Текст книги "1612. «Вставайте, люди Русские!»"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

По сути, это было позорное отступление. Храбрые пехотинцы отступали, не сумев ввосьмером одолеть двоих. Однако они уже достаточно протрезвели, чтобы сообразить, насколько опасно было бы продолжить драку. Всякого рода стычки случались в занятой поляками Москве довольно часто, и нередко бывало, что воины пана Гонсевского затевали перепалку с охраной прибывающих в город обозов либо с перешедшими на польскую сторону казаками атамана Заруцкого. В этих столкновениях не обходилось без шишек, иногда бывали и серьезные ранения, так что чего-то из ряда вон выходящего во всей этой истории не было. Если бы не постыдное неравенство сил да не слишком дерзкие слова как одного, так и другого их противника. И ведь, как назло, солдаты оставили в Китай-городе пищали! Решили, что если, как это случалось чаще всего, добудут на постоялом дворе либо у кого-нибудь из жителей Замоскворечья несколько мешков снеди, то тащить их будет удобнее без ружей за плечами. А уж будь пищали с ними, разговор вышел бы совсем иной!

– Вы пожалеете! – гаркнул десятник, уже переступая порог.

– Не забудьте поддерживать ваши штаны, ясновельможный пан офицер! – самым доброжелательным тоном напутствовал его немец. – Не то в такой мороз, потеряв штаны, можно потерять еще многое.

Смачную брань десятника и его потрепанных вояк слушали уже высокие заборы замоскворецких дворов да сугробы, мерцающие в свете вылезшей из-за облаков ущербленной луны. Дверь избы и ворота постоялого двора захлопнулись, и поляки, в свою очередь, не услышали взрыв дружного хохота, полетевший им вслед. От смеха не смог удержаться и трактирщик, а вслед за ним засмеялся и его сын, хотя оба, едва началась драка, сильно струхнули.

– Как вы их, а! – похлопывая себя по коленям, ликовал хозяин. – Вдвоем да целую дюжину!

– Дюжины там не было, – возразил молодой путник, резко обрывая смех и почему-то мрачнея.

Кажется, он досадовал на себя за то, что, оскорбленный грубостью десятника, не удержался от стычки. Ведь неизвестно, чем бы она еще закончилась, не приди ему на помощь этот немец… Да и сейчас скверно уже то, что теперь эта свора непременно станет его разыскивать. А ему это вовсе не нужно.

Должно быть, эти мысли отразились на его лице, потому что наемник, тоже перестав смеяться, подмигнул ему и проговорил:

– Кажется, вам не слишком приятно, что вы здесь сразу вляпались в драку, сударь? Так не берите в голову: эти шакалы дерутся и друг с другом, что ни день тут всякие свалки, а потому едва ли весь польский гарнизон примется искать русского, который напомнил наглому десятнику, что он не у себя дома. Но вот уйти нам, думаю, придется: если потерявший штаны ясновельможный пан десятник по дороге встретит другую шайку своих пьянчужек, то и впрямь науськает их сюда. Эй, хозяин, сколько я тебе должен?

– Ничего не должны, сударь, ничего! – расплылся в улыбке трактирщик. – Если бы вы с этим добрым странником не спровадили отсюда разлюбезных «защитников Москвы и Московии», они бы вылакали у меня весь бочонок, а то и не один, а уходя, прихватили бы еще весь хлеб, что мы с утра напекли, всю рыбу, да может, и репой бы не побрезговали… И ведь запасов у них – полные погреба, а все тащат да тащат! Мало их, что ли, кормит, этот Гонсевский? Одних обозов вон сколько понавезли…

– Ну а раз так, то надо допить! – вновь засмеялся немец и взял со стола свою кружку. – Что, путник, выпьешь со мной?

– Раз уж вместе дрались, грех будет вместе не выпить! – кивнул тот.

Глава 2. Знакомство

Несколько минут спустя они шагали рядом, хрустя подошвами по густо насыпавшему снегу.

– И куда пойдем? – спросил русский, невольно поежившись и подняв воротник тулупа.

Немец пожал плечами:

– Я бы не против пропустить еще по кружке, а то эти паршивцы испортили мне настроение. Тут, мне показывали, неподалеку есть один двор, где можно разжиться водкой. Ты к ней как?

– Для такого мороза в самый раз. Но, право, ты лихой молодец, если говоришь, что тебе всего лишь испортили настроение! Ты ведь на службе у поляков, а после того, что сейчас учинил, вряд ли тебе стоит возвращаться в войско пана Ходкевича. Ведь если разузнают, убьют!

От этих слов наемник почему-то развеселился.

– Убьют непременно! – воскликнул он. – И очень хорошо.

– Что-то я тебя не разумею…

– Да нет: не то хорошо, что убьют, а то, что мне нельзя к ним возвращаться. Больше я этим псам служить не могу и не стану. Все! Наелся!

Они миновали один из погорелых дворов и добрались до косой избушки, торчавшей возле глубокого оврага, за которым во вьюжной мгле темнела зимняя роща. На их настойчивый стук показалась старуха в козьей шубейке, накинутой прямо поверх холщовой рубахи и в большом темном платке, под которым, несмотря на явно ночной наряд старухи, виднелась плешивая бархатная кика [27]27
  Кика – женский головной убор, небольшая круглая шапочка с приподнятой передней стороной, зачастую расшитая и украшенная узором. Обычно носилась только замужними женщинами.


[Закрыть].

– Что панам угодно? – прошепелявила старуха, разглядев, как видно, в свете луны лишь голубой польский жупан наемника.

– Панам угодно всю Московию ободрать да по миру пустить! – сердито отрезал германец. – А нам, добрым христианам, угодно по чарочке водки. Если найдется, чем закусить, будем совсем рады.

Старуха, кажется, как и хозяин постоялого двора, сильно обрадовалась, поняв свою ошибку и уверившись, что ее поздние гости вовсе не поляки.

– Для добрых христиан найдется и водка, и закуска! Не богато, что уж греха таить – времечко-то нынче тоскливое… Но все же в обиде не будете. Квашеной капусткой, чаю, не побрезгуете? Еще грибки есть соленые. Хлебушка, не обессудьте, не осталось. Ныне и за жмых да за отруби берут более, чем прежде за чистую муку. Луковки вот остались штуки три.

– Годится! – русский выловил из тощего кошеля, что уныло болтался на его поясе, серебряный рубль и вложил в морщинистую ладошку старухи. – Вот тебе, старая, за водку, за еду и за постой. Заночевать-то у тебя можно?

– Лежанка есть, а то как же? – старуха старалась и не могла скрыть радости при виде такой неслыханно щедрой платы. – Я – на печь, к внукам, а вы – на лежанку. Заходите, заходите! Свечку сейчас зажгу. Так-то у меня лучины наструганы, но для таких гостей знатных и свечи не жаль.

Она засуетилась, захлопотала у струганого деревянного стола, и вскоре на нем появилась миса с квашеной капустой, плошка с грибами, пара очищенных и поделенных на четыре дольки луковиц, большая стеклянная бутыль водки и две лубяные чарки. Печь, почти потухшая, вновь разгорелась после того, как туда были подброшены три-четыре ольховых полешка, и по убогой полупустой горнице разлилось успокаивающее тепло. За пестрой занавеской, отделявшей от горницы запечный угол, что-то зашуршало, тонкий голосок сонно позвал было: «Бабаня!», но старуха шикнула в ту сторону, и снова все затихло. Только глухо трещали дрова.

Гости, осмотревшись, скинули верхнюю одежду, однако сабли ни тот, ни другой пока что не отцепили.

– Внуки есть, а дети где же? – спросил русский старуху, покуда та, подав все на стол, перетряхивала тюфяк на широкой низкой лежанке.

– Сын есть, родимые, – отозвалась старуха. – Да где, Бог его ведает! В прошлом годе тут битва была немалая, слыхали, небось? Ну вот, мой Тимошка и встрял. Да так домой и не ворочался. Жена его, Серафима, осенью родами померла, и ребенок помер, а со старшими, с тремя, я вот осталась. Слава те, Господи, люди добрые заходят, кто водочки попить, кто еще за чем, а так бы и не жить нам уже.

– Сын в ополчении был? – сильно нахмурившись и отчего-то побледнев, спросил молодой путник. – В том, что против поляков собиралось?

– Почем же мне знать, с кем он там был? – бабка боязливо покосилась на польский жупан наемника. – Я его не спрашивала.

– Не бойся, старая, он свой! – усмехнулся русский, перемигнувшись с новым товарищем. – Ушел он от поганых ляхов. На глазах моих рубился с ними, а с десятника ихнего даже штаны саблей снял!

Старуха беззубо заулыбалась, захихикала, потом тяжко вздохнула.

– Ну так, а с кем же было быть моему Тимошке? С воеводой Прокопием [28]28
  Прокопий Ляпунов – один из наиболее популярных предводителей первого ополчения. Был предательски убит своими же соратниками.


[Закрыть]был, а как Прокопия порешили, так куда-то подался из Москвы. Уж и не знаю, жив ли, нет ли, да и где он ныне…

Она вздохнула еще горше и, став на колени перед слабо освещенными лампадой образами, принялась творить вечернюю молитву. Путник тоже помолился, украдкой заметив, что его товарищ, в свою очередь, перекрестился «по-бусурмански» – слева направо – и не сел за стол, покуда русские не закончили молиться.

– Ну что же, – спросил германец, когда они, проводив глазами исчезнувшую за занавеской бабку, налили себе по чарке, – пора нам, верно, и познакомиться. Меня зовут Хельмут. Хельмут Шнелль.

Русский усмехнулся:

– Это, что же, прозвище? За то, что так шибко саблей машешь? [29]29
  Шнелль (schnell) – быстро (нем.).


[Закрыть]

– Ого! – удивился Хельмут. – Ты, выходит, знаешь наш язык?

– Да не то, чтобы знаю. Так, разумею кое-что. Человек один обучал.

– Славно, – немец понюхал водку и прищелкнул языком. – То, что надо! Крепкая… Только не понимаю, из чего старуха ее делает, если так плохо с хлебом?

– О, ее из чего только делать не научились! – махнул рукою русский. – У старухи это, как видно, единственное, чем еще удается жить.

– Да, тут научишься творить чудеса: одна да с тремя малыми ребятами… Ты спросил: Шнелль – это имя или прозвище? Прозвище, само собой. И не только из-за сабли. Я и из лука так же быстро стреляю, и из пищали. А еще с детства быстрее всех езжу верхом.

– Так это ж от лошади зависит!

Хельмут поднял палец:

– И от лошади тоже. Но от всадника – больше. Конечно, если дать мне двадцатилетнюю клячу, а тебя посадить на борзого пятилетка, ты, возможно, меня и обгонишь. А, возможно, и нет. Еще, какая дорога будет, сколько на ней поворотов… Словом, прозвище я, надо думать, заслужил.

Русский поднял чарку:

– Что же, твое здоровье, Хельмут Шнелль. А меня кличут Михаилом. Можно – Михайло Стрелец. Были и прозвища всякие, да более ни одного не осталось.

– Значит, новые будут! – Шнелль снова сверкнул своей белозубой улыбкой. – Твое здоровье, Михайло!

Они опрокинули чарки и дружно захрустели кислой капустой, набрав ее по полной пригоршне и одновременно отправив в рот.

– Что ж ты, Хельмут, теперь делать станешь? – спустя некоторое время спросил Михаил. – Куда подашься?

Немец пожал плечами:

– Это на ночь глядя не решается. А утром что-нибудь придумаю. Я много лет в наемниках, у кого только не был… И в России уже восемь лет.

– В княжьи дружины нанимался?

– И в княжьи тоже. А три года назад в шведское войско угодил. Это которое к вашему царю Василию нанялось и с «тушинским вором» воевало.

В ответ Михаил лишь понимающе кивнул головой. Он хорошо знал о событиях трехлетней давности и не задавал лишних вопросов. Однако, видя, что новому знакомцу хочется поведать о своих приключениях, не стал и останавливать его, и Хельмут с увлечением принялся рассказывать.

То было время самой жестокой смуты на Руси. Накануне, сразу после смерти царя Бориса Годунова, власть захватил хитрый самозванец Гришка, выдавший себя за убиенного сына Иоанна Грозного царевича Дмитрия. Он приказал переметнувшимся к нему московским боярам и стрельцам удавить сына и вдову Годунова, силой взял его дочь Ксению и сделал своей наложницей, а после, когда приехала в Москву его польская невеста Марина, отослал злосчастную царевну в монастырь. Царство свое самозванец мнил долгим и уже строил всяческие планы объединения с северными и западными соседями Руси и походы на Восток, против турок. Однако дружба с ляхами и явление «польской ведьмы», как сразу же прозвали в Москве Марину Мнишек, оказали Гришке плохую службу – против него поднялось восстание, и полетел «царевич» вниз головой с одной из кремлевских башен, а царский венец достался возглавившему заговорщиков боярину Василию Шуйскому.

Нелегко пришлось и тому среди боярской междоусобной вражды, постоянных войн, мятежей и измен. Враги его не дремали и почти сразу состряпали на смену первому самозванцу второго, неведомо откуда его взяв, но живо собрав для него войско, которое царь Василий правда, отбил от Москвы, но к которому вскоре присоединились регулярные полки польской армии. На беду, Речь Посполитая как раз заключила мир со Швецией и вновь ненасытно раскатала губу на Московию. А тут и такой предлог: еще один «царевич Дмитрий», готовый принять в наследство и помощь поляков, и вдовеющую Марину Мнишек…

Тогда-то и пришлось царю Василию, в свою очередь, идти на мировую со шведами, отдавать часть северных русских земель, а взамен просить наемное обученное войско – чтобы отбить, наконец, от стен Москвы проклятого самозванца, укрепившегося в селе Тушине и за то прозванного «тушинским вором».

Десятитысячное войско, которое принял под свое начало опытный вояка Якоб Понтус Делагарди, сразу стало прирастать множеством наемников, собиравшихся из разных других земель: попали в него, кроме шведов, и французы, и датчане, и германцы. Брали всех – был бы человек обучен воинскому делу.

Так вот и оказался в очередной раз нанят на службу Хельмут Шнелль и прослужил более года, покуда армия «Якова Пунтусова» (как русские называли Делагарди), не стала терпеть поражений от поляков и на глазах разваливаться.

Второго самозванца быстро постигла участь первого, но Польше он был уже и не нужен. Ее войска пошли на Москву, вдохновленные уверениями короля Сигизмунда, что он вскоре сам сядет на Московский престол. А чего бы и не сесть? Шаткая власть Шуйского пала из-за очередной измены, а боярский совет, не решив, кого звать на престол из русских, решил вдруг целовать крест на царство польскому королевичу Владиславу.

Король живо пообещал, что Владислав примет православную веру и будет русским людям добрым царем, только свои обещания славный монарх вскоре позабыл. Какое еще православие, да и зачем ему делить власть с сыном? Не зря ли столько веков Речь Посполитая алчно точила когти, желая запустить их в мощное тело Руси? Кажется, этот час настал!

– И когда я увидел, что наши полки распадаются и воины толпами бегут к полякам, – продолжал свой рассказ Хельмут, опрокидывая уже третью чарку и отправляя в рот грибную шляпку, – то я подумал: «А что мне-то терять? Платят поляки не меньше, у них в войске, вроде бы, порядок, так почему бы и нет?». И вот я завербовался к Ходкевичу. Тогда я не знал поляков вблизи. Теперь умирать буду, а не свяжусь больше с ними!

– И чем они тебя так разгневали? – улыбнулся, слушая его, Михайло, тоже хлопнув чарку и вновь запустив руку в мису с капустой.

В ответ немец выразительно скривил рот:

– Все время твердят, какие они добрые христиане, а на деле лукавы, как иудеи, и лживы, как торгаши-венецианцы. От их кичливости и заносчивости может стошнить даже самым добрым обедом. Считают, что лучше их, славнее их, храбрее их никого нет в Божьем мире. А на деле, что у них есть-то? Помнит ли мир хоть одного великого рыцаря из этой земли? Хоть какого знаменитого мастера? Или, может, они изобрели что-то вроде часов, либо водяной мельницы? Что до их смелости, то видал я, как они бегали от того же Делагарди, когда их бывало в два раза больше, только у нас была лучшая конница и мы правильнее располагали наши полки. Да, есть и у них храбрые солдаты, так такие и у турок есть, что же мне, уважать нехристей?

– А как тебе русские?

Этот, заданный «в лоб» вопрос мог бы смутить немца, только что с таким пренебрежением отозвавшегося о тех, среди кого он недавно служил. Однако Хельмут нисколько не смутился.

– Русские – один из самых храбрых народов на свете, – твердо сказал он. – Храбрее в битве, может быть, только мы, германцы, да и то, скорее всего, такие же. Еще мне нравится, как вы молитесь и как умеете умирать. А все остальное тоже, как у нас: ваши князья дерутся меж собой, забывая о родстве и о Боге, присяга иной раз ничего не стоит… Ты не обижаешься?

– На что? – рассмеялся Михаил. – Ты же говоришь, что и вы, германцы, такие же.

– Совершенно такие. И бываем такими же дураками, когда нам хочется во что-либо верить.

– Ты это о чем? О вере в Бога?

– Господь с тобой! Об этом вашем Гришке и «тушинском воре». Как можно было поверить в первый и во второй раз, что это убитый царевич? Второй самозванец был к тому же, как мне говорили, совсем не царского обличия… Сын попа какого-то.

– Какого там попа! – сморщился Михайло. – Жид крещеный, вот кто он был!

– Ну, тем более… У нас в Германии тоже могло быть такое. И вряд ли, где еще.

– Почем нам знать! – пожал плечами русский. – Мне доводилось слыхать, что и в других землях случались самозванцы, да еще и власть сохраняли.

Хельмут кивнул:

– Возможно. Но, как бы там ни было, в Московии мне нравится.

– А домой вернуться не хочешь? – чуть помолчав и надкусив кусочек лука, спросил Михаил.

– Домой? В Германию? Туда мне возвращаться нельзя, – со вздохом отрезал Хельмут.

Он произнес это без горечи, просто, но твердо. Лишь из глубины его странных глаз на миг будто бы поднялась темнота. Михаил заметил это и понял, что лучше бы не спрашивать дальше. Однако две выпитые чарки хорошей крепкой водки подхлестнули его любопытство, и он не удержался:

– Нельзя? А что так? У тебя там сильный враг имеется?

– О да! – выпив еще одну чарку, Хельмут стал говорить с куда более заметным акцентом, но в остальном выглядел по-прежнему совершенно трезвым. – У меня есть очень сильный враг. Тот же, что у тебя, что есть у всякого человека.

– Ты о ком это?

– О нем… – немец выставил два пальца и пошевелил ими у себя над головой. – Дьявол его зовут! Он везде силен, хотя молитва помогает добрым христианам его не слушаться. Но если я окажусь в Германии, он может меня одолеть. Там живет человек, который отнял у меня мое имя, мою невесту, мой замок, – все, что я имел! И если я вернусь, то по закону чести должен его убить.

Несколько мгновений Михаил в недоумении смотрел на своего нового товарища, задаваясь вопросом, не смеется ли тот над ним. Потом усмехнулся:

– Нипочем не поверю, что ты боишься вступить в битву! Даже если враг много сильнее тебя.

– Он слабее.

– Тогда почему?..

Хельмут нагнулся над столом, и рыжее пламя свечи резко очертило крупные чеканные черты его лица.

– Я не могу его убить. Это – мой младший брат. Ты убил бы брата?

– Нет, – не задумываясь, ответил Михайло.

– Ну вот. Видишь, я все-таки немного пьян. Не то не стал бы тебе об этом говорить.

Русский выразительно поглядел на немца и вновь улыбнулся:

– Немного пьян? Ну, наконец-то! Я думал, ты и вовсе не пьянеешь. На постоялом дворе ты, как мне показалось, кружки четыре вина выпил.

– Пять.

– Вот видишь, пять. И здесь уже четвертую чарку глушишь, а вроде еще ни в одном глазу.

– Это только так кажется. Я уже и там был пьян. Ну, где мы познакомились. Иначе не стал бы рубить этому проклятому пану усы и шнурок от штанов.

– А что бы ты сделал?

– Что? – Хельмут злобно сверкнул глазами. – Да снес бы с плеч его тупую башку! А пьяный я становлюсь жалостлив. Поэтому очень-очень редко позволяю себе пить.

Глава 3. За Яузой

Утро занялось красной морозной зарей. Ветер утих, перед тем окончательно разогнав обрывки туч, и из багряного марева показалось и стало медленно подниматься, наливаясь жаром, солнце. Его золотой разлив украсил даже безрадостную картину наполовину сгоревшего Замоскворечья, а завидневшиеся вдали строгие стены и башни Китай-города стали яркими и нарядными, будто сказочные терема.

Перед самой зарею в студеном воздухе возник с разных сторон и соединился в одно мерное звучание колокольный звон. С колоколен московских церквей благовестили сотни колоколов, и в их пении, заполнившем все окрест, слышалось нечто грозное, будто глубоко спрятанный до поры тайный гнев прорывался наружу.

С восходом солнца колокола умолкли. В церквах началась служба.

Поутру бабка Параскева, успев использовать часть обретенного богатства, разменяв серебряный рубль, разжилась у кого-то из соседей отрубным хлебом и репой, которую и поставила тушить в печь. Ее внуки, двое мальчишек-погодков девяти и восьми годов и девочка лет четырех, выпросили себе «по корочке» и, закутавшись в пестрые лохмотья, побежали поиграть на замерзшую реку. При этом растоптанные и драные взрослые валенки были только у старшего, Матюхи, младшие же надели на целую кучу обмоток старенькие лапти, подарки сердобольных соседей.

Михайло, как раз вышедший из избы, без тулупа, в кафтане нараспашку, проводил ребят глазами и смотрел им вслед, покуда веселый визг и гомон не смолкли за горбом речного берега.

– У тебя есть дети? – послышался позади голос Хельмута, и молодой человек от неожиданности едва не вздрогнул, так неслышно ухитрился немец подойти, хотя ступать приходилось по свежему, хрусткому снегу.

– Сын есть, – обернувшись к новому товарищу, ответил Михаил. – И второй был, да помер. А у тебя?

Хельмут, одетый не теплее русского, только в делию, которую надел прямо на рубашку, в это время старательно лепил снежок, намереваясь пугнуть ворону, нагло усевшуюся на ближайший забор и сердито каркавшую.

– Вот разоралась! Беду нам пророчишь? Не выйдет!

Снежок ударил в жердь забора на палец ниже вороны, и та в испуге взмыла кверху. Немец явно не хотел попасть в птицу, не то попал бы. Однакоже злобное карканье смолкло, и вновь только детские голоса звенели со стороны реки, да где-то в конце улицы стучал топор, врезаясь в хрусткие, замерзшие поленья.

– Есть ли у меня дети? – переспросил Хельмут. – Возможно, что и есть, даже наверняка где-нибудь есть, но я, скорее всего, никогда этого не узнаю. Мне в последние одиннадцать лет редко приходилось жить дольше, чем по два-три месяца на одном месте, а за такое время ребенок еще не родится. Хотя пора бы иметь детей, о которых знаешь – месяц назад мне сравнялось тридцать пять… Старуха звала нас поесть репы – говорит, она скоро сварится. Но я бы не стал задерживаться на этом берегу реки.

– Я тоже, – согласился Михайло. – Тем более, что у меня дело за рекой Яузой.

– За Яузой? – удивился немец. – А что же ты тогда не пошел туда сразу?

– От того, что вчера пришел бы уже на ночь глядя, а мне не хотелось.

Шнелль не обиделся на уклончивость ответа. Он, как видно, раздумывал, попрощаться ли уже сейчас с новым знакомым и пожелать ему удачи, либо подождать, покуда Михайло первым это сделает. С чего бы, в самом деле, и дальше навязывать русскому, который явно пришел в Москву не так просто, свою компанию?

Однако Михаил прервал его размышления неожиданным вопросом:

– У колодца водой обольешься? Я с утра люблю.

Вероятно, он был уверен, что Хельмут откажется.

Многие служившие в Московии иноземцы со временем привыкали к здешним морозам, но лить на себя зимой ледяную воду, а то еще нырять в прорубь, как это здесь делали многие… Нет уж!

Но немец согласно кивнул:

– С удовольствием. Ты мне польешь?

– А то? Ну, да ты совсем наш! – рассмеялся Михайло.

– Вроде наш пятак, да блестит не так! – подхватил его смех Шнелль. – Пошли!

Черный сруб колодца торчал из снега шагах в сорока от избы бабки Параскевы, и пользовалась им наверняка не она одна. Однако большая часть здешних жителей ходили за водой прямо на реку, и с утра у колодца никого не было.

Деревянное ведро плесканулось о зеркальный круг воды, разбив отражение склонившегося над срубом Хельмута. Тот подождал, пока бадейка наполнится, и потянул вверх, ловко перебирая веревку, обжигающую ладони холодом.

Тем временем Михаил уже скинул кафтан и рубаху и стоял, обнаженный до пояса, спокойно, даже не ежась на морозе. Когда он, подбоченясь, согнулся, ожидая, пока товарищ его обольет, немец заметил на его боках и подмышками странные розовые вмятины, словно некогда, не так давно, там были вырваны кусочки плоти, а потом она вновь наросла, оставив эти следы, вероятно, на всю жизнь. Несколько таких же вмятин виднелись и на животе, и чуть выше, на груди.

Хельмут не стал спрашивать, что это за шрамы. Тем более, что ему приходилось видеть такие. Их оставляла не сабля, не топор и уж, конечно, не пуля. Обычно так расписывалось на живой плоти каленое железо…

При этом на теле русского заметны были и обычные боевые рубцы, но таких хватало и у самого Хельмута, да и у какого же воина их нет?

– У-у-ух! – завопил Михаил, когда струи колодезной воды обрушились ему на спину, на затылок, на плечи. – О-о-о-ой, хорошо! А-а-ах!

Он подставил сложенные ладони, обмыл лицо, ополоснул грудь, даже слегка завел ладони за пояс штанов.

– Славно! Теперь – давай ты. Не передумал? Хо-о-о-лод-ная!

– А я надеялся, что ее успели подогреть! – отозвался немец, передавая товарищу ведро. – Лей, давай!

Получив свою порцию, он тоже взвыл благим матом, и в восторге аж крутанулся на месте:

– Ай-ай-яй, Gut, gut, gut! Zehr kalt, zehr angenehm! [30]30
  Хорошо, хорошо, хорошо! Очень холодно, очень приятно! (нем).


[Закрыть]

– То-то, что «гут»! – хохотал Михаил, впервые за все это время, кажется, искренне развеселившись. – Вот тебе русская банька! Еще будешь?

– А ты?

– Буду.

– Тогда и я.

Вернувшись в избу, они выслушали ахи и охи бабки Параскевы, что они, «аки дети малые, живота не жалеют, застудиться хотят», потом оделись, выпили по кружке налитого старухой липового отвара и, отказавшись завтракать, стали прощаться. Хельмут решил тоже озолотить хозяйку, вручив ей еще один рубль, так что та чуть не грохнулась от изумления и радости наземь.

Когда они вновь вышли на улицу, над Москвою во второй раз послышался и разлился, нарастая, мерный колокольный звон.

– Ну, так ты надумал ли, куда подашься? – спросил Михаил, когда они, миновав окраину Замоскворечья, вышли к мосту, но свернули, собираясь перейти реку прямо по льду: у моста стоял польский табор [31]31
  Вокруг Москвы располагались несколько таборов польской армии, а также перешедших на сторону поляков казачьих и иных русских военных отрядов.


[Закрыть], а ни тому, ни другому не улыбалось после вчерашних приключений нарываться на ляхов.

– Мне надо уходить из Москвы, – проговорил Шнелль.

– Постараюсь разузнать, где нужны наемники, и сколько где платят, ну и выберу. Сейчас кругом война. Один лях уж говорил, будто крымский хан не брезгует нанимать кого ни попадя, да мне туда идти противно: бывал я в войсках у нехристей… Тошно.

Михайло вновь внимательно посмотрел на него и произнес:

– Ну а коли так, то может, к нам на службу пойдешь?

– К вам – это к кому?

На лице Хельмута отразился живой интерес, но ничего более. Он явно не собирался проявлять лишнего любопытства.

– Ты про князя Дмитрия Пожарского слыхал? – вопросом на вопрос ответил русский.

– Как же не слыхать! Еще когда год назад русские собрались в ополчение и пытались ляхов из Москвы выгнать, он, говорят, крепче всех здесь рубился. Потом его, как я слышал, сильно ранили, но от полячьей мести друзья спасли. И теперь он будто бы во граде Нижнем Новгороде собирает новое большое ополчение. Ходкевич потому к Москве и пошел, да теперь вот увел армию в Тверь: там запасы делает, чтоб сюда вернуться с полными обозами. Только что мне князь Пожарский? Почему ты про него спросил?

– Ты бы к нему в ополчение пошел? – взгляд Михаила был пытлив и насторожен.

Шнелль пожал плечами:

– Да что же я, не думал об этом, что ли? Я от поляков давно уйти хотел. Но только у нас говорили, будто князь Дмитрий не берет к себе иноземцев. Ему ведь шведы помощь предлагали, чтоб прислать еще армию, вроде той, которой Делагарди командовал. И князь будто бы отказался – отписал, что помощь иноземная более русским не требуется [32]32
  Знаменитый ответ князя Пожарского на предложение услуг отряда западных наемников звучал так: «Да и наемные люди из иных государств нам теперь не надобны: до сих пор мы с польскими людьми не могли сладить, потому что государство Московское было в розни, а теперь все Российское государство избрало за разум, правду, дородство и храбрость к ратным и земским делам стольника и воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да и те люди, которые были в воровстве с польскими и литовскими людьми, стали теперь с нами единомышленно, и мы польских и литовских людей побиваем и города очищаем: что где соберется доходов, отдаем нашим ратным людям, стрельцам и козакам, а сами мы, бояре и воеводы, дворяне и дети боряские, служим и бьемся за Святые Божии церкви, за Православную Веру и свое Отечество без жалованья… Так, уповая на милость Божию, оборонимся и сами, без наемных людей».


[Закрыть], и иноземцев он у себя в войске видеть не желает.

– Врут поганые ляхи! – возмутился Михаил. – То ли сами ничего не разумеют, то ли нарочно обманывают, чтоб их наемники к князю не переходили! Да, иноземную рать князь Дмитрий брать отказался, потому как чужая рать за нашу землю до смерти биться не станет, а только денег возьмет, да потом еще шведский король за то земель наших потребует! Ну а наемников иноземных брать никто не отказывался. Наши ведь тоже не за так в ополчение идут. Хороший воин, такой как ты, на вес золота будет.

– Вот как! – уже с явным интересом проговорил Шнелль.

– Ну что же, я бы и не прочь. А сколько у вас платят?

– Кроме кормовых, жалование от пятнадцати до тридцати рублей, от выучки зависит да от того, в какие войска пойдешь. Тебе, с твоими умениями, думаю, тридцать положат.

– Богато! – воскликнул Хельмут. – И что же, князь на Москву идти собирается?

Михаил покачал головой.

– Просто так сейчас взять да пойти, проку мало будет. Ходили уж так. Надо и войско собрать надежное, и управу над войском наладить. Да не только над войском: надо, чтоб люди русские всем миром против ляхов собрались. А раз так, то перво-наперво надобно очистить окрестные земли от всяких врагов, чтоб в спину не ударили. Вон, опять людей в соблазн вводят, зовут теперь уж не королевичу Владиславу и не Сигизмунду окаянному, а малолетке, сыну тушинского вора Ивашке присягать! Православным государем народ соблазняют, чтоб опять же полякам продать Русь… Подлец атаман Заруцкий смутил казаков и захватывает города один за одним. Так что сначала с этим ворьем биться предстоит, а уж потом к Москве подступать.

– Грамотно, ничего не скажешь! – кивнул внимательно слушавший товарища немец. – А ты, Михайло, не боишься мне, иноземцу, коего со вчерашнего дня знаешь, все это говорить? А ну, как выдам?

– Не выдашь, – твердо глядя ему в глаза, произнес Михаил. – Я не вчера родился, Хельмут. Мне от роду двадцать семь годов, но на деле я раза в два старше: повидал много и перетерпел много. Людей понимать научился.

– Видал я, что ты перетерпел! – словно бы про себя раздумчиво проговорил Шнелль. – Видал, какая у тебя подмышками и под ребрами наука осталась…

– А, это! – Михаил вдруг рассмеялся. – Это – пустяки. По грехам моим. Куда страшнее бывало. Но ты мне не ответил – пойдешь служить князю Пожарскому?

Разговаривая, они миновали Москва-реку и шагали уже вдоль стен Китай-города, направляясь в сторону Яузы. Навстречу им попадались казачьи караулы, один раз встретились и несколько поляков, однако не заинтересовались утренними прохожими. Кроме военных, видны были только ремесленники, неспешно отпиравшие свои лавки, да ребятишки, игравшие в снежки, а в одном месте старательно лепившие снежную бабу, которую явно норовили вырядить поляком: на голову ей надели половинку ломаного берестяного туеска, придав ему вид магерки, а под шишковатым носом приделали длинные космы пакли, изображающие усы. Слепив чучело, мальчишки принялись яростно расстреливать его снежками, отпуская «ляху» самые нелестные прозвища.

Кто-то из детей заметил шагавшего мимо Хельмута и по все той же магерке (жупана и делии под шубой видно не было) узнал польского воина, но детское безошибочное чутье подсказало ему, что бояться нечего. Мальчуган даже помахал наемнику рукой, и тот, улыбнувшись, махнул в ответ.

– Отвечаю тебе, – произнес Шнелль, отвернувшись от снежной бабы и посмотрев в лицо Михайле. – Я пойду служить вашему князю. Он хорошо платит. И вообще, приятнее служить тому, кто хочет забрать свою землю, а не чужую.