Текст книги "Троя. Герои Троянской войны Книга 1"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Глава 2

Солнечные лучи, беспощадно выжигавшие равнину, почти не проникали сквозь густые своды чащи, что начиналась почти сразу за одной из священных рощиц. Здешние места были богаты растительностью, и пышность этих лесов восхищала всякого, кто видел их. Тут во множестве росли дубы, чьи широченные кроны составляли как бы верхнюю часть богатого шатра. Много было в этом лесу лиственниц и пихт, от которых в жаркие дни исходил пьяный аромат, будто их текучая смола забродила под тонкой корой, как виноградный сок. Среди этих прекрасных деревьев то тут то там попадался земляничник, в это время года скинувший со стволов кору. Росли здесь и вязы, иные из которых своими сильными кронами догоняли высокие кроны дубов. Иногда попадались пришельцы с гор – роскошные кедры.

Нижнюю часть лесного шатра составляли кустарники – олеандр и шиповник, багульник, дикая слива и вишня, иногда попадался кизил. Как во всяком южном лесу, здесь царствовали лианы и вьюны, и хотя до крон дубов и вязов они не доставали, внизу все было ими оплетено, и запах их цветов – а цвели они почти все, сливался с ароматом пихтовой и лиственничной смолы, с густым запахом кедров. Сотни диких пчел, как золотые искорки, мелькали среди этого зеленого великолепия, их жужжание вместе с невероятным ароматом леса дурманило и усыпляло.

В одном месте чаща расступалась. Ее рассекал широкий ручей, скорее даже речка, прозрачная, легкая и быстрая. Она замедляла свое течение лишь ненадолго, там, где упавшее поперек русла дерево образовало естественную запруду. За долгие годы вода вырыла глубокую яму, так что получилось настоящее озерцо, в нем даже цвели водяные лилии.

Пятнистый косуленок подошел к запруде, остановился, наклонившись, и вместо того, чтобы пить, уставился на себя в воду, хлопая большими пушистыми ушами. Что за зверь смотрит на него из воды? Не опасен ли он?..

Однако из чащи тут же появился зверь много опаснее. Огромное животное, выскочившее почти бесшумно из-за завесы кустов, могло показаться волком, если бы не слегка изогнутый пышный хвост, несколько иная форма морды и золотистый, очень необычный цвет густого меха. Это была собака, вернее, полусобака-полуволк – громадный, сильный и свирепый зверь. Косуленок повернулся, попятился, дрожа всем тельцем, дернулся, собираясь бежать. Он не пробежал бы и десятка шагов на своих смешных растопыренных ножках – страшный пес уже изготовился к броску. И тут из леса прозвучало коротко и повелительно:

– Тарк, стой!

Пес замер уже почти в прыжке. Его ощеренная пасть, в которой тускло блистали устрашаюших размеров клыки, закрылась, опала вздыбленная на загривке шерсть. Он отвернулся от малыша, которого уже считал своей добычей, с таким равнодушным видом, будто внезапно решил, что косуленок несъедобен...

– Молодец, Тарк, хорошо!

Из леса показался тот, кому так беспрекословно подчинился могучий зверь. Человек и собака были под стать друг другу. Хозяин Тарка был громадного роста, настоящий великан. Смуглый, почти обнаженный (на нем были лишь сандалии да набедренная повязка), он выглядел сказочным лесным божеством. При широченных плечах и груди у него была довольно узкая талия, а ноги, хотя и мощные, отличались длиной и пропорциями, которые можно увидеть обычно лишь у статуй, созданных скульпторами с целью преувеличить красоту естества. Благодаря этому ни огромный рост, ни переливающиеся под кожей богатыря несокрушимые мышцы не делали его тяжеловесным. Он был взрослым мужчиной, лет двадцати пяти, но выглядел юношей.

– Мы найдем другую добычу, Тарк, – сказал он псу, провожавшему взглядом косуленка, который торопливо трусил к зарослям. – Такого маленького жалко, верно? Помнишь, как ты сам был маленьким, помнишь, да? Не выкорми тебя мы с Патроклом, и пропал бы. Тебя бы тоже кто-то съел!

Говоря так, человек скинул надетый на плечо лук, снял колчан со стрелами, усевшись на мягкий мох, расшнуровал сандалии, отбросил их и встал, снимая набедренную повязку и собираясь окунуться в прохладную воду запруды. Вода была будто зеркало, и он, как недавно косуленок, увидел себя всего, с ног до головы. Совершенство отраженного в озерце мужского тела изумило его. Он словно забыл, что смотрит на себя самого.

Наконец, охотник расхохотался, мотнув головой, украшенной целым облаком черных волос, блестящих и волнистых, хотя в последнее время он мыл их почти всегда лишь холодной водой.

– Фу, да я с ума сошел!.. Уставился на себя самого, как Нарцисс[16]16
  Нарцисс – в древнегреческой мифологии прекрасный юноша, однажды влюбившийся в свое отражение. Он сутками смотрелся в воду, которая его отразила, и боги в конце концов обратили его в красивый цветок, растущий возле водоемов.


[Закрыть] какой-то... Что значит много лет не видеть себя в зеркале... Вот бы мирмидонские воины увидали своего великого Ахилла в такой момент! Уж точно решили бы, что ими командует помешанный...

И, продолжая смеяться, он кинулся в воду, сразу разбив волшебную гладь зеркала и взметнув множество брызг, которые лучи солнца, проникавшие сквозь кроны дубов и вязов, на мгновение превратили в драгоценные камни.

Искупавшись, Ахилл выбрался на берег и растянулся среди мха и травы. Тарк, поняв, что они пока никуда не уходят, тоже бросился в воду и плавал довольно долго, а затем выскочил с другой стороны запруды, устремился в заросли и выбрался оттуда с какой-то крупной птицей в зубах, которая еще трепыхалась, хотя зубы пса уже перервали ей глотку.

– Это кого ты? – Ахилл приподнял голову. – А, лесного петуха, удода. Ешь, я тебе разрешаю – не больно-то они вкусны. И мне хочется самому настрелять дичи.

Пес опустил добычу в траву, и его пасть раскрылась в гримасе, которую трудно было назвать иначе, как улыбкой. Он отлично понял слова хозяина и с удовольствием принялся за еду, хрустя тонкими птичьими костями и ловко выплевывая пестрые перья.

– Тебе немного надо! – прошептал Ахилл, полузакрыв глаза и подставляя мокрое лицо мечущимся взад-вперед солнечным зайчикам, – Какой же ты счастливый! И какой же я дурак...

Его лицо, только что почти безмятежное, вдруг исказилось. Гнев и боль проявились в глазах, в судорожной гримасе рта, в алом румянце, внезапно проступившем сквозь природную смуглоту и усилившем ее густой южный загар.

К этому времени, к середине двенадцатого года Троянской войны, Ахиллу было немногим более двадцати пяти лет. Он был почти в полном расцвете, и его сила, еще в детские годы поражавшая и пугавшая всех, теперь вызывала уже не изумление, а трепет у своих и непреодолимый ужас у врагов. Легкий и стремительный, прозванный между ахейцами «быстроногим Ахиллом», он был искуснейшим воином, одинаково владевшим мечом и копьем, умевшим разить с колесницы и в пешей схватке. Даже самые бесстрашные отступали перед ним на поле боя, потому что битва с ним означала смерть, и все это знали.

Множество подвигов совершил великий Ахилл за годы войны, как ему и предсказывали. Но вот уже более полугода он не участвовал в сражениях. Его жестокая, едва не закончившаяся кровью ссора с Атридом Агамемноном привела к тому, что боевое преимущество ахейцев над троянцами исчезло. Осмелевшие защитники города не раз уже выходили из-за городских стен и вызывали пришельцев на бой, и чаще всего атридово войско с трудом избегало полного разгрома и несло большие потери.

Ахилл наблюдал за всем этим со стороны, испытывая отчаяние и чувствуя себя опозоренным и обманутым...

Все началось с того, что Агамемнону вздумалось однажды принести жертвы в единственном троянском храме, стоявшем за пределами городских стен. Храм Аполлона Троянского, покровителя города, белый, стройный, окруженный буйно цветущими гранатами и олеандрами, сверкал на высоком холме, к югу от городской стены. Прежде жрецы приходили сюда в дни больших праздников, а теперь не приходили вовсе, опасаясь встречи с ахейцами. И только верховный жрец сребролукого бога Хрис упорно не считался с опасностью и по-прежнему жил в небольшом домике рядом со святилищем. Он отпустил своих рабов в Трою, и с ним оставались только старая жена и внучка, дочь погибшего в самом начале войны сына. Ее звали Хрисеида. Вот эту-то Хрисеиду и увидал верховный базилевс ахейцев могучий Агамемнон, придя с дарами для великого бога в его храм...

Хрисеиде исполнилось шестнадцать лет, она была маленькая, легкая и вся светлая, как лепесток водяной лилии. Она почти всегда улыбалась, и ее улыбающееся личико с ямочками на щеках и золотистыми брызгами веснушек привело в восторг микенского царя. Не рассуждая долго, он принес жертвы, вернулся в лагерь и послал своих воинов захватить прелестную внучку жреца и привести в его шатер.

Воины-микенцы испугались – кому же хотелось навлечь на себя гнев самого Аполлона? Но Аполлон был все же дальше, чем Агамемнон, и уж его-то гнев они не раз на себе испытывали...

Старый Хрис явился в шатер царя тем же вечером, умоляя вернуть ему девушку, не позорить его седины, не оскорблять священного звания жреца. Он клялся, что отдаст за Хрисеиду богатый выкуп: сам Хрис был беден, но царь Приам, конечно, не пожалел бы для него богатых даров из троянской казны. Однако взбешенный Агамемнон выгнал старика, сказав, что еще оказывает ему честь, беря его внучку в наложницы.

И тогда старик, уже в совершенном отчаянии, пришел к шатру Ахилла.

Он слышал от самих же троянцев, что беспощадный в битвах герой слывет, справедливым и великодушным по отношению к слабым, и что он – единственный, к чьим словам может прислушаться своевольный Агамемнон...

Так вот все и случилось. Гневное обращение Ахилла к верховному базилевсу сперва привело того ярость. Но просто так отказать Ахиллу не посмел даже гордый Атрид. Он обещал подумать, а до поры не посягать на чистоту внучки старого жреца.

На другой день в лагере началась новая вспышка непонятной болезни, от которой еще год назад умерло не меньше двух сотен человек, и Ахилл тут же заявил Атриду в присутствии других царей, что это – кара оскорбленного Аполлона. Возможно, герой так и не думал, но он был вне себя от жалости к старику и к хрупкой девушке, которую не раз видел в храме и к которой питал своеобразную нежность, как к маленькому, беззащитному и доверчивому зверьку.

– Будь же по-твоему, дерзкий! – закричал Атрид, видя, что и другие цари всерьез верят в слова Ахилла о мести Аполлона и уже осуждают его. – Ты, посмевший ставить мне условия, на этот раз своего добьешься – я верну малышку старому болтуну... Но мне нужна юная и красивая наложница, и у меня она будет! В Фивах ты захватил для себя прехорошенькую девчонку, у нее, кажется, и имя похожее – Брисеида, что ли... Так вот – я забираю ее себе!

Как сумел Ахилл сдержаться, как не изрубил Атрида мечом? Ничего бы тот не поделал против его неимоверной силы и его быстроты!.. То ли помешал его верный друг Патрокл, схвативший его за руку и твердивший, что нельзя поддаваться порыву безумия? То ли слова итакийского базилевса Одиссея, сказавшего, что этот раздор погубит всю армию, отрезвили сына Пелея? Так или иначе, он ушел, в неистовом гневе одним взмахом меча перерубив сразу два толстых столба шатровой опоры, так что богатый шатер повис тряпкой над головами царей...

Уже с порога молодой базилевс обернулся и бросил:

– Я не унижусь до того, чтобы драться из-за пленницы, хотя она мне очень дорога, дороже многих боевых трофеев... Забирай ее, надменный царь. Но я даю слово, а своего слова я не нарушал еще никогда... Скорее река Скамандр, что течет через эту равнину, попрет вспять, чем я снова стану сражаться на твоей стороне. Воюй теперь без меня!

Глава 3

– Ты здесь, Ахилл? Ага, и Тарк здесь! А я искал тебя в гроте.

И Патрокл, выйдя из зарослей в том месте, где недавно исчез пятнистый косуленок, кинул на землю сумку и сам уселся в траву рядом с другом.

За прошедшие годы Патрокл Менетид почти совершенно не изменился.

У него было такое же округлое лицо с высоким лбом и твердым подбородком, те же вьющиеся каштановые с золотистым отливом волосы, такие же серые глаза, веселые и смеющиеся, будто он не жил двенадцать лет на войне, среди смерти, страха и злобы. Даже веснушки еще оставались на его щеках и переносице, только теперь их было меньше, и они стали почти не видны на фоне густого загара.

Патрокл, как и Ахилл, был в одной набедренной повязке и тоже с луком через плечо.

– Я купался, – сказал Пелид, улыбнувшись другу. – И тебе советую – освежись. А потом пойдем в грот и перекусим. Только я еще ничего не настрелял.

– Я подстрелил четырех диких голубей и кролика, в сумке – лепешки, молоко и мед. А в роще я сорвал несколько апельсинов – они уже зрелые. Нам хватит.

– Отлично! – Ахилл перевернулся со спины на бок и выловил из полуоткрытой сумки апельсин. – А молоко откуда? Ты был в каком-то селении?

– Что ты! – Патрокл добродушно рассмеялся. – Во-первых, поблизости их не осталось, а во-вторых, я не рискую, подобно тебе, бродить в одиночку по окрестностям и заходить в троянские поселки. Это Хрисеида принесла нам молока – большой кувшин притащила. И лепешки тоже от нее, у нас в лагере таких мягких и ароматных никто не печет.

– Сумасшедшая девчонка! – воскликнул Ахилл, хмурясь. – Который раз уже приходит, искушает судьбу... Мирмидонцы, конечно, не посмеют ее тронуть, но мало ли, на кого можно нарваться... Вот пойду в храм и скажу ее деду, чтобы следил за ней получше!

Патрокл достал еще один апельсин и, не торопясь чистил его, складывая кожурки на загривок лежащего рядом Тарка, который косил на них янтарным глазом и втягивал острый аромат, чуть шевеля кожаным коричневым носом. Ему не очень нравилось развлечение одного из хозяев, но он любил Патрокла и терпел от него подобные ребячьи шалости.

– В храм сходить, вообще-то, неплохо было бы, – заметил Патрокл, надкусывая апельсин и выплевывая косточки. – Мы давно с тобой не были в храме. А Хрис, я думаю, знает, что девушка сюда ходит. Он тоже тебе благодарен и уверен, что в твоем лагере с ней не случится ничего плохого. И... Знаешь, Ахилл, она, должно быть, в тебя влюбилась!

– А ну тебя! – махнул рукой базилевс, резко отворачиваясь. – Опять эти твои песни... Тебя послушать, так в меня все женщины влюбляются, какие только ни есть.

– А что, это не так разве? – лукаво улыбнулся Патрокл, – Еще хорошо, что здесь нам редко приходится иметь с ними дело, братец! А уж Хрисеида, та точно попалась! Мало того, что ты ее спас, так ты еще и из вражеского стана. А знаешь, как женщины обожают влюбляться наперекор судьбе – вот, нельзя любить, не полагается, так она как раз и влюбится!

– Выдумщик ты и болтун, дорогой мой! – усмехнулся Ахилл, бросая апельсиновые корочки в воду и следя, как тихое в берегах запруды течение медленно сносит их к плотине, – Не знаю я ничего такого, я вообще не знаю женщин, кроме Деидамии, моей бывшей жены, но тогда я был слишком молод, чтобы не сказать мал, и ни в чем не успел разобраться. Еще знаю наших рабынь, но они, сам понимаешь, не в счет, потому что любят меня по обязанности... Да и ты знаешь чуть больше меня, между прочим: ну, мне было тринадцать, тебе семнадцать, когда мы уехали на войну – много ли ты успел?

– Успел кое-что! – скромно потупясь, заметил молодой человек. – Вот жениться не успел, не в пример тебе, а что до прочего... Нет, нет, женщины иногда, верь мне, неплохи. Хрисеида мне очень нравится.

– Вот ты и посватайся к ней! – воскликнул Ахилл. – Кстати сказать, с чего ты взял, что она приходит в лагерь из-за меня? А может, из-за тебя, а? Ступай к старику-жрецу и скажи, что готов взять его внучку в жены. А что? Это будет первая свадьба в нашем лагере!

– Мне нельзя на ней жениться, – с самым серьезным видом возразил Патрокл, – У нее веснушки, у меня веснушки, что же за дети получатся? И потом, как жениться, если она тебя любит? Тебя, тебя, это же видно!

– Пошел ты к лягушкам в болото! – фыркнул Ахилл.

Мгновенно вскочив, он вдруг подхватил Патрокла подмышки, и тот, не успев даже ахнуть, плюхнулся в воду посреди запруды, продолжая ошалело сжимать в зубах дольку апельсина.

– Потрясающее доказательство правоты! – проговорил он, нырнув и вынырнув, уже без дольки – под водой он ее проглотил. – Обожаю купаться в сандалиях... Братец, а на что ты так рассердился? Только на то, что еще одна женщина в тебя влюблена? Но не я же виноват в этом!

– Я не рассердился! – Ахилл тоже прыгнул в воду и окатил друга целой пригоршней воды. – Просто надоело слушать о девушке, из-за которой все это случилось... Мы можем смеяться сколько нам угодно, но мой позор при мне, и кому, как ни тебе это знать, Патрокл!

– Это не твой позор, – молодой человек стал серьезен. – Это позор Агамемнона, как, впрочем, и все остальное... Из-за одной вздорной женщины он притащил сюда всех царей Пелопонесса и его окрестностей и кучу простого народа, которому до этой женщины дела нет и не было, теперь из-за другой женщины оскорбил тебя, это при том, что стольким тебе обязан... И вот мы проигрываем сражения, да, да, сам знаешь, мы их не раз и не два уже едва не проиграли, мы терпим позор, потому что, из-за чего бы ни началась война, но ее все равно ведь надо выиграть, раз уж так случилось... А этот индюк не может переломить себя и попросить у тебя прощения!

– Перестань! – воскликнул Ахилл сердито. – Перестань меня злить. Ну и речи у тебя... Прямо, как у спартанца Терсита!

– Куда мне до него! – рассмеялся Патрокл. – Если бы боги наградили меня таким даром красноречия, я стал бы поэтом, а не воином. Терсит подбирает такие словечки и выражения, что не хочешь, а засмеешься. Или лопнешь от злости, что и происходит с нашими Атридами каждый раз, когда кто-то из них узнает о терситовых насмешках. Менелай уж не раз клялся, что открутит ему башку, и, уверяю тебя, братец, когда-нибудь да открутит!

С этими словами он выскочил из воды и уселся на траву, по очереди снимая и отряхивая сандалии.

– И, возможно, правильно сделает, хотя и не пристало царю и великому воину связываться с болтунишкой... – Ахилл, в свою очередь, выбрался на берег запруды, выплюнул в траву апельсиновые косточки и потянулся за вторым апельсином. – Терсита иные из простых воинов считают смелым и называют чуть ли не разоблачителем всех пороков. Только я-то вижу, чего он стоит! Ему совершенно все равно, кого разоблачать, а вернее, на кого лить грязь – лишь бы пообиднее да пошумнее. Ну, будь он хотя бы сам лучше... А то ведь трус и кривляка! В бою его не видно, зато после боя, когда другие перевязывают раны, он бегает по лагерю и обсмеивает всех и каждого, а базилевсов – больше всех! Зависть его заедает, что ли?

– Думаю, не без этого, – Патрокл поднялся, снял набедренную повязку, старательно отжал и снова надел. – И зависть тоже. Иногда и мне хочется влепить ему затрещину, братец! Особенно хотелось третьего дня, когда мы едва не потеряли большую часть кораблей, когда Гектор, как свирепый тигр, гонялся за нашими воинами, чуть не загнал нас в море, поджег три корабля, когда только бесстрашие Одиссея и Диомеда спасло нас от разгрома, и когда потом, после всего, что мы пережили, этот вертун Терсит принялся изображать, как мы убегали и прыгали с кораблей!

– И ты не задал ему трепку?! – в голосе Ахилла прозвучала такая ярость, что Патрокл пожалел о своей горячности, – И ты... А, да что там! Если бы я мог вмешаться, Гектор дорого заплатил бы за эту вылазку... Кстати, Патрокл, Одиссей говорил мне, что не он и не Диомед, а ты был главным героем этого боя, и корабли были спасены, главным образом, благодаря тебе.

– Я думаю, он немного преувеличивает, я думаю, – молодой человек тоже взял второй апельсин, подкинул высоко вверх и ловко поймал. – Может, я виноват перед тобой, что сражаюсь, когда ты в ссоре с царями, но...

– Я сам говорил тебе, что ты абсолютно прав! – резко прервал друга Ахилл, – И хватит об этом, в самом деле...

– В самом деле, хватит! – подхватил Патрокл. – Ну что же, идем в наш грот? Я хочу пообедать, а не грызь апельсины, да и Тарк, вон, уже облизывается на мою сумку – чует кролика...

– Пошли, – Ахилл встал и тоже намотал на бедра свою повязку.

Грот, о котором они говорили, находился локтях в двухстах от ручья и запруды, где друзья купались, и, кроме них двоих, о нем не знал ни один человек: им не хотелось, чтобы их сокровенное убежище, место отдыха и дружеских бесед, посещал кто-то еще.

Примерно за год до этого времени Ахилл охотился в лесу. Преследуя дикого поросенка, он выскочил на небольшую поляну, в конце которой высился старый бук, когда-то, во время сильной бури, накренившийся и застывший с распластанной над землей кроной, с полувывороченными корнями, от которых уже много лет росли в разные стороны молодые побеги. Дерево окружали густые заросли кустов, в которых и скрылся испуганный поросенок. Ахилл бросился следом – и неожиданно для себя провалился в пустоту... Поднявшись с мягкого мха и сухих листьев, он обнаружил, что находится в маленькой пещере, образованной, как он потом разглядел, приподнятым корневищем старого бука и наросшей вокруг землей. Кусты плотно закрывали отверстие грота, но внутри было достаточно светло: меж корнями осталось немало небольших отверстий, в которые проникал свет. С одной стороны в земляную стену грота вдавался замшелый камень, сверху весь покрытый трещинами, сквозь которые сочилась вода. Чистая, родниковая, она крохотными струйками сбегала по камню, по выточеным на его боку светлым бороздкам, и убегала под землю, не оставляя на полу грота ни ямки, ни лужицы. Грот был совсем невелик: в нем могли поместиться человек пять, не больше.

Ахиллу очень понравилось это убежище. На другой день они пришли сюда с Патроклом и с тех пор бывали тут часто.

* * *

– Готово! – Ахилл ножом разгреб золу, разрезал спекшиеся и обугленные листья водяной лилии и, ловко наколов кончиком ножа румяную тушку кролика, перекинул ее на плоскую ивовую плетенку, где уже лежали только что снятые с вертела жареные голуби. – О, как вкусно пахнет!

– Замечательно! – согласился Патрокл. – Но еду нужно не нюхать, а есть.

Некоторое время друзья молча поглощали мясо, закусывая лепешкой и по очереди прихлебывая молоко из красивого глиняного кувшина, длинногорлого, покрытого зеленой глазурью с нанесенными на нее фигурками нимф и каких-то загадочных птиц.

– У троянцев все красивое... – Патрокл приподнял кувшин так, чтобы на него сквозь одно из отверстий в стене грота упал свет. – Самые простые вещи они делают с любовью. Наверное, среди них много музыкантов и поэтов. А ведь как странно! Мы здесь двенадцатый год, и ничего почти не знаем о них...

– Кроме того, что они умеют нас убивать! – усмехнулся Ахилл, беря у друга кувшин и отпивая молоко. – Что тебе до троянцев, Патрокл? Мне не интересны негодяи, которые оскорбляют законы гостеприимства и гадят в чужом доме!

– Но это сделал Парис! – возразил Патрокл, оделяя Тарка костью с изрядным куском мяса. – Ведь не все троянцы такие. Уверен, что Гектор никогда бы подобного не сделал.

– Наверное, ты прав. Этот не похож на трусливого вора. Но он все равно враг, верно? И третьего дня из-за твоей безумной отваги он едва тебя не убил, дорогой мой! Сколько он уже уложил наших воинов!

– Не больше, чем мы с тобою его родни, братец! – улыбнулся Патрокл. – Ты-то уж точно больше... Гектор страшен, это верно, но мне он интересен. В нем есть что-то великолепное, что-то очень настоящее, как... как в тебе.

– Ну, спасибо за сравнение! Ты мне польстил!

Ахилл усмехнулся и вновь поднял кувшин к губам. Капли молока упали на его смуглую грудь, попали на колено, и лежавший вплотную к нему Тарк осторожно слизнул большим розовым языком белые брызги.

Молодые люди вновь замолчали. Они иногда могли молчать часами и не потому, что им не о чем было говорить. Просто каждый так хорошо знал другого, что иной раз они вели беседы без слов, угадывая, словно прочитывая друг у друга мысли. И в этот раз Ахилл вдруг ответил не на слова Патрокла, а на родившуюся у того мысль.

– И если я не примирюсь с Агамемноном и не вернусь на поле сражения, это бужет стоить слишком дорого... Мы останемся в Троаде еще на долгие годы, и самые отважные найдут здесь смерть. Я же понимаю это, не думай! Но не могу... Не могу, Патрокл!

Это мучительное восклицание вырвалось у героя уже против воли, и он тут же отвернулся, хотя понимал, что Патрокл видит его состояние, даже когда его лицо скрыто тенью.

– Это не ты с ним должен примириться, а он с тобой, – голос Патрокла прозвучал неожиданно жестко, и его всегда спокойные серые глаза остро блеснули и погасли. – Виноват он, Атрид Агамемнон, а не ты, и пускай все будет, как есть, пока...

– Пока Гектор, который тебе так интересен, не разнесет наш лагерь пеплом по равнине! – зло проговорил Ахилл. – А я не умру от моего позора. Ф-фу! Сидеть в шатре и прислушиваться к звукам сражения! И это мне-то, которого называют величайшим из воинов! Я сам себе противен!

– Придумать бы какой-то выход... – проговорил Патрокл задумчиво. – Я давно думаю. Но у меня ничего не получается – не хватает, видно, умишка. Поговори-ка с Одиссеем. Этот придумает все, что хочешь.

– То-то он и придумал идиотскую клятву женихов Елены, из-за которой мы все здесь оказались! – Ахилл рассмеялся коротко и резко, поперхнулся и с трудом откашлялся. – Где тогда был его хваленый ум?

Патрокл вдруг расхохотался.

– Спроси лучше, где был мой ум, когда я шестнадцати лет от роду, царь не царь, а просто вздорный мальчишка – без царства, без богатства, без блестящих надежд на будущее, вздумал свататься к лучезарной Елене, из-за которой лучшие воины и герои готовы были друг друга перерезать! Это каким же надо было быть самовлюбленным и самонадеянным болваном, какое иметь совершенно дурацкое тщеславие?! Все посватаются, а я нет – надо же! И ты ведь тогда смеялся надо мной! Ты-то в двенадцать лет был умнее... Э-э-э, братец, куда нам кого-то укорять! Мне-то уж, во всяком случае...

Он вдруг нахмурился и проговорил уже другим тоном, с настоящей горечью:

– А все же ничего не делается зря... Я ведь неплохой воин. Видишь, и базилевсы говорят, что без меня бы третьего дня кораблей было не спасти! И это, если честно сказать, правда. Уж как ликовал Гектор, когда ему удалось поджечь три корабля! Уж как потешался! А отступая, кричал: «Через три дня выходите в поле снова! А не выйдете, значит, вы – трусы и можете драться только за спиной Ахилла!» Я едва с ума не сошел от злости...

– Значит, завтра снова битва? – невольно встрепенувшись, воскликнул Ахилл.

– Послезавтра, – Патрокл проглотил последний кусочек мяса и вытер губы тыльной стороной ладони. – Агамемнон сказал – нечего нам исполнять приказы Гектора! Когда захотим, тогда и выйдем. На самом деле, надо хотя бы раны залечить... Я-то цел и невредим, зато мой нагрудник и шлем, ты сам видел, в каком состоянии. И я ума не приложу, что надену! Среди наших трофеев ничего подходящего нет, одолжить не у кого...

Ахилл грустно покачал головой.

– Так уж и не у кого, Патрокл? К сожалению, у меня! Я ведь не буду драться послезавтра с тобой рядом...

Друг базилевса взвился со своего места, от радости едва не ступив ногой в горячие уголья.

– Ахилл! Ты... Ты дашь мне свои доспехи?!

Герой пожал плечами.

– А что здесь такого? Бери, конечно. Они прочнее всех ахейских доспехов и, думаю, всех троянских. Ни у кого таких нет. Только вот они тебе велики, но мы подтянем ремешки, и это не будет слишком мешать... Да не смотри на меня так восторженно! Лучше бы мне самому надеть их… И вот что – обещай мне, нет, поклянись, что не вообразишь себя Ахиллом и не полезешь в этих доспехах сражаться с Гектором!

Последние слова Ахилл произнес уже с настоящей тревогой, кажется, сожалея, что предложил другу великолепные латы, которые могли вызвать в нем еще большую отвагу, доходящую до безрассудства...

– Обещай, что не будешь драться с Гектором! Слышишь, Патрокл? Или я тебе этих доспехов не дам!

– Обещаю, обещаю! Я же не совершенно сумасшедший, немножко-то ума у меня все же есть... Ну не хмурься, Ахилл, прошу тебя! С твоей помощью я для начала хотя бы напугаю троянцев... То-то завизжат с перепугу!

Однако, Ахилл продолжал хмуриться.

– Знаю я тебя... Ох, как хорошо знаю! Ладно, не смотри так... Давай сюда мед и вторую лепешку. Доедим это все и, уж прости, я хочу спать. Ночами, в шатре, мне не спится, а здесь так спокойно и тихо.

Патрокл улыбнулся и, набрав в опустевший кувшин воды, благо она стекала струйками по стене грота, тщательно залил еще тлеющие уголья их костерка.

Некоторое время спустя друзья крепко спали, растянувшись один на постели из ветвей и листьев, другой – на мягком мху. Вдвоем они заняли треть пространства небольшого грота. Их огромный золотистый пес тоже задремал, устроившись возле входного отверстия, надежно скрытого ветвями кустов. Он спал чутко, положив тяжелую голову на передние лапы, подрагивая во сне ушами и при каждом шорохе или звуке, что долетали из леса, морща и напрягая нос. Но обоняние не говорило ему ни о какой опасности, все было спокойно, и пес не просыпался.

* * *

На этом месте Мише пришлось прервать чтение. Часы показывали без четверти одиннадцать, и надо было поспешить, чтобы успеть на последнюю электричку. И Аня волнуется…

Аня, конечно, волновалась, но вида не показала. Предложила поужинать и быстренько собрала на стол. Когда же Михаил, давясь горячей котлетой, захлебываясь и сбиваясь, рассказал ей о том, что успел прочитать, она задумчиво откинула на спину свою тугую, бронзовую косу и проговорила:

– И когда ты снова поедешь?

Миша посмотрел на жену умоляюще.

– Мы договорились с Александром Георгиевичем на послезавтра. Понимаешь, через неделю мне снова ехать за шмотками, так хотя бы что-то успеть...

– Я с тобой поеду, – просто, без нажима, но тоном твердой решимости сказала Анна.

– Но... А эти как же? – он кивнул на притворенную дверь комнаты, где в три носа сопели спящие близняшки.

– Тебе ста рублей не жалко? – теперь Анюта смотрела на мужа с просительной улыбкой. – Моя Верка – ну, помнишь?.. Она подрабатывает в одной фирме няней по вызову. Давно мне предлагает – давай я с твоими посижу. Всего сотку за вечер просит, в три раза дешевле, чем у них обычно берут. Можно, да?

Миша так и подскочил от радости.

– Аннушка... ой, ну конечно! Мне так жалко было, что ты этого не читала!

– А я чуть с ума не сошла от зависти... Ладно, едем вдвоем.

В конце концов, я три года при них сижу, а у меня тоже – высшее историческое. Буду читать у тебя из-за плеча.

Но профессор Каверин, очень обрадованный появлением Анюты, решил дело проще:

– Рукопись с правками, с переносами строк. Я тут над ней колдую и кое-что на ходу перекраиваю. Так что сегодня вы просто пейте чай и слушайте, а я буду читать вслух. Если у меня хватает воздуха на двухчасовые лекции при полном актовом зале, то вам двоим, да при уютном камине и с трубочкой, я часа четыре, а то и пять читать буду. Идет?