Текст книги "Сделай это нежно"

Автор книги: Ирэн Роздобудько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Наука на будущее

Лерик – личность экзальтированная, необычная.

Можно даже сказать – чрезвычайная. Тем он и взял свою восемнадцатилетнюю жену, Евгению.

Ведь вокруг нее, в небольшом городке, все личности заурядные – им бы пива попить в выходные и в сауну бы сходить раз в месяц. А вот так, чтобы о книге поговорить или какую-то репродукцию – скажем, Брейгеля или Босха – обсудить, так для этого собеседников днем с огнем не сыщешь.

Вот Евгения и запала на Лерика.

Лерик часами чертит умные графики.

Рисует горизонтальную линию со стрелкой в конце и говорит: «Смотри, это – я. Моя прямая». Затем чертит вертикальную: «А это – ты». Подписывает перпендикулярные стрелки – «Л» и «Е», то есть – Лерик, Евгения.

Разбивает каждую стрелку на равные отрезки, ставит на них какие-то числа: это дата знакомства, это дата первого поцелуя, дата знакомства с родителями, дата свадьбы и так далее. Посередине чертит «синусоиду чувств». Объясняет, где был спад, где подъем и почему.

И сразу Евгении становится понятно, что к чему в их жизни. И куда двигаться дальше в этой системе координат.

Так же Лерик о книгах и фильмах говорит: с карандашом в руках, с научным подходом, с полным знанием дела – где автор «не дотянул интригу», где «метафорический провал», где «финал, а где постфинал». И с важным видом добавляет, что если бы было у него время, он бы уже сто раз гениев тех переплюнул.

Но времени у Лерика нет, ведь он постоянно находится в экзальтированном состоянии открытия мира. И открывает он мир не для себя (для себя он уже давно его открыл и в графики уложил) – для Евгении! Ведь Евгению нужно развивать.

Он это сразу понял, как ее увидел: стоит вся такая неприкаянная, ртом дождь ловит…

– У тебя не выработана модель общественного поведения! – так и сказал ей сразу, как увидел.

Глаз у него – алмаз.

Вот и имеет теперь!

Каждый вечер усаживаются на кухне, и заводит Лерик интересные разговоры – о высоком и разумном. А чтобы было понятно, то графики чертит, а то и на простых «наглядных пособиях» (скажем, берет стакан, вилку и кусок хлеба) показывает, как бы он перестроил композиционное решение того или иного произведения. Какого – не важно! Лерик может дать любой совет любым «Эйнштейнам» от искусства и науки.

Первый год Евгения слушала и радовалась – наконец-то есть с кем пообщаться.

И не о чем попало, а о том, что давно ее саму волновало – о загадках мироздания. Даже учебу немного забросила – училась в консерватории на композиторском отделении, «на диплом» композицию писала под странным названием «Последняя прогулка Моцарта». Легкая такая композиция: идет себе Вольфганг Амадей из таверны, ничем не озабоченный, веселый, слегка навеселе, ночь такая лунная, звездная, ясная – и слышит, как насвистывают ему звезды что-то бесшабашное. И Моцарт сам насвистывает в темном переулке что-то легкомысленное – так, для себя, ведь он счастливый и хмельной.

За два дня до смерти…

Лерик послушал, расчертил систему координат:

– Смотри: вот твой Моцарт – тот, которого ты сама себе сочинила, а вот – настоящий, историческая личность…

Синусоиду провел – рваная получилась, неровная.

– Видишь? – говорит. – Несовпадение стопроцентное! Ляп и полная ерунда! Как там у вас – аллегро-адажио? Не совпадает! Драматизма маловато. Вот здесь, – тычет пальцем в точку посередине, – тромбон вступает! Тромбон!

Евгения на тромбон вовсе не рассчитывала. Но послушалась, кивнула: тромбон так тромбон. Спорить – только время тратить. Стала играть, когда Лерик со своими подопечными на тренировку выезжал, он же работал инструктором по плаванию в юношеской спортивной школе.

Труднее было, когда Лерик учил ее «общественному общению».

Вот едут они в автобусе, жара, духота, Евгения к тому же еще и беременная. Стоит, держится за перила на потолке – там, где люк открывается, висит на одной ноге, как цапля. Лерик выжидает, многозначительно поглядывая на нее. Евгения знает, чего он от нее ждет: нужно приблизиться к тетке или парню, которые развалились на сиденье, и уверенным голосом, выставив вперед живот, сказать:

– Позвольте, граждане!

И дело не в том, что сделать это самому для Лерика – сущие пустяки. Дело в ней, в Евгении, в ее неумении «взять свое». Этому Лерик ее учит-учит и никак на положительный результат не выйдет! Конечно, ему жалко, что Евгения потом истекает и красная вся, как помидор. Но принцип есть принцип. Если от него отступиться, то что дальше? Пропадет Евгения как полноценная личность!

Евгения дергает ручку люка вверх – но силы не те, шепчет Лерику: «Открой, пожалуйста, а то задохнусь!»

Лерик ласково улыбается и отвечает одними губами, чтобы никто не слышал: «Громко скажи!» И кивает глазами на дядю, который рядом с люком стоит: ему скажи! Пересиль себя! Мне же это сделать – раз плюнуть, ты знаешь, а вот ты его сама попроси. Слабо? Ты только за своим пианино можешь сидеть и о Моцарте ерунду придумывать? Тогда езжай так, как едешь. Сама этого хотела!

А еще любит Лерик, когда она в транспорте кричит водителю, чтобы тот остановился. То есть Лерик это любит, но она, Евгения, никогда на это не решается. Будто глупая, будто языка нет.

Однажды, из чистого принципа, они так пять лишних остановок проехали!

До самой конечной.

– Ну, ты чего? – спросил он. – Что, трудно было крикнуть? Сколько же можно учить?

– Как-то неудобно кричать на весь салон, – оправдывается Евгения. – И голос пропал.

– Это плохо, – говорит Лерик. – Неконструктивно.

Евгения с ним полностью согласна, но немного беспокоит ее то, что говорят со всех сторон, что она «за Лериком» как за «каменной стеной». Возможно, это действительно так – надо только научиться, как говорит Лерик, «быть человеком».

В наказание шли обратно пешком все пять остановок. В кино опоздали. Будет ей наука на будущее!

Ну, и ест Евгения совершенно неправильно. Как-то купила селедку и еле до дома донесла – так хотелось прямо на улице съесть. Серебряная селедка, аж блестит, спинка толстенная, жирная, как у кабанчика. Будь Евгения кошкой, впилась бы в эту спинку зубами, забилась бы под ванну, чтобы никто не видел, как она непристойно наслаждается!

Но пришлось на доске разложить и аккуратно почистить под неутомимым руководством:

– Голову сначала отрежь! Теперь кожицу снимай! Да не так – как чулок! На спинке сделай несколько надрезов – тогда кости мелко посекутся, легче есть будет! Теперь брюшко надрезай! Да куда ты в рот эту гадость тащишь – потерпеть не можешь, что ли? Оботри салфеткой. Лучше. Еще лучше! Пленочку вон ту черненькую – видишь? Обчисть, она горчить будет. Теперь за хвостик тяни – так, чтобы пополам разорвать. Резче! Так, чтобы все кости на позвоночнике остались! Теперь режь. Да не так крупно, деревня! Маслом полей. Уксусом взбрызни! Лучком присыпь.

Готовит Евгения это блюдо и начинает ее тошнить.

Ведь чувствует, что это она лежит на доске, а ласковый голос из нее все кишки выматывает – так же, как она сейчас эту сельдь препарирует: вот лежат все ее выпотрошенные внутренности, вот – плавники-перышки, вот – скелет с кусками живого мяса…

Но если так вот красиво потом все это на тарелке выложить, маслом и уксусом побрызгать, да еще сверху выложить аккуратные колечки лука – совсем неплохая картина получается! Ради этого стоит и помучиться Лерику с Евгенией: кожу снять, почистить как следует, салфеточкой обтереть со всех сторон, лишнее удалить, нужное – добавить, зеленью посыпать. И будет Евгения в полном ажуре. Ешьте, люди добрые, теперь я такая, как надо!

– Ну, ты чего не ешь? – спрашивает Лерик, накалывая кусок на вилку.

– Расхотелось… – говорит Евгения и идет к своему пианино.

На нем плюшевое одеяло лежит, чтобы звук тише был и никому жить не мешал.

Тяжело вздыхает Лерик:

– Непостоянство в желаниях – признак начальной стадии самодурства.

И за бумажку с карандашом хватается, мол, вот сейчас увидим, какой график получится. График самодурства Евгении за последние два месяца.

Там много чего накопилось.

Скажем, те вот куры…

Принес как-то домой пакет с непотрошеными курами. Радостный такой, гордый. Высыпал на стол, а там их семь штук! Все в белых перьях, гребешки красные на бок свисают, глазки – у кого открыты, у кого – закрыты, желтые лапки поджаты.

Чихнула Евгения и сама глаза закрыла.

– Зачем так много? – спрашивает.

Лерик смотрит на нее, будто мамонта в пещеру принес:

– Это отец одного из моих учеников принес. За то, чтобы я его сынка на сборы взял. Он директором птицефабрики работает! Теперь всегда будем с бесплатным мясом!

Смотри Евгения на это бесплатное мясо и говорит:

– Но это не честно. А вдруг тот парень бездарный и всю команду подведет?

– Ну да, – говорит Лерик. – Конечно, бездарный. Разве за одаренного столько бы кур дали?

И радуется, как ребенок.

А Евгения думает: а как же их разговоры о «высоком», о Маркесе с Борхесом, о достоинстве – мол, никогда не поступай нечестно, никогда ни у кого ничего не бери «даром, чтобы открыто людям в глаза смотреть», о принципиальности.

– Берись, хозяйка, за работу! – говорит Лерик. – А я тебе Бердяева вслух почитаю.

Весь вечер читал, пока Евгения над теми курами плакала-причитала. Руки все в крови.

Дважды в ванную бегала…

В конце концов Лерик сам их потом порезал, солью присыпал и в три баночки сложил – на будущее, обозвав Евгению «чистоплюйкою». Из голов и лапок велел холодец сварить, чтобы ничего не пропало.

Размышлял над «круговоротом природы»: куры едят траву, люди едят кур, а когда умирают – сами превращаются в траву и куры – опять же! – едят траву. Итак, таким образом, куры… людей едят. И нечего сопли над ними распускать! Большой мирового масштаба смысл в этом! Решила Евгения тех кур не есть, чтобы хотя бы для себя этот «круговорот» прекратить. Должен же он на ком-то кончиться – поэтому пусть это будет она.

Тогда уже ребенок у них был.

Евгения вся то в стирке, то в кормлении, ничего не успевает!

Засыпает – головой на спинке кровати, синяки под глазами. А еще дописывает композицию о Моцарте, который идет по темному переулку Зальцбурга и насвистывает веселую, легкую мелодию в ночное звездное небо.

Одним словом, неорганизованная.

Берет Лерик отгул, чтобы доказать, какая она неорганизованная, как время зря теряет.

Отпускает Евгению к маме – на целый день! Говорит, придешь в семь и сама все увидишь, как надо делать, чтобы все успевать.

Отоспалась Евгения у мамы, пришла ровно в семь.

А дома – Лерик сияет, ребенок спит. Дает ей Лерик свою тетрадь с графиками. А там все по пунктам расписано: когда встали, когда поели, когда покакали, первый прикорм, второй, первый сон, второй – так уже вместе с малышом хорошенько выспался.

И – никаких проблем!

– Видишь, не умер! – радуется бодрый, как огурец, Лерик.

Смотрит Евгения на этот график, и так ей обидно становится – почему у нее так не получается?

Правда, не учтено здесь несколько незначительных пунктов: магазины, общие завтрак-обед-ужин, мытье пола, да еще кое-что зашить-погладить надо – Лерику на сборы, пару часов занятий на закрытом одеялом пианино, несколько десятков телефонных звонков – ведь подрабатывает Евгения на одной фирме диспетчером, парочка перчаток из ангоры – ведь вяжет Евгения их на продажу в другую фирмочку – с национальным орнаментом, спросом очень пользуются в ее исполнении, несколько аранжировок для нескольких коллег – ведь и там Евгения в хвосте не плетется. Ну и парочка страниц книги – для души.

Но объяснять все не стала, ведь малыш проснулся – купать нужно. Да и Лерик, как ни бодрился, а спать сразу ушел. И спал крепко до утра с чувством достойно выполненного долга.

Благодарна Евгения Лерику за науку.

Но и свою не забывает: через пару месяцев – выпускной экзамен. «Последняя прогулка Моцарта» готова. Бегает на репетиции с малышом под мышкой.

Наступает торжественный момент.

И вот – зал гудит, Евгения за кулисами трясется, боится своих подвести, ожиданий не оправдать. А они в первом ряду сидят – Лерик с сынишкой, мама с папой, свекор со свекровью и одна бабушка, которую пощадило время.

Трясется Евгения. А потом подбирается вся, как кошка перед прыжком или как пловчиха на старте (так Лерик велел), и – выходит на сцену.

Перед ней ее квартет – Скрипка, Альт, Рояль и Флейта: все на нее с надеждой смотрят, как на богиню. Поднимает Евгения вверх руку с палочкой и… пошел Моцарт по ночной улочке. Насвистывает что-то себе под нос – все явственней и явственней.

И вот уже словно летит по небу среди звезд. И нет ему дела до стоптанных сапог, до темной воды в лужах, до того, что в кармане всего три медяка, а дома – запах подгоревшего молока! Летит.

И руки Евгении летают, оберегают мелодию, ведут все выше и выше. И музыка льется, льется – такая легкая, такая непринужденная, будто на одном дыхании созданная. Будто не было и нет тех бессонных ночей, тех графиков, тех кур, тех звонков, тех перчаток из ангоры…

– Всем составом беру в филармонию! – говорит ей за кулисами почтенный господин из комиссии. – Ну, порадовали, банда! Это чудо, чудо!

И руку ей жмет.

…Вечером идут Евгения с Лериком домой.

Малыша мама к себе забрала, можно сегодня расслабиться, ощутить романтику. Вечер теплый, пахнет акацией, звенит миллионами звуков. Парочки вокруг целуются.

– А где же тромбон? – громко возмущается Лерик. – Я же тебе говорил: без тромбона дело швах! Так оно и вышло! В ресторане будешь играть – помяни мое слово! Сколько ни учи, а у тебя будто уши заложило. Смотри…

Приседает возле клумбы, чертит палочкой горизонтальную прямую:

– Вот ты, а вот…

Смотрит Евгения на его согнутую спину.

И видит ее крошечной, маленькой – будто издалека, с высоты птичьего полета.

Но не свысока – а со своего высока. Своего – а не чьего-то чужого!

Чертит Лерик график под фонарем.

А Евгения уже далеко.

Идет по ночной улице, насвистывает легкую-прелегкую мелодию, думает, что надо в квартет еще Треугольник ввести – пусть будет квинтет. Ведь звезды – они звенят.

Остановилась, прислушалась: звенят! И – полетела…

Не такая, как все…

Как могут люди так долго жариться на солнце?

Что они в этом находят? Конечно, оно прекрасно прогревает верхние слои воды, от чего она становится атласной, как спина дельфина.

А если лучи достигают дна на мели, это вообще роскошь: песчаная твердь становится похожей на кружева. Солнце вообще лучше выглядит в воде. В него можно себя обернуть и не обжечь тело.

А она вот уже с час лежит на раскаленном песке. И находит в этом непонятное для меня удовольствие. А я уже час наблюдаю за ней, прячась за скалой, которая за тысячи лет наросла вблизи берега.

Наблюдаю и безумно боюсь, чтобы она не растаяла. Ведь она такая нежная, хрупкая, почти прозрачная – как глупая рыбка, выпрыгнувшая на берег.

Я бы сравнил ее с рыбкой-иглой. Та же изящная грациозность движений, те же изгибы, то же заостренное узкое лицо с выражением радости и удивления.

И хотя она лежит на суше, я уверен, что это – совершенно неземное создание.

Знает ли она об этом?

Знает ли вообще, что она – прекрасна?

Она приходит сюда каждый день. Она отлично плавает. И доставляет мне огромное удовольствие – я могу наблюдать из-под воды за медленными движениями стройного тела.

Я люблю повторять их, но держусь от нее на той глубине, которую позволяют мне скромность и страх потревожить ее хоть одним всплеском.

Пока она дремала на своем цветастом полотенце, я тихонько подкрался и решился положить рядом с ее расслабленной, раскрытой ладонью большую розовую жемчужину.

Мне всегда казалось, что ее пластмассовые украшения – браслетики и огромные серьги – выглядят слишком дешево, слишком просто. Я бы осыпал ее с головы до ног кораллами, жемчугом и морскими розами, которых она никогда не видела.

Укрывшись за скалой, я повторяю слова, которые давно хочу сказать ей: «Моя дорогая, моя единственная…» Нет, не так. Она заслуживает лучших слов!

Я мысленно пою ей песни, которые услышал от сирен. Она не знает, что не только солнце, но и море отныне принадлежит только ей.

Из своего укрытия я вижу, как к ней приближается загорелый мужчина в синих плавках с белой полосой посередине. Он садится рядом и… похлопывает ее по узкой, уже изрядно подрумяненной спине. Этот звук отзывается во мне, как пощечина.

Я напрягаюсь всем телом, вокруг меня закипает вода.

Я готов вступить в бой! И… слышу ее звонкий смех. Он дергает ее за волосы, похлопывает по бедру и протягивает бутылку пива.

Она делает глоток и смеется, хохочет, отмахивается руками от его сильных рук. Несколько мучительно долгих минут они барахтаются в песке, снова отпивают по череди пиво, и он опять похлопывает ее по спине.

И я с ужасом понимаю: ей это нравится! Розовая жемчужина катится в песок, она ее даже не заметила.

Я понимаю, что мне больше нечего делать на этом берегу.

Я выдыхаю из себя горячий воздух земли, на которой все так странно устроено, и сильным рывком отталкиваюсь от скалы, погружаюсь в морскую пучину.

Там нежная рыбка-игла собирает с жалящих лепестков актинии живительный нектар, там шелковый дельфин чувствует свою пару на расстоянии сотни миль, там – мой дом, в который войдет только та, которая будет не такой, как все…

Фея картофельной шелухи

Милена почувствовала себя… феей.

Нет, это не сказка.

И Милене не семь лет, а в сто раз больше! Но она прожила эти годы спокойно и не знала, что она – фея.

А сбил ее с толку старинный том, где четко было написано все о феях. О том, что эти существа проникают в «высший свет» из «низшего» и живут среди людей, пытаясь приспособиться к нему.

Даже выходят замуж.

Даже рожают детей.

Варят борщ и под Новый год нарезают оливье.

Заводят себе страничку в социальных сетях и утром бросают туда сообщения, о которых жалеют вечером.

А вот каким образом они попадают сюда – неизвестно.

Вероятно, из-за своего любопытства. Феи всегда суют свой нос, куда не надо.

Они порхают в своем измерении между цветами, поют, пьют нектар, заедают пыльцой. Но в какой-то момент высовывают свой любопытный нос за эту розово-голубую реальность. И видят там ветер, дождь и метель, которые они обычно пересиживают внутри дерева или цветка. И все это кажется им более настоящим, чем их цветочный сад.

Они видят больших людей, косматых собак и пестрых попугаев, серые и желтые дома – большие, как соты, реки и моря, сосновые леса и костры, в которых печется картофель. И уже ничего не может удержать их в маленьком мирке. Они рвутся за его пределы. И выходят наружу.

Даже выходят замуж.

Даже рожают детей.

Даже варят борщи…

И… забывают, все забывают.

Не знают, почему так трепещет сердце вечером и на заре. И почему слова, которые они слышат, порой не складываются в гармонию, и почему такой диссонанс во всем.

Такой диссонанс…

А потом уже ничего не чувствуют, кроме этого никому не слышимого диссонанса. И страдают неизвестно от чего. Так, как Милена.

Милена страдала неизвестно от чего, пока не прочитала трактат о феях. Она просыпалась, пила кофе, бежала на работу, ехала в метро. Все, как всегда. Но теперь она напряженно думала, где же та щелочка, в которую она впорхнула сюда? И… искала подруг – таких же, как она: может кто-то более опытный мог бы подсказать, как попасть обратно?

Она вглядывалась в лица, и голова шла кругом: порой все они казались уродливыми, чужими, злыми и пустыми, а порой – каждое излучало затаенное лукавство, мол, это – я, и я такая же, и я тоже ищу ВЫХОД. Но когда Милена решалась приблизиться к такой, подать знак, завести хитро выстроенный разговор – все сводилось к обсуждению рецептов, зарплат, неверности мужиков и цен на продукты питания…

Но однажды ей повезло.

Это была старая фея.

Старая, но не уродливая – с голубыми (конечно, для других они были просто седыми) волосами, которые своим блеском создавали вокруг головы иллюзию нимба.

Этим она и привлекла Милену, которая уныло шла по аллее и присела на скамью рядом со старухой. И сразу заметила это сияние вокруг головы.

И поставила вопрос ребром (ведь устала начинать издалека):

– Вы – фея?

– Конечно, – сказала старуха.

И Милена вздохнула с облегчением.

– Как попасть обратно? – снова без обиняков спросила она.

– А зачем? – удивилась старая Фея.

– Я устала, – объяснила Милена. – Я хочу обратно.

– Я тоже устала, – сказала старуха. – Но там мы только можем делать вид, что мы – есть, а здесь мы – существуем. Как эталон. Как матрица. И никуда от этого не денешься.

– Как это? – в свою очередь удивилась Милена, ведь она никогда об этом не думала.

Это ж надо – прожить всю жизнь и не знать, что у ее недавно открытой сущности есть к тому же какая-то миссия!

И она подвинулась ближе к старухе, дрожа от любопытства и нетерпения.

– Понимаешь, – сказала старуха, – есть женщины, которые только ДЕЛАЮТ ВИД, что они феи. Скорее всего, это из-за прочитанных в детстве сказок. Из книг они перенимают наше поведение, изучают наш язык и систему знаков – и делают это так искусно, что кажутся другим натуральнее, чем настоящие. Это понятно?

Милена только плечами пожала.

– Обычно, – продолжала бабушка, – их жизнь, благодаря этому мастерству, складывается гораздо лучше. Но разница между нами и ними состоит в том, что они никогда не стремятся вернуться назад! Только по этому признаку нас можно отличить и распознать. Разве ты не встречала таких на своем пути?

Милена кивнула – да, действительно встречала!

Более того – встретив, начинала завидовать их легкости, с которой они идут по жизни, яркости, по которой их замечают, не говоря уже о других мелочах – длинные искусственные ногти, изысканная одежда, запах духов, аура тайны вокруг их молчания или разговоров. Значимость и взвешенность каждого движения. А Милена ничем этим не обладала. Поэтому и хотела НАЗАД. Туда, где цветы и бабочки живут только с утра до вечера, но – как!

Подумав об этом, она расплакалась.

– Конечно, – улыбнулась старуха, – это нормальная реакция. Потом будет легче.

– Когда?

– Когда ты поймешь, что сложнее ДЕЛАТЬ ВИД, чем БЫТЬ. Только представь, как надо стараться, чтобы обманывать себя и других всю жизнь!

Милена снова удивилась и перестала плакать.

– Да, да, – сказала старуха и стала объяснять: – Ну, вот что ты делаешь, когда хочешь есть? Берешь хлеб, кладешь на него кусок колбасы, смазываешь его горчицей и жуешь. Не так ли?

– Да. А при чем здесь это? – удивилась Милена.

– Научись понимать метафоры… – строго пробурчала собеседница, и продолжила: – А что делает мнимая фея? Осторожно надкусывает листочек салата и говорит, что сидит на французской диете. А ночью лезет в холодильник! Они не говорят, а воркуют и чирикают, как райские птицы. Но когда за ними не наблюдают, особенно мужчины, – трещат и сплетничают, болтают всякие глупости, которые тебе и в голову не придут!

Старуха рассмеялась, а вслед за ней улыбнулась и Милена.

– А мы, к сожалению, всегда остаемся такими, какие есть. Рожаем детей, варим борщи, коротко стрижем ногти, чтобы они не мешали работе, перешиваем вещи. И никогда не жалуемся на то, что нам чего-то не хватает. Ведь у нас все есть в себе – и дворцы, и галереи, и леса, и моря, и дальние страны, и высокие горы, и глубокие ущелья. Все это живет в нашей генетической памяти. И любое чудо света мы можем извлечь из нее, как козырную карту из колоды! Мы – большие выдумщицы! Даже когда чистим картошку, знаем, что длинная коричневая спираль, которая выходит из-под ножа, – это дорога, ведущая в другие миры.

– Это правда, – тихо подтвердила утешенная Милена и улыбнулась.

– Ну вот. Теперь ты поняла, что БЫТЬ – это совсем другое. Это – всегда искать выход. И ты его обязательно найдешь. И пойдешь в свой мир по этой картофельной шелухе. Там хорошо… – добавила она после паузы.

– А вы нашли его? – с сомнением спросила Милена, глядя на морщинистые от работы и времени руки старухи.

Та взглянула на нее строго, давая знать, что больше не расположена к разговорам.

Но все же пробурчала:

– Искать выход – это уже выход…

И Милена пошла прочь.

У нее в корзине лежало три килограмма картошки. Это означало, что сегодня она может выбрать не меньше ста разных выходов.