Текст книги "Товарищ анна (повесть, рассказы)"

Автор книги: Ирина Богатырева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

9

О том, что Валька несчастен в любви, догадаться было несложно. Его обычного спокойствия, обезоруживающей улыбки, невнятного мурлыканья песен совсем не стало. Мы все любили Вальку за его глаза с их степным созерцательным выражением, как будто его ничто никогда не могло расстроить. Он излучал спокойствие, столь дорогое и столь редкое среди нас. И вот он стал терять его. Мы с тревогой смотрели на это, совсем не зная, что с ним происходит. Девчонки жалели его, парни пытались расшевелить, угощали пивом, звали с собой развеяться. Валька пиво пил молча, но никогда никуда с ними не ходил. Он пропадал вечерами, возвращался очень поздно. Мы знали, что четыре дня в неделю он работает после университета, а в остальные дни бегает на свидания. Он недосыпал, недоедал, осунулся, и в глазах его, кроме тоски, кроме упрямства появилось еще выражение терпеливого, молчаливого, лошадиного страдания.

Мы ничего не знали о ней, той, в кого влюбился Валька, но судачили.

– Крутит парнем как хочет, – фыркала Марина на кухне. – Не дает ему, видно сразу. Так прыщами изойдет весь.

К тому моменту Марина совсем втянулась в общажную жизнь, примелькалась на вахте, где охрана тоже была давно своя, и стала полноправным жителем нашего этажа и такой же притчей во языцех, как покойный Женя и его Царевна Лебедь. Марина считалась первым специалистом в вопросе Вальки, благо видела его чаще, чем кто-либо из нас. С нами он теперь почти не общался, универ прогуливал. Всегда аккуратный и хозяйственный, он больше не крутился на кухне, перебивался всухомятку. Дрон стал варить сосиски на всех: на себя, Марину, Борьку и Вальку. Приходя домой после полуночи, тот всегда находил их на блюдце в холодильнике.

– Хавай, – широким жестом разрешал Дрон. – А то совсем истаешь. Одной любовью не прокормишься.

Валька ничего не отвечал. Он замыкался, и все мы понимали, что, если в скором времени ничего не изменится, нашего прежнего доброго Вальку мы не увидим уже никогда.

10

Товарищи вместе с Анной собирались в своем подвальчике два раза в неделю. Валька послушной молчаливой тенью следовал за ней, после провожал до перехода на «Крестьянскую заставу», довольствуясь товарищеским рукопожатием. Сопротивления такому раскладу вещей он не выражал. Со стороны казалось, что он восхищается Анной, что он влюблен в нее преданно, до самозабвения, как могут любить только простые люди недосягаемый идеал, барышню, девушку из высшего общества, вдруг на волне общего порыва осознавшую унизительное положение народа и обернувшуюся к нему, к народу, с улыбкой милосердного ангела. Наверное, так думали все, кто видел их вместе, и сам Валька осознавал, что вдвоем они вполне справляются с этим сценарием. И у него, и у Анны, и у всех остальных товарищей из подвальчика эти роли укладывались в некое общее представление об эпохе, они были как тот абажур с бахромой, как старые фотокарточки с желтизной, как самый дух их собраний. Такие соответствия предметов и моделей поведения выискивались не столько в документах, сколько в собственном бессознательном, и они следовали им инстинктивно.

Все это Валька видел и понимал и даже молчаливо соглашался играть свою роль, продолжая выслеживать ту, другую Анну. Активистка, партийный товарищ казалась ему налипшей маской на той, настоящей. Он ждал, когда она вынырнет. Он все еще был уверен, что внутреннюю Анну тянет к нему гораздо большая, непреодолимая сила, нежели держит рядом эту, в маске. Иначе кто мешал бы ей давно все порвать?

Валька порой даже не совсем понимал, откуда эта Анна взялась. Она рассказывала, что реконструкция была ее увлечением со школы. Сергей Геннадьевич был ее учителем истории, товарищи в подвальчике – его выпускниками разных лет. Круглолицая отличница Лиза, оказавшаяся беспечной и смешливой девчонкой, заканчивала школу в этом году.

– Клуб большой, – рассказывала как-то Анна, когда возвращались к метро. – Сергей Геннадьевич строит его наподобие ячеек, как тогда было. Он один знает всех членов клуба. Остальные и не знают даже, сколько всего ячеек. Есть между ними связисты, но они знакомы только друг с другом и не имеют права говорить, сколько человек в их группе. В группах не знают даже, кто связист, знает только один еще человек. В случае потери связиста он занимает его место. Все материалы по контактам друг с другом связисты хранят в тайнике, известном этому второму.

– Как все серьезно, – ухмыльнулся Валька. – На фиг?

– У нас все должно быть, как тогда, – уверенно ответила Анна.

– Но зачем? Ведь не следит же за вами никто. Можно было бы и упростить все, если это только игра.

– Игра. Но в ней такие правила. В игре нет ничего серьезней правил.

– А у тебя роль какая? – спросил Валька. – Ты, случаем, не связист?

Он смеялся, но Анна обдала его холодным взглядом и сказала глухо, что, будь она связистом, не призналась бы все равно, потому что Валька вообще пока в ячейке никто. Он не обиделся. У него было легкое настроение.

– Я же вижу, что у тебя роль какая-то особенная, – продолжал он шутливо допытываться, – не верю, что ты так просто.

– Почему? – поинтересовалась Анна аккуратно.

– Ты активистка. Комсомолка-спортсменка-отличница! И Геннадьич тебя Анечкой зовет и не как ко всем относится. Дураку ясно, что ты не на последних ролях. А может, ты организатор всего этого?

Анна молчала. По глазам Валька догадался, что не ответит, бесполезно пытать. Он посмеялся и отстал, но ее недоверие задело сильнее, чем он сам ожидал. Разговор засел в голове, и постепенно стало казаться, что не просто свою роль в ячейке, свою роль в игре скрывает Анна. За молчанием показалось что-то большее – что-то между ней и Сергеем Геннадьевичем. Почему показалось так, Валька не понимал сам, но это вдруг засело внутри как заноза и не хотело выходить. Ему стало казаться, что Анна ходит в группу только ради Сергея Геннадьевича, что она влюбилась в него любовью отличницы-дурочки еще в школе, вот и ходит, не может отлипнуть до сих пор. Поверить, что Анна действительно думает так, как говорит, как говорят все в подвале, Валька почему-то не хотел, подобное объяснение казалось ему проще. Геннадьич стал неприятен, он не мог спокойно слышать его негромкий усталый голос, не мог спокойно смотреть на лицо с мелкими чертами, стареющее, с отечными глазами и щеками, на очки в старомодной круглой тонкой оправе, которыми он поблескивал в подвальной полутьме.

Вальку стала мучить ревность, но она не находила себе предмета, и он цеплялся за всех, кто оказывался подле Анны. Все в подвальчике благоговели перед Анной, это было видно, к ней тянулись, но ее внешняя холодность и отстраненность не подпускали никого ближе чем на рукопожатие. Был только один – Станислав, парень высоченный, сутулый, длиннолапый, с громовым голосом и выболевшим, как после оспы, лицом. Если они с Анной приходили раньше, чем начиналось собрание, он подходил к ней со словами: «Барышня, можно ручку?» – и целовал, переламываясь со своей высоты пополам. Анна всегда при этом негромко мелодично смеялась. Потом они садились рядом и говорили о чем-то, что не касалось ячейки. Больше ни с кем Анна не говорила о жизни вообще, вне этого подвала и тех идей, которые витали здесь. Валька видел, что Стас Анне приятен, что с ним она становится веселее и проще, чем с самим Валькой, все это его задевало, он сидел рядом молча, стараясь не слушать их разговор и смех, а внутри все клокотало.

Но когда приходил Геннадьич и начиналось занятие, ревность притуплялась, и Валька медленно засыпал. Беседы велись про историю, а он не смыслил в этом и не хотел смыслить. У каждого члена ячейки была своя тема, которой он занимался. У Станислава – первые годы после гражданской войны, у Лизы – партизанское движение в Сибири и на Дальнем Востоке, кто-то увлекался отдельными фигурами вроде Чапаева, Буденного, Фрунзе, кто-то фанател на оружии. Анна была специалистом по культуре начала века: архитектура, живопись, в том числе агитплакаты, песни. Получалось, что каждый реконструировал свой кусочек того мира, чтобы в будущей игре все было правдоподобно, по-настоящему. Игра была намечена на лето, пока только разрабатывался сценарий. Они обсуждали работу друг друга, последние книги по своим темам, причины каких-то событий, поведение их участников и итоги. Очень часто начинали говорить все вместе, с жаром спорили, вели себя, будто были на сцене, и сыпался из них язык газетный, пафосный, звонкий, как медь. Во флегматичном Вальке все тогда напрягалось. Он просыпался, откидывался к стене и смотрел с напряженной улыбкой, как человек, столкнувшийся со стихией и пережидающий ее. Сам он никогда не спорил и вообще в подвальчике молчал.

В тот вечер, когда они опять расшумелись, Валька не выдержал, потихоньку встал и вышел на улицу покурить. Недавно прошел дождь, воздух был холоден, влажен, во дворе под фонарем одиноко гуляла женщина с черным пуделем. Вальке хорошо дышалось, он немного помечтал о доме, а потом сигарета докурилась, и он, как привязанный, поплелся обратно в подвал.

Товарищи еще не угомонились. Из прошлого их снова вынесло на современность, и теперь они, похоже, не спорили, но говорили почти хором, подхватывая мысли друг друга, будто перекидывали мяч из скомканных старых газет, языком которых они говорили.

– Современный мир с его глобализацией, с потребительским отношением к человеку…

– …с фантастическим социальным неравенством…

– …с ложью, с бессовестной манипуляцией обывательским сознанием…

– …с поголовным бесправием, с ксенофобией…

– …с растущим бескультурьем, невежеством, с превращением людей в ходячие машины без ума и совести!

– Такое общество не может развиваться и требует…

– …ему просто критически необходим!..

– …передел на всех уровнях.

– С непременным переделом собственности!

– С новыми законами, с новым обществом!

– Уже наши сверстники становятся послушными, бездумными рабами этого строя, а тех, кто придет за нами, будет уже не спасти!

– Люди думать разучились! Думать! Одни компьютеры вместо головы! – крикнула громче всех Лиза.

Глаза их горели, лица были одухотворены гневом, и все обращались в сторону Сергея Геннадьевича. Он один сидел молча, спокойно, и лицо его и руки, сцепленные на столе, казались желтыми под рыжим абажуром.

– Товарищи, – сказал он, когда все наконец выпустили пар. – Успокойтесь. Я понимаю ваше молодое горячее устремление. Ваши выводы относительно общества жестоки, но справедливы. Но поверьте мне, товарищи: пока что, на данный, так сказать, момент предпосылок к революционной ситуации в России нет.

Товарищи, переводя дыхание, уставились на Сергея Геннадьевича, как на дырку в Красном знамени. Они словно не верили своим ушам.

– А если дальше так дело пойдет, в смысле глобального отупения и пофигизма, так они и не появятся, – громко проговорил Станислав из своего угла.

– Я вижу, что у вас болит сердце за Родину, – сказал Сергей Геннадьевич. – Но реальность такова, что сейчас нет класса, на который можно было бы опереться в революционной деятельности, а значит, и революция невозможна.

Товарищи молчали, как на панихиде. Потом Лиза с какой-то недетской злобой пискнула:

– Сытые все, гады. Хоть крохи имеют, а сытые, и за это трясутся. Вот и не рыпаются.

– Ну, можно и так сказать, – согласился Сергей Геннадьевич с усталой улыбкой. – Но я говорю о другом. Для революции думать надо, а думать сейчас некому. Молодой, новой, мыслящей интеллигенции сейчас мало. Вот что страшно, товарищи. Не бросайте своих сверстников, не дайте им стать, так сказать, окончательно рабами системы. Говорите с ними. Научите их мыслить широко. Если хоть десять человек, десять молодых, только начинающих жить человек, задумаются благодаря вам, в какой ситуации мы живем, – это уже немало и может, так сказать, привести к постепенному смещению ориентиров в обществе. Духовных, так сказать, ориентиров. Я считаю, что ваше дело, как и дело любого мыслящего человека, способного проанализировать современную ситуацию, – пропаганда. Революцию делала интеллигенция. Рабочие – так сказать, руки, а интеллигенция – голова революции. Это такой орган, с помощью которого русское общество рефлексирует и осознает само себя.

– А потом эта же интеллигенция разрушила собою же созданный строй, – тихо сказала Анна.

– Я тебя породил, я тебя и убью, – буркнул Стас на всю комнату.

– Так что, нам агитаторами стать? Газета, листовки? – заволновались другие.

– Газета не только коллективный пропагандист и агитатор, но и организатор. Владимир Ильич Ленин, – процитировал Станислав своим громовым голосом, и все оживились, стали выкрикивать идеи, какие-то нелепые и смешные.

– Сейчас у вас возможности гораздо шире, товарищи. Пофантазируйте. Ведь не всему вас учить, – говорил Сергей Геннадьевич, но его голос уже тонул в гвалте.

11

Они долго еще могли говорить, но было поздно, пора расходиться. Поспешили на метро все вместе, продолжая галдеть, и, только спускаясь под землю, ощутив на себе внимание бессонных контролерш, милиции и видеокамер, члены группы стали сдерживать себя, избегать особо ярких слов и перешли к обсуждению исключительно практических моментов, так что со стороны могло показаться, что это команда фанатов какой-то рок-группы обсуждает свой будущий сайт и атрибутику. Валька стоял отстраненный от этой гомонящей толпы, прижавшись к двери вагона, закинув голову и следя за всеми одними глазами. Губы его тихонько двигались, словно он что-то про себя напевал. Но в глазах было глухое, задавленное раздражение.

Анна выходила первой. С ней стали прощаться заранее. Станислав, как всегда, переломившись, целовал ручку и называл барышней, Лиза висла на шее в таком нежном порыве, будто расставались надолго и уходили на боевые подвиги. Валька, не меняя позы, смотрел на все это сверху вниз. Наконец Анна обернулась к нему и протянула руку. Валька не шевельнулся. Поезд остановился, двери открылись. Анна ждала.

– До свидания? – сказала она, а в глазах было недоумение и задетая гордость.

– Пока, – равнодушно сказал Валька, так и не дав руки. Анна вздернула бровь, резко отвернулась и вышла своим боевым шагом.

Оставшиеся замялись, старались не глядеть на Вальку, догадываясь, что стали свидетелями ссоры. Двери принялись закрываться, но тут он сорвался с места, раскидав всех, в последний момент вывалился на платформу. Поезд дернулся и поехал. Край плаща Анны уже скрывался в переходе. Валька бросился следом и, громко бухая ботинками, полетел вниз по эскалатору. Анна цокала каблучками ритмично и быстро; он громыхал сзади, прыгая через ступени, не в такт.

Когда вылетели на платформу, поезд, махнув хвостом, скрылся в тоннеле. Анна, с досадой глядя ему вслед, даже топнула ножкой и резко обернулась к Вальке. От неожиданности он чуть на нее не налетел.

– Ну и чего ты хочешь? – спросила она. Лицо было гневным, чуть розовым от бега. – Показал себя, свой характер при всех показал, так радуйся. Чего теперь хочешь?

Валька глядел на нее и молчал, переводя дыхание. Анна ждала ответа, не отводя глаз. Тогда Валька выдал тихо:

– Тебя.

Ее зрачки расширились, и она зашипела злобно сквозь сжатые бледные губы:

– Да как ты смеешь? Что ты о себе думаешь? Если я тебя в нашу ячейку ввела, так я теперь и спать с тобой буду?! Да ты никто, ничтожество ты, понимаешь это! Ты быдло, один из этих вот козлов, кому не надо ничего в жизни, у кого телевизор вместо головы! С чего ты взял, что ты нужен мне?

– А зачем ты тогда за меня схватилась? – тихо и вроде бы даже спокойно заговорил Валька, но с каждым словом, медленно, набирая обороты, распалялся и он. – Захотела своим благородство свое доказать? Перевоспитать меня решила, сделать сознательным? Так ради чего вы тогда стараетесь, ради чего все это делаете? Не ради таких вот, как я, разве? Других-то и нет. Молчишь?! А я тебе скажу, ради чего! Ты – ради чего!!! Сергей Геннадьевича своего ради! Таскаешься за ним и так и будешь таскаться! А он в тебе не видит женщину. Он в тебе свою ученицу видит и до конца жизни видеть ее будет. Для него и ячейки все ваши – только внеклассные занятия, думаешь, он серьезно к революции относится? Просто, чтобы вы по подъездам не болтались, вот занимается этим, из хороших, конечно, побуждений, но не тех, о которых ты думаешь. А ты! Отличница, активистка! Идее посвятить себя захотела, на личную жизнь забить, как у революционеров твоих было, – так, да? А их постреляли всех, революционеров твоих. И ничего от них не осталось. Никому сейчас не нужны ни подвиги их, ни жизнь. Так и твоя вся пройдет…

– Молчи! – выдавила Анна глухо свистящим болезненным шепотом, и Валька осекся. Он лупил вслепую, выговаривал свои обиды, ревность, но по мере слов, замечая, как меняется лицом Анна, понимал, что режет по живому, что попал в точку, и продолжал.

Анна отвела глаза, как-то осунувшись, огляделась, нашла скамейку, села, и он сел рядом. Кроме них, на платформе крутились еще человек десять. В зале, гудя и шелестя мокрыми щетками под брюхом, ездила, то удаляясь, то приближаясь, поломойка. От подростка, с независимым видом стоявшего рядом, шло сиплое гудение музыки из наушников. В пустом ночном метро все звуки становились фантастическими, гулкими.

– Что, это так заметно, да? – спросила Анна глухо, как из-под земли.

– Откуда я знаю, – ответил Валька. – Нет вроде.

– Но вот ты же месяц его не знаешь, а догадался. Зачем ему все это, понял…

– Я-то че… – хмыкнул он. Он не понял ее, но ему было ее жалко. В тупой меланхолии подумал, что вот сейчас она сядет в поезд и они не увидятся больше никогда. Но ничего сделать не захотелось. Он чувствовал себя измученным, выжатым до равнодушия. – В этой жизни все так: что ни делай, все равно ничего не изменится. Можно делать, можно не делать – все одно, – высказал он сокровенную свою философию. Анна не ответила. У нее тоже не было сил спорить.

Они сидели и глядели перед собой, как смотрят на медленную реку. Между рельсами и в самом деле бежал грязный водосток, когда гудение в павильоне стихло, стало слышно его живое журчание. Они сидели, словно на берегу подземной реки, у которой не было другого берега.

Из недр подул сильный, холодный ветер. Зашевелись под его порывами волосы, ожили полы плаща. Потянуло шлаком, подземельем и еще жутким, типично метровским запахом. Поезд вылетел из-под земли со свистом и скрежетом, как Вельзевулова карета. Анна вдруг крепко сжала холодной ладонью горячую мягкую Валькину руку и, не сказав ни слова, повлекла его за собой в вагон.

Они ехали так же, как сидели, – не глядя друг на друга, не разжимая рук, не разговаривая. Лицо у Анны было отчаянное и решительное, казалось, она едет мстить кому-то за что-то. А Валька словно выключился из потока жизни, он не думал, ничего не ожидал. Непреодолимая черная сила, которую оба ощущали все время своего знакомства, увлекала их под землю, в грохоте, скрежете и ярких потусторонних огнях.

Такая же сияющая огнями, мерцающая мокрым черным асфальтом ночь была там, где они вылезли из подземелья. Как в первый раз, Валька шел за Анной, не запоминая дороги. Дома, освещенные киоски, прозрачные стекляшки остановок, потушенные витрины, редкие автомобили – все проплывало мимо одним тусклым потоком. Поток этот расступался перед Анной, перед ее решимостью, и Валька шел следом, как корабль на буксире, доверившись увлекавшей его вперед силе.

Потом была ослепительно яркая коробка лифта, черная лестничная клетка, и Анна звенела ключами, на ощупь отпирая дверь. Снова тьма, но уже серая, разреженная светом из окон в комнатах – они угадывались за поворотами коридора. Шепот Анны, близкий, быстрый: «Тихо. Разуйся. Сюда иди». Звуки тем громче, чем отчаяннее пытаются их скрыть. Шорохи, шорохи, шорохи.

Она открыла дверь и, втянув Вальку за собой, прикрыла за спиной. Еще два шага – и они посреди комнаты, узкой и длинной комнаты-пенала. Штор на окнах не было; мутно-серое, в тучах московское небо само по себе излучало разреженный свет; он заливал комнату, отражался на лакированных боках старой мебели. На фоне черно-светящегося окна они вдвоем застыли графическим абрисом. И вдруг слились, будто их друг на друга толкнули. Снова только шорохи, дыхание, тупое, монотонное поскрипывание половицы под ногой, испуганный визг разъехавшейся молнии, мягкий шелест упавшей мимо стула одежды. Потом, глотнув воздуха, словно выныривая, Анна сказала неожиданно в голос: «Подожди. Сюда надо», – и потянула за собой, вниз.