355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ирина Богатырева » Товарищ анна (повесть, рассказы) » Текст книги (страница 7)
Товарищ анна (повесть, рассказы)
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 23:22

Текст книги "Товарищ анна (повесть, рассказы)"


Автор книги: Ирина Богатырева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

17

Вызванный доктор, осмотрев Вальку, сказал, что это переутомление, посоветовал больше спать, лучше есть и ни о чем не думать. «Такие нервные срывы часто случаются с отличниками», – сказал, уходя. Дрон с пониманием кивал головой. О том, что Валька отличником не был, а с пропущенной сессией рисковал вылететь из универа напрочь, говорить не стал.

Все дни, остававшиеся до Нового года, Валька прожил как в бреду. Звонил Анне. Она не брала трубку. Он строчил ей эсэмэски, набирал номер опять и опять. Оклемавшись настолько, чтобы ходить по общаге, стал бросаться к нам и просить телефон. Если случалось, что Анна снимала трубку и Валька слышал ее холодный, чуть удивленный голос, он принимался вопить так, словно это могло помешать ей нажать на отбой: «Анька, послушай, Аня, я не хотел, слушай, эта… слышишь?» Но она никогда не дослушивала первой фразы. Валька пытался уговаривать нас, чтобы позвонили ей и сказали, что он виноват и просит прощения. Кто-то даже звонил, но Анна прерывала разговор, только услышав имя Вальки.

– Ты добьешься, что она сменит симку. Потерпи. Выздоровеешь – поедешь к ней сам, – советовали ему мы.

Терпеть Вальке было трудно. Каждый день будто сжигал его изнутри. Температура не спадала, никакие таблетки не помогали. Он не хотел ничего, сидел в комнате и смотрел в одну точку. Мы видели, что он пропадает. Мы видели, но не могли ничего сделать. Все его спокойствие, все сонное его, тихое существование осталось в прошлом. Мы не узнавали нашего Вальку. В его глазах была тоска и непонимание, как у побитой собаки. Никто из нас не знал, что у них произошло, за что такая месть. Валька ничего нам не рассказывал.

Правда, нечестно было бы сказать, что мы были очень уж озабочены его судьбой. Нет. Шла сессия, приближались праздники, нас заботили собственные дела. Тридцать первого декабря с самого утра общага жила в таком чаду, что если кто-то и помнил о Вальке, так это Дрон, а они с Мариной ушли праздновать к каким-то его приятелям чуть не с полудня.

– Ну, не скучай тут, – говорил Андрей, собираясь. Он смотрел виновато на потерянного, осунувшегося Вальку, лохматого, с воспаленными глазами, зябко кутающегося в одеяло. – Может, затусишься с кем-нибудь, чего одному-то сидеть?

– Нет, – бесцветно отвечал Валька. – Все нормально, не парься.

Он повторял это все дни. Может, уже сам начинал в это верить. Дрон вздохнул, и они ушли с Мариной рука об руку, приодевшиеся, в легком облаке первого праздничного опьянения, дружные, как молодая семья.

Ближе к вечеру общага гремела. Почти во всех комнатах играла музыка, люди кричали, бегали по коридору, хлопали дверями. Самая бурная жизнь шла на кухне, там крошили салаты, булькали кастрюли, в них со стуком прыгали яйца, пахло едой, водкой, майонезом, все галдели, ссорились, смеялись, принимались петь, бросали и начинали снова. До Вальки в его пустой тихой комнате всё это долетало, как шум реки, плеск волн, шорох деревьев, и не трогало. Свет он не зажигал, занавески раздвинул; белесая ночь заполняла комнату. То и дело на улице начинали взрываться ранние петарды. Кот Борис дрых, пригревшись на коленях у Вальки, придавив его всей тяжестью своего тела. Чем темнее становилось на улице, тем громче закипала праздничная жизнь. В комнате постепенно пропадали краски, детали. Валька уже перестал различать мелкие вещи.

Когда-то в детстве он мечтал увидеть комнату, когда в ней никого нет. Со жгучим любопытством пытался разглядеть за мутным дверным стеклом знакомые очертания мебели. Казалось, что все станет не таким, не так, как обычно. Что предметы, лишенные внимания человека, изменят облик, начнут двигаться или говорить, и тут проявится их внутренняя, волшебная суть. И любопытство было тем сильней, чем ясней он понимал, что это невозможно. Ведь стоило только Вальке появиться или хотя бы бросить взгляд на предмет, и все стало бы как обычно, никакой скрытой жизни, никакой души не различит.

И вот, от оцепенения ли, от длительного ли безмолвия, Вальке стало казаться, что его в комнате нет, что он тоже неодушевленный предмет. Однако ничего вокруг не менялось, не преображалось; напротив, словно застыло в тревожном ожидании человека, будто весь смысл существования предмета, оправдание его существования заключен в служении человеку. Нечто темное, тупое, безмолвное и бессмысленное, как мир в начале, когда некому еще было осознать его и назвать словом, – это нечто, как первородная душа, вышло из предметов и заполнило комнату, сделав все вокруг неузнаваемым. Валька почти забыл, что он живой. Он исчезал и растворялся, и только кот Борис по-прежнему выделял его из безмолвия бездушной мебели и балдел, что не гонят с колен так долго, не лишают тепла и уюта. Он мурлыкал, то и дело переворачивался, выкручивая шею, разбрасывая лапы и выставляя вверх серое брюхо.

Валька разом прекратил наваждение, вдруг поднявшись с кровати и начав одеваться. Кот сел на теплую вмятину в постели и недоуменно пучил заспанные глаза. Валька одевался, не зажигая свет, находя вещи на ощупь. В его движениях не было ни решительности, ни твердости. Он действовал, как автомат. Одевшись, он вышел из комнаты и отправился к лифту. Если кто-то из нас окликал его, он реагировал блекло и не останавливался.

Валька вышел из общежития, так же, будто во сне, пересек черные дворы, оказался на проспекте и дошел до метро. Там свернул в первый салон связи, с обреченной покорностью отстоял очередь, купил себе новую сим-карту и отправился обратно, в общагу.

В комнате все же пришлось включить свет, чтобы заправить карточку в телефон. Он делал это, не разуваясь, не сняв куртку. Ему не было жарко, его знобило. Борис крутился под ногами, обтираясь о прохладные, пахнущие улицей штаны. Валька включил телефон, набрал заветный номер, прижал трубку к уху и застыл, как изваяние, слушая длинные гудки.

Анна сказала:

– Алло?

– Товарищ Анна, приказываю вам немедленно прекратить это недостойное поведение, – гаркнул Валька командным голосом. – В наше тяжелое время мы не имеем права отвлекаться на мелкомещанские разборки. Если вы сей же час…

В трубке пошли короткие гудки. Валька издал какой-то странный звук, будто упал с лестницы, и уставился на трубку так, словно не ожидал предательства от такого простого предмета. Потом он прыгнул к окну, расшвырял все, что лежало на подоконнике, и принялся отпирать большую раму. Соседняя, маленькая, открытая всю зиму, была ему узка. Распахнув створку, он задохнулся морозным воздухом, перевалился наполовину через подоконник и судорожно задышал. Под окном был колодец заднего двора, бетонная площадка и мусорные баки. Валька издавал всхлипывающие звуки, но не плакал. Потом поднялся, снова посмотрел на телефон и размахнулся, будто желая вместе с трубкой закинуть все свое отчаяние на Луну. Но именно в этот момент телефон завибрировал.

– Да? Але! Аня? Анька? Да! Да! Я слушаю! – Чуть и правда не выронив трубку за окно, Валька орал, как будто в космос.

– Ты номер, что ли, сменил? – спросила Анна самым обыкновенным голосом. – Я на прошлый звоню, звоню, а связи нет. Ты что сегодня делаешь? Хочешь встретиться? Я наконец-то уволилась со своей буржуйской работы.

Договорились быть через час в «Кузьминках».

18

– Вся эта суета, мещанство ужасно раздражают. Если честно, я несколько лет уже не встречала Новый год. Но тут совсем другое будет, вот увидишь, – говорила Анна по дороге от метро. Она встретила Вальку так, словно ничего не произошло, и он не посмел ее ни в чем упрекнуть. В его глазах было только теплое счастье с самого того момента, как он увидел ее. Словно бы душа вернулась на место. Он шел с легкой своей задумчивой улыбкой, держа руку кольцом, и, как дар, ощущал давление локотка Анны.

– У нас будет реконструкторский Новый год, это Стасова идея. Вот увидишь, должно получиться замечательно! А потом можно будет поехать ко мне. Ты не против?

Она говорила скоро и с какой-то несвойственной ей веселостью. Не умея извиняться, она будто пыталась так все загладить, но Валька этого не понимал.

– Ну чего ты молчишь? – спрашивала Анна. – Согласен, да?

Валька кивал: конечно, согласен.

Они дошли до того же дома, где был их подвал, но позвонила Анна не туда, а в домофон соседнего подъезда.

– Мы к Стасу идем, – объяснила она, когда дверь пискнула и открылась. – Сергею Геннадьевичу надо будет еще другие ячейки обежать, так что он уйдет. А подвал один, общий. Все бы захотели в нем Новый год справлять, поэтому не достался он никому.

– Чтоб сохранить конспирацию?

– Чтоб сохранить конспирацию.

Дверь квартиры оказалась открытой, когда они вышли из лифта. Из-за других дверей на площадке доносилась музыка, из-за этой – только запах пирогов.

– Не забывай, мы идем встречать девятьсот десятый год, – шепнула Анна Вальке, когда они входили в дверь.

– Ах, золотце-барышня пришли-с! – пискнула, бросившись из полутемного коридора, Лиза и чуть не повисла, по привычке, у Анны на шее, но опомнилась и присела в неглубоком поклоне. Она была одета горничной, очень милой, в белом чепчике и переднике. Из комнаты слышались голоса и движение. Электрический свет горел только там, но тускло, бедно. В коридоре же висели на стенах подсвечники со свечами, они давали непривычное, неверное освещение. – Я сейчас лампу принесу, не успела! – всплеснула руками Лиза.

– Ну что вы, Лиза, душенька, все еще трудитесь, суетитесь. Вам бы в такой вечер уже по зале летать с кавалерами, а вы на кухне, – говорила Анна мягким глубоким голосом, держа Лизу за обе ладошки и крепко пожимая их. Лицо у нее светилось.

– Ах, барышня, мы привычные, что мне станется! Станислав Валерьевич разрешили-с мне, как управлюсь, с вами всеми в зале побыть, а не смотреть одним глазком в щелочку, как при других господах бывало. Очень добрые они, доложу вам, ангел-барышня. Все учить меня пытаются, грамоте обучать, скажу я вам, смех один. – Тут в дверях появился Станислав, и она действительно прыснула в ладошку, зардевшись.

– Сударыня! – загремел Стас на весь коридор. – Рад видеть вас. И вас, Валентин. Проходите, дорогие.

Он почтительно поклонился Анне, пожал Вальке руку, помог Анне снять шубку – и Валька сконфузился, что первый не сделал этого, и вконец растерялся от всего: от разговоров их, от обращения друг к другу, от непривычной одежды. Стас был в светлом костюме со старомодным пиджаком, мягком, очень простом, единственной кокетливой деталью был шейный светлый платок. На Анне оказалось серое платье с длинной юбкой, узкой талией, белым кружевным воротничком, оно обтягивало ее сверху, делало стройнее и выше. Оно так удивительно шло ей, к ее серым глазам, к высокой прическе, делало все движения медлительными, плавными, загадочными, что невозможно было понять, почему она не ходит так всегда, каждый день. При этом она оставалась самой собой, то есть не была в роли, в костюме, а, казалось, каким-то чудом перенеслась в эту маленькую московскую квартиру из своих неспокойных нулевых годов двадцатого века.

Она держалась естественно, как никто. Валька это заметил, как только вошли в комнату, где уже собрались все, и с ней, барышней из благородных, стали здороваться. Казалось, именно Анна преобразила компанию, от ее присутствия все легче и непринужденней почувствовали себя в роли. Разговоры об обыденном, о современном, которые за секунду до их прихода то и дело возникали и обрывались, наконец затухли. Все перестали быть собой, на время примерив чужие жизни.

Так же непринужденно, как она, держался разве что еще Сергей Геннадьевич. Он поднялся с дивана, пожал руки им обоим и усадил Анну рядом с собой. Валька остался стоять, не зная, куда приткнуться. В своих джинсах и свитере, в бежевых носках, с большими руками и ногами он казался сам себе лишним, неуместным среди этих оживших фотографий. Конечно, он знал, что реконструкторы относятся к костюмам трепетно, но все равно невольно удивлялся, оглядывая преобразившихся до неузнаваемости ребят.

– Я ушла со службы и буду теперь свободна, Сергей Геннадьевич, смогу больше времени посвящать нашему делу, – говорила Анна. – Газета еще не выходит, а должна бы уже выходить, подготовки к майскому празднику нет никакой, люди расслаблены, не видно дела.

– Анечка, поберегите себя, отдохните, – отвечал Сергей Геннадьевич с отеческой грустной улыбкой. – Все идет своим чередом. На улице ветрено, а вы ходите без головного убора. Вы нужны для дела, подумайте о своем здоровье.

Валька шагнул в угол, за елку, где стоял стул. Это было единственное свободное место в комнате. Привычного стола, накрытого к праздничному ужину, телевизора, транслирующего развлекательные программы, даже музыкального центра здесь не было. Живая елка была убрана просто, без мишуры, самодельными игрушками. Лампочки горели тускло: одна в настенном бра за бумажным плафоном и две в люстре в форме канделябра. Валька не знал, были ли лампочки в тысяча девятьсот десятом году, но решил, что если и были, то именно такие тусклые. Вместе эти небольшие штрихи в интерьере комнаты, в целом обычной – современную мебель нельзя было скрыть даже под ретроскатертью и покрывалом, – создавали-таки неуловимое ощущение, дух прошлого.

– Иди сюда, – игриво шепнула вдруг подскочившая Лиза. – Иди.

Валька послушно поднялся и поплелся за ней. Она вышла из комнаты – двигалась Лиза как-то по-особому быстро, несуетно, но деловито, как и могла бы ходить по вверенному ей дому расторопная горничная, – провела его по коридору и скользнула в закрытую комнату. Щелкнула выключателем и зажгла настоящий, привычный свет. Они оказались в детской, верно, Стасовой комнате, заставленной принесенной со всего дома лишней для вечера мебелью.

– Переоденься вот, – сказала Лиза, протягивая ему одежду. – Не фонтан, конечно, но лучше ничего не осталось. А то чего ты сидишь в углу как бедный родственник.

– А чье это? – спросил Валька, оглядывая одежду. Ему показалось, что там был серый фартук.

– Дворницкая.

– Это из театра у вас все, что ли?

– А что, заметно? Ну да, что-то оттуда, Стас достал, для таких вот, как ты, у кого костюма не будет. А нормальные люди сами готовились.

– А Стас тут кто?

– Ты разве еще не въехал? Ну, это типа мелкие дворяне, он и Анна. По идее могли бы супругов играть, но Анька – наотрез, оставили их просто так. Сергей Геннадьевич – сельский учитель, тоже вроде как из благородных, но в народ пошел, в тюрьме сидел, за политическое, да и большинство там бывали. Другие – рабочие, Женька – студент, Славка, по логике, инженер на фабрике, тоже интеллигент то есть, разночинец, но что-то ему костюм недодумали, он на лавочника больше похож. Ой, ладно, переодевайся, некогда мне с тобой, стол-то накрывать надо.

– Так они-то чего не помогут? Или ты правда одна все делаешь?

– Вот переоденешься и поможешь. По роли, – сказала Лиза и скользнула за дверь.

Он переоделся, оказался и правда дворником, не хватало только метлы и бороды. Но помогать Лизе уже не пришлось, всё внесли и расставили без него: большой самовар отражал свет дутыми начищенными боками, дымился румяный пирог, стояли мисочки с грибами, вареньем, сахарница со щипчиками и нарезанный кружочками лимон. Никаких салатов, горячего, заливного, вина. Правда, фужеры были, и Сергей Геннадьевич извлек откуда-то жестом фокусника шампанское. Валька как раз в этот момент вошел.

– Проходите, садитесь, – пригласил его учитель. – К сожалению, друзья, я не смогу остаться с вами на всю ночь, поэтому разрешите начать несколько раньше, а потом я вас покину. Не робейте, садитесь, Валентин, у нас все по-простому, так сказать, по-товарищески.

Валька сел с краю. Он вроде и не робел, но роль диктовала, и он ощущал себя Герасимом, безмолвным и громадным. Сергей Геннадьевич распечатал бутылку и разлил шампанское, себе плеснув совсем чуть-чуть.

– Товарищи, – начал он, – я рад, что мы встретились с вами в этот вечер все вместе, это значит, что дело наше, общее дело, действительно становится делом всей нашей жизни, объединяет нас, так сказать, одной семьей. Человек живет для правды, товарищи. Для поруганной, забытой, но вечной правды: что он может и должен быть свободен, что труд должен существовать для всех и никто не вправе порабощать, так сказать, другого. За эту правду люди шли на страдания, на смерть, но не отступались от нее, она и нас теперь объединила, и я, так сказать, счастлив, товарищи, счастлив идти в будущее плечом к плечу с вами, такими молодыми. Товарищи! – сказал он вдруг более громким, крепким голосом. – Жизнь вокруг тяжелая и будет еще тяжелей. Нас ждут борьба и невзгоды. Но никто не обещал нам, что правда настанет, как говорится, в одночасье. Нас ждет много работы, и тут, товарищи, я хочу сказать вам то, что вы сейчас, быть может, и не захотите слушать горячими своими сердцами. Я хочу сказать о нашем деле, что не сказал бы старик учитель в девятьсот десятом году. Но я скажу. Пусть вы не согласитесь со мной, и все-таки…

Его голос изменился, стал привычно усталым, как будто прозрачным:

– Я знаю, не многие сейчас из вас со мной согласятся, но я должен вам это сказать. Не многие из вас понимают революцию так, как я, несмотря на то что я ваш учитель. Я говорил вам уже, что в России сейчас нет предпосылок для революции. Я скажу вам больше: она не нужна нам. Вы все читали Маркса. Вы знаете, что коммунизм неизбежен, как финальная смена формации. Но Маркс нигде не говорит, что он должен прийти насильственным путем. Поймите, товарищи, настоящая революция – это не бунт, не романтика, это не когда матросы на ворота Зимнего лезут. Настоящая революция – это глубинный внутренний процесс, как рост, как взросление, как перемена сознания. Это внутренняя революция, она происходит тогда, когда ее и не видно. Когда все поймут, что равенства достоин каждый, – свобода наступит неизбежно. Свобода от мрака, от бесправия, в котором Россия всегда живет. Но для этого воспитывать надо людей. Вы же стремитесь к внешнему: к перевороту, бунту. Это не рост, мои дорогие, это болезнь. Это стихия, которую не остановить. Поймите, мои дорогие, я воспитывал вас историками – историками, а не солдатами. И не хотел бы, чтобы вы, так сказать, повторяли чужие ошибки. Вспомните страдания Ивана Карамазова, когда он узнал, что Смердяков, а не Митенька убил их отца. Ведь это значило, что он сам к убийству причастен, что эту стихию разбудил он. Так вот, мои дорогие, страдания Вани – это страдания русской интеллигенции в двадцатом веке, осознавшей вдруг, что толпы смердяковых разбудил не кто-нибудь, а она. Из лучших, разумеется, устремлений. – Он сделал паузу, устало вздохнул и закончил: – Простите, что говорю с вами по-школьному. Я хочу вас от страданий предостеречь, мои дорогие. Особенно тех из вас, чьи сердца слишком уж горячи. – Он окинул всех их, оцепеневших, спокойным взглядом и остановил глаза на Анне. Она не смотрела на него, лицо было сумрачно и бледно. – Ну а теперь выпьем же за правду, товарищи! – сказал Сергей Геннадьевич подчеркнуто бодро. – За свободу, равенство и братство, за правду человеческую!

И он выпил из своего фужера. Валька тут же опрокинул одним махом, будто только этого и ждал. Остальные замешкались, приходя в себя после услышанного. Потом стали чокаться, вразброд, недружно. Последней очнулась Анна, когда с ней чокнулся Стас, пригубила вино и поставила фужер.

– Я пойду, товарищи, – заторопился Сергей Геннадьевич. – Я в роли Деда Мороза сегодня. Надо еще поздравить другие горячие сердца. Веселого вечера!

– А пирог! – всплеснула руками Лиза. – Не попробуете? Ну, с собой возьмите, я отрежу.

Сергей Геннадьевич стал со смехом отказываться, продвигаясь из-за стола в коридор. Ребята зашумели, потянулись его провожать. Одна Анна осталась на месте, взгляд ее был темен. Валька сидел напротив нее и не сводил глаз. Потом протянул руку и коснулся ее пальцев.

– Хочешь, уйдем сейчас, – сказал он тихо.

Она очнулась и взглянула на него.

– Нет. Рано. Мы не все сделали. И сделаем, несмотря ни на что. Ты же видишь, что происходит: он струсил, – сказала она потом, и голос ее ожесточился. – Он понял уже, что мы готовы пойти дальше, и просто-напросто струсил. Это нельзя оставлять так.

Валька ее не понял. Хлопнула дверь, учитель ушел. Ребята стали возвращаться в комнату.

– Разливайте чай, самовар стынет. Прошу, товарищи, – говорил Стас. – Давайте веселиться. Нам действительно предстоит много работы в этом году.

Но все замялись, не зная, как теперь продолжать вечер. Повисла тишина. Потом подхватилась Лиза, принялась наливать чай из самовара – слишком суетно, слишком быстро, лишь бы скрыть возникшую брешь.

– Станислав Витальевич, – выдавил из себя Женя-студент. – У вас вроде как патефон был. Неплохо было бы музыку завести.

– Патефон, уважаемый Евгений Николаевич, относится к далекому будущему для таких небогатых домов, как наш, – сказал тяжелым голосом Стас. – По большей вероятности, мы его вовсе не увидим, подхваченные вихрем нашего смутного дела. Если же вы хотите музыки, то я сейчас гитару принесу, можно романсы петь.

– Ах, романсы! – захлопала в ладоши Лиза. – Я так люблю, когда поют. Сердце трепещет, как птенчик. Спойте, голубчики, пожалуйста! – попросила она непонятно кого.

Она так живо это сказала, что все пришли в себя. Стас быстро сходил за гитарой, пристроил ее на колене и стал неожиданно мягким голосом петь «Гори, гори, моя звезда». Слушали его внимательно, хлопали, Лиза вздохнула. Но потом сказала Анна глухим твердым голосом:

– Не такие песни надо петь, товарищи. Мы не имеем права ни на миг забывать о нашем деле и тех друзьях, кто сейчас в оковах. Конечно, шпионы рыщут, не соблюдая постов и праздников, и Станислав Витальевич очень рискует, что допустил наше собрание в собственной квартире. Но, несмотря ни на что, нам нельзя притворятся благодетельными гражданами, прислужниками царя и правительства. – Что ты предлагаешь, Анна, голубушка? – спросил обескураженный Стас. – Ты хочешь, чтобы мы грянули «Марсельезу»? – Не грянули, но хотя бы запели вместе, чтобы самим себе напомнить, кто мы такие есть. – И, не дожидаясь поддержки, она поднялась с дивана и запела:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
 

Она пела хоть и негромко, но твердо, высоким голосом. И все вставали тоже и подхватывали вместе с ней, став серьезными. Поднялся и Валька, хотя не знал слов. Только припев всплыл из какой-то слежавшейся памяти, и он повторял его вместе со всеми:

 
Вставай, поднимайся, рабочий народ,
Вставай на войну, люд голодный,
Разливайся, клич мести народной.
Вперед! Вперед! Вперед!
 

Это всех оживило. Женя-студент взял гитару и спел на блатной мотив песню про Кровавое воскресенье, где был комичный поп Гапон. Все смеялись, а потом нахмурились: песня кончалась картиной расстрелянной демонстрации. Кто-то попытался спеть «Каховку», но его остановили, напомнив, какой на дворе год.

Дальше вечер покатил сам. Завязались разговоры, люди зажили непринужденно. Валька напрягал голову, пытаясь вызвать в памяти все, что он знал когда-то о России начала двадцатого века, но вспоминалась только литература: Блок, Ахматова, декаденты и акмеисты, всё, о чем когда-то с восторгом первооткрывателей рассказывали ему школьные учителя. Но здесь звучали другие имена, обсуждались другие события: говорили о русско-японской войне и ее итогах, о положении крестьян и рабочих на фабриках, о строительстве новых железных дорог, о Столыпине и Витте…

Валька заскучал. Пирог был съеден, шампанское давно выпито, а ничего нового на столе не появлялось, хотя Валька и думал сначала, что они просто стесняются учителя, пусть и бывшего. Тогда он вышел в коридор, где оставил свою сумку, и вернулся с коньяком и красным вином – все, что успел купить, убегая на встречу с Анной. Заметив это, она посмотрела осуждающе, но ничего не сказала.

– А что, – развел Валька руками и стал откупоривать паленый коньяк, – это господа могут одной идеей подогреваться, а простому человеку другое топливо надо.

«Простые люди» его поддержали, но не так активно, как он ожидал. Парни, одетые рабочими, выпили с ним, но стали морщиться и говорить: «Нет, не наше это, буржуйская штуковина, не привыкшие мы к этим французским штучкам». Валька не понял, от себя они морщатся или по роли, но пить с ним больше никто не стал. Он предлагал еще, кому-то подливал, но в конце концов остался с бутылкой один на один и не заметил, как уговорил ее.

Все это время Анна не подходила к нему и не разговаривала. Это его задевало. Внутри проснулась задавленная было обида, и как бы в отместку он решил не обращать внимания на Анну тоже, даже попробовал заигрывать с Лизой. Ему казалось, что со стороны не заметно, что он пьян, казалось, что ведет он себя как обычно, разве что стал более разговорчив, подходил к беседующим товарищам, слушал недолго их странные речи и говорил вдруг громко и до смешного искренне:

– Эх, мужики, как я рад, что познакомился с вами со всеми! А! Чаще надо встречаться. Давайте посидим где-нибудь на недельке, пивка возьмем. Хорошие вы все мужики!

Парни смеялись, усаживали его, кричали:

– Лизонька, принеси товарищу хотя бы хлеба! Разве нет ничего не кухне? Валентину закусить надо!

Стас громко вздыхал и хлопал Вальку по плечу, а тот пытался поймать его ладонь, пожать и признаться в чем-то искреннем и хорошем.

Потом за окнами раздалась канонада петард, и крики «Ура!» грянули со всех сторон – и с улицы, и с потолка, из-за стен, из подъезда. Валька тоже вскочил было и завопил: «С Новым годом!» – но его усадили со смехом. Он сам смеялся, ему казалось, что он всех веселит и все счастливы.

– С Новым годом, товарищи! – прогудел, перекрывая все, Станислав. – С Новым боевым годом!

Все подхватили его и трижды кричали «ура».

У соседей сверху во включенном во всю мощь телевизоре заиграл гимн России. Анна поднялась и затянула « Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов», ее поддержали все, громко, уже не боясь ничего.

Валька смотрел на Анну влажными глазами. Пьяное оцепенение охватило его, он сидел расслабленный, раскинув отяжелевшие руки и ноги, и слушал, как она поет, как будто шла впереди всех с красным знаменем в руках.

– Лиза, дорогая, принесите свечей. Давайте погасим электричество, – попросила она после того, как все снова расселись, а у соседей заиграла визгливая, веселая музыка, стали притоптывать и подпевать. – Товарищи, давайте вспомним, ради чего мы здесь собрались. Давайте вспомним о том тяжелом и важном деле, которое всех нас привело сюда. Среди мракобесия этого мещанского праздника давайте не будем терять лицо, не будем позорить наших боевых товарищей, которые сейчас не с нами.

Выключили свет, расставили на столе свечи, убрали лишнюю посуду, и лица преобразились, осветившись почти библейской строгостью.

– Но прежде чем поднять вопросы, которые мы собирались обсудить с вами, товарищи, я бы хотела знать ваше мнение о словах уважаемого нами всеми человека, нашего товарища и учителя Сергея Геннадьевича Деменькова. Все мы понимаем, что отповедь его была неслучайна, что он предчувствует наши шаги, он достаточно прозорлив, чтобы понимать наше настроение. Я хочу знать ваше мнение о его наставлениях, товарищи.

Все потупились. Осуждать Геннадьича никто не решался в первую очередь потому, что слова его еще не полностью осознали, еще не окончательно прониклись ими, хотя они уже и вызвали колебания, как брошенный в тихое озеро камень. Но аргументов против не находилось. Все молчали. Анна заговорила сама.

– Я понимаю вас, товарищи, – сказала она глухим голосом, от которого у Вальки побежали по спине мурашки, – голосом, полным решительности и скрытой силы. – Вам тяжело не согласиться впервые с человеком, который открыл для большинства из нас тот путь правды, по которому мы пошли. Тяжело видеть слабость того, кому мы доверяли больше других. Но нам придется сделать это, нам придется быть честными с собой и с ним тоже, ради нашего великого дела придется. Я не могу сказать, что Сергей Геннадьевич не прав. Со своей точки зрения, с точки зрения ученого он прав. Но эта точка пагубна для дела. Она позволяет опустить руки, она разрешает сдаться и пустить все течь своим чередом. Он призывает нас к борьбе внутренней, к тому, чтобы нести свет разума в молчаливое рабское царство. Но он же боится коренных перемен, сильных шагов, решительных действий. Он просто боится! – ударила она громче, и все посмотрели на нее с тревогой. – А мы не имеем на это права, товарищи. Нам надо идти до конца, иначе мы опозорим прошлое, славное, громкое прошлое нашей страны, сумевшей изменить весь мир, и память тех людей, кто умирал за свободу!

– Анна, может, ты неверно растолковала слова Геннадича? – непривычно негромко и вкрадчиво сказал Стас. – Я понял его так, что он не видит необходимости в решительных действиях. Внутренняя работа важней сейчас, пока нет предпосылок…

– Предпосылки не появятся, если мы не создадим их сами. Сами, – отрезала Анна. – Я считаю, что такой подход к делу губителен. Вспомните: только решительность помогла большевикам взять власть, хотя явных предпосылок на начало семнадцатого года не было.

– Анна, ты забываешь, какой у нас год, – поправили ее.

– Извините, товарищи, – охотно отозвалась она и снова обернулась к Стасу, хотя обращалась ко всем. – Я понимаю, вам тяжело признать слабость человека, которому мы долго доверяли и которого уважали. Мне легче, меня заранее предупредил о трусоватости Сергея Геннадьевича Валентин. Да, именно он. Он присоединился к нам недавно, ему со стороны оказалось видней, понимаете, и он сразу сказал мне, что Сергей Геннадьевич – не тот лидер, который решится вести за собой людей в нужную минуту. Он удовлетворен уже тем, что собрал нас всех вместе, большего ему не надо. Он боится революции.

Глаза Вальки округлились, но он промолчал. Он не мог вспомнить, чтобы говорил такое. Анна же продолжила так, как будто долго ждала этой минуты.

– Я уже прошла этот этап, я знаю, как тяжело отрекаться от авторитетов, но это необходимо, как прививка.

– Авторитетов, авторитетов… – бормотал кто-то. – Аня, я не уверен, что это слово использовалось в те годы. И прививки…

– Не имеет значения! – оборвала она. – Товарищи, мы больше не играем, мы живем, я предлагаю признать это, а если кого-то не устраивает такое положение дел, он может наш кружок покинуть. Настало время взросления. Приходится признать, что боль от того, что сказал сегодня Сергей Геннадьевич, – это всего лишь наш страх взросления. Признать это и продолжить жить дальше. Время реконструкции прошло. Мы знаем теперь, чему хотим посвятить свою жизнь, в этом заслуга нашего учителя, мы можем благодарить его за это, но, оставив за ним право решать все за нас, мы не сможем двигаться дальше. Товарищи, разве вы не видите: мы уже не можем обсуждать при нем то, что нас волнует, не можем проводить ту работу, которую хотим, опасаясь его осуждения. Наш разрыв неизбежен. Я предлагаю исключить его из наших рядов. Предлагаю связисту сообщить об этом решении нашим товарищам из других ячеек, но позволить им действовать по собственному выбору. На первых порах нам хватит работы в нашем небольшом кружке, но я уверена, со временем найдутся новые люди и присоединятся к нам. Что вы думаете об этом, товарищи?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю