Текст книги "Такая женщина"
Автор книги: Ирина Безладнова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Ты сказал про нее буквально следующее: "не такая, а такой"...
– Какой "такой"? – рассердился Вадим. – Согласись, что это невозможно, не мог я спутать ее с мужчиной! Ты ее видела – согласись, что не мог!
Кира смотрела на него со стула снизу вверх и растерянно молчала.
"Черт меня дернул сдать в чистку тот проклятый кримпленовый костюм! тоскуя по прежней беспечной жизни, ругала она себя. – Из-за какого-то дурацкого пятнышка – кто его видел? Жила бы и ничего не знала, никакой Жени Бариновой..." Она старалась забыть, не думать, но это происходило помимо ее воли: например, на концерте Вадим, стоя к ней спиной, вполголоса беседовал с хорошенькой балериной из кордебалета – о чем? Во всяком случае, не о песенном тексте... Или он звонил ей от знакомого композитора и предупреждал, что задержится: надо поработать, а там был какой-то непонятный фон, как будто кому-то зажимали рот рукой, а этот кто-то тихо, придушенно смеялся женским голосом. А то ей казалось, что от него слабо, едва уловимо попахивает чужими духами...
В конце июня, на празднике Белых ночей в Пушкине они снова столкнулись с Женей Бариновой. Кира не должна была участвовать в этом концерте: ей позвонили с "обзвона" и попросили заменить заболевшего пианиста. Вадима дома не было, и это означало, что на концерт ей придется добираться на перекладных. В любом другом случае она бы не задумалась отказаться, сославшись на мигрень, но, услышав имя Жени Бариновой, сразу согласилась. Ехала сначала в автобусе, потом в переполненной электричке и всю дорогу думала о ней. "Если у них что-то есть, я это сразу почувствую. Она, наверняка, не в курсе, что заменили пианиста: не такая она фигура, чтобы ей сообщать о замене. А раз так, сработает эффект неожиданности: она не успеет приготовиться, и я пойму". Женя встретила ее широкой улыбкой и словами:
– Кирочка, это потрясающе, что у Яши грипп! То есть – дай Бог ему здоровья, но как же я рада вас видеть!
Значит, ее все-таки предупредили – эффект неожиданности не сработал, и Кира ничего не поняла.
Когда они с Женей были на сцене, ей вдруг показалось, что за кулисами мелькнула высокая фигура мужа. Но софиты светили прямо в лицо, и она могла обознаться. Отработав и вернувшись за кулисы, она обошла все актерские, но Вадима нигде не было видно, а расспрашивать актеров ей не хотелось. Воспользовавшись паузой, она вышла через служебный подъезд на улицу подышать и увидела, как Женя Баринова, грациозно нагнув рыжую коротко стриженную голову, садится в их черную "Волгу".
Кира ехала домой. В голове шумело и даже слегка позванивало: ее бедная голова еще не привыкла к загадкам и ребусам... Может быть, в машине был не Вадим? Она не разглядела его в полумраке салона. Мог же он уступить машину на вечерок... Да, но он промелькнул тогда за кулисами! Хорошо, там был он, но кроме него в машине мог сидеть кто-то еще, какой-то любовник Жени... Предположим. Но если Вадим зашел за кулисы, то как он мог ее не видеть! Они с Женей были на сцене... а он ведь как раз и ждал Женю. То есть не он ждал, а Женин любовник, как там его зовут... Значит, Вадим ее видел! Но тогда выходит... И она начинала все сначала, глядя в окно на знакомые пейзажи, окутанные легкой вуалью белой ночи, и не замечая их. В квартиру она вошла уже окончательно запутавшись и ничего не соображая. Вадима дома не было. Он явился за полночь, позевывая, вошел в столовую и капризно поинтересовался:
– Почему это меня не встречают? Мне что – не рады?
– Не фиглярствуй, – сказала ему Кира. – Я все видела.
– Что – все? – между двумя зевками спросил Вадим.
– Тебя и Женю в нашей машине... скажешь "нет"?
– Скажу "да", – невозмутимо подтвердил он. – А где ты нас видела?
– На концерте в Пушкине.
– Ты была на этом концерте? – не поверил он. -Ты шутишь!
– Это неважно, важно другое...
– Что именно?
– Что делала эта... эта Женя в нашей машине?
– Ехала...
– Не фиглярствуй!
– Да просто я привез туда Алика – вот и все дела!
– Алика?
– Его, родимого... пристал: познакомь да познакомь! Что мне – жалко?
– Значит, в машине вас было трое... А почему ты не подошел? Я же видела тебя за кулисами!
– Но я-то тебя не видел.
– А что же она тебе не сказала... эта Женя?
– Это уж ты спроси у нее, – резонно заметил Вадим.
Кира понимала, что скорее всего он врет, но ее сбивал с толку его искренний тон; а он, видя ее растерянность, мгновенно поменял тактику и перешел от обороны к решительному наступлению.
– Черт возьми, я устал! – не давая ей опомниться, заявил он. – У тебя просто мания какая-то... Я устал, и мне надоело оправдываться: если бы у меня с ней что-то было, тогда другое дело, а так... меня убивает твоя несправедливость! Да, вот что самое обидное – не-спра-вед-ли-вость!
Не мог же он так притворяться! А если предположить, что мог... Кира не могла предположить такое, она подошла, прижалась пылающим лицом к его груди и попросила:
– Прости, я и сама не знаю, что со мной происходит... прости, ну прости, пожалуйста.
Ночью они помирились. Их ночи... стоило ей ощутить его рядом, и она была счастлива: для Киры формула счастья в те годы была простой – чувствовать его рядом. Они помирились, и Вадим простил ее. Но сна не было... Кира лежала головой у него на груди и думала.
Наверное, она в отца. Мать рассказывала, что отец постоянно ревновал ее, просто изводил своей маниакальной ревностью.
– Доходило до анекдота, – вспоминала мать. – Придешь домой в хорошем настроении – ага, значит, состоялось! А если, наоборот, в плохом – ну значит, сорвалось! Настоящий маньяк...
– Что – ни с того ни с сего? – поражалась Кира. – Прямо на ровном месте?
– Посмотри туда, – мать показывала на свой портрет. – Как по-твоему, могла я удержаться на "ровном месте" – с моей-то красотой?
– Тогда почему же отец маньяк... если не могла?
– Твой отец видел, кого брал в жены... А красота имеет свои права!
Наверное, отец этого не понимал, и Кира привычно пожалела отца: она жалела его уже за тот раздраженный тон, в котором мать говорила о нем.
Отец умер, когда ей было восемь лет, она тогда училась во втором классе школы-десятилетки при Ленинградской консерватории. Искупался в Неве в начале сентября и схватил двустороннее воспаление легких: закалял свое слабое здоровье – так и не закалил, не успел. Мать до сих пор не могла простить отцу его "нелепой смерти".
– Все и всегда хотел делать по-своему, упрям был патологически. Вот и доупрямился! – возмущалась она.
А Кира, зная свою мать, сильно подозревала, что все "патологическое упрямство" отца сводилось к тому, что он просто пытался оставаться самим собой.
Она на удивление плохо помнила его и сердилась на себя за это: все-таки восемь лет – не младенческий возраст, могла бы запомнить лучше... А так, вспоминая, видела высокую поджарую фигуру, раннюю лысину и веселые белые зубы; еще – слышала тихий музыкальный свист. По утрам, собираясь в академию, отец насвистывал – и это тоже почему-то раздражало мать.
– Делал зарядку под свист, одевался и свистел... чуть ли не завтракал, заливаясь свистом, – без улыбки рассказывала она.
Отец был военным, полковником-артиллеристом и преподавал в Военной академии на Съездовской линии Васильевского острова. Кстати, их роскошная квартира была предоставлена ему академией, а после его смерти мать получала приличную пенсию. Но, конечно, не на одну эту пенсию они жили: у матери вскоре появился "покровитель"; и так, сменяя друг друга, "покровители" неизменно, по сей день обеспечивали ее матери "достойный уровень жизни". Другими словами, ее мать была содержанкой, как, скажем, "Дама с камелией" Александра Дюма... а почему бы и нет? Ведь "красота имеет свои права"! Она переходила от одного "покровителя" к другому, как "переходящее красное знамя", награждая собой счастливого победителя.
Кира тихонько вздохнула: кто спорит – Вадим красив, но и она не дурнушка. А что если, как мать, взять и воспользоваться "своими правами"? Охотников хоть отбавляй, только свистни... Но в том-то и дело, что свистеть не хотелось.
А потом она застала его целующимся с Женей Бариновой, что называется, буквально у нее на глазах. Компания собралась большая и разношерстная: "небожители" были в меру разбавлены "подающими надежды". Вадим предупредил ее сам:
– Кстати, будет Баринова... просто в порядке информации.
– А откуда ты знаешь? – спросила Кира.
– От Алика: сабантуй-то у него!
Собираясь, Кира поймала себя на том, что провела перед зеркалом на добрых полчаса дольше, чем обычно. И осталась довольна результатом: все-таки это очень укрепляло ее позиции – то, что она привыкла видеть в зеркале.
За столом Женя сидела рядом с Аликом, вообще, он, несомненно, был, что называется, "при ней"; и Кира расслабилась, как будто в ней отпустила тугая, до предела сжатая пружина. Она почувствовала себя легкой, почти бестелесной от блаженного облегчения и одновременно глубоко виноватой: устраивала Вадиму сцены, как последняя кухарка, и вот уж действительно на ровном месте. Она отправилась на поиски мужа, чтобы сообщить ему, что она последняя дура, – и нашла его на балконе целующимся с Женей Бариновой. Кира стояла в открытых дверях и смотрела; она и сама не знала, как долго она так стояла, пока они ее не увидели...
Тогда она с трудом отлепила ноги от пола и пошла в прихожую, а оттуда на улицу; белые ночи были на исходе, и снаружи серел пасмурный вечер, начинало накрапывать. Алик жил на улице Дзержинского; дойдя до угла, Кира повернула на Садовую и медленно побрела в сторону Невского... До Вериного дома на Бармалеевом переулке она добралась уже ночью: всю дорогу пришлось идти пешком, потому что ее сумочка осталась лежать на стуле в гостиной; но идти было даже проще, потому что так она оставалась одна в равнодушной вечерней толпе. Когда Кира переходила Дворцовый мост, припустил дождь, а она, не прибавляя шага, шла и шла по лужам в своих бежевых туфлях на высоченных шпильках и в муаровом платье с глубоким вырезом на спине, и на нее оборачивались. Вера спала и долго не открывала дверь, а открыв, смотрела на подругу с выражением ужаса на лице, как на привидение.
– Я к тебе... – сказала Кира и улыбнулась. – Не прогонишь?
И, не переставая улыбаться, стала медленно, как в замедленной съемке, оседать на пол.
За стенкой закашлялся Санек и, прочистив горло, перевернулся на другой бок. Ну и слышимость в этом доме, почище, чем у нее в Купчино... Кира посмотрела на будильник – три часа ночи: все-таки надо было выпить снотворное, а теперь уже поздновато. Она тоже перевернулась на другой бок и свернулась калачиком, устраиваясь поудобнее.
Она тогда потеряла сознание от горя – упала в обморок, как какая-нибудь героиня немого фильма: ее сердце оказалось с изъяном; выражаясь сегодняшним языком, оно не держало стресса. В ту же ночь позвонил Вадим, который, не застав ее дома и не обнаружив у матери, догадался, что она у Веры. Кира не подошла к телефону, и через десять минут позвонила мать.
– Кира, это ребячество, – сказала она строгим педагогическим тоном. – Не будь смешной и возвращайся домой: Вадим сам не свой.
На следующий день он приехал за ней и увез на Московский. Вид у него был сконфуженный, и всю дорогу до дома говорил он, а она смотрела в окно и молчала.
– Ну что тут такого, – бубнил он. – Ну, выпил мужик... ну, подвернулась хорошенькая бабенка, бог ты мой... – Вадим умолкал и нервно ерзал на сиденье. – Кира, ведь ты же умная женщина: конечно, я тебя люблю, но я же не ангел!
И все кончилось неизбежным примирением; ей предстояло прожить с ним еще три года, и она научилась прощать и не такое...
Теперь она не могла вспомнить, как звали ту студентку, которая заняла освободившуюся вакансию после незабвенной Жени Бариновой; а ведь это из-за нее Вадим ударил ее. "Расклад" был прежний: шумная компания и студентка с большими наивными глазами, которую привел с собой Алик. На вид ее можно было принять за школьницу, случайно затесавшуюся среди взрослых. На этот раз она обнаружила их на кухне: Вадим сидел за столом, а студентка, устроившись у него на коленях, одной рукой обнимала его шею, а другой – кормила с ложечки ореховым тортом. Кира взяла первое, что попалось под руку – металлическую подставку для кастрюль – и запустила в мужа; ложечка звякнула и, измазав ему подбородок, упала сначала на галстук, а оттуда – на светлое платье студентки. Через полчаса Кира была на Московском и, как тигрица в клетке, металась по квартире. Вадим явился следом, и они кричали друг на друга так, что, наверное, было слышно на улице.
– Будь ты проклят! – заходилась она в крике, напрягая шею. – Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Да будь ты проклят!!
Ее колотило и трясло, казалось – от напряжения сейчас порвутся сосуды и вместе со словами горлом хлынет кровь. Наверное, то же самое происходило с ним.
– Истеричка, дура! – орал он. – А если бы ты попала мне в голову? Шиза! Маньячка хренова!
– Сам маньяк! Сексуальный маньяк... Кобель! Ненавижу!!
Тут он развернулся и ударил ее по лицу, залепил пощечину и стоял как громом пораженный, не веря, что в самом деле ударил ее... Потом она лежала на диване, отвернувшись к стене, а Вадим на коленях стоял рядом и твердил:
– Прости... если ты не простишь, я не знаю, что я с собой сделаю! Девочка, любимая, солнышко мое! – и целовал, палец за пальцем, ее руку, которая, как неживая, свешивалась с дивана...
И все же нельзя сказать, что их жизнь состояла из сплошных стрессов; были и относительно спокойные периоды, когда она только догадывалась, ничего не зная наверняка, или когда Вадим был чем-нибудь занят. Например, когда он готовил к выпуску очередной сборник своих стихов, надеясь, что он станет тем ключом, который откроет для него двери Союза писателей. Вадим давно подбирал ключи к этой двери, но заветная дверь не поддавалась: годы работы на эстраде наложили свой отпечаток на его стихи. Он и сам это понимал, потому что чувствовал слово. Иногда он просил ее:
– Меня нет дома – кто бы ни звонил, хорошо?
– Без всяких исключений? – спрашивала Кира, имея в виду "звезду".
– Без всяких, – говорил Вадим и закрывался в своем кабинете.
И она знала, что он пишет. Не тексты – их он писал, где придется: на кухне, в спальне, лежа головой у нее на животе, в столовой между котлетами и десертом. Но стихи он всегда писал только в кабинете, отгородясь даже от нее плотно закрытой дверью. Это, как запой, могло продолжаться по нескольку дней подряд, и по лицу мужа Кира догадывалась, что результат не устраивает его самого и что в конечном итоге он использует этот материал для новой песни. Она жалела Вадима: покупала в "Норде" его любимый торт с меренгами, играла для него Моцарта и даже терпела его закадычного друга Алика.
Уж этот Алик, автор "антикварных" хохм, которыми блистал на эстраде Санек... Кире он всегда был неприятен, этот его дружок: до того сладкий, что даже липкий.
– Ну что у вас с ним общего? – сердилась Кира.
– Как – что? – отшучивался Вадим. – Алик – мой собрат по перу!
– Не удивлюсь, если он никогда не слышал, кто такой Сомс Форсайт, твой "собрат"...
– Понятия не имеет, – соглашался Вадим. – И даже не догадывается о существовании некоего Джона Голсуорси. Ну и что?
– Как "ну и что"? – терялась Кира. – Тогда о чем же вы с ним говорите?
– О... другом, – неубедительно объяснял Вадим и сразу раздражался. Отстань, пожалуйста, я же тебя не спрашиваю, что у тебя общего с Верой!
– Мы с Верой очень разные, – соглашалась Кира, – но она – подруга детства, это совсем другое!
Черт с ним, с Аликом! Имелись у них и настоящие друзья... например, Медведевы.
Саша Медведев, чтец филармонического отдела, декламировал с эстрады Пушкина и Маяковского, а в узком кругу – Ахматову, Пастернака и Мандельштама. Его жена Леля к искусству никакого отношения не имела: она преподавала физику в средней школе, но это была самая поэтическая женщина из всех, кого знала Кира, – качество, трудно поддающееся определению. Прическа, вернее ее полное отсутствие, манера одеваться, тихий голос – все в ней было особенное, свое собственное. Когда Саша читал стихи, она слушала, полузакрыв глаза и обнажив в полуулыбке плотную подковку зубов, и вид у нее был отсутствующий. И все время они старались коснуться друг друга: она клала свою маленькую руку на его колено, или он поглаживал ее тонкую шею – там, где на нее падали сзади небрежно заколотые волосы, или они просто держались за руки. Медведевы приходили, и для Киры наступал рай на земле... Она любила эти вечера еще и за то, что они возвращали ей ощущение близости с Вадимом, той кровной близости, какой она ни к кому не испытывала до него. На этих домашних вечерах Кира садилась за рояль и по просьбе Вадима пела старинные английские баллады. (Кстати, он сам и разыскал их для нее.) На столе горела свеча, другую, стоя рядом, держал для нее Вадим, освещая ноты... Кира пела на английском языке, и от ее нежного слабого голоса, чуть закинутой русой гладко причесанной головы, живого звука рояля и непонятного смысла на глазах Лели выступали слезы.
Гости уходили, а Вадим приносил из кабинета папку со своими ранними стихами и читал их только для нее одной. Потом они тушили свечи и ложились; и ради этого вечера и сменяющей его ночи Кира терпела все, что приходило им на смену.
И еще они любили встать не рано утром, не спеша позавтракать в светлой кухне чашкой крепкого кофе и яичницей с гренками и выйти на улицу без каких-нибудь определенных планов – недаром они оба были страстными любителями досуга. Заходили в кино посмотреть новый фильм, потом просто бродили по городу, забредая в свои любимые уголки, или шли в Эрмитаж и, переходя из зала в зал, подолгу стояли в коридоре у высокого окна, любуясь Невой... Вечер чаще всего заканчивался в дорогом ресторане – они могли себе это позволить.
Болезнь давала ремиссию, и, вопреки здравому смыслу, Кира надеялась, что она прошла совсем. Один из таких периодов совпал с ее беременностью, и Кира вдруг решила оставить ребенка. Вадиму она пока не говорила, сначала сама привыкая к этой мысли. Она его оставит – пусть будет... По ее подсчетам шел уже третий месяц, поташнивало, сперва натощак, а потом – после еды, но она не подурнела; наоборот, что-то такое появилось в глазах, как будто они подсвечивались изнутри, даже мать заметила и спросила:
– Что это у тебя с глазами? Аж светятся в темноте... как у кошки.
Кира недолго светилась: в одно действительно прекрасное зимнее утро, когда Вадим был в отъезде на Всесоюзном конкурсе вокалистов, в дверь неожиданно позвонил Алик...
Они сидели на кухне, и она поила его кофе с остатками нордовского торта, а за окном, как на новогодней открытке, мелкими ровными хлопьями сыпал снег. Алик, манерно отставив мизинец, отхлебывал из ломоносовской чашки с петухами и рассказывал. Подробно, с указанием имен и дат, доводил до ее сведения все еще не известные ей похождения Вадима. Среди прочих было упомянуто имя поэтической Лели Медведевой...
– Вы не поверите, Кира, как он неразборчив! – Алик взял салфетку и аккуратно промокнул губы. – То есть иногда просто диву даешься...
Кира катала по скатерти крошки и молчала.
– Вас, наверное, удивляет – почему я вам все это рассказываю? поинтересовался он. – Да просто мне надоело исполнять при нем роль дуэньи и покрывать его милые шалости. Кроме того, могут быть неприятности: боюсь, что некоторые его дамы... э-э, еще моложе, чем выглядят. – Он выжидательно посмотрел на нее и покачал головой: – Уму непостижимо: зачем, имея такую жену, как вы... женщину с большой буквы...
– Что – бабу не поделили, собратья? – перебила его Кира и поднялась из-за стола.
Алик пожал плечами, улыбнулся и тоже встал.
– Не совсем так, вернее, совсем не так, – ничуть не смутившись, сказал он. – Но, можете мне поверить, у меня есть свои веские причины. – Поклонившись, он вышел из кухни; не спеша одел перед зеркалом в прихожей свою шикарную дубленку, и она закрыла за ним дверь.
В тот же день, не дожидаясь возвращения Вадима, Кира собрала чемодан и уехала к матери.
Аборт она не сделала случайно: в день, когда ей нужно было ложиться в клинику, вдруг подскочила температура, и мать велела:
– Не будь идиоткой – могут быть осложнения. Не горит... Я не считаю, что у тебя есть основания для развода...
– Мама!
– Я так не считаю, но ... в любом случае, если ты что-нибудь там повредишь, то, спрашивается, кому ты будешь такая нужна?
Кира обещала подождать, пока спадет температура, а тем временем мать позвонила Вадиму в Юрмалу и сообщила ему о ребенке.
– Я думаю, ты должен знать, – сказала ему мать. – Не хочу вмешиваться в ваши отношения, но твой Алик форменная сволочь...
Первым же рейсом, не дождавшись окончания конкурса, Вадим прилетел в Ленинград, и они снова "выясняли отношения"... Вадим построил свою защиту на ирреальности происшедшего.
– Как по-твоему, – вопрошал он, – Алик – это тот человек, которому можно верить?
– Не мог же он взять и все придумать, так не бывает.
– Ты недооцениваешь Алика... как раз мог.
– Но если ты оцениваешь его по достоинству – как же ты мог с ним общаться? – спросила Кира.
– Погоди, не сбивай... вот ты говоришь, Леля Медведева – ты что, не знаешь, какие у них взаимоотношения с Сашей? Уж ты-то знаешь! Значит, это ложь. А если предположить, что здесь он соврал, то почему он не мог с таким же успехом соврать и во всем остальном?
– Зачем? – не могла поверить Кира.
– Ну, это длинная история... можешь не сомневаться, у него были свои причины! Как-нибудь я тебе расскажу...
Причины, действительно, были, точнее – причина: одна балерина из кордебалета, которую Вадим не хотел уступить "собрату".
Аборт Кира так и не сделала... Так что в итоге своим появлением на свет Натка была обязана бабке.
Сцена, завершившая эту драму, смахивала скорее на фарс. Через два месяца после примирения Кира уехала в Ригу на гастроли; она была на шестом месяце беременности, но этого почти не было видно. Вернулась она раньше, чем предполагала, на целых три дня – классическая ситуация из анекдотов Санька, с той разницей, что там из командировки неожиданно возвращался муж. Правда, она позвонила Вадиму из гостиницы перед отъездом, но не застала его дома. С вокзала она позвонила снова, и опять никто не снял трубку. Поднявшись к себе на третий этаж, Кира поставила чемодан на площадку и вставила ключ в замочную скважину. Замок не поддавался... Она вертела ключ и так и этак, не понимая, что дверь закрыта на задвижку изнутри; и, решив, что замок испорчен, уже собиралась спуститься на первый этаж, где жил их сантехник, но в эту минуту за дверью что-то упало и покатилось. "Господи, воры..." – испугалась Кира и в ту же минуту явственно услышала женский смех. За дверью их квартиры смеялась женщина, и, услышав ее смех, Кира поняла. Она повернулась к двери спиной, взяла чемодан и стала медленно спускаться вниз. И не чувствовала ничего, совсем ничего, кроме усталости – такой, что хотелось лечь прямо тут, на каменных ступеньках, и уснуть, и ничего не знать.
Когда Кира в последний раз взглянула на будильник, было пять часов утра. Как всегда, последней на грани сна мыслью была мысль о Сереже: что, может быть, сегодня он ей приснится. ... Ей не удалось выспаться в эту последнюю ночь в Финляндии, зато фактически всю обратную дорогу в автобусе она крепко проспала на плече у Санька и, проснувшись, обнаружила, что они почти дома. Ее высадили около автобусной остановки, и Санек вынес на улицу ее небольшой чемодан и сумку.
– Ну что тебе сказать, – улыбнулась Кира. – Таких, как ты, больше не делают... я узнавала! – И она благодарно поцеловала его в круглую румяную щеку.
Пожалуй, Санек был единственным мужчиной, который сейчас не вызвал бы в ней мгновенного отторжения; его одного она могла бы впустить в свое одиночество. Но он не нуждался в этом: у Санька была толстая веселая жена, которая кормила его необыкновенными коричными булочками и зимой ставила утром перед его кроватью разогретые на батарее домашние тапки; кроме того, у него были дети и внуки.
И Кира села в подошедший автобус и поехала к себе в Купчино, где жила вот уже двадцать седьмой год в той самой двухкомнатной квартире, которую получила в результате размена роскошных апартаментов Вадима. Перед тем как открыть дверь, она постояла, готовя себя к тому, что сейчас увидит Геннадия...
На звук ее шагов в прихожую вышли оба: Геннадий, в ее фартуке, надетом поверх спортивного костюма, и Муська, с широкой улыбкой на широкой рыжей морде. Муська был кот с ироническим складом "лица": уголки рта у него были приподняты, и казалось, что он постоянно улыбается. Муська подошел и уткнулся лбом в ее сапог, а Геннадий схватил чемодан и закричал тонким голосом:
– Категорический привет! Как раз к ужину!
И как всегда, от звука его голоса у Киры по всему телу побежали колючие быстрые мурашки. Стараясь не раздражаться, она разрешила ему снять с себя пальто, переодела тапки и прошла на кухню, где был накрыт стол и вкусно пахло.
Они познакомились два года назад при самых драматических обстоятельствах: Кира ехала домой со студии и, выйдя из автобуса, упала и потеряла сознание. Геннадий, который проезжал мимо в своем такси, остановился, вызвал "скорую", дождался, пока она приехала, сопроводил Киру в больницу и на другой день пришел и принес ей куриный бульон. Она пролежала в больнице три недели: диагноз был – дистрофия сердца и хроническая коронарная недостаточность; и все три недели он навещал ее, шокируя своим простецким видом и визгливым тонким голосом, который должен был бы принадлежать разбитной деревенской бабенке, а не этому дородному немолодому таксисту. Кроме него один раз на полчаса забежала Натка – сообщить, что срочно отбывает в Тобольск, и разок, перед очередными гастролями, заскочил Санек... Мать умерла, домработница Маша уехала к своей сестре в Бологое, а Вера жила в Америке, в штате Нью-Джерси, в маленьком городке с романтическим именем "Little Falls", что означает "Маленькие водопады". Так что навещать ее было некому.
Когда Киру выписали, Геннадий приехал за ней, отвез в Купчино, приготовил обед, накормил ее и Муську, да так с тех пор и остался. То есть, конечно, не буквально: у Геннадия имелась своя комната в коммунальной квартире на Староневском, но он всегда "был под рукой" и помогал чем мог. А мог он многое: купить продукты, приготовить обед, при первой надобности остаться с Муськой и ни на шаг не отходить от Киры, когда сердце давало перебои и укладывало ее в постель. Хотя в последнем случае еще неизвестно, чего было больше – пользы или вреда, потому что он, не переставая причитать своим невозможным голосом, заполнял собой всю квартиру и вызывал у нее такое раздражение, что от него звенело в ушах. Геннадий ставил ее на ноги и исчезал на несколько дней, а Кира, немного отдохнув и замучившись угрызениями совести, вознаграждала его собственноручно приготовленным воскресным обедом. Кроме того, она заставляла себя перед сном созваниваться с ним: разговаривала и морщилась от вибрирующего в трубке пронзительного голоса, как от ломтика лимона без сахара. Довольно долго вопреки здравому смыслу она уверяла себя, что им движет простое человеческое сострадание, хотя было очевидно, что Крокодил Гена влюбился... Крокодилом Геной его прозвала Натка – за придурковатость и безотказность: на нем ездили все кому не лень... и Кира в том числе.
Они сидели на кухне; Кира с аппетитом ужинала, а Геннадий отчитывался за эти четыре дня ее отсутствия и жаловался:
– Приходи и бери: цены отпустили, очередей нет! Ну, купил, принес, съел... а дальше-то что? – Он подкладывал ей на тарелку кусочек жаркого и продолжал. -Я должон высказаться, так? А где отводит душу простой русский человек? В очередях! Ясно я говорю? – И клал другой кусочек в Муськину плошку. – Простой русский человек должон разрядиться. Факт, а не реклама! А то отпустили цены и велят за этим увидеть светлое будущее! Вглядываемся внимательно – светлое будущее не просматривается... Но мы, как юные пионеры, всегда к нему готовы! Так я говорю или нет?
В таком роде Геннадий мог продолжать часами... К счастью, зазвонил телефон – звонила знакомая редакторша с телевидения: канал, на котором Кира работала в еженедельной музыкальной программе, лихорадило от реорганизаций, сокращений и внутристудийных распрей. По сути, канал был приговорен: его забирала Москва. Это означало, что, несмотря на высокий рейтинг программы, Кира со дня на день могла лишиться работы. Отчасти она была рада поездке в Финляндию еще и потому, что хоть ненадолго отключилась от каждодневного ожидания отставки.
– Вывесили списки сокращенных, – сообщила сослуживица. – Нас с вами там нет...
– Пока нет, – вздохнула Кира.
Ее выгонят, вернее, лишат ставки редактора и предложат работать внештатно... кому она нужна в ее-то возрасте; что толку, что выглядит она намного моложе: существует трудовая книжка, а в ней – дата рождения, неоспоримый факт.
Слова: отсмотр, перегонка, выезд, монтаж, прямой эфир – не были для Киры пустым звуком; целых пять лет они были если не смыслом, то, во всяком случае, содержанием ее жизни. Когда разогнали концертную организацию, всех актеров попросту выкинули на улицу – спасайся, кто может! И заработал Естественный Отбор, и, как положено, выжили сильнейшие... Кира, вспомнив и заново оценив поговорку о спасении утопающих, заработала локтями: в ход пошли все старые связи, а когда они не помогли, Кира, пересилив себя, позвонила Вадиму.
Несмотря на то, что все-таки он был отцом Натки, виделись они крайне редко. Вадим стал настоящим мэтром: песни на его стихи распевала вся страна, его породистое лицо с надменным носом не сходило с экрана телевизора, он был дважды женат и дважды разведен, и в народе ходили слухи о его новой связи с молодой "звездой". Вадим процветал, но, насколько Кира знала, с мыслью о Союзе писателей он давно распростился.
Она позвонила ему, и Вадим с готовностью подключился: сделал пару необходимых звонков, познакомил ее с нужными людьми – и в результате она получила место внештатного редактора еженедельной музыкальной программы на одном из самых популярных каналов телевидения. Остального она добилась сама, и уже через год была зачислена в штат, и, оставаясь музыкальным редактором, заменила перешедшую на другой канал ведущую программы: пять лет назад, по определению все той же знакомой редакторши, Кира выглядела "противоестественно молодой и непростительно красивой". Сережа всего несколько раз успел увидеть ее на экране...
Крокодил Гена наконец ушел, причем Муська вышел провожать его в прихожую и, по-видимому, собирался провожать и дальше, если бы Кира не взяла его на руки: этот кот страстно, по-собачьи привязался к таксисту. Перед сном оставалось позвонить Натке, и, закурив сигарету, Кира сняла трубку.
