Текст книги "Такая женщина"
Автор книги: Ирина Безладнова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Безладнова Ирина
Такая женщина
ИРИНА БЕЗЛАДНОВА
ТАКАЯ ЖЕНЩИНА
Повесть
Кира легла и с протяжным вздохом натянула до подбородка невесомое одеяло из пуха. Как давно она стала замечать за собой эти вздохи, больше похожие на стон? Вот точно так же вздыхала Маша, домработница матери: занималась чем-нибудь обыденным, например причесывалась, и вдруг издавала тяжкое "ы-хыхы-хыхы..."
– Вы чего? – пугалась Кира.
Маша смеялась.
– Вот погоди, – говорила, – придет время – сама захыхыкаешь.
Кира не верила.
– А почему же мать не хыхыкает? – спрашивала она. – Ведь вы ровесницы...
– Мать! – Маша вынимала изо рта длинную металлическую шпильку и вкалывала ее в жидкий пучок на макушке. – Твоя мать особа статья... а ты – не мать, так что захыхыкаешь, как миленькая.
Кира закрыла глаза и снова вздохнула... Спасибо СанькН за сегодняшний день и, вообще, за эту небывалую, как снег в мае, поездку. У него всегда все просто: позвонил и поинтересовался, не хочет ли она прокатиться на Рождество в страну Финляндию, в местечко под названием Гельсингфорс – как на концерт в Театр эстрады пригласил. Оказалось, их бригада собралась туда в концертное турне, вот он и предложил ей примазаться "за так". Ну что ж, такое даже ей под силу: сели в автобус, и через семь часов – вот она, Финляндия.
В автобусе всю дорогу проговорили, а теперь живут вместе у его друзей в небольшом двухэтажном коттедже, утопающем в снегах. Если не знать, никому и в голову не придет, что когда-то он был ее первым мужем, где-то там, в сгинувшем навеки прошлом. Как в той глупой песенке, которую она распевала в детстве: "Когда-то и где-то жил царь молодой..." Кира пошарила рукой по тумбочке, нащупала в темноте пачку с лежащей на ней зажигалкой, достала сигарету и закурила. Все-таки идиотская манера – курить, лежа в постели; сколько простынь и пододеяльников испорчено и выброшено к черту! Только не это пуховое чудо... Она потянулась и дернула за шнурок; слабо осветилась небольшая нарядная комната для гостей, в которой она спала вот уже третью и теперь последнюю ночь. Кира села в постели и поставила пепельницу себе на колени. Она курила, а за стеной уютно похрапывал Санек.
В те далекие времена он обладал пышной, буйно вьющейся шевелюрой, здоровым румянцем "во всю щеку" и глубокой детской ямочкой на подбородке; и хотя у него было благозвучное имя – Александр, все, и она в том числе, звали его просто Санек. Так на всю жизнь он и остался Саньком – до сегодняшнего дня, хотя давно облысел и разменял свой седьмой десяток. Будучи представителем исчезающего племени профессиональных конферансье, Санек пел на сцене шуточные куплеты, аккомпанируя себе на гитаре. В повседневной жизни, быть может по инерции, он тоже шутил и каламбурил, "как нанятый"; поэтому в компаниях его неизменно выбирали тамадой. Он провозглашал тосты и мастерски рассказывал анекдоты, причем сам смеялся над ними до слез, буквально обливался слезами, всхлипывая и вытирая мокрые глаза носовым платком. Кира и познакомилась с ним в одной такой компании: она тогда только что закончила Консерваторию по классу рояля и была принята на работу в ту самую концертную организацию, в которой работал Санек. Она пришла на вечеринку с одним своим бывшим сокурсником, а провожать ее пошел Санек. Весь вечер между ним и сокурсником шла жестокая дуэль, которую впоследствии Санек добродушно наименовал "дуэлью на подтяжках". Сокурсник презрительно улыбался его анекдотам, надменно иронизировал и доказывал Кире, что ее договор с концертной организацией равносилен самоубийству.
– Что такое эстрадный концертмейстер? – вопрошал он и сам себе отвечал: Не что иное, как тапер. Будешь аккомпанировать эстрадным певичкам, иногда без нот... у них это называется "из-под волос". Ну, может, чтобы заткнуть паузу, сбацаешь что-нибудь из Шопена... И так всю жизнь! Так что уж лучше сразу – иди и утопись! – дружески советовал сокурсник.
Кира, закинув голову, смеялась тоненьким мелодичным смехом, "заливалась колокольчиком", как говорил Санек. Она смеялась, а он не сводил с нее глаз и старательно подливал в бокал сокурсника... К концу вечера тот заснул в прихожей, сидя на полу и прижавшись щекой к чьей-то шубе, а они с Саньком вышли на пустынный Большой проспект Петроградской стороны и пешком дошли до Бармалеева переулка, в котором жила ее школьная подруга Вера. Там они втроем до утра пили в тесной кухоньке черный кофе с лимоном; Санек был в ударе, и смешливая Вера просто умирала со смеху, заткнув рот прихваткой для кастрюль, чтобы не разбудить своих спящих родителей. Когда рассвело, Санек проводил Киру на Васильевский остров, и на прощанье они поиграли в снежки в маленьком заснеженном сквере на Среднем проспекте, напротив ее дома. Когда, поднявшись к себе, Кира посмотрела в окно, Санек сидел на спинке занесенной снегом садовой скамейки и, задрав голову, смотрел вверх...
Через два месяца она уехала в свою первую гастрольную поездку в Прибалтику в составе небольшой группы актеров: популярной в то время эстрадной певицы, вокалиста из филармонического отдела, иллюзионного номера под названием "кафе-шантан", акробатки – "каучук", балетной пары и, конечно, конферансье-куплетиста. Нетрудно догадаться, что им "чисто случайно" оказался Санек. Из гастролей они вернулись любовниками, а через месяц неожиданно для всех Кира вышла за него замуж и переехала с Васильевского острова в его кооперативную двухкомнатную квартиру на Московском проспекте. Ее мать с самого начала считала их брак мезальянсом.
– Пианистка с консерваторским образованием, красавица, умница, я уж не говорю, из какой ты семьи... и вдруг Санек! Да на кой он тебе сдался, этот куплетист?
– Что значит "на кой"? – сердилась Кира. – А может быть, я влюбилась!
– Ты? В Санька? – Мать презрительно поднимала темные тщательно подрисованные брови. – Тогда я влюблена в нашего сантехника дядю Витю...
Она считала Кирино замужество "идиотским капризом", ей и в голову не приходило, что дочь попросту спасается от нее бегством.
Санек был веселым и дружелюбным, как годовалый щенок, но уже через полгода у Киры сводило скулы от его острот, которые один конкурирующий конферансье окрестил "антикварными"; а через год, изнемогая от круглосуточного веселья, она иногда полушутя-полусерьезно просила мужа:
– Санек, попробуй для разнообразия сказать что-нибудь серьезное?
– Например? – удивлялся он.
– Например – когда Эдька Энкин соблаговолит отдать долг?
– Никогда, я узнавал! – мгновенно реагировал он и, выходя из комнаты, проделывал свой коронный трюк: незаметно подставив руку, как бы ударялся лбом о косяк двери, кричал громким слезливым голосом: – Тьфу, черт, надоело! – и с хохотом исчезал.
Санек был запрограммирован на мажор и даже не догадывался, какую нестерпимую скуку нагоняет им на свою жену... А потом появился Вадим, и она сошла с ума от любви.
Санек за стеной заливисто всхрапнул и, захлебнувшись храпом, умолк. Кира загасила сигарету, встала и вышла в ванную комнату прополоскать рот. В ярком свете неоновых ламп засветились молочной белизной ванна и обтекаемый унитаз; разнообразно засияли, засверкали и отразились в зеркальной стене бронзовые прутья для полотенец, бледно-зеленый кафель, хрустальные флаконы на прилавке и... она сама. Неутешительное зрелище. Кто сказал, что старение – это постепенный процесс? Во всяком случае у женщины он идет скачками и обрушивается на нее внезапно, как снежная лавина: однажды утром ты смотришься в зеркало и вдруг видишь отеки под глазами. А еще вчера их там не было... "Не гневи Бога, – велела себе Кира. – Бывает и похуже". И она вспомнила знакомую пианистку, свою ровесницу – мелкоморщинистые, прямо панцирные лицо и шея делали ее похожей на старую видавшую виды черепаху. Кира придирчиво вгляделась: бледная – это да, и эти сволочные отеки, а все-таки лицо как лицо и шея как шея. Она по привычке помассировала под глазами и похлопала тыльной стороной ладони по подбородку, потом вернулась в спальню и залезла под одеяло. Похоже, ей не заснуть – слишком много впечатлений, а может, опять бессонница... "Принять таблетку? – подумала Кира. – Нет, не буду – голова завтра будет как котел..." И, лежа с закрытыми глазами, она стала вспоминать весь этот длинный сегодняшний день – 24 декабря, Сочельник, канун католического Рождества.
С самого утра Эмма хлопотала по кухне; Санек, надев передник, помогал ей. Они стряпали и шептались, наверное, вспоминали... Эмма в конце 80-х годов была директором одного из престижных санаториев под Ленинградом, на самом берегу Финского залива, в котором Санек состоял, что называется, "придворным артистом". Да и не только в нем: хозяйственники обожали Санька за веселый нрав и предпочитали его многим более популярным артистам; они дружно требовали у редакторов эстрадного отдела Санька и только Санька, и переубедить их было невозможно. Муж Эммы, в те годы начинающий свою карьеру финский бизнесмен, соблазнившись дешевизной отдыха в тогдашней России, приехал в санаторий, который она возглавляла. Таким образом, их скоропалительный роман развернулся на глазах у сочувствующего Санька, и он же, никогда не умевший сказать "нет", помогал отбывающей в Финляндию счастливой невесте с продажей квартиры. Эмма уехала, осыпав его благодарными поцелуями и обещаниями "отомстить", но Санек к тому времени уже имел богатый опыт, подсказывающий ему, что скорее всего она забудет о нем сразу после прохождения таможни; кроме того, он старался для нее абсолютно бескорыстно. Однако через несколько месяцев от нее пришло письмо с описанием новой жизни, завязалась переписка, и Эмма прислала ему приглашение. С тех пор Санек стал довольно частым гостем в ее небольшом ухоженном доме в сорока милях от Хельсинки, в городке тихом и таком же ухоженном, как сам дом.
Муж Эммы уехал с какими-то визитами, дети еще спали, и Кира одна сидела в гостиной, листая толстый каталог и краем уха слушая невнятные голоса, доносившиеся из кухни. Вдруг Эмма ойкнула и залилась смехом – похоже на то, что Санек хлопнул ее по заду или ущипнул за что-нибудь. Ну и ну, это в его-то возрасте! Хотя, насколько она его знала, Санек и на собственных похоронах не сможет удержаться, чтобы не ущипнуть какую-нибудь оказавшуюся рядом аппетитную задницу – такую, как у толстушки Эммы...
После долгого обильного завтрака Санек в присланном за ним автобусе умчался на дневной концерт, а всех остальных муж Эммы повез в своем солидном "опеле" к Мемориалу Маннергейма: это здесь традиция – именно в Сочельник прийти поклониться маршалу, спасшему страну от советской интервенции. Они стояли в толпе людей на большом аккуратном кладбище в полном молчании. Многие взяли с собой маленьких детей, собак... и никакой суеты, никаких окриков, тихо. Куда ни глянешь, скромные военные могилы, у каждой – свеча и сухой букет; в изголовье маршала горят два факела и стоят в почетном карауле солдаты разных родов войск. Люди по очереди подходят и ставят свою свечу. И везде снег, много снега... Если бы маршал мог все это видеть, наверное, он бы остался доволен.
Вернувшись, отдохнули, каждый в своей комнате, и собрались в гостиной за праздничным столом. И здесь случился маленький конфуз: Кира по случаю Рождества привезла с собой нарядное платье из тяжелого темно-зеленого шелка и новые, ни разу не надеванные туфли на высоком каблуке. Поджав накрашенные губы, чтобы не запачкать зеленый шелк, она натянула длинное шуршащее платье, надела высокие легкие туфли и, в последний раз поглядевшись в зеркало, спустилась вниз. И сразу почувствовала себя, как на сцене, под устремленными на нее удивленными взглядами... Семья чинно сидела за столом: круглолицый белобрысый муж Эммы, два мальчика-подростка с такими же, как у отца, светлыми, взъерошенными по моде волосами, и она сама – все в джинсах и простых свитерах и рубашках. Кирино сердце, взбрыкнув, ударило в грудь и, сделав пару скачков, перешло на легкий аллюр – и она сразу вся взмокла под тесно облегающим платьем. Типичная неадекватная реакция: ее сердце в последние годы на все реагирует неадекватно. Так она и шуршала весь вечер своим сногсшибательным платьем, как последняя дура. Правда, атмосферу разрядил приехавший с концерта Санек; войдя в гостиную и мгновенно оценив ситуацию, он немедленно проделал свой знаменитый трюк: как бы ошалев от Кириной красоты, "стукнулся" лбом о притолоку, громко болезненно охнул и крикнул под дружный смех публики неизменное: "Тьфу, черт, надоело!"
Потом, сдавшись на уговоры, она спела несколько романсов: в гостиной стояло пианино, Санек принес гитару, и получился дуэт. У Киры был небольшой, но чистый и нежный голос, и в свое время Санек безуспешно уговаривал ее всерьез заняться пением. "Вам не понять моей печали, – пела она, прикрыв глаза и чуть закинув гладкую русую голову. – Когда, истерзаны тоской, надолго вдаль не провожали того, кто властвует душой..." Пела и удивлялась тому, как это верно: им не дано понять – ни Саньку, при всей его доброте, ни всем этим благополучным людям, сидящим за накрытым столом... и слава Богу, что не дано. Эмма шепотом переводила мужу слова романса, он молча кивал и улыбался. "Вам не понять, вам не понять, вам не понять моей печали..."
Санек за стеной снова стал похрапывать, как будто тихонечко хрюкал. Как бы сложилась ее жизнь, если бы она не сбежала тогда к Вадиму? Ну, прежде всего, не было бы самого Вадима и этих опустошительных пяти лет жизни с ним.
Считалось, что Вадим возник как-то вдруг, сразу – и эстраду буквально заполонили песни, написанные на его стихи. Правда, сам он так не считал, потому что помнил, как три долгих года писал в стол – в упрямой надежде пробиться. Все началось с модной песенки: молодой, никому не известный композитор взял у Вадима текст и написал на него мелодию; и песня "выстрелила". Успех был заслуженным: и музыка, и текст стоили друг друга; можно считать, что с этой песни возникли они оба. Вскоре появилась еще одна и снова в яблочко. А потом пошел в ход и весь тот материал, который годами копился в столе. С энергией застоявшегося жеребца, вырвавшегося на свободу, Вадим неутомимо носился по концертам и концертным организациям и не пропускал ни одного сколько-нибудь престижного вокального конкурса. Скоро его знали все эстрадные вокалисты, а венцом всеобщего признания стал день, когда Вадиму позвонила "звезда". С этой минуты он стал, что называется, нарасхват, другими словами, он сам стал "звездой". Вадим подкатывал к подъезду концертной организации в новенькой черной "Волге" и, прыгая через две ступеньки, взбегал наверх, в эстрадный отдел. В коридоре он сразу обрастал кучкой музыкантов и представителей вокального жанра: даже получив титул "маэстро", Вадим не забывал мудрой пословицы "с миру по нитке...". Потом он шел в редакторский отдел и, побродив между столами и дав полюбоваться на свой длинный кожаный плащ, исчезал. Увидев его впервые, Кира подумала, что это актер, какой-то гастролер из Москвы: он был красив и выпуклыми светлыми глазами и породистым носом напоминал молодого Блока.
Первой в Вадима влюбилась Кирина мать. Общительный Санек пригласил модного автора на свой день рождения, любезно усадил между женой и тещей и весь вечер угощал отборными хохмами. Вадим вежливо улыбался и галантно, не делая различия, ухаживал за своими соседками по столу. На следующий день с утра пораньше мать позвонила Кире и не могла говорить ни о чем другом, кроме Вадима и его неотразимого обаяния.
– Красив, как бог! – восторгалась мать. – Кстати, ты тоже вчера выглядела, как богиня... почти как твоя мать во времена оны. – Она воркующе засмеялась и прибавила с театральным вздохом: – Нет, ты просто обязана была сделать блестящую партию – с твоей-то красотой! (По отношению к Саньку мать всегда вела себя, как королева, милостиво протягивающая своему подданному руку для поцелуя.)
Киру раздражало материнское пренебрежение в адрес мужа, и она не преминула напомнить ей, что в прошлом году, когда она попала в больницу с гипертоническим кризом, а Кира была на гастролях в Сибири, Санек ежедневно, как на работу, через весь город ездил к ней в больницу, возил цветы и фрукты, прогуливал ее в больничном дворике и смешил медицинский персонал и ее соседей по палате своими анекдотами.
– Ездил и ездил – ну и что такого? – удивилась мать. – На то он мой зять... Санек бывает мил, никто и не спорит. Я говорю только, что ты – с твоей красотой – достойна самой блестящей партии, вот и все.
– А что это за такая блестящая партия? – поинтересовалась Кира. Например, кто? Секретарь Обкома?
– За кого ты меня принимаешь? – обиженно, в нос сказала мать. – Просто человек, достойный тебя... например... – последовала небольшая пауза, например, Вадим!
Это было вполне в духе матери, как и ее всегдашнее: "Ты, с твоей красотой" или, смотря по обстоятельствам: "Я, с моей красотой..." "Я, с моей красотой, не могла согласиться...", или потерпеть, или смириться; словом, "ее красота" всегда являлась фактором, исключающим самую мысль о каких-либо уступках с ее стороны. Впрочем, красота и в самом деле была нешуточная... У них на Васильевском, сколько Кира себя помнила, висела большая фотография матери: вполоборота повернув голову с тяжелым узлом волос на затылке, через обнаженное плечо она глядела в объектив и разительно напоминала знаменитую в двадцатые годы итальянскую красавицу Лину Кавальери. Если бы не темные глаза и волосы, портрет вполне можно было бы принять за Кирин.
Через неделю после дня рождения Санька Кира столкнулась с Вадимом за кулисами на концерте в Доме ученых. Концерт был филармонический, вокальный жанр в нем представляла молодая певица из Малого оперного театра, и было непонятно, зачем он приехал. Кира выходила на сцену, снова возвращалась за кулисы, а он стоял, болтал со знакомыми актерами и не уходил... После концерта, толкнув тяжелые двери старинного особняка, она вышла на вечернюю набережную и сразу увидела его: он стоял около своей "Волги" и ждал. Шел дождь, и все вокруг было мокрым: тротуар, мостовая, его машина, гранитный парапет, Нева; волосы у Вадима тоже совсем вымокли, пока он ждал ее, и прилипли ко лбу.
– Я подумал – дождь, а я все равно еду в вашу сторону: мы же соседи, сказал он и распахнул перед ней дверцу машины: – Садитесь, садитесь, а то промокнете.
Кира, нагнув голову, нырнула в уютный полумрак салона, и они поехали.
– Не возражаете, если я закурю? – спросил Вадим, и потом: -Хотите музыку?
Огонек сигареты высвечивал его породистый нос и крупные лепные губы, приятно запахло фирменным табаком.
– Вы закончили Консерваторию? – спросил Вадим.
– Да.
– Если не секрет, как вы оказались на эстраде?
Кира привыкла к этому вопросу и обычно отделывалась шуткой. А тут вдруг взяла и сказала как есть:
– Чтобы концертировать, нужно работать сорок восемь часов в сутки – это общеизвестно. То есть положить на музыкальную карьеру всю жизнь. А я не хочу расплачиваться своей жизнью – даже за музыку. Вот и все.
Вадим докурил сигарету и, приоткрыв окно, выбросил окурок на улицу.
– Ну, всегда приходится расплачиваться, – сказал он.
– А я не хочу, – повторила Кира и поинтересовалась: – А что вас привело на эстраду, если не секрет?
– Да почти то же самое, – они стояли у светофора, и он повернул голову и смотрел на нее, – то есть абсолютно то же самое!
– Расскажите, – попросила Кира.
Загорелся зеленый свет, и, рассказывая, Вадим смотрел вперед, повернув к ней красивый четкий профиль:
– По профессии я кораблестроитель. Закончил институт, проработал по инерции несколько лет, а потом догадался, что не хочу строить корабли, вообще ничего не хочу строить – только жить, а значит, иметь досуг. Я писал стихи, друзьям нравилось, потом появилась мысль использовать их как песенный текст... остальное вы знаете.
Она молча кивнула; выходило, что они оба больше всего ценили свой досуг и не хотели расплачиваться. "Волга" уже вывернула на Московский, до ее дома оставалось каких-нибудь десять минут... Вадим помог ей выйти из машины, почтительно поцеловал руку, передал привет Саньку, развернулся и уехал, посигналив на прощанье.
Был разгар первомайской кампании, и через три дня во Дворце культуры имени Первой пятилетки состоялся праздничный концерт, в котором Кира была занята только в первом отделении, так как второе целиком работал гастролер со своим инструментальным ансамблем. Вадим приехал к началу, но, едва поздоровавшись с ней, прошел в гримерную гастролера. За кулисами царила обычная пестрая толчея; конферансье выстраивал концерт, причем актеры, как всегда в праздники, спешили и не хотели ждать.
– Если концерт строить по возрастающей, а его необходимо строить по этому принципу, – убеждал конферансье пожилой жонглер, – то начинать надо, безусловно, с меня.
Конферансье смеялся, актеры ругались и оттесняли жонглера в сторону. Кира из приличия просматривала ноты, которые принесла с собой певица, хотя знала ее репертуар наизусть: две песни и еще одна на "бис" – "коронка", всегда одно и то же. В стороне разогревалась балетная пара. Вернее, всерьез разогревалась только она, а он, под дружный хохот окружающих, задирал ногу, обтянутую тонким трико, подносил к ней зажженную спичку, потом опускал и с серьезным видом принимался за другую. Самое смешное, что танцевал он все равно лучше своей партнерши. Наконец занавес распахнулся, обнажив дышащий, покашливающий, изготовившийся зал, и концерт покатился... Конферансье нервничал, что пародист, который сейчас работал во Дворце культуры работников связи, не успеет вовремя и ему некем будет закончить первое отделение, администратор путался под ногами и всем мешал, пожилой жонглер уже закончил свое выступление и складывал реквизит. Он опять пару раз не поймал и, беззлобно отбиваясь от актеров, шутил:
– Скоро буду работать сольный: в первом отделении ронять, во втором подбирать... а пока что репетирую.
Вадима нигде не было видно, в антракте он тоже не появился. Переодевшись, Кира купила в театральном буфете зефир, который обожал Санек, и пористый шоколад для себя и вышла на улицу. Настроение было испорчено, и она с удивлением поняла, почему... В утешение она развернула обертку, откусила кусочек шоколада – и увидела Вадима. Он стоял на тротуаре и улыбался, за его спиной солидно лоснилась черная "Волга".
В этот день у нее было пять концертов: три дневных и два вечерних, так что оставался последний – в Интерклубе, и Вадим повез ее на канал Грибоедова. После концерта отоварились фирменными сигаретами и посидели в баре. Торопиться было некуда и не хотелось, сидели в розовом полумраке и пили джин. "Кто-нибудь, достойный тебя... например, Вадим", – уже без всякого раздражения вспомнила Кира слова матери. "Санек, конечно, бывает мил, но..." Она слышала, что Вадим не женат, вернее разведен, хотя это уже не имело никакого значения: ничто не имело значения, когда Кира хотела чего-нибудь всерьез...
Через три недели она с чемоданом в руке стояла в прихожей их квартиры на Московском проспекте, а Санек не давал ей открыть дверь и умолял "еще раз хорошенько подумать".
– Ну влюбилась, ну бог с ним, – твердил Санек. – Ну бывает... Но нельзя же так – с бухты-барахты! Надо хорошенько подумать...
Кира пыталась открыть замок, но он не давал и, как заводной, твердил одно и то же:
– Нельзя же так! Надо хорошенько подумать, а так нельзя... Кира! Подумай хорошенько!
Они боролись в прихожей, отталкивая друг друга; она молча хваталась за замок, а он с силой отдирал ее руку и громко дышал.
– Пальцы! – Кира дула на пальцы и трясла рукой. – Завтра у меня концерт, я же не смогу играть, пусти... Ты делаешь мне больно!
– А ты мне? – спросил Санек и вдруг залился слезами. Он стоял и горько плакал, как плачут дети – самозабвенно, с полной самоотдачей: обильные слезы скатывались по щекам и, скапливаясь в глубокой ямочке на подбородке, падали оттуда ему на грудь. Он не вытирал их. Тогда Кира сказала, как дают пощечину, чтобы привести человека в чувство:
– Прекрати истерику, слышишь? Я все равно уйду, потому что люблю его. А тебя – нет. И никогда не любила, слышишь?
Годы спустя, вспоминая этот разговор, она не могла себе простить именно этого: "...и никогда не любила", хотя это была чистая правда... Но слова подействовали: Санек сам открыл дверь и выпустил ее на лестничную площадку. И она помчалась по лестнице вниз и потом на улицу, где у подъезда ее ждал Вадим. И ни разу не оглянулась.
Не зажигая света, Кира протянула руку к тумбочке и взяла сигарету. Как бы сложилась ее жизнь, если бы она тогда "подумала хорошенько" и осталась? Может быть, сейчас у нее были бы дом, достаток и преданный муж... Лежала бы с Саньком в одной постели, и он бы уютно "похрюкивал" под боком. Чушь и ерунда! Да разве она могла тогда "хорошенько подумать"? Она кубарем скатилась с чемоданом по лестнице вниз – навстречу ожидавшему ее Вадиму.
Целый год она ни о чем не догадывалась и безмятежно сияла от счастья.
– Сияешь, как красно солнышко, – говорила ей подруга Вера. – В крайнем случае, как лампочка Ильича.
– За что ты его так не любишь? – обижалась Кира. – За Санька?
– Вадим за Санька не ответчик, это уж твой грех.
– Да, я грешная женщина, – легко соглашалась Кира. – Помнишь, у Северянина – "В грехе – забвенье!" Кто из нас без греха...
– Санек, – гнула свою линию подруга.
– Ну, хорошо, – соглашалась Кира. – А Вадим-то в чем перед тобой провинился?
– Нарцисс Нарциссович Нарциссов, – цедила Вера.
Что было, то было: она и сама удивилась, заметив, что он проводит по утрам в ванной комнате битый час и постоянно смотрится в зеркало или в любую другую блестящую поверхность, например в никелированный чайник; кстати, у матери была та же манера...
Вера с первого дня невзлюбила Вадима, зато мать буквально смотрела ему в рот. Они с Кирой даже сблизились на почве этой беззаветной любви – настолько, что та как-то не удержалась и пожаловалась матери на подругу.
– Скажите пожалуйста, – изумилась мать. – Не может простить тебе Санька... Да она элементарно завидует, твоя Вера, – и весь тут сказ!
Через полгода Кира получила развод, и они поженились. Надо думать, она сделала "блестящую партию", став женой знаменитого поэта-текстовика, во всяком случае, на их свадьбе собрались все "небожители" эстрады; приехала, правда с опозданием, и сама "звезда"... Помолодевшая мать в длинном черном платье с глубоким вырезом тряхнула стариной и, почти не фальшивя, спела под аккомпанемент дочери свою "коронку", арию Сильвы. Утром, когда гости разошлись, она растроганно поцеловала Киру в щеку и призналась:
– Не знаю, как ты, а я счастлива! Вот это я называю – жизнь, наконец-то я снова в своем кругу...
Это мать вспомнила довоенные времена, когда была если не лучшей, то во всяком случае самой эффектной исполнительницей Сильвы в одноименной оперетте Кальмана в Театре музыкальной комедии. Это была кульминация, пик ее недолгой карьеры: после войны, вернувшись из эвакуации, мать покинула театр (по ее версии – пожертвовала сценой ради семьи; на самом же деле у нее было что-то со связками, какое-то осложнение после недолеченного гриппа, и она попросту потеряла голос).
Единственным облачком на лазурном небосклоне Кириной жизни были частые отъезды Вадима.
– Ты же только что ездил! – отговаривала она мужа. – Подумаешь "гала-концерт": ни одной звезды!
– Не имеет значения, – объяснял Вадим. – Как ты не понимаешь – это необходимая часть моей работы: я должен постоянно держать руку на пульсе.
Покорно вздохнув, она собирала чемодан, и он отбывал. Начинались телефонные звонки, зачастую ночью, так как он никогда не давал себе труда сделать поправку на местное время. Кира не сердилась: в те времена ей ничего не стоило проснуться среди ночи от резкого телефонного звонка и потом мгновенно, едва коснувшись подушки, опять заснуть до утра. Иногда, "закрывшись" на графике, она ездила вместе с ним.
Болезнь началась с пустяка. В середине мая Вадим вернулся из поездки в Сочи, и, готовя в химчистку его модный кримпленовый костюм, она проверила содержимое карманов и вынула оттуда: оторвавшуюся пуговицу, безукоризненно чистую расческу, конфетный фантик и маленькую, сложенную вчетверо записку. Там был номер телефона, а внизу стояла приписка: "Не забудь и не потеряй. Женя". Ничего особенного... Интересно, кто эта Женя? А может быть, вообще он? Исключено: приписка чисто женская. Наверное, кто-то хочет, чтобы он написал текст, что же еще? Вечером она отдала ему записку и все-таки спросила:
– Что это за такая за Женя?
И услышала в ответ:
– Не такая, а такой – молодой вокалист, один из "подающих надежды".
– Странно, – сказала Кира.
– Что – странно?
– Да так, ничего.
А недели через две в Доме Дружбы ей пришлось аккомпанировать незнакомой молоденькой певице с такой внешностью, что, раз увидев, ее нельзя было забыть или с кем-нибудь перепутать.
– Вы ведь не из концертной организации? – спросила Кира, просматривая ее ноты.
– Нет, я работаю в драматическом театре, – откликнулась певица и уточнила, в каком именно. – Вот, – прибавила она, – неожиданно запела!
– Бывает, – улыбнулась Кира. – Простите, я не знаю вашего имени...
– Женя Баринова, – представилась та и добавила. – А вас я узнала... Вы ведь жена Вадима?
– Да... а вы и его тоже знаете?
– Кто же его не знает? – удивилась Женя. Она сидела, закинув ногу на ногу, и даже Кира не могла отвести глаз от этих ног.
– Конечно, я его знаю, а лично познакомилась с ним в Сочи, на конкурсе. Вот что, Кира, я начну с этой песни... и у меня к вам просьба – не фиксируйте звук, играйте тихо, совсем тихо, хорошо? Все-таки у меня "драматический" голос. – И они перешли к делу.
В этот вечер у нее обнаружились первые симптомы той болезни, которая постепенно, день за днем, изматывала ее душу и, набрав силы, стала неизлечимой.
"Он соврал! – думала Кира, поднимаясь по лестнице в их просторную "сталинскую" квартиру на третьем этаже. – "Подающий надежды" вокалист – это она, эта девчонка с умопомрачительными ногами. Зачем он соврал?"
– Зачем ты мне соврал? – забыв поздороваться, спросила она Вадима, который на звук ее шагов вышел в прихожую.
– А почему меня никто не целует? – удивился он. – Кто тебе соврал?
– Ты, – сказала Кира и села на стул. – Я сегодня ей аккомпанировала, этой Жене. Ее фамилия Баринова. – И зачем-то добавила: – В Доме Дружбы.
– Женя? – повторил Вадим. – Баринова? Где-то я слышал это имя...
Тогда Кира напомнила ему недавний эпизод с запиской.
– Ах, да, – вспомнил он. – Я назвал ее молодым вокалистом? Не может быть... Разве что в смысле – молодой вокалист Женя Баринова? Как, скажем, молодой адвокат или, там, молодой врач Женя Баринова... в таком вот смысле?
