Текст книги "Мы сидим на лавочке…"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ирина Дедюхова
Мы сидим на лавочке…

Клава была толстая. А если честно, то очень толстая. Дома, когда она жила в деревне у бабки, это не очень бросалось в глаза. Но в деревне была только начальная школа, поэтому перед четвертым классом Клава переехала к мамке в город. Да там такой город был, что на всю округу только один светофор и сиял, как Луна, посреди единственного перекрестка. Школа, правда, была добротная, в три этажа, она была очень похожа на городской вокзал – или, на местный манер, «железку». У этих двух зданий были одинаковые колонны и высокие окна с ложными портиками в довоенном стиле и масса других архитектурных излишеств. Школа, как и вокзал, была покрашена в светло-зеленый цвет. Оба здания с облупившимися фасадами настолько напоминали друг друга, что вокзал называли «железка один», а школу – «железка два».

В буфете вокзала работала мамка. С работы она приносила копченую колбасу, балык и многое другое, от чего Клаву еще больше раздвигало в боках. Заняться в этом городе было нечем. Ни овечек, ни корову мамка не держала, у нее даже огорода не было. Жила она перекати-полем, в одной надежде на бабкины харчи. После работы, поев Клавкиного борща, мамка без ног валилась на тахту и до ночи дремала у телека. Иногда она уходила на работу, наоборот, с вечера, и Клаве становилось совсем тоскливо. В такие одинокие ночи ей вспоминалась бабка, которой теперь совершенно некому было помочь по хозяйству.

Раньше, в деревенской школе Клаву хвалили и ставили четверки. У нее за три года учебы в деревне накопилась целая пачка похвальных грамот за прополку свеклы и шефскую помощь на ферме. А в теперешней трехэтажной школе строгие учительницы говорили с Клавой сухо, едва сдерживаясь. И, получая тетрадки с очередной двойкой, Клава обреченно думала, что бабка была права, когда говорила, что в городе ей долго не протянуть. И класс у них раньше был дружный, они повсюду шли с песнями. А как весело было с ребятами под мелким дождиком выбирать из борозды картошку, зная, что вечером обязательно будут костер до неба, песни и страшные сказки про покойников. Наверно, и сейчас ее подружки так же идут с песнями в школу шесть километров поселковским большаком, но уж только без Клавы… Мамка ее, видите ли, пожалела, что далеко будет в школу ходить, а ведь говорила ей бабка свои резоны, говорила! Но мама так просила Клаву переехать к ней, пообвыкнуть, а Клава так скучала по маме, когда она долго не приезжала за картошкой и яйцами…

В новом классе никто не захотел сидеть с Клавой, потому что она была толстая. Поэтому ее посадили с худенькой девочкой с испуганными карими глазами и двумя иссиня-черными косичками. Звали эту девочку Хиля. Она была почти круглая отличница, у нее только по физкультуре и труду были тройки, а по рисованию – четверка с натяжкой. Весь класс перед уроками списывал у Хили математику, а она сидела при этом такая грустная, что Клаве было стыдно тоже попросить у нее заветную тетрадку. Почему-то раньше никто из деревенских ребят не называл Клаву жирной, она как-то и не задумывалась о своих габаритах. Но, впервые придя с большой охапкой георгинов в новую школу, Клава тут же услышала за спиной хихиканье и перешептывание. От этого она терялась на уроках и стеснялась выходить к доске. В деревне они всегда подсказывали друг другу, а здесь ребята только шептали ей: «Жиро-мясо-о…» Хиля тоже подсказками не баловала, она все больше помалкивала, и нутром Клава чувствовала, что она ее боится. Да, раньше Клавку просто любили, а теперь ее почему-то все ненавидели и боялись, хотя она как была Клавкой, так ею же и осталась. Через две недели таких терзаний Клава сказала мамке, что ей надо бы вернуться домой. Мамка принялась плакать, просить прощения за то, что сбросила Клавку в младенчестве на бабку, а потом стала угрожать, что если Клавка от нее съедет, то она кинется в петлю. И Клава поняла, что ей надо как-то приживаться в этом поганом городе.

После уроков Хиля все возилась возле Клавы со своим ранцем и громко сопела носом. Выходила она из класса поздно, уже когда с шестого урока к Клаве приходила математичка, чтобы заниматься с ней неправильными дробями. После уроков Клаву оставляли теперь каждый день, и она с тоской глядела в окно на улицу, где под старыми липами весело галдели мальчишки из их класса. Но потом у Клавы случилась радость – заболела математичка. Она выскочила вместе со всеми из школы, радостно махая огромным кожаным портфелем, купленным бабкой прошлым летом в кооперации за три сотни свежих яиц. Под липами мальчики лупили Хилю. Она стояла с трясущимся подбородком среди разбросанных тетрадок и закрывала голову руками от ранцев одноклассников. Портфель у Клавы был тяжелый, но она очень переживала за его хрупкий золотистый замочек. Поэтому ей пришлось бить мальчиков руками, аккуратно приставив портфель к стволу липы на сухое место. Мальчики оказались очень легкими, и вначале Клава била их вполсилы, жалея. Но потом Шмыков, по прозвищу Хмырь, ударил ее по животу. У Клавы сперло дыхание, и потемнело в глазах. Она стала драться всерьез, забыв все неписаные правила, внушенные ей в деревне. После ее двух прямых ударов по чьей-то морде драчка как-то сама собой закончилась, и Клавка осталась одна возле ревущей на земле Хили. Она с огорчением увидела синяк на Хилином лбу и подумала, что Хмыря придется встретить и завтра, а может быть и еще пару раз, лишь бы математичка поболела с недельку. Клава потянула Хилю с земли за пальто, но в той будто что-то надломилось от ее неожиданного вмешательства, поэтому она не поднималась, захлебываясь слезами от боли и жалости к себе, такой несчастной и побитой.

– Ты, Хилька, вставай! Тебя на грунте сейчас мигом прохватит! Будешь потом сопли на кулак мотать, как наша математичка. Давай, давай, Хиля! Ни чо! Им тоже досталось! Ну-ну, будет тебе… Я вот все спросить хотела, что это у тебя, Хиля, имя такое странное? Вы не из татар, случаем, будете? Уж шибко ты черноголовая, подруга.

– Вообще-то меня Рахилью зовут, – пропищала Хиля. – Мы, Клава, из евреев будем. Ты же слыхала, как меня мальчики жидовкой обзывают…

– Ну и что? Да лучше бы меня тоже жидовкой называли, чем так… Видишь же, какая я толстая. Просто не знаю, как жить дальше. Бабка обещала, что я потом израсту, да какое там! Только раздаюсь в плечах. В мамкино пальто уже не влезаю. Ты давай, поднимайся! Давай, давай! Ну, не реви, Хиля. Обопрись на меня, и пойдем понемногу. Вот так, так… Ты, Хиля, плюнь на всех. Знай себе, шевели копытами.

Хиля со стоном поднялась, но опираться на Клаву стеснялась. Тогда Клавка собрала ее учебники и карандаши с земли, сложила их в ранец и навернула его себе на спину. На широкой Клавкиной хребтине Хилин самошитый ранец совершенно потерялся. С охами и ахами Клава принялась отряхать Хилино пальтишко от налипшей грязи.

– От, Хиля, и влетит же тебе от мамки! Глянь-ка, не оттирается, сволочь! Ты шмыгни в дом мышем, а пальто в сенях спрячь. Я назавтра перед школкой зайду к тебе со скребком. Нет такого пальта, чтобы не поддалось пионерам!

– Брось, Клава, пустое это занятие. Они же меня завтра опять побьют. Замаешься пальто чистить.

– Вот ж гады! А чего же ты им математику списывать даешь?

– Да жалко мне их, они же ни-ичего не понимают. Я все думаю, что может они, потом что-нибудь поймут?

– Нет, Хиля, не поймут, ежели им мозги не вправить. Я как-то трошки раскисла в ваших местах, какая-то безразличная стала. Но ничего, ты положись на меня, я теперь этим лично займусь.

– Правда? Ой, Клавочка, а ты завтра не передумаешь?

– Да я тебе не какая-нибудь, не переметнуся. Мое слово – кремень. Хочешь, сейчас жменю земли сожру?

– Нет, Клава, не хочу. Как я хотела бы быть такой же сильной! И красивой такой же, как ты!

– Да ты чо, Хиля, белены объелась? Тебя, может, этот Хмырь слишком сильно по голове вдарил? Он мне за все ответит, говнюк!

– Нет, правда… Коса эта твоя пшеничная… Глаза такие голубые… Ты настоящая красавица, Клава! – обзавидовалась костистая Хиля.

– Не врешь?

– Что ты, Клава! И полнота тебя совсем не портит, – взахлеб лепетала Хилька. Растроганная Клава приняла нестойкую в ногах Хилю под руку и старательно следила, чтобы она не вляпалась в лужу.

* * *

А у Хили тоже бабка была – большая уютная старуха. Она ласково встретила Клаву в прихожей, с трудом ступая на разбухшие ноги со вздувшимися венами.

– Внуча! К тебе подружка пришла! Проходи, Клавочка, не стесняйся!

В доме вкусно пахло чем-то печеным, и Клава опять с огорчением вспомнила, что ей надо бы по меньше жрать. Бабушка со слезой стала просить Клаву провожать Хилю из школы, а то она совсем обезножила, а зиму и вообще, наверно, не переживет. Потом она с надеждой стала кричать в сторону туалета, где заперлась Хиля, что Клава обязательно на нее повлияет, потому что Хиля – «анахыстка». Кто такие анархыстки Клава не знала, но, на всякий случай, повлиять обещала. Из совмещенного санузла вышла чистенькая умытая Хиля. Клава догадалась, что она в туалете затирала свой синяк цинковой мазью.

– Пойдем, Клава, уроки подучим, а? Совсем немножко, чуть-чуть!

Впервые в школу Клава пошла с теплым чувством, что она не совсем дура. Хиля проверила все ее домашние задания, исправила ошибки и доходчиво объяснила устные уроки. А за обедом Клава с бабушкиных слов даже узнала, что анархыстки – это те, которые, как Хиля, не едят творог. И Клава поддержала отрицательное отношение Хилиной бабки к этой категории людей, совсем не соображающих, что, если творог сразу не скушать, то он закиснет, и его придется свиньям скармливать. Почему-то, услышав про свиней, бабушка нахмурилась, а Хиля захихикала в салфетку.

Пришли они в школу ко второму звонку, и ребята не успели списать у Хили уроки. На математику, вместо заболевшей учительницы, пришел сам директор. У Клавы в журнале были самые плохие оценки, поэтому с домашним заданием он позвал ее к доске первой. Хотя задачку Клава написала совершенно правильно, он поставил ей четверку, выразив надежду, что она скоро совсем исправится. Окрыленная и обнадеженная она пошла на свое место. А в Хилю уже летели бумажные шарики с требованиями тетрадок и прямыми угрозами. Она сразу вцепилась в рукав Клавкиной формы. Директор шарил пальцем по журналу, терять мальчикам было уже нечего, в широкую Клавину спину народ в отчаянии тыкал циркулями и шипел: «Эй, ты, жирная! Скажи жидовке, чтобы тетрадки нам отдала. Сама списала, а нас сейчас спросят! Мы тебя на пионерском сборе по косточкам разберем, деревня косая!» Клава не реагировала на болезненные уколы, потому что директор мог ее выставить из класса, а тогда бы Хилька осталась совсем одна. Кроме Клавки с Хилей у директора в тот день получили двойки почти все, поэтому Клаве пришлось большой деревянной линейкой объяснять на переменке мальчикам, что давать списывать уроки Хиля им не обязана, это даже не по-пионерски. Отдельно им влетело за «жирную», «деревню косую» и «жидовку». Хмырь поимел наглость утверждать, что жидовкой он называет Хилю совершенно правильно, потому что так ее обзывает физрук, когда Хиля висит соплей на брусьях и на маты прыгать боится. На что Клава сказала, что до физрука, конечно, ей далеко, но Хмырь-то рядом, всегда под рукою. Вопрос был исчерпан, поскольку рука у Клавы была тяжелая.

Зря Хмырь про эти брусья вспомнил. У Клавы после этого вдруг испортилось такое хорошее настроение. Брусья в новой школе были необыкновенно красивые – с лакированными перекладинами и хромированными блестящими винтами, в которых можно было увидеть свое лицо – совершенно худое, с впавшими щеками и глазами навыкате. Залезть на брусья физрук Клавке еще ни разу не позволил, отсылая приседать в дальний угол зала.

* * *

Клава никогда не думала, что жизнь может перемениться в один день. Это надо же, сунула кому-то в рыло – и вдруг все разворачивается перед тобой, как на скатерти самобранке! Теперь она засыпала совершенно счастливая из-за того, что у нее есть Хиля. А утром надо было только прибрать волосья, покидать тетрадки в портфель и, наскоро позавтракав, мчаться к подружке. После школы они с Хилей еще ходили в хоровой и рисовальный кружки. Правда, рисовала Клавка плохо и посещала кружок только ради Хили, которая теперь наоборот все рисовала и рисовала. Она изрисовала даже обои в квартире, за что ей влетело от ихней бабки. Бабушка очень просила Клаву проследить, чтобы Хиля больше не рисовала в тетрадках, учебниках и дневнике. Но Клаве очень нравились Хилины рисунки, она обижалась на учительницу рисования, когда та только укоризненно вздыхала, если, вместо невзрачной восковой груши, Хиля, по доброте душевной, рисовала ей невиданные райские плоды. Клава стащила у мамки старые журналы «Огонек» и выдергала из них все цветные картинки для Хили. Таких картинок у них собрался уже целый ящик, и они подолгу рассматривали его вдвоем перед школкой. Особенно Клава любила смотреть на грустную, заплаканную царевну Лебедь с синяком под правым глазом. Лебедь была нарисована еще до встречи с царевичем, поэтому ей здорово доставалось тогда от коршуна. Она была до ужаса похожа на Хильку. И как-то на природоведении Клава даже сама попробовала нарисовать Хилю в перьях. Творчество так захватило ее, что она даже не заметила, как между ними просунулся с задней парты Хмырь. Да он у них теперь все время подглядывал и списывал Клавин вариант на контрольных.

– Клавка! Чо это, а? А чо это Хилька в короне? – заинтриговано зашептал он. Сюрприза не получилось. Хиля тут же сунулась к Клаве в тот момент, когда у нее еще не были пририсованы крылья и месяц под косой. Клава испугалась, что Хилька обидится, но она вдруг громко, на весь класс рассмеялась. Ребята замерли, и даже их училка с удивлением уставилась на девочек, впервые услыхав счастливый, заливистый Хилин смех.

А на седьмое ноября они с Хилькой выступали с хором перед ветеранами третьей жилконторы и на «бис» спели вдвоем «По Дону гуляет казак молодой». За это их сфотографировали в пионерских галстуках у переходящего знамени района, а фото пропечатали в городской газете «Гудок Октября». Хотя большую часть фотографии заняла Клава, Хилина бабка все равно вырезала ее из газеты и вставила в рамку под стекло, где у нее было множество маленьких довоенных фото других Хилиных родственников из Бердичева. Клавке было не жалко вырезки, потому что у нее теперь над кроватью висел Хилин рисунок, где на лавке среди яркой летней зелени сидели две девочки: одна худая, обутая в большие ботинки, как Хиля, а другая – по-взрослому крупная, с толстой пшеничной косой. Под рисунком Хиля сделала надпись в стихах: «Мы сидим на лавочке, я и моя Клавочка.»

* * *

Сколько раз потом, годы спустя, Клава не задумывалась о счастье, это счастье всегда рисовалось у нее в воображении яркими Хилиными красками, хотя, вроде, все дни, что они были вместе, выпали, как на грех, на пасмурную неласковую осень и мозглую раннюю зиму. Но если бы Клавку подняли среди ночи и спросили бы о самом счастливом дне жизни, она бы не задумываясь сказала: «Тридцатое декабря одна тысяча девятьсот семидесятого года, среда.» Они тогда с Хилей ездили перед Новым годом к бабке в деревню за картошкой и салом, потому что мамке было некогда. Вторую четверть Клава закончила совсем без троек. Под конец ноября уроки она уже учила самостоятельно, с удовлетворением сверяя свои ответы с Хилей. Впервые и у Хили вышла четверка по труду, потому что Клава взяла ее под крыло при шитье фартуков и вышивании салфеток гладью. Вот только с физической культурой у Хильки по прежнему было слабовато, поэтому Клава и решила в тот день устроить пеший поход от поселка до родной деревни. А с Клавой Хиля была готова топать куда угодно, с ней она теперь ничего уже не боялась. До поселка они ехали в переполненном рейсовом автобусе, а до деревни так и шли с песнями шесть километров. Хиля громко восхищалась природой, а Клавка все переживала, что одежка у Хильки хлипковатая, того и гляди, что на этой природе простуду схватит. Она навялила сверху многострадального пальто подружки свою пуховую шаль, так что Хиля ни капельки не замерзла.

Из сарая с коровой Зорькой и овечками Клавка с бабкой вытащили Хилю уже в самую темень, когда в небе сияло множество звезд, и с Хили упала шапка, когда она принялась искать Большую медведицу. Бабка с опаской сказала, что в их местах медведиц лучше зимой не искать, не приведи Господи. А то вот выйдут сами голодные из лесу, так сами их и найдут, если им Зорьки не хватит. Потом, когда Хиля, намаявшись, спала без задних ног на атаманке в горнице, Клавка с бабкой сидели у керосинки и говорили про жизнь.

– Клав, это что за имя такое странное – Хиля? Они не из татар, случаем, будут? Уж шибко она черноголовая по нашим местам.

– Не-е, бабань. Хиля – еврейка, Рахиль по-ихнему. Хорошая девка, в математике мне помогает. Да по всей учебе меня подтянула. Мы же тут почти не учились, все на уборке да посевной вкалывали, а Хилька у меня все пробелы ликвидировала!

– Ты подумай-ка, Клав, какой эти евреи живучий народ, – одобрила бабка. – Видишь, даже у нас прижилися. А вот намедни сын к Макаровне приезжал, тот, что на три года на Камчатку на рыбную ловлю завербовался. Так он рассказывал, что даже у них два еврея в порту работают! А Мишка Косой говорил, что сам лично знал еврея, который летчиком-истребителем в войну был! Вон как! А по подружке твоей видно, что башковитая. Ты бы приметила все, да нахваталась бы у нее умишка малость. Глядишь, в жизни все сгодится. А у мамки твоей позаимствовать нечего, неудачная она у меня вышла, дай ей Бог счастья.

Бабка шепотом рассказывала все деревенские новости, Хиля сопела рядом, в доме стоял запах борща с гусиными потрохами, и этот день Клава долго помнила до краев наполненным счастьем.

* * *

После Нового года все пошло наперекосяк. Мамка проворовалась в своем буфете и ее посадили. Все имущество у них описали и увезли, а один понятой дяденька забрал себе Клавкин портфель. С февраля Клава уже училась в интернате, куда ее отвезла чужая неприветливая тетка. До вокзала Клаву провожали Хмырь и Хиля. Они старались держаться весело и обещали все время писать письма. На прощание Хиля подарила Клаве книжку «Два капитана», а Хмырь сунул мятую десятку. Спер, наверно, где-то.

Размышлять о превратностях судьбы времени у Клавы на новом месте практически не было, у них там почти каждый день были разные мероприятия, а рассказы о прежней жизни персоналом не поощрялись. Да хорошо там жилось Клавке, грех жаловаться. Пальто на вырост даром дали с цигейковым воротником, а на воле-то им с мамкой на него еще надо было сбиться. Только вот ходить со всеми в баню, Клава очень стеснялась. Промыть голову сама она не могла, и косы ее состригли, уговаривая, что когда-нибудь они обязательно обратно отрастут. С девочками в интернате у Клавы никак не получалось сдружиться, они знали друг друга давно, а некоторые даже поступили из одного Дома ребенка. Но на хоздворе жили два поросенка, и Клава стала проводить возле них все выходные, за что ее прозвали «свинарка». Она не могла понять, что обидного или смешного в этом прозвище, втайне она им даже гордилась. У бабки в деревне надо было не один порог обойти, чтобы стать свинаркой. Свинарки были самыми зажиточными и завидными невестами района. Только они могли утянуть с колхоза мешки с комбикормами и молочных поросят к празднику.

Писем от Хили почему-то не было, воспитатель давала Клаве только распечатанные мамкины письма из тюрьмы. Мамка все просила Клаву слушаться старших и не ходить по кривой дорожке. Два раза, пока не померла, приезжала бабка. Она смотрела на стриженую Клаву, мелко крестилась и плакала у забора.

* * *

Как только строгая тетенька в форме загнала Клавочку в вагон, у Хили искривилось лицо, и закапали крупные, с горошину слезы. Хмырь тоже как-то посуровел, взял Хилю за плечо и сказал: «Не плачь, Хилька, я тебя больше бить не буду». Но Хиля плакала не поэтому, она с ужасом представляла, как Клава, которой только летом исполнится одиннадцать лет, будет жить совсем одна без мамы, бабушки… До этого у подружки тоже был неполный комплект близких – у нее не было папочки и никаких двоюродных братьев, а теперь… И Хиля громко заревела на всю улицу.

Дорогу до дома она видела сквозь пелену слез, заславшую глаза. Не раздеваясь, она обессилено повалилась на диван в гостиной. В комнате быстро темнело, но ее никто не трогал. Она слышала только, как Хмырь, кушая печенье с чаем, на кухне, оправдывался перед бабушкой: «Вы не думайте, я Хильку совсем не бил, это она из-за Клавки воет».

Письма она писала каждый день, но ответа от Клавы не приходило. А уже весной почтальонша, позвонив в дверь, вернула ей все письма разом со штампом «Адресат выбыл». Хиля проверила адрес на конвертах, он был именно такой, как сказала Клаве та тетка. Значит, Клаву услали куда-то не туда. И вдруг до Хили дошло, что написать ей Клава не может, ее адрес она могла и не знать, потому что домой к ней они ходили совсем без адреса, ориентируясь по уличным фонарям и магазину «Спортивные товары».

Летом папа получил новую квартиру. Хиля просила новых жильцов обязательно ей передавать письма, если они все-таки придут, но новоселам было не до нее, они все следили за папой и мамой, чтобы те не свернули с дверей бронзовые ручки-капельки.

Учеба в школе шла своим чередом, по физкультуре вышла четверка, а по труду даже пятерка. Хилю избрали в редколлегию школы, и она вовсе стала уважаемым человеком. А летом папа, мама и Хиля ездили к морю, оттуда Хиля привезла цветные камушки, ракушки и двух сушеных крабов. Пока они отдыхали, с бабушкой жили тетя Мила с сыном Мариком, а позже приехал дядя Лева из Владимира. Дома их встретил радостный родственный бедлам, и каждый день до конца августа теперь заканчивался большим застольем. И только поздно вечером, засыпая, Хиля очень жалела, что не сможет послать одного крабика Клаве. По привычке она иногда еще писала письма в большой тетрадке, начиная со слов «Здравствуй, дорогая Клава!», но потом начался пятый класс, ее выбрали председателем пионерского отряда, забот навалилось очень много и письма как-то незаметно отошли на второй план. А с ноября у нее начались новые переживания, потому что ей вдруг на уроках стали приходить записки без подписи с печатными буквами «Я тебя люблю». Хиля очень волновалась и переживала, ей почему-то непременно надо было узнать, кто же пишет такую гадость, они обсуждали эту тему с девочками после уроков, громко хихикая неестественными деревянными голосами. И поезд с Клавой уходил все дальше, в туманные долины забвения…

* * *

Мамку выпустили после восьмого класса, когда Клава уже поступила в училище на штукатура в их городе и жила в общежитии. Все вышло не так, как мечтала когда-то по ночам в интернате Клава о возвращении мамы из узилища. Комнату их бывшую не дали, даже швейную машинку не вернули. Обратно в буфет мамку тоже не приняли, но она устроилась в вагон-ресторан к какому-то своему прежнему хахалю и каталась в поездах по всему Союзу. Клава ее месяцами не видела. Поэтому Клаве никто не помешал купить на первую получку в училище на барахолке почти новый кожаный портфель с золотым замочком. А потом мамка почти все ее деньги пропивала, потому что в училище Клаве все равно давали талоны на еду и рабочие ботинки.

На стройке Клава стала хорошо зарабатывать, ей даже комнату дали, как выпускнице интерната, но она по-прежнему очень боялась бесшабашных мамкиных наездов. После интерната Клава вообще стала какой-то пугливой и несколько заторможенной. Никто там Клаву, конечно, не бил, но кричали частенько. Да и сама обстановка там была какая-то нервная. А как Клава на стройку поступила, то такой мат пошел, такой крик… «Клавка! Шевелись, стерва! Бетон пришел!» То бетон придет, то прораб, то проверка безопасности на голову свалится. И все почему-то Клаву донимают, а ей бы тишины и покоя, потому что у нее стало все дрожать внутри с тех пор, как бабка померла. А как мамка в рейс уйдет, то их комнату и запирать уже нечего – ни утюга, ни куртки ватной, ни пальто зимнего…

Хорошо, что в Клавкиной бригаде было шесть бабок из старых кадров, а с молодыми крашенными тыркалками Клава никак сойтись не могла. Бабки приглашали ее к себе в гости по праздникам, с ними она ходила на обед, вставала в одну захватку. У всех старух уже имелся букет строительных болячек, начиная с радикулита и кончая циститом, поэтому зимой им очень нужны были некоторые комфортные условия. И Клавка, входя в их трудное положение, помогала, как могла. Она разворачивала над тетками свой огромный бушлат, когда они корячились над ведром, и под его защитой их не доставал пронизывающий холодный ветер. Молодые девки смеялись, что старухи оседлали Клавку, а той и невдомек. Но Клава, по молодости лет, могла и без напарниц раскидать машину бетона, пока те, обессиленные, дымили папиросами в теплом закутке. А на затирке бабки Клаве сто очков вперед давали! Любо-дорого было посмотреть, когда они хватали свои полутерки и, щедро промачивая подсохший намет, с матом накидывались на работу. А разве мог кто из молодых протянуть такие русты? А чистенько вывести лузку и фаску? Да Клава только за науку была готова до пенсии таскать за ними ящик с инструментом. У некоторых из них даже были мужья – как правило, плотники из смежных бригад. А иные так просто, без штампа по детенку от тех же плотников настрогали, чтобы их в молодые года не услали целину поднимать. Но огороды у всех были ухоженные, с добротными домишками, что стояли, разукрашенные деревянной кружениной, в память давней дружбы штукатурок и плотников. Клава любила копаться в земле, и бабки охотно звали ее в выходные на свои маленькие дачки. И еще Клаве бесконечно повезло, что самая пожилая бригадная старуха, ей уж за пятьдесят перевалило, была ее соседкой по коммуналке. Ее звали Харитоновна, она пользовалась большим авторитетом в коллективе, поэтому, для простоты обращения, все звали ее по-свойски Херовной. У нее Клава прятала некоторые вещи во время мамкиных запоев. Но самым большим удобством такого соседства было то, что Харитоновна утром будила Клаву на работу, потому что будильники у Клавки в хозяйстве не держались, их мамка пропивала в первую очередь. В бытовке прораба жила старая приблудная сука, которая переезжала вместе с участком с объекта на объект. Клава вначале ее тоже боялась, а потом она стала приносить ей остатки ужина по утрам, собака ее полюбила и перестала с лаем кидаться под ноги.

И в аккурат после Клавкиного дня рождения, которое они со старухами праздновали у тети Маши, потому что домой к Клаве водку нести было нельзя, их бригадирша срезала Клаве коэффициент. Бригадирша у них была довольно пожилая – тридцати пяти лет, но совершенно без понятий. Ее один мужик из треста выдвигал, у них там было что-то с этим мужиком. Она все у него в каморке сидела, а в бригаде и мастеру говорила, что, мол, они наряды с Васильичем заполняют. Появится, как красно солнышко, делов наделает и айда обратно к Васильичу, наряды заполнять. И в тот день Клава с таким хорошим настроением на работу пошла! Накануне они так душевно посидели, муж у тети Маши на гармошке играл, а они все пели… Правда, гармошку после интерната Клава не любила, их там под гармошку заставляли петь песни с непонятными словами – на языках народов СССР, а ни одного языка, кроме русского, Клава не понимала. А тут так душевно все получилось, Клаве от всех старух на восемнадцать лет чайник со свистком подарили. Правда, тетя Маша его себе оставила, чтобы мамка не пропила. Даже по домам провожали всех с гармошкой! Очень душевно прошло. И вот приходишь в таком душевном состоянии на работу, а тут тебе эта крыса и говорит: «Я тут наведу порядок! Вы у меня по стенке ходить будете! Мне от треста в депутаты райсовета нынче избираться, поэтому трудовые темпы надо наращивать. У лодырей и прочих пиявок коэффициенты трудового участия будут снижены!»

И только Клава с бабками настроились, что уравниловка закончится, что ихнему звену сделают честный коэффициент, а лодырям и пиявкам фигу выкрутят, как депутатка эта продолжает: «Вот твое звено, Тимохина, излом да вывих! С обеда ползете, так едва ноги волочите, тунеядки хреновы!» И как поперла на тетю Машу Тимохину! А, дескать, лярвы эти молодые, которые на самом-то деле только зенки красят и с солдатней хороводятся, вкалывают, оказывается, за них за всех в поле лица. А она, бригадирша-то, по указке сверху будет теперь молодежь выдвигать. Девки-то и рады, скалят старухам зубы. Тетя Маша хотела пристыдить бригадиршу, ведь та с соплюшек у нее в подсобницах начинала, из простых лягушек проквакалась! А бригадирша тогда почему-то на Клаву кинулась. Мол, ходит, сволочь жирная, на работу не за просто так, а с директорским портфелем, как прораб или еще там кто! А на нее, бригадиршу, Васильичу в тресте пальцем тычут, что она бригаду распустила, что они там все жиром заплыли и портфели завели! Тут Федоровна и Петровна как с матом подцепятся, как понесут! Кричат: «Не тронь Клавку, шантрапа подзаборная! Она и так жизнью битая! У нее всего-то имущества энтот портфель! Как его дома оставить, если его мать на толчок снести может?» Мат, конечно, через каждое слово. Как вдруг все заорут! А глотки у всех луженые, поори-ка на морозе «Майна-вира»! Тут плотники к ним в бытовку заскочили, помирить баб хотели по-доброму, даже пива банку трехлитровую захватили. Но в то время Херовна уже вцепилась в волосья бригадирши. Бригадирша от нее брыкнулась да и раскола банку с пивом об пол нечаянно. Плотники взярились, они за пивом долго в очереди стояли, и по той причине немного помяли бригадиршу. Та заверещала от обиды на весь участок. Короче, мастер с прорабом ворвались. А факты-то все на лицо… В бытовке от пива дух такой, что на закуску тянет. Это, глянь-ка, в рабочее время штукатурки с плотниками в зюзку напились и драку учинили, а их партейная бригадирша с треста вернулась и фонарь под глаз заработала. И правильно, ты поменьше по трестам шастай, а то уже забыла, как мастерком говно месить!

После такого скандала бригаду лишили премии, а Клаве, как главной зачинщице, и старухам за компанию срезали коэффициент. При той же работе Клава стала получать на треть меньше. А мамку все чаще теперь гнали с дальних рейсов, и домой она стала возвращаться все чаще. Теперь прорабской собаке Клаве по утрам и подать-то было нечего, когда она с надеждой обнюхивала ее портфель. Но собака все равно Клаву не разлюбила и издали махала ей хвостом. Под конец лета старухи стали кумекать, как им сообща пережить еще одну зиму. Растворный узел зимой почти не работал, мокрая штукатурка шла плохо из-за морозов, метлахских полов им хватало только на осень, а всю глазурованную плитку тыркалки себе захапали, хотя на их швы мастер слова приличного найти не мог. Зимой всю их бригаду частенько кидали на копеечную шпаклевку в помощь маляркам с их вонючими флягами. Бригадирша у малярок была стерва та еще, так что зима предстояла голодная. Картошкой и капустой Клаве и Херовне, не имевшим своего огорода, старухи обещали помочь, но вот с деньгами у них самих было туго. А у Клавки из-за мамки даже одежды зимней не осталось. Одежда на Клавку была дорогой, потому что на нее шло гораздо больше материала, чем на щуплую тетю Машу.