Текст книги "Избранные произведения в двух томах (том первый)"

Автор книги: Ираклий Андроников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ МУЗЕЙ

В Москве, на Кропоткинской улице, в доме 12, разместился Государственный музей А. С. Пушкина. Я говорю не о Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Нет! О музее, посвященном поэту. Если у вас будет возможность там побывать – пойдите! Он не похож ни на один музей, какие мне приходилось видеть. Начнем с того, что судьба его необычна и увлекательна.

Решение о его открытии состоялось в 1957 году. Предоставлено ему было все – и помещение, и средства, и штаты. Не хватало одного – экспонатов: портретов Пушкина, его книг, рисунков, картин, иллюстраций, вещей. Все это сосредоточил в своих собраниях Всесоюзный музей А. С. Пушкина в Ленинграде. Поэтому некоторые работники предлагали разделить Всесоюзный музей пополам: пускай, дескать, часть останется ленинградцам, а другую возьмет Москва. Но музея, подобного Всесоюзному, не удостоился, кроме Пушкина, ни один из величайших писателей мира – ни Данте, ни Сервантес, ни Гёте, ни Байрон, ни Бальзак, я уж не говорю о Шекспире! Разрушить такой музей невозможно! Что сказали бы вы, если бы речь пошла о разделении на части Третьяковской галереи или ленинградского Эрмитажа?

Всесоюзный музей А. С. Пушкина в Ленинграде решили не трогать. И тогда коллектив нового музея, московского, во главе с директором, редким энтузиастом, почитателем Пушкина и блистательным организатором – зовут его Александром Зиновьевичем Крейном,– ринулся на розыски материалов. Дело было нелегкое. В 1937 году, в дни, когда отмечалось 100-летие со дня гибели Пушкина, пушкинисты получили материалы из всех музеев страны. И все это было передано потом Всесоюзному музею А. С. Пушкина и увезено в Ленинград. Но оказалось, что можно еще раздобыть кое-что – и вещи той эпохи, и книги, изображения друзей и знакомых поэта…

Периферийные музеи очень тогда помогли своему начинающему собрату. Но не меньшую помощь оказали жаркие почитатели Пушкина – их же в нашей стране легион! Узнав о том, что новый музей нуждается в экспонатах, они понесли и повезли кто что мог.

Один – первое издание пушкинского труда «История Пугачева», другой – старинный альманах «Северные цветы», где впервые было напечатано пушкинское стихотворение. Третий преподнес старинную чашку, тот – янтарную трубку. Бронзовую статуэтку. Старинный столик. Книгу – такое издание было в библиотеке Пушкина. Недавно умерший профессор – нейрохирург А. А. Арендт подарил музею ящик для медицинских инструментов, с которыми приезжал к раненому Пушкину его прадед, лейб-медик Н. Ф. Арендт.

Вдова известного терапевта профессора Д. М. Российского – огромное собрание старинных портретов в гравюрах и литографиях. Около тысячи предметов преподнес музею коллекционер Я. Г. Зак. Другой коллекционер, Ф. Е. Вишневский, обойдя знакомых и комиссионные магазины, достал множество редчайших вещей, дополнив это ценнейшими экспонатами из собственного собрания. От студента Университета дружбы народов имени Лумумбы поступили сочинения Пушкина в переводе на арабский язык, от бывшего разведчика – фотография села Михайловского, снятая через линию фронта. Актер В. С. Якут предоставил в постоянное пользование портрет поэта в трехлетнем возрасте. Этот подлинный, неизвестный портрет хранился в семье врача М. Я. Мудрова, лечившего родителей Пушкина, и правнучкой был подарен Якуту.

Посмотрели бы вы, как использовал музей эти сокровища! Уголок, посвященный детству поэта, похож на театральную выгородку. Столик, свечи в старинном подсвечнике. Кресла, какие могли стоять в гостиной родителей Пушкина. На стене, оклеенной обоями XVIII века,– виды старой Москвы, полотно, писанное знаменитым Левицким: двоюродный дед поэта, наваринский герой Иван Абрамович Ганнибал. Вот где «заиграла» подаренная Якуту реликвия! В шкафу – книги, которые читал Пушкин подростком. Возле шкафа портреты друзей отца – Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Дмитриева.

Ни в одном литературном музее не увидишь такого сочетания науки с искусством, такого умения оживлять атмосферу эпохи!

Другой уголок – старинный письменный стол. Он мог стоять в кабинете Онегина. А на нем работники музея разместили

 
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом,-
 

статуэтку Наполеона. И тут же -

 
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале.
 

И книги лежат и стоят, какие читал Онегин! И все это показано наглядно, талантливо, живо! Это только два уголка. А их множество. И во всех ощущаешь дух поэзии Пушкина, дух того времени. А сколько вечеров устраивает музей в этих залах и в специальном концертном зале! Здесь делают доклады прославленные ученые – доступ свободный! Выступают известные чтецы. И читают здесь не одного Пушкина: сюда приходят поэты со своими стихами и переводами. Школьники, самодеятельные чтецы. Коллектив музея страстно мечтает, чтобы дом Пушкина стал домом поэзии в самом широком значении слова. Он ищет самые разные формы общения с теми, кому дорога поэзия Пушкина, кому дорога культура. Устроили телевизионную передачу из залов музея. И… пошли на другой день москвичи – понесли в подарок старые альманахи, номера журналов, в которых впервые печатались творения Пушкина. Письма пришли. Стали присылать вещи из других городов…

Повторили передачу. И снова подарки – знаки бесконечной любви к Пушкину и уважения к музею. Дарят такие сокровища, что невозможно даже исчислить!

Я думаю, имя Маргариты Владимировны Ямщиковой вы знаете? Она писала увлекательные детские книги и печатала их под псевдонимом Алтаев. Ее дочь, Людмила Андреевна Ямщикова-Дмитриева, тоже посвятила себя детской литературе. Ее псевдоним – Арт. Феличе.

Так вот, увидев однажды Музей А. С. Пушкина на телевизионном экране, Людмила Андреевна позвонила Александру Зиновьевичу Крейну и попросила принять от нее в дар музею книги и вещи, принадлежавшие ее матери,– вещи эпохи Пушкина. Ямщиковы связаны с псковской землей, в родстве со знакомцем Пушкина Федором Толстым, которого звали Американцем…

И сотрудники привезли от нее старинные игрушки, чернильницы, перовницы, табачницы, сумочки, вышивки, чашки, тарелки, чайник, графин, рецепт тех времен… Три чемодана вещей – сверстников Пушкина!

Подарок не меньшей ценности музей получил от окулиста Антонины Сергеевны Головиной, жившей под Москвою, в Калининграде. Она тоже видела передачу по телевидению и в 1967 году, умирая, завещала Пушкинскому музею коллекцию, которую собирала в продолжение всей своей жизни,– бытовые предметы первой половины прошлого века: хрусталь, бронзу, фарфор, бисерные вышивки, мебель…

Так от одного тянется нить к другому, особенно если в дело включается такой мощный инструмент для обнаружения еще неизвестных исторических материалов, как Центральное телевидение! Инструмент, способный и для другого, еще более важного – обнаруживать в телезрителях великое уважение к культуре и качества высокой души.

ВАГОН ИЗ САРАТОВА

После гибели Лермонтова все, что было при нем в Пятигорске, что оставалось в петербургской квартире и в пензенском имении Тарханы,– все его рукописи, картины, рисунки, книги и вещи,– решительно все осталось единственной наследнице и единственно близкому человеку – бабушке, Елизавете Алексеевне Арсеньевой.

Обливаясь слезами, она щедро дарила знакомым листки из его тетрадей, рисунки, картины «на память о Мише». Она немногим пережила своего гениального внука – всего на четыре года.

Наследство перешло к ее брату. Вещи Лермонтова, какие остались, сложили и увезли в Саратовскую губернию, в имение Лесная Неёловка. В этом имении Лермонтов в юные годы гостил, и, по преданию, там все это бережно сохранялось в той комнате, в которой он ночевал.

Сменялись эпохи, владельцы. Зловещее имя утеснителя крестьян министра Столыпина вызывало в народе ненависть. В 1905 году, когда крестьянские восстания прокатились по всей России, поднялись и неёловские крестьяне. И решили столыпинское имение спалить. Но, прослышав, что тут гостил когда-то великий поэт, вошли в его комнату, вынесли вещи, зарыли в саду, а усадьбу сожгли.

В 1918-м, после Октябрьской революции, они вернулись сюда, вещи отрыли и передали в Саратовский губисполком. Губисполком погрузил вещи в вагон и послал в Москву, Луначарскому.

Тот вагон до Москвы не дошел. И вещи пропали. Дальше остается догадываться.

Может быть, вагон попал на Урал? По тем временам это было вполне возможно. Отчего я так думаю?

В 1919 году в Уфе, в остатках имущества, брошенного белогвардейцами, был найден набросанный карандашом пейзаж – домик на морском обрыве и подпись: «Рисовал М. Лермонтов».

Этот рисунок нашел некий И. Е. Бондаренко и в 1927 году переслал его в Ленинград, в Пушкинский дом, где он с тех пор и хранится. Остается сказать, что Лермонтов изобразил на рисунке морской пейзаж и тот домик, о котором рассказал в своей новелле «Тамань».

Где найдена эта картинка – об этом написано на ее обороте. А вот первую половину истории – про поступок крестьян из Неёловки – рассказывала известный в Саратове библиотечный работник Дворецкова Клавдия Ивановна.

Давно мечтая восстановить маршрут саратовского вагона, я решил обратиться за помощью к радиослушателям.

Рассказал им эту историю и просил пособить – выяснить, кто такой Бондаренко.

В тот же вечер мне стало известно, кто прислал рисунок Лермонтова в Пушкинский дом.

Оказалось – Илья Евграфович Бондаренко, архитектор, в свое время служивший в Москве в частной опере Саввы Ивановича Мамонтова, замечательного русского мецената. Бондаренко дружил с художником Константином Коровиным, с Л. В. Собиновым, с Ф. И. Шаляпиным. И был связан с Уфой – занимался архитектурными реставрациями, в частности в 1927 году. Умер он после войны. Оставил записки, которые его родственник обещает найти.

И все – за один вечер!

На этом дело не стало. В поиски включалась Уфа – работники Башкирской республиканской библиотеки имени Н. К. Крупской и Художественного музея имени М. В. Нестерова – Н. Н. Барсов и А. А. Алабужев. В «Известиях Уфимского губисполкома» за май 1920 года они отыскали статью, в которой говорится (вероятно, со слов И. Е. Бондаренко), что рисунок Лермонтова находился в «семейном старинном альбоме какой-то семьи Петровых».

Новое дело! Петровы – родственники поэта. Но до сих пор нам было известно, что они жили па Кавказе, в Ставрополе, где в 1837 году у них бывал Лермонтов, а потом в Костромской губернии,– там у них было имение. Стало быть, надо теперь решать не одну задачу, а две – как попал в Уфу и куда девался семейный альбом родных поэта Петровых? И куда девались лермонтовские вещи, хранившиеся у его родственников Столыпиных ив 1918 году отправленные из Саратова в Москву?

А всё – радиотелевидение!

ДАР МЕДИЦИНСКОЙ СЕСТРЫ

Не перечислить советов, указаний, подарков, какие шлют в своих письмах слушатели Всесоюзного радио. Да что «шлют»! Сами иной раз приезжают. И не с пустыми руками, а как Анна Сергеевна Немкова из Серпухова, что под Москвой.

Кто такая Немкова? В прошлом – сестра медицинская, ныне – пенсионерка.

Она приехала в Москву, чтобы передать в какой-нибудь из музеев альбомчик с автографом Лермонтова. Не зная, куда пойти, обратилась на радио, в редакцию «Последних известий». Сотрудник редакции Юрий Гальперин позвонил мне. Я приехал.

Альбомчик картонный, с изъеденным кожаным корешком, маленький, какой можно было уложить в крошечную дамскую сумочку – ридикюль. На одном из листков – две строки из стихотворения «Дума»:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви.

Лерм…

Рука Лермонтова.

Стихотворение известное. Отличий от печатного текста нет. Кому принадлежал альбом?

Анна Сергеевна знает одно: альбом подарила ее бабушке княжна Оболенская.

– Какая княжна Оболенская?

– Знаю, – отвечает Анна Сергеевна,-их было две сестры, и у них было семейное горе. Жених старшей посватался к младшей. Тогда обе надели черные рясы и ушли в Кашинский монастырь. Игуменьей в монастыре была Мезенцева…

Не больно богатые сведения, но, чтоб добраться до начала истории, оказалось достаточно. Как начал я выяснять – пошли имена поэтов и публицистов прошлого века. И кашинских монахинь. И нижегородских мастеровых. И убитого народовольцами шефа жандармов. И фрейлин. И кавалерственных дам. И московского сенатора – отца приятеля Лермонтова. И любимого друга поэта – Алексея Лопухина. И его сестры – Варвары Лопухиной, которую Лермонтов любил безнадежно…

Да, альбом принадлежал Оболенской – Варваре Сергеевне, с которой Лермонтов встречался в Москве, на Солянке, у однокашника своего, Андрея Оболенского…

Этот альбомчик я тоже передал в Пушкинский дом, где хранятся лермонтовские рукописи.

Вот что делает радио!

«Радио хорошо,– скажете вы.– Но чем же нас обогатил этот альбомчик? Ведь строчки из «Думы» мы знали».

Знали!

Но он открыл нам еще один, пусть капиллярный, ход к Лермонтову.

Подтвердил, как популярно было уже тогда его имя. Как велика слава у современников.

Показал, что сам Лермонтов расценивал строки из «Думы» как афоризмы и вписывал их знакомым в альбомы.

Подарок Анны Сергеевны Немковой свидетельствует о большем. О том, что второе столетие люди из народа хранят реликвии, освященные прикосновением лермонтовской руки. Что много еще можно найти документов о Лермонтове и вписанных в старинные альбомы лермонтовских стихов. И находить их не в государственных архивах, а на руках. Свидетельствует о том, какую помощь в изучении Лермонтова, в приумножении бессмертной славы его могут оказать такие прекрасные и бескорыстные люди, как медицинская сестра из города Серпухова.

Вот о чем говорит нам альбом! И какую помощь оказывает радиотелевидение!

1962-1965
СЕСТРЫ ХАУФ

Не так давно я получил письмо из редакции «Литературной газеты». Распечатав конверт, обнаружил внутри другой, оклеенный западногерманскими марками, со штемпелем «Штутгарт», адресованный через редакцию мне.

Вот что писала по-русски корреспондентка, мне неизвестная.

«Уважаемый господин Ираклий Андроников,– начиналось это письмо.– Может быть, мое сообщение послужит хоть на малую пользу вашему делу – собиранию материалов о великом нашем поэте М. Ю. Лермонтове.

Года полтора тому назад я стала работать в новом бюро. Стала знакомиться с новыми коллегами. Рядом со мной за столом оказалась пожилая, маленькая, черненькая женщина, фройляйн Юлия Хауф. Она сразу же уловила мой иностранный акцент в немецком языке и спросила, кто я такая. Как всегда откровенно, я ответила, что я русская. «И во мне течет русская кровь,– заметила фройляйн Хауф.– Моя прабабка была русская. Ее звали Александра Верещагина». Я так и привскочила на стуле, поверьте! Только накануне я прочла в одной из газет перепечатанную Вашу статью с сообщением о находках здесь, в Германии, в замках Вартхаузен, около Ульма, и в Хохберг, около Людвигсбурга, неизвестного доселе наследия Лермонтова! Я сейчас же рассказала фройляйн Хауф об этой статье и обо всем, что мне известно о Лермонтове. На другой день фройляйн Хауф принесла на службу и показала мне акварельный портрет своей прабабки. Он в овальной позолоченной рамке размером приблизительно 20 х 12 см. На оборотной стороне есть надпись выцветшими чернилами:

«Александра Михайловна Верещагина, родилась тогда-то и там-то, венчалась с бароном Карлом фон Хюгель в русской посольской церкви в Париже тогда-то…»

Фройляйн Хауф рассказала мне также, что у нее и ее младшей сестры Регины – обе они незамужние и живут вместе – сохранилось еще много вещей от прабабки. При Гитлере их преследовали как противников режима, хотя и пассивных. У них были состояние и дом – вилла в Штутгарте, которая является уменьшенной копией родового замка Вартхаузен. Сестры живут весьма небогато, прирабатывая – одна службой в бюро, другая, со сломанным бедром, шьет. Я спрашиваю себя: кому достанутся в случае смерти сестер эти наследственные вещи, вывезенные Верещагиной из России? Продадут ли их с молотка за гроши или они вообще исчезнут бесследно, как исчезло уже без следа многое ценное, хранившееся в замке Хюгелей Хохберг?… Вот что, многоуважаемый господин профессор Андроников, хотела я Вам сообщить».

И подпись: немецкая фамилия и очень русские имя и отчество.

Некоторое время спустя мне снова представилась возможность посетить Западную Германию. И я не удивлю вас, если скажу, что в первый же день по приезде в наше посольство в Бонне позвонил своей корреспондентке по ее штутгартскому телефону и услышал живой, взволнованный голос, чистую русскую речь, но уже с немецкими интонационными оборотами:

– Это вы, профессор Андроников? Да? Прошло много времени, и я уже не надеялась на ваш приезд, да? Как мы сможем увидеться, вы дадите ответ? Вы хотели бы побывать в Штутгарте? Я думаю, что мы сможем встретиться в воскресенье и я смогу повести вас к сестрам фройляйн Хауф. Они хотели бы познакомиться: я говорила о вас. Вы будете в машине? Да?…

Мы условились встретиться с нею в Штутгарте перед ратушей, мы -это сотрудница московского журнала «Иностранная литература» Лидия Александровна Сомова, с которой нам предстояли встречи с немецкими издателями и журналистами, секретарь советского посольства в Бонне Анатолий Иванович Грищенко вместе с женою и я.

Наша заочная знакомая – зовут ее Ольгой Николаевной – явилась минута в минуту. Это немолодая, интересная дама, еще совсем недавно, я думаю, блистательной красоты. Очень интеллигентная, оживленная встречей… В 30-х годах она вышла замуж за немца и уехала с ним из России.

Она села в нашу машину и, объясняя дорогу, торопливо рассказывала о зданиях, об улицах, по которым мы проезжали, пока мы не повернули на узенькую гористую улочку Штеллинвег и не остановились возле калитки, ведущей в изящный коттедж.

Здесь сестры Хауф получили квартиру после воины.

Живут они… мало сказать – небогато. Фройляйн Юлия Хауф вынуждена работать в бюро, ибо пенсия ее составляет в месяц сумму чуть больше той, которую советский человек, командированный в ФРГ, получает па питание, но не на месяц, а на одни сутки. Фройляйн Юлия Хауф – скульптор реалистической школы, но уже давно не выставляет своих работ: это направление немодно.

В квартирке уютно и чисто. И скромно. Сестры очень радушные, доброжелательные, тонко-интеллигентные женщины. По-русски не говорят, но одну из них можно принять за русскую.

Беседа вьется вокруг Лермонтова, их прабабки Александры Михайловны Верещагиной, советских литературных музеев, советских читателей, советской литературы, Советской страны, предыдущей моей поездки в ФРГ и лермонтовских реликвий, полученных от профессора Винклера и барона доктора Кёнига.

– Я мог бы познакомиться с вами еще пять лет назад,– говорю я, обращаясь к фройляйн Юлии Хауф.– По мне никто не назвал тогда вашей фамилии.

Обе сестры улыбаются несколько смущенно и снисходительно.

– Наш прадед со стороны отца,– говорят они мне,– автор известных сказок, переведенных на многие языки. Это Вильгельм Хауф, которого у вас, как мы слышали, называют не Хауф, а Гауф. Он был воспитателем другого нашего прадеда, Карла фон Хюгеля, и, по преданию, для него и сочинял эти сказки. Но, хотя перед фамилией Хауф и не стоит частичка фон, его имя, по-нашему, более знатно, нежели фон Хюгель.

Они полны воспоминаний о родителях, о бабушке Елизабет фон Кёниг, о родных.

Мы рассматриваем семейные альбомы: все фотографии подписаны и датированы. На стенах – виды замков Вартхаузен, Хохберг. Портрет Александры Михайловны Верещагиной в старости. На основании записных книжек бабушки они составили перечень всей русской родни Верещагиной, среди которой я нашел несколько мне неизвестных имен. Но главное – те портреты, о которых говорилось в письме. Ольга Николаевна торопит.

– Вот они!

В золоченой овальной рамке молодой круглолицый немец с серьезным лицом – муж Верещагиной барон фон Хюгель,– тот самый «Югельский барон», о котором, пародируя балладу о Смальгольмском бароне Вальтера Скотта в переводе Жуковского, Лермонтов в шутку писал:

 
До рассвета поднявшись, перо очинил
Знаменитый Югельский барон.
И кусал он, и рвал, и писал, и строчил
Письмецо к своей Сашеньке он…
 

В такой же золоченой овальной рамке под выпуклым стеклом старинный портрет – акварель с белилами на слоновой кости, в великолепной сохранности – Александра Михайловна Верещагина-Хюгель: лицо миловидное, умное, выразительное. Вот она, чудесная женщина, верный друг Лермонтова, раньше других разгадавшая в нем великий талант, его заботливая советчица, тонкая ценительница его поэзии, знаток его нежной и трудной души!

Оба портрета сделаны, очевидно, сразу же после второго венчания в русской православной церкви в Париже – венчание по лютеранским законам происходило в Берлине. Значит, это 1837 год. Портретам по сто тридцать лет!

– Мы привыкли видеть их с детства, когда впервые стали подниматься в наших кроватках,– говорит фройляйн Юлия Хауф.

– Так мало осталось от прошлого! – продолжает фройляйн Регина.– Эти вещи нам бесконечно дороги.

«Они дороги, конечно, и в материальном своем выражении, – думаю я про себя. – Несколько сот долларов, наверное. Надо попросить разрешения сделать цветные фото. А о покупке можно будет повести переговоры потом, через посольство, когда я вернусь в Москву и, показав фотографии в Министерстве культуры, поговорю обо всем».

– О, фотографии можно сделать цветные и очень хорошие! – заверяет меня фройляйн Юлия. – У нас есть знакомый фотограф. Он сделает очень точные копии. Только…

– Фотография потребует денег,– подсказывает наша посредница.-Это довольно дорого! Сколько? – обращается она к сестрам.

– О, наверное, семьдесят марок. Огромная сумма! Но… Я выкладываю нужную сумму.

– Фотограф вернет все, до последнего пфеннига, сверх тарифа,– заверяет нас фройляйн Хауф.– Но, может быть, он должен выписать счет?…

– Да, счет нужен.

– Как неудачно! В воскресенье его ателье закрыто. Счет может быть выписан только завтра. Вам придется заехать снова.

– Вы не хотели бы купить эти портреты? Разве нет? – спрашивает Ольга Николаевна, наша посредница.– Я могу поговорить с ними.

– Не надо,– отвечаю я ей,– Я обойдусь пока фотографиями, а позже решим.

– Я могу намекнуть! Это же будет лучше, чем фотографии.

– Надо подумать,– уклончиво отвечаю я eй. На следующий день мы снова встречаемся в прежнем составе в уютной комнатке гостеприимных сестер. Ольга Николаевна тоже здесь – на диванчике, на своем месте. Фотографии готовы. Выполнены отлично. И вставлены в такие же точно рамки. Я готовлюсь принять… Фройляйн Юлия откладывает их.

– Нет,– говорит она.– Мы раздумали. И совсем на другую тему:

– Вчера был незабываемый вечер!

– Мы ведь так мало видим людей,– добавляет фройляйн Регина.

– Четыре часа увлекательнейшей беседы. Столько интересного рассказала нам фрау Сомова. Она пояснила нам многое, о чем мы не знали. И господин Грищенко с его милой женой так были с нами любезны. И ваши рассказы, господин профессор, о Лермонтове, о нашей прабабке, о Москве того времени. И о современной столице.

– О! Мы находимся под большим впечатлением! – вторит сестра.

– Ольга Николаевна намекнула нам, что вы можете приобрести портреты, которые вам так понравились. Нас это очень смутило…

Как назначить цену за то, что так дорого сердцу и памяти? Нет, есть вещи, за которые нельзя получать деньги. Это совесть. И то, что особенно дорого душе. Но мысль о том, что мы назначим цену, а она покажется вам слишком высокой и вы вынуждены будете назвать более скромную сумму и это смутит вас, опасение, что мы поставим вас в неловкое положение в благодарность за этот прекрасный вечер, окончательно убедили нас, что мы не должны продавать эти вещи! Мы дарим их вам! Передаем для Лермонтовского музея, который должен открыться в Москве, в доме, где Лермонтов так часто беседовал с нашей прабабкой. Вы говорили вчера, что в музее эти портреты будут видеть тысячи глаз, а мы – только две пожилых женщины. После нас это никому не будет ни интересно, ни дорого. Вы столько знаете про Верещагину, сколько даже мы не знаем о ней.

В вашей стране столько сделано для того, чтобы она заняла свое место в биографии Лермонтова, что ей, по существу, обеспечена ныне бессмертная жизнь. Пусть она вернется в Россию, откуда уехала сто тридцать лет назад. И пусть с ней отправится тот, ради кого она покинула Москву и друзей, потому что слишком любила. Конечно, нам грустно будет без этих портретов. Мы к ним так привыкли. Но мы оставим себе фотографии, а оригиналы вы увезете с собой. Не предлагайте нам денег, не нужно… Когда вы будете в Москве отдавать эти портреты в музей, скажите, что две обыкновенные немецкие женщины просят принять их в знак того, чтобы не было споров между нашими народами. И не было разногласий между нашими государствами. Возьмите!

– Как я завидую ей,– сказала Ольга Николаевна, улыбаясь, но взволнованная до глубины души.

– Завидуете? Кому?

– Верещагиной!

С благодарностью взял я эти золотые портреты и положил в свой портфель, впервые возымев к нему глубокое уважение.

– Счастливого пути этим картинкам, – с улыбкой говорили нам сестры Хауф, прощаясь.

В Бонне я показал подарок послу Семену Константиновичу Царапкину.

– Попросите Константина Александровича Федина, как главу Союза писателей,– посоветовал он мне,– и Екатерину Алексеевну Фурцеву попросите – обратиться с письмами к сестрам Хауф. Вы перешлете их нам, а мы отправим в Штутгарт кого-нибудь из наших сотрудников, который им эти письма вручит в присутствии официальных лиц или даже, может быть, прессы. Надо оказать уважение: хорошие женщины!

По приезде в Москву, прежде чем отнести портреты в Литературный музей с условием о передаче их со временем в Музей Лермонтова, я записался на прием к министру культуры СССР.

– Разумеется, мы отправим письмо,– сказала Екатерина Алексеевна Фурцева, выслушав эту историю и очень довольная.– Но этого мало. Раз уж они отказались от денег, надо послать им подарков – побольше, поинтереснее!…

Чтобы выразить им признательность за щедрое приношение, за добрые чувства, которые они проявили по отношению к нашей стране. И Федина попросите подписать письмо с благодарностью. И не откладывать эту посылку надолго,– говорила она, обращаясь к одному из своих помощников.– Надо послать сейчас же, с группой Большого театра, которая едет на днях!

…Пакет Министерства культуры и оба письма получены в Бонне, отправлены в Штутгарт и вручены.

Об этом пишет мне славный и умный Анатолий Иванович Грищенко, вспоминая наше совместное путешествие в Штутгарт и знакомство с сестрами Хауф.

В те дни обстановка в ФРГ была напряженная. На улицах некоторых городов мы встречали бойких субъектов, которые совали нам в руки предвыборные листовки, призывавшие голосовать за неофашистскую партию. Далее обстановка стала еще сложнее. Но затем произошли важные изменения: к руководству в Федеративной республике пришли реальные люди. Явились возможности для заключения договора с нашей страной, для укрепления мира в Европе. Нет, сестры Хауф в этой стране не одни. Есть и другие – благородные и прогрессивные люди.