Текст книги "Вне лимита. Избранное"

Автор книги: Ирина Ратушинская

ИРИНА РАТУШИНСКАЯ
ВНЕ ЛИМИТА
Избранное

И. ГЕРАЩЕНКО
О ИРИНЕ РАТУШИНСКОЙ

Ирина Ратушинская родилась 4 марта 1954 года в Одессе в семье польских дворян, чудом уцелевших при советской власти и хорошо к ней приспособившихся.

Детство и школьные годы были для Ирины очень тяжелыми. Очевидно для нее от рождения был неприемлем образ мысли советского человека и коммунистическая религия. Все попытки воспитать из нее строителя коммунизма как со стороны родителей, так и со стороны школы приводили к конфликтам, но, поскольку в школе Ирина училась хорошо, эти конфликты не заходили слишком далеко.

С ранних лет Ирина верила в Бога, и эта вера, а не атеистическое семейное и школьное воспитание, формировали и сохраняли ей душу.

В 1971 году она поступила в Одесский университет. Ее студенческие годы прошли мягко и радостно. С первого курса Ирина стала зарабатывать себе на жизнь, и этот конец финансовой зависимости от родителей облегчил ее существование.

На физическом факультете, где она училась, еще сохранялись остатки хрущевской оттепели, кроме того физика и математика даже в СССР сравнительно независимы.

В 1976 году ласковые студенческие годы закончились, и началась работа, сначала учителем физики и математики в школе, затем ассистентом на кафедре физики в Одесском пединституте.

Столкновения с КГБ у Ирины начались рано. Еще в 1972 году ее пробовали вербовать в осведомители КГБ и, получив решительный отказ, долго пугали и угрожали, но тогда дело кончилось только угрозами.

В 1977 году в одном из одесских театров состоялась премьера спектакля. Ирина была одним из авторов этой пьесы. После премьеры показ спектакля был запрещен, а всех, кто был связан с ним – стали таскать в органы, усмотрев в спектакле антисоветские настроения.

В то время Ирина уже работала в пединституте. Ей предложили войти в состав экзаменационной приемной комиссии, объяснив, что к евреям-абитуриентам следует применять особые требования. Ратушинская отказалась, и через некоторое время была вынуждена уйти с работы.

Стихи Ирина начала писать рано, но сначала – в основном шуточные, к которым серьезно не относилась. Ощущение поэзии как призвания – пришло к ней, примерно, в 1977 году…

… В 1979 году Ирина стала моей женой и переехала в Киев. Советский образ жизни был равно неприемлем для нас обоих, и мы решили покинуть СССР. В 1980 году мы обратились в ОВИР, но получили отказ.

Ни я, ни Ирина не хотели мириться с существующим в СССР беззаконием. Первое правозащитное письмо, которое мы написали, было обращено к советскому правительству по поводу незаконной ссылки академика Сахарова.

В августе 1981 года Ирину и меня вызвали в КГБ, где нам угрожали арестом в случае, если мы не прекратим правозащитную деятельность. От Ирины потребовали, чтобы она перестала писать стихи.

Вскоре последовали репрессии. 5 ноября 1981 года меня уволили с работы и работать по специальности я уже не смог. Наша семья оказалась лишенной средств к существованию, зарабатывали на жизнь как придется: ремонтировали квартиры, я подзарабатывал слесарной работой.

10 декабря 1981 года во время демонстрации в защиту прав человека на Пушкинской площади в Москве Ирину и меня арестовали. Дали по десять суток. Первый срок Ирины – в Бутырской тюрьме.

19 апреля 1982 года нас пытались отравить, опрыскав двери нашей квартиры ядом. Нам повезло: злоумышленников в штатском случайно спугнули. Ирина, я и еще три человека отделались легким отравлением…

Когда в августе 1982 года нам предложили батрачить на уборке яблок, мы охотно согласились, нуждаясь в заработке. О том, что это предложение исходит из КГБ, я узнал уже потом, после ареста Ирины. Для КГБ эта наша работа была очень удобна: мы работали в бригаде шабашников, из которых планировали выжать нужные показания под угрозой, что им не заплатят за работу.

Ирину арестовали утром 17 сентября 1982 года и в наручниках увезли в следственную тюрьму КГБ – тюрьму, в которой в годы оккупации Киева фашистами томились узники Гестапо.

Сентябрь 1982[1]1
  Публикуется с небольшими сокращениями.


[Закрыть].

I

«И я развязала старый платок…»

 
И я развязала старый платок —
И тотчас ко мне пришли
Четыре ветра со всех дорог,
Со облаков земли.
 
 
И первый ветер мне песню спел
Про дом за черной горой,
Про заговоренный самострел
Мне рассказал второй.
 
 
И третий ветер пустился в пляс,
И дал четвертый кольцо.
А пятый ветер пришел, смеясь —
И я знала его в лицо.
 
 
И я спросила: – Откуда ты
И кто мне тебя послал?
А он вгляделся в мои черты
И ничего не сказал.
 
 
И я прикоснулась к его плечу —
И всех отпустила прочь.
И этот ветер задул свечу,
Когда наступила ночь.
 

«Не надо просить о помощи…»

 
Не надо просить о помощи.
Мир этот создан мастерски.
Что будет – зачем загадывать,
А горечь уже прошла.
Пойду отражаться полночью
В пустых зеркалах
парикмахерских
И многократно гаснуть
С другой стороны стекла.
На грани воды
          и месяца
Не задержу мгновение,
Шагну, запрокинув голову,
Ладонью скользну
             в пустоту.
И стану случайным отблеском,
Мелькнувшим обманом зрения —
Как отражение девочки,
Которой нет на мосту.
 

70-е гг.

«Я напишу о всех печальных…»

 
Я напишу о всех печальных,
Оставшихся на берегу.
Об осужденных на молчанье —
Я напишу,
Потом – сожгу.
О, как взовьются эти строки,
Как запрокинутся листы
Под дуновением жестоким
Непоправимой пустоты!
Каким движением надменным
Меня огонь опередит!
И дрогнет пепельная пена,
Но ничего не породит.
 

«Не исполнены наши сроки…»

 
Не исполнены наши сроки,
Не доказаны наши души,
А когда улетают птицы,
Нам не стыдно за наши песни.
Мы бредем сквозь безумный город
В некрасивых одеждах века,
И ломают сухие лапки
Наши маленькие печали.
Безопасные очевидцы —
Мы не стоим выстрела в спину,
Мы беззвучно уходим сами,
Погасив за собою свечи.
 
 
Как мы любим гадать, что будет
После наших немых уходов!
 
 
Может, будут иные ночи —
И никто не заметит ветра?
Может, будет холодным лето —
И поэтов наших забудут?
И не сбудутся наши слезы,
И развеются наши лица,
И не вспомнятся наши губы —
Не умевшие поцелуя!
Неудачные дети века,
Мы уходим с одним желаньем —
Чтобы кто-нибудь наши письма
Сжег из жалости, не читая.
 
 
Как мы бережно гасим свечи —
Чтоб не капнуть воском на скатерть!
 

«Сквозь последний трамвай протолкаюсь…»

Ю. Галецкому

 
Сквозь последний трамвай протолкаюсь —
во славу ничью,
И последнего герба медяшка уже отдана,
И последнюю очередь отстою —
И не буду знать, что это она.
 
 
И забуду, а это значит – прощу,
А потом для мальчика о циклопьей стране
В старой книжке с кириллицей отыщу
Непутевую сказку – и сын не поверит мне.
 
 
Онемел мой апрель под наркозом последних дел —
Тяжело вздохнуть – и выдохнуть тяжело.
Но с грифончиком, что невесть откуда к нам залетел,
Я зайду попрощаться, поглажу ему крыло.
 

«Самый легкий мне дан смех…»

 
Самый легкий мне дан смех,
Самый смертный мне дан век,
Самый вещий мне дан свет —
Накрахмаленный вхруст снег.
И ни папертью, ни конем,
Ни разбитой стекляшкой вен —
Не унять остыванья в нем
До четвертого из колен.
И куражится хриплый смерд,
Ветхой сказочки не щадя —
Как до плахи простелен след
По заплаканным площадям:
«Выдыхай-выдыхай слова —
Не впервой городить кресты!
Ай горячая голова —
Кабы горлышку не простыть!»
Вот и замкнут мой первый круг:
В опозореннейшей из стран
Самый честный поэт – друг,
Самый грубый солдат – страж.
Так и жить – на едином «нет»,
Промерзать на любом углу,
Бунтовать воробьем в окне —
Птичьим пульсом – да по стеклу!
И не ведать – кому прочесть,
Несожженный листок храня…
Изо всех обреченных здесь —
Есть ли кто счастливей меня?
 

«Ах какая была весна!..»

 
Ах какая была весна!
Весь апрель – под знаком вокзала.
Как преступно она дрожала —
Вкось заброшенная блесна!
 
 
Деревянную крестовину
Вышибала настежь – луной,
Шла бессонными мостовыми,
Тень раздваивала за мной.
 
 
… … … … … … … … … … … …
 
 
Узнаешь ли – листок с оскоминой,
Старой музыки бледный круг,
Смех соленый да свет соломенный —
Не разнять окаянных рук!
 
 
Как вступала свирель приливами,
Как отлив горчил – не беда.
До чего мы были счастливыми
В двух неделях от «навсегда»!
 
 
Как отважно читали повесть
С эпилогом про сладкий дым…
Он ушел, тот весенний поезд.
Слава Богу, ушел живым.
 

«А рыбы птицами мнят себя…»

 
А рыбы птицами мнят себя,
Не ведая облаков.
Они парят – сродни голубям —
Над пальчиками цветов.
 
 
И есть у них рожденье и смерть,
И есть печаль и любовь,
Морские кони, вода и твердь.
А нет одних облаков.
 

«Есть далекая планета…»

 
Есть далекая планета.
Там зеленая вода,
Над водою кем-то где-то
Позабыты города.
 
 
В мелких трещинах колонны,
Теплый камень – как живой,
Оплетенный полусонной
Дерзко пахнущей травой.
 
 
Между белыми домами
Чутко дремлет тишина.
Смыты давними дождями
С тонких башен письмена.
 
 
А планета все забыла,
Все травою поросло.
Ветер шепчет – что-то было,
Что-то было – да прошло.
 
 
А весна поет ветрами,
Плачет медленно вода.
И стоит над городами
Небывалая звезда.
 
 
Умудренно и тревожно
Смотрят рыбы из реки,
В темных травах осторожно
Пробираются жуки.
 
 
Птицы счастливы полетом,
Вечно светел белый свет…
Может, снова будет что-то
Через много-много лет.
 

«Мимо идущий, не пей в этом городе воду…»

 
Мимо идущий, не пей в этом городе воду —
Насмерть полюбишь за соль
С привкусом лета!
Не преклони головы – остановятся годы.
Ты не прошел по Тропе.
Помни об этом.
В добрых домах не позабудь цели,
Не уступи мостовых.
Пыльное счастье…
Слышишь, как тихо?
Но ангелы улетели.
Сердце твое вне их уже власти.
Женской руки не целуй в человеческой гуще:
Бойся запомнить апрель —
Запах перчаток!
Знаком Тропы да пребудет твой лоб опечатан,
Гордыми губы да будут твои,
Мимо идущий!
Не возлюби.
 

«– Скажи мне правду, цыганка…»

 
– Скажи мне правду, цыганка,
К чему мне приснился ветер?
– Неправда. Он тебя любит.
А ветер снится к дороге.
 
 
– Скажи мне, цыганка, правда —
У нас судьба на ладони?
– Дай руку. Он тебя любит.
А это – к дальней дороге.
 
 
– Цыганка, скажи, к чему же
У нас догорела свечка?
– А это к скорой разлуке
И самой дальней дороге.
 
 
– Цыганка, скажи, что это
Неправда! Скажи, цыганка,
Что это не та дорога!
– Не бойся. Он тебя любит.
 

«Я вернусь в Одессу, вернусь…»

 
Я вернусь в Одессу, вернусь —
Я знаю когда.
Я знаю, как это будет: вечер и плеск.
Как легко выходить из моря,
Когда вода
Теплым камешком шевелит.
Как легко выходить без
Ложной памяти —
Стоит ли плакать, вот и домой.
Вот эти две скалы – их никто не взрывал.
Стоит ли так бежать —
Бог с тобой!
Все хорошо – дыши – здесь перевал.
Здесь уже не достанут —
Дыши – помнишь траву?
Красная пыль обрыва. Вечер и плеск.
Здесь вода ничего не весит.
Но я живу.
Вот и тропинка вверх.
Как легко выходить здесь.
 

11. 9. 81.

«Ни в топот твоего коня…»

В. Н.

 
Ни в топот твоего коня
Не брошусь,
Ни вослед не гляну.
Не дрогну, зажимая рану —
И кандалы не прозвенят.
 
 
Не поменяться городами —
Своя судьба, своя сума.
И сводит губы холодами
Жестокой выучки зима.
 
 
Что ж, за руки!
Уже немного
Отпущено на суету.
Избравшего свою дорогу
Превыше спутников почту!
 
 
Как знать, кто уцелеет в битвах?
Но про тебя был вещий сон…
Моя вечерняя молитва
Вся состоит из двух имен.
 

31. 10. 81

«Отпусти мой народ…»

 
– Отпусти мой народ.
(Нет моего народа).
– Отпусти в мои земли.
(Нет земель у меня).
– А иначе мой бог
(Я не знаю Бога исхода)
– Покарает тебя,
И раба твоего, и коня.
 
 
Посмотри —
Я в змею обращаю свой
Посох
(О, я знаю – твои жрецы
Передразнят стократ!)
– Не чини мне преград,
Ибо мне этот путь
Послан.
(О, я знаю – мне не дойти.)
– Да не сверну назад.
 

«Почему…»

 
Почему
Половина побегов – во сне?
(О, не бойся – не настигают!)
Темнота пересохла. Дожить бы!
Но в завтрашнем дне —
Половина другая.
 
 
От живых, что холодными пальцами
правят судьбой,
Из ловушки зеркал,
Что, как устрицы, жадные створки
Приоткрыли – беги!
Не печалься, что там – за тобой.
За тобой ничего.
Вот они уже рвутся на сворке.
 
 
По пустыне асфальта,
По тверди —
Нестынущий след
Оставляя,
Сбиваясь,
Защиты просить не умея —
Мы уходим, бежим, задыхаемся…
Нет
Впереди Моисея.
 

«Вот он над нами – их жертвенный плат…»

 
Вот он над нами – их жертвенный плат,
Мазаный кровью.
Выйди пророчить мор и глад —
Никто и бровью…
Стоит ли спрашивать, что тебя ждет
На повороте?
Молча Кассандра чаю нальет,
Сядет напротив.
Молча постелет,
Заштопает рвань, кинет на кресло,
Молча разбудит в бездонную рань
И перекрестит.
Нет еще колера для твоего
Смертного флага.
Больно уж молод – да что ж, ничего!
Гож для ГУЛага.
 

3. 11. 81

«Что-то грустно, и снов не видно…»

 
Что-то грустно, и снов не видно.
Не дождусь рассвета и встану,
И надену свой старый свитер,
И уйду собирать каштаны.
 
 
Карий глянец косматых парков —
Ни за что ни про что награда —
Бесполезней царских подарков
И бездомней ветра и града.
 
 
Ах, невысохшие цыплята!
Пересмеиваются – кто подымет?
И толпятся стволы как шляхта —
В пышной щедрости и гордыне.
 
 
Разорившись, пустив по ветру
Горы золота, звон и пламя —
Ни единой не дрогнут веткой
Под калеными холодами!
 
 
Прорастая сквозь юг России
Из расстрелянных поколений —
Не допустят пасть до бессилья
Гефсиманских слез и молений.
 
 
Не позволят забыть осанку,
Не изменят и не устанут.
Я за тем и приду спозаранку,
Я приду собирать каштаны.
 

5. 11. 81

«Сколько мне ни приходится смахивать снег…»

 
Сколько мне ни приходится смахивать снег
С беспризорных скамеек —
Но я не привыкну к вашей зиме,
Хоть иной не имею.
Я не стану убийцу отчизною звать —
И другой не желаю, и этой.
Не признаю ваш суд,
Не приму от раба благодать —
У раба ее нету.
И любую облаву раскиньте – уйду,
И убейте – с пути не вернете.
И подслушайте, что там —
В последнем бреду —
Все равно не поймете.
 

2. 12. 81

«Ну возьми же гитару…»

 
Ну возьми же гитару,
Возьми на колено свое,
Как ребенка —
И струны потрогай.
И склонись к ней щекою,
И гриф охвати, как копье —
Всей рукой.
Остальное от Бога.
 
 
Через несколько дней
Я забуду мотив и слова
И уйду
В сумасшедшее лето.
Мне охватит колени волной —
И морская трава
Перепутает
Вечер с рассветом.
 
 
А потом —
За снегами снега —
Все тесней и тесней
Полетят
На опальные крыши.
И за сотни ненужных земель
И потерянных дней
Неужели
Тебя не услышу?
 
 
Я с твоей телеграммой
В пути разминусь, прилечу —
И на миг
Задохнусь у порога…
Ну возьми же гитару,
Настрой —
И помедли чуть-чуть.
Помолчим
Перед дальней дорогой.
 

«Не для меня византийский наклон…»

 
Не для меня византийский наклон
Лика.
В ересь впаду – подбородок превыше
Плача.
Ты, мой ручной, уж не думаешь ли —
Стану
Горе являть, ублажая судьбу
Воем?
В прах упадать – не моему
Стану!
Да не предстану, разлуку свою
Пряча.
 

Бутырские воробьи

 
Вот и снег загрустил —
Отпусти обессиленный разум,
Да покурим-ка в форточку,
Пустим на волю хоть дым.
Прилетит воробей —
И посмотрит взыскательным глазом:
«Поделись сухарем!»
И по-честному делишься с ним.
Воробьи – они знают
К кому обращаться за хлебом.
Пусть на окнах двойная решетка —
Лишь крохе пройти.
Что за дело для них,
Был ли ты под судом или не был!
Накормил – так и прав.
Настоящий судья впереди.
Воробья не сманить —
Ни к чему доброта и таланты.
Он не станет стучать
В городское двойное стекло.
Чтобы птиц понимать,
Надо просто побыть арестантом.
А коль делишься хлебом —
Так значит и время пришло.
 

11—20. 12. 81

«Сия зима умеет длиться…»

 
Сия зима умеет длиться,
И нет болезни тяжелей.
И чашу декабря – налей! —
В слепых домов лепные лица
Плеснуть – застынет на лету!
И грянет голосом студеным,
Снежком в окно – стекольным звоном —
Но звон увязнет за версту.
И вновь под белыми мехами,
Под ватным бредом за окном —
Неизлечимое дыханье
О винограде вороном.
 

«На моей печи…»

 
На моей печи
Не поет сверчок.
У меня в ночи
Лишь огня клочок.
 
 
На моем плече
Не ночует плач.
На моей свече
Язычок горяч!
 
 
От ее луча
Мне печали нет…
Поворот ключа.
Через час – рассвет.
 

«Как стеклянный шарик – невесть куда закатиться…»

 
Как стеклянный шарик – невесть куда закатиться,
Уж кто-кто, а они всегда пропадают бесследно.
В самом трудном углу не найти – лишь пыль
на ресницах,
Паучок в сундуке да кружок от монетки медной.
 
 
Закатиться, я говорю, где никто не достанет —
Там стеклянные шарики катятся по ступеням,
То ли сумерки, то ли ветер между мостами —
Словом, странное место, где я не отброшу тени.
 
 
Выше горла уже подошло: закатиться —
Ото всех углов, сумасшедших лестниц и комнат!
Не писать, не звонить. Ну разве только присниться,
Как потерянная игрушка, которую днем
не вспомнят.
 

31. 12. 81

«Под черным зонтиком апреля…»

 
Под черным зонтиком апреля
Промокнуть к вечеру успев,
С гусиной кожей онемев,
Вернуться в дом, чтоб отогрели,
И отругали за разбой,
И в бабушкин платок укутав,
Сказали: «Впрочем, Бог с тобой!
Какие могут быть простуды
У этих лайдаков? Апрель!
Пей молоко и марш в постель!»
Но «марш» лукаво затянуть,
И под шумок забраться в кресла —
И в королевском праве детства
Над томом Пушкина заснуть.
 

10. 1. 82

«С польским грошиком на цепочке…»

 
С польским грошиком на цепочке,
С ветром шляхетским по карманам
По базару иду, базару
Против солнца, сегодня в полдень.
Я молчу почти без акцента:
Не прицениваюсь, не торгуюсь,
Потому что солнце слезится
То зеленым – а то лиловым,
Ударяет в голову звоном,
Как цыганское ожерелье,
Как медведь, под бубен по кругу
Ходит, грошики собирает.
Вот я кину свой грошик в шляпу,
Обезьянка мне вынет счастье —
И пошлю я его по ветру,
Не читая.
А что с ним делать,
Раз кириллицей – мое счастье?
Разве только пустить на волю…
Ох, оно б меня отпустило!
 

16. 1. 82

«В идиотской курточке…»

 
В идиотской курточке —
Бывшем детском пальто,
С головою, полной рифмованной ерунды,
Я была в Одессе счастлива, как никто —
Ни полцарства, ни лошади, ни узды!
 
 
Я была в Одессе – кузнечиком на руке;
Ни присяг, ни слез, и не мерить пудами соль —
Улетай, возвращайся – снимут любую боль
Пыльный донник, синь да мидии в котелке.
 
 
Мои улицы мною протерты до дыр,
Мои лестницы слизаны бегом во весь опор,
Мои скалы блещут спинами из воды,
И снесен с Соборной площади мой собор.
 
 
А когда я устану,
Но встанет собор как был —
Я возьму билет обратно, в один конец —
В переулки, в теплый вечер, в память и пыль!
И моя цыганка мне продаст леденец.
 

21. 1. 82

«Как бездарно ходит судьба…»

 
Как бездарно ходит судьба
Собирать оброк!
Двадцать пять годов без тебя —
Это первый срок.
Десять суток с тобою врозь —
Это срок второй.
Ну, так что же третий,
Который не за горой?
Ведь не дольше первого,
И второго не голодней…
Отвори бедняжке —
Грешно смеяться над ней.
 

14. 2. 82

«Кому дано понять прощанье…»

 
Кому дано понять прощанье —
Развод вокзальных берегов?
Кто может знать, зачем ночами
Лежит отчаянье молчанья
На белой гвардии снегов?
 
 
Зачем название – любовь?
А лучше б не было названья.
 

«Ах как холодно в нашей долине…»

 
Ах как холодно в нашей долине —
Здешним ангелам снега не жаль.
Злые ящерки пляшут в камине
И не греет зеленая шаль.
 
 
Ты не в духе, ты пишешь и правишь —
В черных брызгах рукав и тетрадь,
И в досаде касаешься клавиш…
Я уйду, я не буду мешать.
 
 
Присмотреть за домашней работой
Со старушечьей связкой ключей,
Для тебя переписывать ноты
Да срезать огонек на свече…
 
 
В нашей церкви, добротной и грубой —
Ни лампад, ни лукавых мадонн.
Неподвижны органные трубы
И безгрешен суровый канон.
 
 
Да четыре стихии впридачу,
Да засаленный мудрый колпак…
Я не плачу, мой милый, не плачу!
Ты пиши, это я просто так.
 
 
Ну пускай не веронское лето,
И не черного кружева вздох —
Напиши для меня канцонетту,
Мой любимый, – одну канцонетту!
За одну не обидится Бог.
 

«Где вместо воздуха – автобусная брань…»

 
Где вместо воздуха – автобусная брань,
Где храп барака вместо новоселья…
Ах, родина, зачем в такую рань,
Как сонного ребенка из постели,
Ты подняла меня?
Татары ли насели?
Да нет – молчок!
Лишь тьма да таракань,
Да русский дух.
А гуси улетели.
 

«Что же стынут ресницы…»

И. Г.

 
Что же стынут ресницы —
Еще не сегодня прощаться,
И по здешним дорогам еще не один перегон —
Но уже нам отмерено впрок
Эмигрантское счастье —
Привокзальный найденыш,
Подброшенный в общий вагон.
 
 
Мы уносим проклятье
За то, что руки не лобзали.
Эта злая земля никогда к нам не станет добрей.
Все равно мы вернемся —
Но только с иными глазами —
Во смертельную снежность
Крылатых ее декабрей.
 
 
И тогда
Да зачтется ей боль моего поколенья,
И гордыня скитаний,
И скорбный сиротский пятак —
Материнским ее добродетелям во искупленье —
Да зачтется сполна.
А грехи ей простятся и так.
 

«Не берись совладать…»

 
Не берись совладать,
Если мальчик посмотрит мужчиной —
Засчитай как потерю, примерная родина-мать!
Как ты быстро отвыкла крестить уходящего сына,
Как жестоко взамен научилась его проклинать!
 
 
Чем ты солишь свой хлеб —
Чтоб вовек не тянуло к чужому,
Как пускаешь по следу своих деловитых собак,
Про суму, про тюрьму, про кошмар сумасшедшего
дома —
Не трудись повторять.
Мы навек заучили и так.
 
 
Кто был слишком крылат,
Кто с рождения был неугоден —
Не берись совладать, покупая, казня и грозя —
Нас уже не достать.
Мы уходим, уходим, уходим…
Говорят, будто выстрела в спину услышать нельзя.
 

«Отчего снега голубые?..»

 
Отчего снега голубые?
Наша кровь на тебе, Россия!
Белой ризой – на сброд и сор.
Нашей честью – на твой позор
Опадаем – светлейший прах.
 
 
Что ж, тепло ль тебе в матерях?
 

1981