я знаю, что ему отвечать:
– Все в порядке, мастер, —
Твоей руки
На устах не тает печать
Филигранная, и почетней нет
Белых звезд на моих плечах,
Вифлеемских тех эполет
Удостоена – благодарю.
Что как женщине – в кружевах —
Ты сковал их. Пока жива —
Сберегу чистейшими, – январю
Обещаю. Кричат – виват! —
Воробьи, чтоб мастеру не грустить.
И я пью из чаши, его резьбой
Изукрашенной. Он говорит: прости,
Я боялся пересластить.
Бог с тобой.
 

Январь 1983

«Что календарь? Формальность бытия!..»

 
Что календарь? Формальность бытия!
Любой февраль уже сиренью дует.
И прежнюю печаль на молодую
Под буйную крамолу воронья
Сменяет. Но приросшая – болит!
Скребут асфальта шкуру.
Соль земли
Разметана по влажным тротуарам.
Цветные сны слоятся тонким паром,
А мы отвыкли радости делить.
Как женщина неловкая – пакеты,
Мы их роняем всей охапкой в снег!
Но все равно хватает всем на всех!
О, перемен прозрачная примета!
О, времени веселое весло!
Промокших варежек наивное тепло
Впечатается в корочку сугроба,
Зашмыгают иззябшие микробы,
Весенние созвездья из берлог
Подымут легкий запах нафталина,
 
 
И Бог, слепив дитя из мокрой глины,
Остатками запрудит ручеек.
 

Февраль 1983

«Блажен Василий петушиным храмом…»

 
Блажен Василий петушиным храмом,
Блажен солдат березовым крестом,
Блаженны дети странными мечтами,
А дураки – исчерканным листом.
Сегодня снова голубиный вечер,
И дышит снег наивно и легко.
Как хорошо б лишиться дара речи
И пить зимы парное молоко!
 
 
И видеть свет – младенчески блаженно!
Но бьет глагол в гортани, но в тисках —
Дыханье, но в пылу самосожженья
Обуглен рот, и пепел на висках.
Обломки строк – мучительнее бритвы,
Истерзан лист на тысячи ладов…
И только бессловесная молитва
Уймет смятенье, как на лоб – ладонь.
 

Февраль 1983

«Ах, южане – лжецы и поэты!..»

 
Ах, южане – лжецы и поэты!
Ах, горячие головы – смоль!
Сквозь печаль византийского лета
Проступает приморская соль.
В самой лютой Сибири узнáю:
По гордыне – что слезы грешны,
По ресницам – что темень сквозная,
По рукам – что крыла не нужны.
 

Февраль 1983

«…И оказалось: это просто скучно…»

 
…И оказалось: это просто скучно —
Не более того. А теснота
Клетушки, загородки в зале душном —
Уютная, дубовая черта
Меж судьями и мною – чтоб не спутать.
Глаза в глаза! Ребячье торжество!
Воротятся! Боятся в зале смуты?
А может, мой веселый глаз жесток
По-зэковски? Чтоб и во сне – за горло?
Но мой разбой уже превозмогла
Чеканная прадедами гордость:
Что мне за дело до холопских глаз!
 

1. 3. 83, на суде

«Мне в лицо перегаром дышит моя страна…»

 
Мне в лицо перегаром дышит моя страна.
Так пришли мне книгу, где нет ничего про нас,
Чтобы мне гулять по векам голубых ночей,
Оловянных коньков на крышах и витражей,
Чтоб листать поединки, пирушки да веера,
Чтоб еще не пора – в костер, еще не пора…
 
 
И часовни еще звонят на семи ветрах,
И бессмертны души, и смеха достоин страх.
Короли еще молоды, графы еще верны,
И дерзят певцы. А женщины сотворены
Слабыми – и дозволено им таковыми быть,
И рожать сыновей, чтобы тем – берега судьбы
Раздвигать, и кольчуги рвать, и концом копья
Корм историкам добывать из небытия.
 
 
Чтоб шутам решать проблемы зла и добра,
Чтобы львы на знаменах и драконы в горах,
Да в полнеба любовь, да веселая смерть на плахе,
А уж если палач – пускай без красной рубахи.
 

Март 1983

«Все, как я просила…»

 
Все, как я просила:
Будет мне, будет
(Господи, спасибо!)
Дальняя дорога
И новые люди.
Будет мне, будет
Бездомная песня
И гордая память.
Будет мне небо,
Добытое честью,
И плащ под стопами.
Будет мне —
Когда же? —
Счастливая сказка
В полыни и мяте,
Платье, полумаска,
Кружевная пляска…
И никто не скажет:
– Пожила и хватит!
 

Март 1983

«Куклу с моющимися волосами…»

 
Куклу с моющимися волосами,
С голубыми испуганными глазами,
С круглой попкой и пальчиками-конфетками
Во дворе купала дочка соседки.
Вдохновенный обряд напоказ творила:
Наливала воду, взбивала мыло,
Локтем пробовала: не горячо?
И лила на розовое плечо —
Дорогое, немецкое (мягкий пластик!).
 
 
Мы сгорали молча в жестокой власти
Аккуратных ресничек в шелковых бликах,
Добросовестных щечек цвета клубники,
Русых локонов и лодыжек зябких,
И бесстыдства кружев, снятых хозяйкой.
 
 
А наш худенький круг обходила зависть.
… И моргала пластмассовыми глазами,
И уже выбирала: кого – себе —
Навсегда? Кому судьба – поседеть
У нее под мякотью локотка,
В пышной сласти сахарного лотка,
В нежной ванночке, что в коробку – комплект —
Упакована? Кто за входной билет
В изобильную благодать
Первым взносом – попросит дать
Подержать! Дотронуться! Посмотреть!
Заплати – и конец игре!
 
 
И щенкам, посягающим на газон,
И слезам над обиженной стрекозой,
И еще чему-то. Мы узнали это,
Отступая в босяцкую вольность лета:
К самодельным коням, хворостинке-шпаге,
Треугольному киверу из бумаги…
 
 
Как с арены звери, толча опилки,
Мы ушли, деревянно держа затылки,
И свой гордый выбор перестрадали,
Подчиняя сердце такту сандалий.
 

Март 1983

«О нем толковали по всем лагерям…»

В. Сендерову

 
О нем толковали по всем лагерям,
Галдели в столыпинских потных вагонах,
И письма писали о нем матерям,
И бредили в карцере хрипнувшим горлом.
Давно ли сидит он – не помнил никто,
Но знали: делился пайком и заваркой,
И отдал мальцу на этапе пальто,
А в зоне голодных кормил с отоварки.
И, спутав со слухом невнятную быль,
Гадали: за что он влетел в арестанты?
Одни говорили: за то, что любил.
Другие шептали, что за пропаганду.
А он им паек в колбасу превращал,
Лечить их не брезгал – чесотка ли, вши ли.
А женщин жалел, понимал и прощал.
И даже не требовал, чтоб не грешили.
 
 
Он боль унимал возложеньем руки,
Учил: вы не звери, пора бы из клеток…
И самые верные ученики
Его продавали за пачку таблеток.
А он говорил: ваши души во тьме,
И что, мол, с вас спросишь.
И гневался редко.
А впрочем, болтали в Бутырской тюрьме,
Что он за донос изувечил наседку.
Одни уходили, отмаявши срок,
Другие амнистии ждали напрасно,
А он под нее и попасть бы не мог,
Поскольку считался особо опасным.
 
 
Но четверо зэков, уйдя по домам,
О нем записали, что знали, в тетрадку.
Их тут же забрали, и к новым делам
Подшили их записи – все по порядку.
И взяли его – неизвестно куда.
И где он теперь – в рудниках или ссылке,
А может, под коркой сибирского льда —
Спросите попутчиков на пересылке.
 

Март 1983

«Кому мечта по всем счетам оплатит…»

 
Кому мечта по всем счетам оплатит,
Кому позолотит пустой орех…
А мне скулит про бархатное платье,
Вишневое и пышное, как грех.
О, недоступное! Не нашей жизни!
И негде взять, и некуда надеть…
Но как мне хочется!
Резонной укоризне
Наперекор – там, в самой тесноте
Сердечных закутков – цветет отрава
Тяжелых складок, темного шитья…
 
 
Ребяческое попранное право
На красоту! Не хлеба, не жилья —
Но королевских небеленых кружев,
Витых колец, лукавых лент – ан нет!
Мой день, как ослик, взнуздан и нагружен,
А ночь пустынна, как тюремный свет.
Но я в душе – что делать! – виновата,
Все шью его, и тысячный стежок
Кладу в уме, застегивая ватник
И меряя кирзовый сапожок.
 

Апрель 1983

«У изменницы и отступницы…»

 
У изменницы и отступницы,
У сучка в державном глазу,
У особо опасной преступницы —
Ну и смеху! – режется зуб.
По-цыплячьи стучится, лезет,
Ничего не желая знать.
Что с того, что окно в железе?
Все растет – на то и весна!
Приговор мой ждет утвержденья,
Заседает Верховный суд…
Тут бы хныкать о снисхожденье —
Но мешает крамольный зуб!
Прет наружу целое утро,
И скворцом трещит голова…
Непутевая моя мудрость,
Вот нашла, где качать права!
Что поделать? А завтра обыск!
Обнаружат, подымут вой,
И за то, что не смотрят в оба,
Нагоняй получит конвой…
По инструкции – не положен
Острый, режущий сей предмет!
Как так вырос? Да быть не может!
Да такого в правилах нет!
Ишь, нахалка, что вытворяет!
Это слыханные ль дела?
Где другие – зубы теряют,
Эта – новенький завела!
Может, сунули в передачу?
Может, это хитрый протез
С телекамерой? Не иначе,
Как на денежки НТС!
И пойдут по столам бумаги,
И начальник тюрьмы вздохнет:
– Поскорее бы сплавить в лагерь!
 
 
Потерпите еще денек!
Есть у нас на шальных поэтов
Наш гуманный Верховный суд:
Утвердят приговор, и поеду.
Может, крылышки отрастут!
 

Апрель 1983

«…Сегодня утро пепельноволосо…»

 
…Сегодня утро пепельноволосо.
И, обнимая тонкие колени,
Лениво наблюдаю птичью россыпь
Во влажном небе…
            Бремя обновлений
Сегодня невесомо: ни печалей,
Ни берега в бездонной передышке.
И ремешки отброшенных сандалий
Впечатаны в скрещенные лодыжки.
И безмятежный взор влекут осколки
Витых ракушек, сохнущие сети,
Песчинки да сосновые иголки,
Да звон и легкость бытия на свете.
 

Апрель 1983

«Помолчи – проси…»

 
Помолчи – проси
Не губить – простить,
Помолчи – скажи
Слово – и спаси
Сам себя! Во лжи —
Хочешь? – Воскреси
Униженьем – жизнь!
Ну?! И – хруст в кости.
 
 
Но старинной твердости взгляд – ответ,
Голубых кровей отраженный свет,
Гул молчания – княжьего – палачу —
Ни полслова! С телеги – толпе – молчу!
Как суду – ни бровью, так вам – ни стон,
Ни холопский – в четыре конца – поклон!
 
 
Привыкать ли: с закинутой головой
К эшафоту – под радостный зверий вой,
Четкой поступью – медленно – по плевкам,
Да по грязной соломе, да по векам;
Не оправдываясь – не пристанет ложь! —
Той же смертной дорогой и ты пройдешь.
И российской совестью – в прорву лет —
Двухголосье молчания грянет вслед.
 

3. 6. 83

I. «Мандельштамовской ласточкой…»

 
Мандельштамовской ласточкой
Падает к сердцу разлука,
Пастернак посылает дожди,
А Цветаева – ветер.
Чтоб вершилось вращенье вселенной
Без ложного звука,
Нужно слово – и только поэты
За это в ответе.
 
 
И раскаты весны пролетают
По тютчевским водам,
И сбывается классика осени
Снова и снова.
Но ничей еще голос
Крылом не достал до свободы,
Не исполнил свободу…
Хоть это и русское слово.
 

II. «Ты себя не спрашивай – поэт ли?…»

 
Ты себя не спрашивай – поэт ли?
Не замедлят – возведут в пииты!
Все пути – от пули и до петли —
Для тебя с рождения открыты.
 
 
И когда забьется человечье —
Ты поймешь, мотив припоминая:
От Елабуги до Черной речки —
Широка страна моя родная.
 

1983

«А может, проще – новостью в письме…»

 
А может, проще – новостью в письме:
– Ты знаешь… Оказалось… Что ж, мужайся!
Ты сильная… И удержу ли смех
Над смятыми листками? Как прижаться
Дырой, где было сердце – только что, —
К рукам – уже ненужным и неважным?
И дальше – как? За гранью? За чертой
Непреступаемой? Отмеренной? Бумажной?
Ох, только бы не так! Не через вас,
Мои! Пускай не вы, пускай другие!
Ведь нет пощады! Но другую гибель —
Цемент ли, пуля! – Только не слова!
А впрочем, что я горожу? Не мне —
В друзьях сомненье допустить, в любимом —
Смятенье допустить! Единым «нет» —
Я отметаю допущенье грима
На самых верных душах всей земли,
На самых яростных и самых гордых!
Что, волчий век? Воротишь зверью морду?
Кому кого бояться – знаешь?
Или…
 

15. 7. 83

«Неумелая пила…»

Тане Великановой

 
Неумелая пила,
Пышные опилки.
Предосенние дела.
Доживем до ссылки!
Скоро, скоро на этап,
В теплый свитер – скоро,
А свобода – по пятам
С матерщиной пополам,
Сыском да надзором!
 
 
Восемьдесят третий год —
Солью, не хлебами —
Вхруст по косточкам пройдет,
Переломится вот-вот!
Недорасхлебали.
 
 
За ворота, за предел —
С каждой нотой выше!
Тихий ангел отлетел.
Нам судьба накрутит дел —
Дайте только выжить!
 
 
Ну, до встречи где-нибудь.
Зэковское счастье —
Улыбнись!
Счастливый путь.
Нету сил прощаться.
 

1. 9. 83

«Что-то завтра, кораблик наш, Малая зона…»

 
Что-то завтра, кораблик наш, Малая зона,
Что-то сбудется там?
По какому закону —
Скорлупкой по мертвым волнам?
Весь в заплатах и шрамах,
На слове – на честном – одном —
Чьей рукою храним наш кораблик,
Наш маленький дом?
Кто из нас доплывет, догребет, доживет —
За других,
Пусть расскажет: мы знали
Касание этой руки.
 

18. 9. 83

«Что ты помнишь о нас, мой печальный…»

 
Что ты помнишь о нас, мой печальный,
Посылая мне легкие сны?
Чем ты бредишь пустыми ночами,
Когда стены дыханью тесны?
Вспоминаешь ли первые встречи,
Дальний стан, перекрестки веков?
Говорит ли неведомой речью
Голубое биенье висков?
 
 
Помнишь варваров дикое стадо,
И на гребне последней стены
Мы – последние – держим осаду,
И одною стрелой сражены?
Помнишь дерзкий побег на рассвете,
Вдохновенный озноб беглецов,
И кудрявый восточный ветер,
Мне закидывающий лицо?
 
 
Я не помню, была ли погоня,
Но наверно отстала вдали,
И морские веселые кони
Донесли нас до теплой земли.
Помнишь странное синее платье —
И ребенок под шалью затих…
В этот год исполнялось проклятье,
И кому-то кричали: «Мы – братья!»,
А кого-то вздымали на штык…
 
 
Как тогда мы друг друга теряли —
В суматохе, в дорожной пыли —
И не знали: на день, навсегда ли?
И опять – узнаёшь ли – нашли!
Через смерть, через годы и годы,
Через новых рождений черты,
Сквозь забвения темные воды,
Сквозь решетку шепчу: это ты!
 

8. 10. 83

«Помню брошенный храм под Москвою…»

 
Помню брошенный храм под Москвою:
Двери настежь, и купол разбит.
И, дитя заслоняя рукою,
Богородица тихо скорбит —
Что у мальчика ножки босые,
А опять впереди холода,
Что так страшно по снегу России —
Навсегда – неизвестно куда —
Отпускать темноглазое чадо,
Чтоб и в этом народе – распять…
– Не бросайте каменья, не надо!
Неужели опять и опять —
За любовь, за спасенье и чудо,
За открытый бестрепетный взгляд —
Здесь найдется российский Иуда,
Повторится российский Пилат?
 
 
А у нас, у вошедших, – ни крика,
Ни дыхания – горло свело:
По ее материнскому лику
Процарапаны битым стеклом
Матерщины корявые буквы!
И младенец глядит, как в расстрел:
Ожидайте, Я скоро приду к вам!
В вашем северном декабре
Обожжет Мне лицо, но кровавый
Русский путь Я пройду до конца,
Но спрошу вас – из силы и славы:
Что вы сделали с домом Отца?
 
 
И стоим перед Ним изваянно,
По подобию сотворены,
И стучит нам в виски окаянным
Ощущение общей вины.
Сколько нам – на крестах и на плахах —
Сквозь пожар материнских тревог —
Очищать от позора и праха
В нас поруганный образ Его?
Сколько нам отмывать эту землю
От насилия и от лжи?
Внемлешь, Господи? Если внемлешь,
Дай нам силы, чтоб ей служить.
 

12. 10. 83

«Вот и стихли крики, Пенелопа…»

 
Вот и стихли крики, Пенелопа,
Покрывало в сторону!
Он вернулся, твой высоколобый,
К сыну и престолу.
К лошадям своим и горожанам,
К ложу из оливы…
Ни разлучница не удержала,
Ни эти, с Олимпа.
Вытер меч, меняя гнев на милость,
Дышит львино…
Раз его рука не усомнилась —
Значит, нет невинных!
Всем злодеям вышло наказанье
От законной власти…
Вот рабыни смоют кровь с мозаик —
И начнется счастье.
 

9. 11. 83