Текст книги "Такая женщина"
Автор книги: Ирина Безладнова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Двадцать семь лет назад, услышав за дверью их квартиры веселый женский смех, она спустилась с чемоданом по лестнице и поехала к матери, потому что больше ей было ехать некуда, и все еще жила у нее, когда родилась Натка. С Вадимом состоялся спокойный, без крика, разговор – видимо, они уже откричали свое. В результате договорились о разводе и размене квартиры; он не отрицал отцовства и сразу согласился на алименты. Вера считала, что она должна дать ребенку свою фамилию и, отказавшись от алиментов, лишить Вадима отцовства, но тут Кира склонялась на сторону матери, считавшей такой жест "дешевым пижонством". Сразу после размена она переехала в Купчино и осталась одна с грудной дочкой на руках.
Когда, уезжая на гастроли, она в первый раз попросила мать взять Натку к себе, та согласилась, но предупредила ее:
– Хорошо, но имей в виду: твоя мать не из тех женщин, которые в пятьдесят лет готовы до конца жизни хлебать постную похлебку из внуков! Разве что в самых умеренных порциях... вот так.
Кира оправилась после разрыва с Вадимом неожиданно быстро. Вера смотрела и удивлялась:
– Кто бы мог подумать! Да, что ни говори, а от любви теперь не умирают...
– А ты бы предпочла, чтобы я зачахла? – обижалась Кира. – Ведь ты же терпеть не могла Вадима...
Так или иначе, она выжила, и через год у нее появился любовник.
Если бы это зависело от нее, Кира просто исключила бы из памяти, стерла, как стирают надоевшую запись, все последующие семнадцать лет ее жизни – вплоть до встречи с Сережей. Они сплошь состояли из бесконечных несовпадений, встреч и разлук; иногда оставляли ее, иногда бросала она сама – ощущала несовместимость и отсекала, как ножом. Разрывы причиняли боль, но совсем не ту, что она испытала тогда, с Вадимом... Наверное, это было вроде прививки: раз переболев любовью, она, конечно, могла заразиться снова, но болезнь протекала уже в гораздо более легкой форме. Так она думала, а влюбившись, заранее никому не верила и не заводила новых подруг, довольствуясь одной Верой. Мелькали концерты, гастроли, она давно "набила руку" и, с одинаковой легкостью аккомпанируя эстрадным и филармоническим вокалистам, была на хорошем счету. Кроме того, алиментов Вадима хватало с лихвой, и Кира могла позволить себе многое, а главное – независимость.
Только не от матери... Это была главная проблема. Собираясь на гастроли, она по-прежнему "подкидывала" Натку матери, и как-то так вышло, что и вернувшись, она не сразу и не всегда забирала ее к себе: появлялся очередной "претендент", и, если называть вещи своими именами, Натка была – третий лишний. Мать возмущалась, устраивала сцены и требовала забрать от нее "этого несчастного ребенка".
– Мне тоже приходилось несладко! – как всегда, переходя на себя, отчитывала она дочь. – Однако я не подкидывала тебя бабкам! Растила сама...
– У тебя был муж, – напоминала Кира. – И потом – обеих бабок уже не было в живых...
– Мой муж умер, когда тебе было восемь. Просто я выполняла свой материнский долг. Мой ребенок не был подкидышем!
– Думай, что говоришь! – выходила из себя Кира. – При чем тут подкидыш, если речь идет о твоей родной внучке! Я не хочу, чтобы моя дочь знала про меня то, что я знала про тебя! Вот и все.
Они ссорились, Кира увозила Натку к себе, но через пару дней снова звонила матери; происходил длинный, унизительный для Киры разговор, и Натка возвращалась на Васильевский остров. Постепенно мать привыкла и даже вошла во вкус: ей нравилось играть роль женщины, приносящей себя в жертву неблагодарным детям. Именно так, почему-то во множественном числе, она и говорила своим приятельницам:
– Может быть, и есть на свете благодарные дети... о моих этого не скажешь.
Мать смирилась тем легче, что Кира наняла для нее приходящую домработницу, простую женщину по имени Маша.
Когда Натка была совсем маленькой, она не могла дождаться Кириного возвращения с гастролей. В день ее приезда она заставляла бабку вымыть и закрутить на бигуди ее длинные темные волосы и надевала выходное платье. Натка мчалась ей навстречу, тоненько подвывая от счастья, и с воплем кидалась на шею, крепко охватывая ее бедра скрещенными тонкими ногами... Потом Кира доставала привезенные подарки, они втроем садились за празднично накрытый стол и пировали. А наутро она уезжала в Купчино, пообещав Натке "на днях" забрать ее домой.
В пятилетнем возрасте дождливым осенним днем ее дочь сбежала из дома...Утром этого дня они поссорились с бабкой и та, потеряв терпение, надавала Натке по щекам – она и Киру в детстве частенько "воспитывала" звонкими пощечинами наотмашь. Отец возмущался и называл это "чистым рукоприкладством".
– Не говори глупости, – отмахивалась мать. – С этой бандиткой сам ангел потеряет терпение! Ну, надрала бы ей попу – какая разница!
Дождавшись, когда Маша уйдет за покупками, Натка надела свое пальтишко и, забыв переодеть тапки, незамеченной выскользнула на лестницу. Шлепая тапками по лужам, она перешла проспект и направилась к станции метро, потому что знала, что в Купчино надо добираться на метро. Но турникет ей пройти не удалось, потому что не было денег, и Натка подошла к какой-то пожилой женщине и попросила:
– Тетенька, можно, я как будто с вами?
Женщина посмотрела на ее мокрые тапки, потом – на зареванное, тоже мокрое лицо и сказала:
– Что с тобой, девочка... обидел кто-нибудь?
Тут Натка уткнулась женщине в грудь и стала бурно рыдать, она рыдала и неразборчиво выкрикивала сквозь рыдания: "Не хочу... Бабушка... Мама... в Купчино!" Кончилось тем, что женщина взяла Натку за руку и привела домой. Кира была на концерте, и мать не придумала ничего лучшего, как позвонить Вадиму. Вадим через "обзвон" разыскал Киру на концерте и, находясь под впечатлением только что услышанного, не стесняясь в выражениях, высказал ей свое мнение.
– Короче, если ты не заберешь Натку к себе – ее возьму я! – решительно заключил он.
Когда, открыв дверь своим ключом, Кира вошла в прихожую, Натка сидела на стуле под вешалкой и спала. На звук открываемой двери из комнаты выглянула испуганная Маша.
– Что она тут делает? – спросила Кира. – Почему она тут спит?
Маша не успела ответить, потому что в прихожей появилась мать. От нее за версту несло валерьянкой, а голова была перетянута свернутым в жгут оренбургским платком. Это означало, что у матери мигрень.
– Почему Натка спит в прихожей? – повторила Кира. – И зачем ты позвонила Вадиму?
– Зачем? А что – разве он ей не отец? Кому же еще звонить, если тебя вечно нет дома?
– Предположим, но – что здесь делает Натка?
– Они ее наказали, – подала голос Маша. – Ребенка привели домой мокрого, как мышь... ребенка надо растереть водкой и уложить в постель, а не наказывать, а они...
– А тебя никто не спрашивает! – крикнула мать. – Можно подумать, я ее мокрой на мороз выставила! Слава Богу, вымыта и высушена! Ступай в комнаты, заступница, без тебя разберемся.
Разбуженная их голосами, проснулась Натка и, увидев Киру, вдруг кинулась и, плача, прижалась к ней всем своим маленьким, горячим, дрожащим, как в ознобе, телом.
– Мамочка, миленькая, любименькая моя, – шептала она Кире в самое ухо захлебывающейся скороговоркой. – Возьми меня к себе, пожалуйста, ну, пожалуйста, золотая, любименькая моя...
В тот же вечер, чуть ли не из прихожей, Кира увезла дочь в Купчино, и Натка прожила у нее целый месяц, но...
У Киры в то время как раз был один из самых длительных ее романов, и "герой" имел обыкновение разгуливать утром по квартире в одних трусах: он считал это удобным, а, принимая во внимание его безупречное сложение, даже эстетичным.
– И потом, – рассуждал он, – представь себе, что это отец позволяет себе ходить в трусах в присутствии пятилетней дочки – что тут особенного?
"Особенное" заключалось в том, что он-то не был Наткиным отцом, но объяснять это было бесполезно: он бы все равно не понял; кстати, вскоре они разошлись – именно потому, что он слишком часто не мог понять то, что для нее было очевидным. Так что через месяц Натка вернулась на Васильевский к бабке, и все опять пошло по-старому...
Кира долго не подозревала, что Вадим с согласия матери частенько берет дочь на концерты, пока ей не позвонила Маша.
– Им, конечно, виднее, а только не след ребенку на ночь глядя болтаться по концертам, – заявила она. – На то есть утренники! Ребенок должен сидеть дома и делать уроки. У ребенка завтра контрольная по математике, а они опять собираются на концерт!
– Кто они? Какие концерты? – не поняла Кира.
– Известно кто – Вадим и Натка! А концерты разные – завтра во Дворце культуры Горького... Только, чур, я тебе не звонила! – предупредила Маша.
Кира поехала на концерт, и за кулисами "случайно" столкнулась с дочкой: Натка сидела в гримерной "звезды" и "примеряла" ее грим. За ее спиной стоял Вадим и, смеясь, смотрел в зеркало на преображенное гримом лицо дочери. Увидев там Киру, он обернулся и пошел ей навстречу.
– Рад тебя видеть, – вполне искренно сказал он. – Ты только полюбуйся на Натку: вот так – не успеем оглянуться, начнет и в самом деле краситься...
Поцеловав дочь, Кира вызвала Вадима в коридор и провела с ним "педагогическую беседу".
– Что за мода таскать ребенка по кулисам? – строго спросила она. – Да еще – на ночь глядя...
– А что такого? – удивился Вадим. – Ей нравится...
– Мало ли что ей нравится – ребенку давно полагается быть в постели... у ребенка завтра контрольная по математике.
– Ну и что?
– Как это "ну и что"? Хочет ходить на концерты – для этого существуют утренники!
– Маша настучала! – догадался Вадим и захохотал. – Ее почерк... Вот ведь чертова кукла!
Серьезного разговора не получилось, тем более что из гримерной выскочила Натка и путалась у них под ногами.
– Ты хоть подготовилась к завтрашней контрольной? – спросила у нее Кира.
– Я по математике вторая в классе, – гордо сказала дочь, – после Вовки Смирновского. – И полезла целоваться. – Ой, мамочка! – вдруг испуганно вытаращилась она. – У тебя немодная помада! Сейчас такую не носят, сейчас носят – вот! – и она показала на свой рот.
Девяти лет от роду Натка решила стать "звездой" и так и заявила Кире:
– Я буду "звездой"... как тетя... – И она назвала имя тогдашней "звезды".
Ее любимой игрой было – надеть Кирино платье и туфли на высоком каблуке, выйти на "сцену" и, прижимая ко рту кулак, как микрофон, до одури распевать модные эстрадные песенки на тексты Вадима. Она гордилась отцом и во всем старалась подражать ему: например, как он, щурила свои голубые глаза и спрашивала капризным голосом:
– А почему это меня никто не целует... меня что – не любят?
Кира смеялась, но когда в пятнадцатилетнем возрасте, в восьмом классе, Натка вышла на настоящую сцену, поняла, что дело принимает серьезный оборот. До самого последнего момента мать с Вадимом держали это в тайне; даже Маша, постаревшая и потерявшая бдительность, не догадывалась об их "сговоре". Так что Киру просто поставили перед фактом, буквально накануне сообщив ей о концерте с участием дочери.
Натка держалась нахально и выглядела со сцены очень эффектно: она была высокой – в отца, с такими же, как у него, немного выпуклыми голубыми глазами и роскошными темными волосами, унаследованными от бабки. Ей снисходительно похлопали – и Вадим держался именинником: победоносно улыбаясь, принимал поздравления и после концерта повез всех в "Европу". Натка сияла, и у Киры не хватило духу испортить ей этот вечер...
На следующее утро она позвонила матери.
– Твоя дочь еще спит, – сообщила мать. – Немудрено: полночи проколобродила... Вся в счастье! Полная комната цветов – Вадим...
– Мама, – перебила ее Кира. – Все это замечательно... А что ты думаешь по этому поводу?
– Ты хочешь знать мое мнение? – уточнила мать. – Я вспоминаю свой дебют... к сожалению, у Наты нет той манеры, но чувствуется моя порода! Вадим считает...
– У нее не только нет "той манеры", – возразила Кира. – Порода тут ни при чем – у Натки совсем нет голоса! Как ты не слышишь?
Потом она позвонила Вадиму и поинтересовалась ледяным тоном:
– Прежде всего – почему ты не поставил меня в известность? Мать я ей или не мать?
– Я хотел сделать тебе сюрприз, – оправдывался он.
– И сделал! Ты у нас ас по части сюрпризов...
– Чего ты злишься? У девочки есть мечта...
– У меня тоже есть мечта: сплю и вижу прыгнуть в длину на шесть метров, сказала Кира. – Никакая она не певица... где твои уши?
– Просто у нее совсем нет школы, – отбивался Вадим. – Распоется!
– Ей нечем распеться! – отрезала она. – И у меня к тебе огромная просьба: будь любезен, не морочь ей голову.
Но было уже поздно... Упрямством Натка была в Киру: если она чего-нибудь хотела – то шла напролом. Два года, оставшиеся до окончания школы, Натка ходила на частные уроки вокала к бабкиной приятельнице, а ровно через неделю после выпускного бала она собрала чемодан и уехала работать в варьете в Таллинн.
Этот год был знаковым для их семьи: одна в своей квартире на Васильевском, ночью, во сне, от первого и последнего в ее жизни сердечного приступа умерла мать, Натка закончила школу и начала карьеру эстрадной певицы, а Кира на сорок шестом году жизни встретила Сережу.
Кира закурила и набрала номер. Натка подошла не сразу, и голос у нее был какой-то странный.
– Здравствуй, доченька, – сказала Кира. – Я тебя не разбудила?
– Нет, я бодрствую, бдю, – сообщила дочь. – Ну что, возвернулась?
Она всегда разговаривала с ней ерническим тоном, и Кира никак не могла привыкнуть.
– Что слышно? – спросила она. – Что у тебя новенького?
– Но-о-венького? – протянула Натка. – Из новенького – только новый сожитель... все остальное старенькое. – Она ойкнула и засмеялась: – Это он протестует против слова "сожитель"... А ты как предпочитаешь? – спросила она кого-то и снова захохотала. – Он предпочитает нецензурно, мамочка! Ну ладно, пока, разреши откланяться, мне сейчас недосуг: надо строить новую жизнь. – И дочь повесила трубку.
Заныло сердце, Кира приняла таблетку и запретила себе об этом думать: думай не думай, уже ничего не изменишь. Как это ни странно, смерть Сережи разъединила их с Наткой еще больше...
Сильнее всего она чувствовала Сережино присутствие здесь, дома: все вокруг было сделано его руками. Над роялем висели фотографии отца, матери и маленькой Натки; одинаковые рамочки из светлого дерева смастерил Сережа. И эта старинная настольная лампа матери с манерным хороводом пастухов и пастушек на пьедестале отреставрирована им. Им отциклеван и покрыт лаком пол в квартире, и этот столик под зеркалом в прихожей тоже его детище... Кира мимоходом погладила его прохладную поверхность, вошла в ванную и включила свет. Ничто не засияло, не засверкало и не отразилось... это тебе не Финляндия: просто клетушка с водогреем и трубами вдоль стены. Но уютно, и везде Сережа, его руки. Неужели когда-нибудь придется сделать ремонт: переклеить, перекрасить, перевесить...Теперь Кира ни за какие блага не рассталась бы с этой тесной, не повернуться, квартиркой, а тогда, вскоре после их встречи с Сережей, как раз из-за нее крупно поссорилась с Наткой. Натка после работы в таллиннском варьете моталась по всей стране и почти не жила в просторной барской бабкиной квартире на Васильевском, в которой была прописана. Поэтому Кира предложила ей семейный обмен. "Зачем тебе эти хоромы? – убеждала она дочь. – Все равно стоят под замком. А нам негде повернуться..." Но Натка уперлась, и ее неожиданно поддержал Сережа.
– Наверное, я не имею права вмешиваться, – сказал он, когда они остались одни. – Это твоя дочь, но именно поэтому я бы все оставил как есть: она там выросла, это в некотором смысле ее родина. И потом, она может выйти замуж... нам и здесь отлично: шутка сказать – двухкомнатная квартира на двоих!
– Курятник! – возразила Кира, но вопрос о семейном обмене был закрыт.
В эту ночь Кира не стала экспериментировать и приняла снотворное. Она легла и, перед тем как погасить свет, привычно взглянула на фотографию на стене напротив: Сережа с маленьким Муськой на плече смотрел на нее внимательно и чуть печально; Муська, как всегда, широко улыбался. Заснула Кира с привычной, но напрасной надеждой этой ночью увидеть Сережу во сне. Напрасной потому, что в последний раз он приснился ей год тому назад и с тех пор больше не снился...
Через десять дней после третьей годовщины его гибели Кире приснился сон. Они шли с Сережей по полутемному магазину: свет еле пробивался сквозь маленькие окна под самым потолком. Что-то они покупали, какую-то жалкую снедь, и ее раздражало, что она не может купить своей любимой копченой колбасы: не хватало денег. Она на ходу все пересчитывала деньги в кошельке и не заметила, как он отстал; потом уронила мелочь на пол, опустилась на корточки и рассердилась, что он не помогает ей собирать монеты. Тогда она оглянулась и увидела его спину – Сережа медленно шел к выходу. Она громко позвала его, но он, не оглядываясь, потянул на себя дверь и вышел. Тогда она рванулась за ним, бежала по бетонному полу и на весь магазин гулко цокала высокими каблуками, и так же гулко цокало в груди ее сердце. Добежала, толчком открыла дверь и увидела – уходящее вдаль голое снежное поле, и за ним пустоту, абсолютную пустоту, вакуум.
Они встретились на дне рождения Веры: Сережа был ее сослуживцем, одним из немногих избранных, с которыми общалась разборчивая Вера. За столом он оказался напротив, и Кира несколько раз встречала его внимательный долгий взгляд, который ничем не напоминал тех вопрошающих и призывных, к которым она привыкла. Просто это была его манера: он смотрел на нее, и в его серых глазах, казавшихся темными по контрасту с абсолютно седыми волосами, таилась печаль, как будто он увидел что-то такое, от чего ему сделалось грустно... Он вообще не производил впечатления веселого человека: когда все помирали со смеху, Сережа просто улыбался. Он сидел, слушал и смотрел на говорящего своим замедленным взглядом; и, даже не глядя на него, Кира весь вечер остро чувствовала его присутствие.
Когда гости разошлись, Кира немного задержалась, чтобы помочь Вере убрать со стола, а потом поехала домой в Купчино. Вот и все... Но несколько дней после этого она ходила с таким ощущением, как будто должна сделать что-то неотложное, пока не поняла, что просто хочет снова увидеть Сережу.
Тогда она позвонила Вере и без обиняков приступила к делу.
– Послушай, – сказала она. – Этот седой Сережа, ну, помнишь, на твоем дне рождения... почему он был один? Он что – не женат?
– Разведен... а тебе-то что?
– Просто я не люблю иметь дело с женатыми...
– Ты что – положила глаз?
– Сама не знаю, – призналась Кира. – А он тебя не спрашивал обо мне?
– Представь себе, нет, – отрезала Вера. – Послушай, Кирка, а тебе не надоело?
– Что надоело?
– Порхать... Все же ты не девочка.
Этого Кира от нее не ожидала. Выходило, что единственная подруга считает ее легкомысленной бабочкой, порхающей с цветка на цветок и, так сказать, вкушающей нектар жизни.
– Я не порхаю... я ищу. Я думала – ты понимаешь... – помолчав, ответила она. – Проблема заключается в том, что, наверное, я ищу то, чего нет!
– Мужчину, достойного тебя? – уточнила Вера.
– Мужчину, которому можно верить... А таких нет. Не существует на свете.
– Я же нашла – значит, существуют!
– Тебе повезло, – возразила Кира. – Тебе достался последний экземпляр. Не могла же она сказать, что Верин муж не пропускает ни одного удобного случая притиснуть ее в темном уголке...
Настроение было испорчено, и она собралась вешать трубку, но Вера, наверное, устыдясь, что взяла себе этот последний экземпляр, решила восстановить справедливость.
– Черт с тобой, – сказала она. – Чего не сделаешь ради любимой подруги... Ну, хочешь, я ему позвоню и приглашу в гости – скажу, что испекла пирог с капустой. Тем более что я его и вправду испекла... хочешь?
Вечером того же дня они вчетвером съели обещанный пирог, посмотрели по телевизору программу "Время", бурно обсудили новости и, не сойдясь во мнениях, чуть не поругались. Безапелляционная Вера, что называется, ловила на лету каждое слово Горбачева, воспринимая всякое инакомыслие как личное оскорбление; ее муж и Кира составляли оппозицию.
– Он просто не мог поступить иначе! – кричала Вера. – Как вы не понимаете? Как можно отпустить Грузию? Сначала Эстония, теперь Грузия... чего доброго, так все запросятся!
– Запросятся – и отлично! И отпустить! – подхватывал ее муж. – А то "сплотила навеки великая Русь"... Хватит! Досплачивалась!
– Нет, в самом деле, – поддерживала его Кира. – Его же словами – "процесс пошел"! А это насилие... и потом, Грузия...
Сережа молча слушал и не вступал в спор. Помитинговали, снова попили чайку и разошлись. Вдвоем с Сережей они вышли на Кировский проспект и спустились в метро. Вечерние пассажиры сидели, уткнувшись в газеты, со скамейки напротив донеслось:
– Это все равно ничего не даст – ты слышал репортаж Невзорова?
– Сплошная политизация, – улыбнулся Сережа. – Гласность плюс политизация всей страны.
Кира засмеялась.
– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – предложила она. -Например, о Верином пироге. Вы любите пироги с капустой?
Все случилось быстро, в тот же вечер... Случилось, как случалось не раз за эти семнадцать лет ее одинокой жизни: они поднялись к ней, и он остался до утра. С той разницей, что утром, заваривая на кухне крепкий чай, Кира знала совершенно точно, что хочет быть женой этого почти не знакомого ей молчаливого седого человека... Она готовила на кухне завтрак, а Сережа принимал душ. Вышел он из ванной со словами:
– Там раковина засорилась: вода плохо проходит.
– Знаю, – сказала Кира. – Я как раз собиралась вызвать водопроводчика.
– Не надо водопроводчика, там пустяки, – сказал Сережа, засучил рукава и вернулся в ванную.
Через полчаса они простились, и, стоя у окна, она смотрела, как он идет к автобусной остановке напротив, той самой, около которой семь лет спустя его переехала пожарная машина.
Сережа перебрался к ней в Купчино, потому что после развода с женой жил с матерью и сестрой в двухкомнатной квартире на Гороховой.
– Что же ты не выменял себе хотя бы комнату? – спросила его Кира.
– Зачем? У меня же было где жить, – удивился он.
Почти сразу с прежней молодой легкостью Кира забеременела, и первой, еще не обдуманной, а значит, самой правильной была мысль родить: кто знает, в ее годы это могла оказаться последняя беременность. В молодости Кира беременела легко, как кошка, и Маша, с которой Кира, бывало, делилась своими секретами, реагировала на эту ее способность так:
– Другие женщины уж как хотят, а не могут, а тебе это надо, как, к примеру, мне рояль, так нет – только тряхни над тобой штанами, и готово!
Что правда, то правда: для Киры никогда не было потребностью иметь ребенка, и Натку она оставила только в тайной надежде остепенить Вадима. Мысль о ребенке преследовала ее, и почему-то она была уверена, что это мальчик... Как встарь, она поделилась с Машей, которая после смерти матери официально прекратила свои обязанности домработницы, но иногда наведывалась к ней и Натке, чтобы "дать настоящую уборку".
– Поздновато... – выслушав ее, сказала Маша. – Сама не потянешь, а с меня теперь толку, что с козла молока. Такая старая делаюсь, что плюнуть хочется.
– Вам еще и семидесяти нет, – засмеялась Кира. – Какие ваши годы!
– Да уж ладно, не обо мне речь... Ты вон с виду, почитай, еще лучше, чем была, а только все одно – поздновато. У него взрослый сын, у тебя дочь-невеста, а тут нб тебе! Нет, ненормально это. Тебе бы Натку от него родить – была бы сейчас ровесница Сережиному сыну, – неожиданно заключила она.
Сережа тоже не проявил энтузиазма по этому вопросу; ей даже показалось, что он испугался...
– Ребенок? – Он с сомнением покачал головой. – Не знаю: уж очень смутные времена настают... смута. Но если ты хочешь, конечно...
Их маленький сын так и не увидел смутные времена, но все равно, хоть и без сына, у нее появилась семья: Кира поняла это по тому нетерпеливому чувству, с которым теперь возвращалась домой.
Вечерами Сережа частенько сопровождал ее на концерты, садился в зал и смотрел все до последнего номера, а по дороге домой уверял, глядя на Киру восхищенными глазами:
– Ты выглядишь на сцене, как сказочная принцесса... знаешь, будь я певцом, я бы взял другого пианиста: ты отвлекаешь внимание зрителей на себя!
– Слава Богу, ты не певец! – смеялась Кира. – Не вздумай поделиться своими впечатлениями с кем-нибудь из актеров – оставишь меня без работы!
Когда они собирались в гости, Сережа с явным удовольствием занимался собой, каждый раз удивляя ее безупречным вкусом. На него нельзя было не обратить внимания уже из-за одной этой платиновой седины, резко контрастирующей с темными бровями, – и Кира замечала женские заинтригованные взгляды... Откуда пришла эта несокрушимая уверенность в безопасности? Неизвестно. Просто она знала, что эти вопрошающие женские взгляды не встретят ответного сигнала; знала – и все.
На третий год их жизни Сережа принес домой Муську, которого нашел на помойке: на мусорном баке сидел грязный, но все равно огненно-рыжий котенок и, как уверял Сережа, "улыбался сквозь слезы". Он сам вытирал за котенком лужи и терпеливо приучал ходить куда полагается, осторожно тыкая его тупой мордой в прозрачную лужицу. Муська, не обижаясь, выслушивал его наставления и тут же снова справлял на паркет малую нужду. Потом, удовлетворенно улыбаясь, он уютно устраивался на Сережином плече – как раз один из таких моментов и был запечатлен на фотографии, которая висела над Кириной кроватью.
Мать не посчитала бы ее выбор блестящей партией: "...ты, с твоей красотой..." А Сережа был простым советским инженером и работал в том же самом НИИ, куда попал сразу по окончании института. В отличие от Киры, он не тяготился рутиной "трудовых будней" и не стремился любой ценой заполучить вожделенный досуг.
– Когда его слишком много, он просто теряет вкус, – считал Сережа. – Это как еда: ты наслаждаешься ею только если как следует проголодался. Мне даже нравится определенная размеренность в жизни: я люблю порядок.
Он любил порядок во всем – в одежде, в квартире, в работе; именно по этой причине и произошла катастрофа: он не умел жить среди хаоса. В первый и последний раз они заговорили об отъезде в 91-м году, сразу после августовского путча. Вернее, заговорил Сережа.
– Давай подадим документы, – сказал он. – Уезжают же люди...
Это было тем неожиданнее, что все тогда переживали эйфорию по случаю триумфальной победы демократов. Конечно, были перебои с продуктами, и змеевидные очереди, и Маша уверяла, что своими глазами видела жирных крыс, бегающих вечером между продуктовыми лотками на Сенной площади... но уехать и бросить все? А как же ее работа? А ее рояль? А Натка – она ни за что не бросит своей "артистической карьеры"! Да нет, она не в состоянии перерезать пуповину, оторваться... И потом, там тоже не сахар: далеко ходить не надо, достаточно вспомнить Веру.
Вера с мужем и сыном в 90-м году уехала в Америку по приглашению родного брата и теперь писала оттуда Кире отчаянные письма. То есть первые несколько писем состояли сплошь из восклицательных знаков: "Еду в супермаркет, без всякой очереди покупаю разные баночки и коробочки, приезжаю домой, открываю, а там – вкусненькое!" – писала подруге изголодавшаяся Вера, и, наверное, сама Америка казалась ей тогда чем-то вроде огромного, доступного каждому супермаркета. Но, утолив первый голод и оглядевшись, она поняла, что они с мужем ввязались в многолетний марафон, который мог оказаться им не по силам: строить новую жизнь полагалось молодым.
– Какой бы он ни был, мой мир здесь! – уже кричала Кира. – Да я просто околею там от тоски по Пушкину и Павловску! Даже по Купчино, – тут она подошла к окну и посмотрела на вечернюю улицу. – Да, даже по Купчино, если хочешь знать...
Сережа молча слушал и смотрел на нее внимательными темно-серыми глазами; когда она высказалась, он подытожил:
– Не надо так волноваться, малыш... значит, мы остаемся.
Они остались, и в череде мелькающих дней настал и тот медовый сентябрьский день в Павловске. Они гуляли по пустынному освобождающемуся от листвы парку, листья шуршали и похрустывали под ногами, сквозь полупрозрачные деревья просвечивали просторные солнечные поляны.
– Лет сто назад в этом самом месте я свалилась с велосипеда и чуть не угодила в Славянку... – сказала она Сереже. – И тоже осенью.
– Ты каталась на велосипеде? – он даже остановился и посмотрел на нее. Вот странно...
– Еще как, причем на мужском! Что же тут странного?
– Не знаю... не могу себе представить. – Он улыбнулся, притянул ее за плечи, и вдруг она почувствовала, как мгновенно увлажнились глаза. Это было совсем на нее не похоже: Кира не была сентиментальной. Они стояли, обнявшись, на пустой аллее под негреющим осенним солнцем, и Кира прошептала ему слова, они стали смягчающим ее вину обстоятельством в том обвинительном приговоре, который она сама себе вынесла после Сережиной гибели.
– Все-таки я нашла тебя... успела. Ты знаешь, что это такое – жизнь с тобой? Это рай на земле, и другого мне не надо.
Это и был рай, но... оно всегда существует – маленькое неотвратимое "но": Сережа начал пить.
Поначалу она даже смеялась, замечая, как в компании он ходит вокруг стола, наливая из каждой бутылки и не спеша, со вкусом пробуя ее содержимое: к концу вечера он намешивал таким образом немыслимый коктейль из несовместимых напитков и при этом умудрялся оставаться почти трезвым. В первый раз Кира увидела его пьяным холодной январской ночью 92-го года, вернувшись с позднего концерта в центре города. В их районе было неспокойно, и ее удивило, что Сережа не встретил ее, как обычно, на остановке. Войдя в квартиру, она увидела, что он спит, привалясь к стене и накрывшись с головой одеялом. Киру всегда умиляла эта его привычка – спать, устроив из одеяла уютную нору и заботливо закрыв все входы и выходы. Но на этот раз она взглянула на "нору" без всякого умиления: на прошлой неделе у одной женщины из соседнего подъезда отняли в лифте сумочку практически среди бела дня. Подходя к дому и вспомнив этот случай, Кира разыграла короткую импровизированную сценку – недаром все-таки она была артисткой: перед тем как войти в опасный, слабо освещенный подъезд, она весело помахала рукой чужому освещенному окну на четвертом этаже, делая вид, что кто-то там наверху, невидимый с улицы из-за занавески, бдительно сторожит ее ночное возвращение... Попив на кухне чайку и согревшись, она успокоилась и, с удовольствием вспоминая свою находчивость, представляла, как расскажет об этом Сереже завтра утром. Его досадное отсутствие на автобусной остановке она объяснила себе тем, что, видимо, что-то случилось у него на работе – что-то такое, от чего у него разболелась голова: он принял анальгин и лег спать.
