Текст книги "Невидимые бои"

Автор книги: Иосиф Лоркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Конечно, сейчас уже не грибная пора, но собрать еще кое-что можно. И на сковородочку, а?

– Со сметанкой, Александр Семенович, – вставил Вася.

– Ничего, поедим грибков, и со сметанкой поедим. Вот немцев разобьем, а там все пойдет как надо. – И, повернувшись к Озолиню, уже другим тоном Поляков спросил: – Не боишься новой работы? Только прямо говори.

– Не боюсь, Александр Семенович.

– Смотри, на первых порах не торопись. Осмотрись получше. Народ там надежный, проверенный. К тебе тоже присматриваться будут.

– Все понятно, Александр Семенович.

Озолинь добился направления на фронт и сейчас ехал на новое место работы. Он был назначен заместителем начальника контрразведки одной из армий Ленинградского фронта. Армия, в которую он направлялся, должна была сыграть решающую роль в предстоящих боях за освобождение Ленинграда от блокады.

Поляков поехал с Озолинем, чтобы представить его Военному Совету армии и встретиться на месте со своими сотрудниками.

Вечернее солнце опускалось к горизонту, небо было безоблачным, дорога пустынной.

– Останови-ка на минуту, Вася, – попросил Поляков.

Вася остановился, все вышли из машины.

– Какая красота! Смотри, Озолинь.

Машина только что выехала из леса. Перед ними расстилалась чуть всхолмленная равнина. Немного в стороне текла речонка, через нее был перекинут небольшой мостик. Вдали виднелась какая-то деревня, из трубы крайней избы шел дымок.

– Надо сделать так, чтобы этот тыл никогда не стал фронтом, – задумчиво сказал Морозов.

Озолинь кивнул.

– Александр Семенович, – немного помолчав, сказал Озолинь, – а как дела с Иванцовым? Как прошла переброска?

– Все в полном порядке! – весело ответил Поляков. – Бывший агент абвера Шубин, советский разведчик Иванцов благополучно переправлен через линию фронта.

Они снова сели в машину, Вася нажал стартер, и машина помчалась дальше.

Глава 4

После того как была арестована Голосницына, Наташа Доронина жила в постоянной тревоге. Теперь она осталась одна в большой квартире, много времени проводила дома, ожидая незваных гостей, и часто думала обо всем случившемся. Раньше ей никогда не приходило в голову, что она может оказаться в подобном положении: столько времени враги были с ней рядом, а она и не догадывалась. И вот – оказалась прямо в шпионском гнезде.

Теперь, когда Наташе объяснили, как она может помочь контрразведке, она поняла, что любовь к Родине не может быть только на словах, ее надо доказывать делами. И сейчас она вся жила ожиданием людей «оттуда». Она не знала, не могла точно представить, как встретит шпионов, как она себя будет с ними вести, но была уверена, что задержит их, вовремя сообщит об их появлении и, если потребуется, сделает все, чтобы обезвредить врагов.

Она представляла, какую огромную радость испытает после их ареста, какой тяжелый камень свалится у нее с плеч. Думая же о том, что делать дальше, Наташа твердо решила, что обязательно попросится на фронт. Она была уверена, что ее место сейчас именно там. Она до войны неплохо знала немецкий язык, но позабыла, и сейчас усиленно занималась им. «Не возьмут в разведку – пойду переводчицей в штаб», – так думала она.

Были мысли и о другом. Часто, особенно в бессонные ночи, она думала о Володе Голове. Наташе иногда казалось, что она нравится Голову, хотя Володя ни разу не позволил себе даже малейшего намека, не сказал ни слова об этом.

А Наташа ждала такого слова.

И поэтому к концу каждой встречи с Володей она начинала нервничать. Она даже обижалась на него по пустякам, а он делал вид, что ничего не замечает, говорил обо всем, но только не о том, чего она ждала от него.

Правда, когда она весной заболела ангиной, Володя не на шутку забеспокоился. Он привез к ней врача, ходил за лекарством, поил ее чаем и даже где-то корюшку достал. В общем, выхаживал ее как мог. Что это было? Просто человеческое отношение к больному, исполнение ли служебных обязанностей, забота ли о близком ему человеке – пойми его!

Последние дни она все чаще и чаще думала о Володе Голове. Не виделись они уже давно. После ухода Володи ей почему-то звонили по телефону – разыскивали его. Она несколько раз сама пыталась к нему дозвониться, но безуспешно. Как-то ей позвонил Воронов и между прочим сказал, что Голов в командировке и вернется нескоро. О том, что Голов ездит в служебные командировки на передовую, Наташа знала и раньше и всегда волновалась за него. Но сейчас к обычному волнению почему-то примешивалось более сильное беспокойство.

Однажды Наташа решила пойти в Сад отдыха. День был воскресный, погода стояла солнечная, теплая. Наташа пришла в сад, села поближе к эстраде и стала потихоньку наблюдать за окружающими. Она любила так вот исподволь рассматривать прохожих, догадываться о том, кто они, какова их профессия, надолго ли приехали в Ленинград. Случайно услышанные обрывки разговоров часто убеждали Наташу в правильности ее догадок. Словом, война и блокада сделали ее наблюдательной.

На соседней скамейке сидели несколько военных. Они оживленно разговаривали, все время с нетерпением поглядывая на вход в сад.

Наташа решила, что эти офицеры приехали с фронта на несколько часов в Ленинград, что один из них назначил здесь встречу с кем-то из знакомых или родственников и тот, с кем назначена встреча, задерживается.

Она заметила, что военные начали волноваться, потом встали, медленно дошли до выхода из сада, посовещались там о чем-то и снова вернулись на ту же скамейку.

«Наверное, времени в обрез, но все же решили еще немного подождать», – подумала Наташа. Ей стало чуточку грустно от того, что никто не ждет ее, Наташу, никто не волнуется, не смотрит на часы.

Она почувствовала себя совсем одинокой, заброшенной, никому не нужной. Ей очень хотелось встретить кого-нибудь знакомого, поговорить с ним, «отвести душу». Но все ее сверстники на фронте, большинство подруг эвакуировалось. А Володя, единственный человек, который стал ей по-настоящему дорог, надолго уехал.

Уже собравшись уходить, она услышала сзади очень знакомый женский голос. Наташа обернулась и сразу узнала свою школьную подругу Поливу Макарову. Полина радостно разговаривала с одним из тех военных, а на руках у военного сидела девочка лет пяти и крепко его обнимала.

«Так вот кого они ждали, – подумала Наташа. – Вот оно, короткое свидание. Счастье – вырваться в Ленинград, чтобы на несколько минут обнять жену и дочь! И горе… снова расстаться и не знать, когда еще удастся увидеться и будут ли они живы! Проклятая война!»

Военные встали, заторопились, вся группа направилась к машине.

Полина крепко расцеловала мужа, дочка еще раз обняла отца, и военные уехали.

Наташа бросилась к Полине.

– Полинушка! Как я рада! – радостно воскликнула Наташа.

Полина тоже обрадовалась встрече.

Подруги сели на скамейку. Вспоминали прошлое, знакомых, друзей. Многих недосчитались, о других не было никаких известий. Всплакнули.

– А где ты работаешь сейчас, Полинка?

– Воспитательницей в детском доме. Работа очень тяжелая. Но сейчас, в блокаду, особенно необходимая. Если бы ты знала, сколько детей мы спасли за это время от смерти.

И Полина стала рассказывать Наташе о своем детском доме, о том, сколько горя выпало на долю детей.

– Знаешь, – говорила Полина, – те ребята, которые не знают своих родителей, гораздо легче переносят условия детского дома. А те, что помнят, очень скучают и тоскуют.

Полина ненадолго задумалась. Дочка смирно сидела рядом, вертя в руках банку консервов.

– Наташка, обязательно приходи к нам. Я тебе покажу таких чудесных ребятишек.

– Что ж, может быть, приду.

Полина звонила каждый день. Она чувствовала, что Наташа очень одинока, и старалась как-то помочь подруге, расшевелить ее. Макарова знала не один случай, когда люди, перенеся самые суровые лишения первой блокадной зимы, вдруг опускали руки, переставали сопротивляться тоске и одиночеству, и тогда помочь им было очень трудно. И она, видя, что Наташа близка к такому состоянию, стремилась подбодрить ее, отвлечь от мрачных мыслей.

До детского дома Наташа добиралась долго. Из-за обстрелов трамваи ходили с перебоями.

Войдя во двор детского дома, Наташа удивилась. Она думала, что встретит бледных, изможденных, угрюмых детей. Вместо этого Наташа увидела веселых ребятишек, которые шумно гонялись друг за другом.

Полина, заметив Наташу, подошла к ней.

– Это блокадные дети? – тихо спросила Доронина.

– Да, – засмеялась Полина. – Ты что ж думаешь, зря я тебя приглашала? Вот этого, – показала она на шестилетнего мальчишку, с криком «ура» упоенно скакавшего верхом на палке, – привезли, когда он уже не мог ходить. Вот ту девочку сандружинницы откопали через шесть часов после взрыва. Два месяца она вообще молчала. Да что говорить! Тут что ни ребенок, то трагедия.

– А это что за девочка? – Наташа показала на смирно сидевшую в углу двора славную девчушку с двумя забавными косичками, безучастно смотревшую куда-то в сторону. Рядом с девочкой сидел военный и что-то тихо говорил, но она его почти не слушала.

Макарова сразу помрачнела.

– Это Таня Мальцева. Я тебе расскажу о ней. Только давай отойдем немножко в сторону.

И Полина рассказала подруге историю девочки. Еще зимой двое военных – командир и солдат-шофер – подобрали Таню на улице. Она была совсем одна. Военные стали иногда заходить к девочке, и Танюша очень привязалась к ним обоим. Она даже, кажется, начала считать, что этот командир – ее отец. Сначала она называла его по-разному: иногда папой, иногда дядей Володей, а потом стала называть только папой. Когда отбирали группу для эвакуации, девочка очень переживала, и командир попросил оставить ее здесь.

– Так что ж, очень хорошая история, – перебила Наташа.

– Да. Но понимаешь, уже больше месяца этот командир не приходит. Он тяжело ранен, лежит в госпитале, и Танюша страшно тоскует. Мы ее обманываем, говорим, что он в командировке…

– Как его фамилия? Где он служит? – сама не понимая своего волнения, спросила Наташа.

– Фамилия его Голов, служит в войсках НКВД. Ты знаешь его? – удивилась Макарова.

– Знаю. – Наташа всхлипнула, потом еще раз, потом еще и еще.

– Зачем они дурачат, зачем обманывают и ребенка, и меня? – наконец сквозь слезы сказала она.

– Успокойся, возьми себя в руки, ведь дети кругом, – убеждала Полина.

Наташа как-то странно посмотрела на Полину и вдруг быстро направилась к скамейке, на которой сидели военный и девочка.

Полина, еще не понимая, что произошло, пошла вслед за Дорониной.

С девочкой сидел шофер Вася Алексеев. Наташа сразу узнала его: запомнила еще с обыска у Голосницыной.

– Где лейтенант Голов? Что с ним? – круто остановившись перед скамейкой, спросила она.

Алексеев испугался за девочку. Он отвел Наташу в сторону:

– Поправляется лейтенант, скоро выйдет.

– Где он?

– Где – не могу сказать. Спрашивайте у начальства.

– У какого начальства? Кому звонить? Скажите, мне очень важно!

Алексееву стало жалко девушку:

– Позвоните капитану Морозову. А то Александру Семеновичу Полякову.

На ходу поцеловав Полину, Наташа почти побежала домой. Там она сразу бросилась к телефону и добилась, чтобы ее соединили с Поляковым.

– Что случилось? – взволновался Поляков. Он подумал, что явились незваные гости.

– Только, Александр Семенович, обещайте, что обязательно поможете. Я должна срочно увидеться с Володей Головым. Где он лежит, в каком госпитале? Скажите, чтобы меня к нему пропустили.

– А откуда вы узнали, что он в госпитале? – заинтересовался Поляков.

– Это неважно. Мне срочно нужно увидеть его. Я люблю его. Понимаете? Люблю! – почти прокричала Наташа в трубку. – Я знаю, сейчас война, и нужно работать, воевать, но я люблю его. А он ранен, и я ничего не знала. Я должна, должна его увидеть, – твердила Наташа не помня себя.

– Ну-ну, успокойтесь. То, что вы мне сказали, действительно очень важно и серьезно, хотя, насколько я понимаю, не имеет прямого отношения к моим служебным обязанностям. Только я хочу задать один вопрос. Вы слушаете?

– Да-да, слушаю.

– Он-то знает об этом? И как он…

– Мне неважно, знает он или нет, – перебила Наташа. – Думаю, что знает. Главное – я это знаю.

– Как-то мне в последнее время не приходилось сталкиваться с подобными вопросами, – полушутя, полусерьезно заметил Поляков. – Что касается пропуска, я выясню, и вам позвонят. До свидания.

Александр Семенович положил трубку и задумался. Война войной, шпионы шпионами, а жизнь идет своим чередом. Молодость берет свое, она хочет жить, хочет любить, и конечно же она права. Что ж, пожалуй, надо будет им помочь.

И, сняв трубку, распорядился о пропуске в госпиталь для Дорониной.

…Идя по госпитальному коридору, Наташа внимательно вглядывалась в лица прогуливавшихся больных. Еще издали она узнала Володю. Он сидел в кресле у окна, напротив дверей своей палаты, и читал книгу. Увидев Наташу, он и смутился, и удивился, и обрадовался одновременно.

– Садитесь, – сказал он. – Как вы сюда попали?

– Александр Семенович помог. Вы мне рады? – Наташа положила ему руки на плечи, заглянула в глаза.

– Конечно, Наташенька! А я на днях выписываюсь. Сам полковник Гуляев сказал… Я очень рад, что вы пришли.

И он робко поцеловал ей руку.

Потом Наташа рассказала Голову о Танюше.

– Чудесная девочка, – сказала Наташа. – А как она скучает без вас!

– Да, – задумчиво сказал Голов, – славная девчушка… Осталась без матери, без отца. А ей так нужна мать.

– Я возьму ее к себе после войны, – вдруг сказала Наташа. – И постараюсь заменить ей мать.

Их глаза встретились. Володя ничего не сказал, но Наташа поняла, что он думает о том же, о чем подумала и она.

Глава 5

Эрлих теперь по нескольку раз в день стоял перед зеркалом и с упоением рассматривал свои новые майорские погоны, которые вручили ему неделю назад. Получить эти погоны было его вожделенной мечтой, и вот наконец мечта осуществилась. Все было великолепно, все складывалось как нельзя лучше.

Откровенно говоря, он, Эрлих, здорово перетрусил в то время, пока Шубин был в Ленинграде. Правда, он был уверен в агентах, засланных ранее в Ленинград, он знал, что они его не подведут. Но ведь многое могло случиться помимо их воли. Русские могли раскрыть одну из групп и заставить радиста работать на них. Этого Эрлих боялся больше всего.

Поэтому, когда от Шубина была получена радиограмма о благополучном прибытии, радости Эрлиха не было предела. Теперь-то он может не бояться Грейфе. Пусть только Шубин вернется поскорее! А когда Шубин вернулся, привезя важнейшую информацию, положение Эрлиха стало прочным, как никогда раньше. Грейфе лично поздравил его с успехом и на совещании, где Шубин делал свой доклад, заявил, что руководство разведцентра придает агентуре, действующей в Ленинграде, огромное значение, считает ее очень перспективной.

Пришлось попридержать языки и другим завистникам. Теперь все вынуждены были относиться к Эрлиху с почтением, как к общепризнанному авторитету в штабе разведки группы армий «Норд».

Бурно отпраздновав свое повышение, Эрлих рьяно взялся за дело. Нужно было готовить новую группу для посылки в Ленинград.

Из кого формировать эту группу? Кого назначить руководителем? Раздумывая над этими вопросами, Эрлих не раз вспоминал о Шамрае. Эрлиху очень хотелось избавиться от него. Слишком много Шамрай крутится около Грейфе и гестаповцев, хотя подчинен он непосредственно Эрлиху: Но обосновать необходимость посылки в Ленинград именно Шамрая нужно было веско.

И Эрлих стал мысленно подбирать доказательства. Во-первых, Шамрай хорошо знает Прозорова и имеет на него влияние. Во-вторых, Шамрай когда-то в прошлом был любовником Зинаиды Голосницыной. Эрлих помнил все, что касалось этой особы, помнил и то, что она любит окружать себя мужчинами, не прочь покутить, развлечься. В общем, особа весьма легкомысленная, и оставлять ее без присмотра опасно, – при всей своей ненависти к Советской власти, спьяну или просто ради красного словца ей ничего не стоит сболтнуть что-нибудь лишнее или просто обмолвиться. А ведь ее простая обмолвка может привести к провалу всей агентуры. И кто, как не Шамрай, после смерти мужа Голосницыной – Анатолия (а Эрлих знал об этом) сможет прибрать ее как следует к рукам? О, Шамрая она будет бояться! А это и нужно. И Эрлих решил, что Федор Шамрай и в самом деле является лучшей кандидатурой для руководства группой, которую предстоит послать в ближайшее время. Он быстро устроится сам в Ленинграде и устроит остальных, а главное, используя свои многочисленные связи, сможет скоро легализоваться.

Однако предлагать руководству кандидатуру Шамрая Эрлих не торопился. Он решил обязательно посоветоваться с Александровым, – он хорошо знает всех русских, и, конечно же, Шамрая.

Эрлих вызвал к себе Александрова.

Благополучное возвращение Шубина доставило радость не только Эрлиху. Радовался и Александров. Несмотря на всю свою выдержку, порой не мог скрыть этой своей радости. Однажды Шамрай даже спросил его:

– Ты что это такой веселый стал?

– Хорошо дела идут. Шубин вернулся. Я и веселый.

Шамрай сразу отстал.

Как-то в лесу Шубин и Александров поговорили без свидетелей.

– Ну вот, видишь, не обманул я. Не посадили, не расстреляли тебя. А ведь сомневался? Признайся уж теперь-то.

– Сомневался, не скрою. Сейчас всё позади. Спасибо тебе. Поверили мне и доверили – снова сюда послали. Теперь я вместе со всеми воюю.

– Как там Питер держится? Как дела в городе? Что слышно на фронтах? – засыпал Шубина вопросами Александров.

– Ленинград стоит твердо. И выстоит. В городе чисто. Правда, людей мало, но выглядят они бодро. Даже театр работает. На фронтах дела неплохие, фашистов бьют. Читал газеты, слушал радио, даже кинохронику смотрел.

– Где ж тебе удалось в кино попасть?

– Специально для меня показывали. Семь киножурналов просмотрел. Должны были еще художественный фильм показать, да как раз бомбежка началась. А потом уж было не до кино.

– Кого ты видел?

– Фамилий мне не говорили. Один пожилой с двумя ромбами, у других по две-три шпалы. О тебе очень хорошо говорили. Привет передали.

– Кто?

– Говорю же тебе, не знаю фамилий. Еще велели передать, чтобы мы тут постарались как-нибудь переправить к ним Шамрая. Хотят его судить. Сейчас как раз Эрлих подбирает группу. Надо бы использовать момент.

– Знаю, все знаю, – мрачно сказал Александров. – Придумаем что-нибудь, конечно.

Александров хорошо знал агентов, подготовленных Валговской разведшколой для заброски в советский тыл. Он изучил их прошлое, знал об их сегодняшних настроениях. И ему было известно, что некоторые из них надеются как можно скорее получить задание, чтобы попасть на советскую сторону и явиться с повинной. Но было немало и таких, которые всячески выслуживались перед немцами, мечтая об обещанных ими орденах, деньгах, богатой жизни. Не один Эрлих подбирал людей для группы. Подбирал их и Александров, Перед ним стояла трудная задача: добиться того, чтобы в группу не попали настоящие предатели, чтобы туда вошли нужные люди, которым можно довериться, и чтобы обязательно в эту группу попал Шамрай.

Александров знал, что Эрлиха можно уговорить послать именно Шамрая. Как ни странно, но Эрлиху надоел этот пронырливый и скользкий тип. Эрлих не без оснований предполагал, что Шамрай сплетничает о нем Грейфе. Все это Александров знал, но понимал, что, если сам Шамрай не захочет идти, Эрлих ничего не добьется: Грейфе весьма влиятельный заступник.

«Ничего, поборемся. Посмотрим, кто кого».

Советский разведчик был уже внутренне хорошо подготовлен к разговору с Эрлихом. С ним надо было играть осторожно, никогда не действовать напрямик.

…Эрлих встретил Александрова очень официально. Он был не один в кабинете. По одну сторону стола сидел в кресле начальник 104-й абверкоманды подполковник Ганс Шнайдер, по другую – какой-то незнакомый майор с сигарой в зубах. Как потом узнал Александров, это был начальник Валговской разведшколы майор Рудольф.

Шнайдер и Рудольф внимательно посмотрели на Александрова. Тот сделал вид, что не замечает их изучающих взглядов, и отрапортовал Эрлиху:

– Явился по вашему приказанию, господин майор!

Эрлих, не желая дать возможности Александрову освоиться с обстановкой, сразу же резко спросил:

– Вы Шубина видели? Он рассказал вам о своем успехе?

– Так точно, видел, господин майор! Но ни о чем его не расспрашивал. Я инструкцию хорошо знаю.

Александров понял, почему Эрлих с места в карьер спросил его о Шубине. Вчера вечером они стояли вместе и курили перед ужином, и как раз мимо прошел Шамрай. Успел донести, подлец! А Эрлих торопится проверить. Ну что ж, пусть проверяет.

– Вы хорошо знаете русских. Вы петербуржец. Как вы считаете, кого лучше послать в Ленинград с очень важным заданием? Это должны быть смелые и умные люди.

– Понимаю, господин майор. Но позвольте уточнить: не только умные и смелые. Это еще должны быть такие люди, которым можно верить, – осторожно добавил Александров.

– Верить? Чушь! Верить нельзя никому. Когда я вас отучу от этих русских сентиментов! Вера, совесть – это пустые слова. Наш фюрер избавил нас от этих понятий. Мы на войне, а на войне у солдата не может быть никакой так называемой совести. Что касается веры в человека, так я верю только в то, что человек рискует собой из страха за жизнь, ради славы и ради денег.

Пока Эрлих разглагольствовал, Александров думал о том, как бы перехитрить новоиспеченного майора. Эрлих часто, выслушав соображения своих подчиненных, принимал как раз прямо противоположные решения. Однажды Эрлих даже откровенно объяснил ему, почему он так поступает: «Разведчик, как и дипломат, должен говорить одно, а думать и поступать по-другому».

Александров решил действовать, принимая в расчет эту особенность Эрлиха. Тщательно взвешивая каждое слово, он стал называть имена предателей, о которых Эрлиху было хорошо известно, что они собой представляют. Александров давал этим людям хорошую характеристику, но осторожно, мимоходом, как бы не придавая этому значения, обращал внимание Эрлиха на их недостатки, о которых хорошо знал и сам Эрлих. Не забыл Александров упомянуть и о том, что большинство из предложенных им людей не было достаточно подготовлено для прыжка с парашютом.

Выслушав Александрова, Эрлих недовольно заметил:

– Вас послушать, так все они хорошие. Только вот прыгать как следует не научились.

Эрлих замолчал. Умолк и Александров.

– А почему вы ни слова не сказали об Орлове и Кудрявцеве? – снова начал Эрлих. – Они же летчики. Как вы считаете, они годятся или нет?

– Я знаю их меньше, чем других, поэтому и не стал ничего о них говорить, – спокойно сказал Александров. – В общем, это хорошие парни. И оба – жители больших городов. Так что освоиться в Ленинграде сумеют.

Говоря это, Александров думал: «Перехитрю тебя, скотина. По-моему выйдет».

О Шамрае ничего не было сказано. Но Александров успел заметить, что в раскрытом блокноте Рудольфа значилась фамилия «Плетнев». Он понял, что о Шамрае до его прихода уже был разговор и, может быть, вопрос уже решен.

…Выйдя на улицу, Александров почувствовал, как он устал, как ему тяжело. Стоял тихий предвечерний час. Слегка моросил дождь. Александров пробежал в аллею, укрылся там под развесистым дубом и закурил. Метрах в десяти от него вспыхивали огоньки двух папирос. Вполголоса о чем-то велся разговор. Заметив Александрова, эти двое ушли со своего места, один из них со злостью пробормотал:

– Проклятая овчарка. Всюду выслеживает.

Александров и раньше знал, что его кое-кто называет «немецкой овчаркой» за близость с Эрлихом и другими офицерами. Раньше это его не трогало, а даже в какой-то степени радовало. «Хорошо маскируюсь», – думал он, и еще думал, что он не одинок: есть здесь и другие честные люди. Но сейчас эти жестокие слова очень больно ранили его. Именно сегодня ему так хотелось с кем-нибудь откровенно поговорить, так хотелось хоть немного забыться. Он чуть было не бросился вслед за этими хорошими ребятами, но вовремя остановился. «Нельзя этого делать, – мысленно приказал он себе. – Тебя могут принять за провокатора, и ничего хорошего из этого не получится. Забыл, что говорил тебе Воронов перед отправкой?»

И Александров повторил про себя последние напутственные слова Воронова: «Осторожность. И еще раз осторожность. Помните, что один опрометчивый, необдуманный шаг, одно лишнее слово могут привести к провалу и погубить все дело».

Вечером, выходя из столовой, Александров столкнулся на крыльце с Шамраем. Тот был основательно пьян. Шамрай редко бывал пьяным на улице, а Александрову давно хотелось поговорить с ним именно в такой момент, потому что пьяный Шамрай не умел хитрить.

– Есть р-разговор, – пьяно заикаясь, выговорил Шамрай.

– Может, завтра поговорим. А то мне что-то спать хочется, – стараясь казаться безразличным, сказал Александров.

– Н-нет, с-сегодня. Под-дожди, – упрямился Шамрай.

– Ладно, подожду. Только давай поскорее.

– Ты знаешь, зачем вызывали? – Шамрай испытующе посмотрел на собеседника.

– Откуда же? Ведь я не хожу за тобой следом. Да ведь и вызывают тебя чаще, чем меня. И к Эрлиху, и к Грейфе. Ты же у них больше в доверии, чем я.

– Доверяют, – расплылся в пьяной улыбке Шамрай. – Знают кому. И коньячку сегодня поднесли. Я уж потом еще добавил, у них-то, сам понимаешь, одну стопку только хватил. Задание дают. Я тебе потому говорю, что ты все равно завтра узнаешь. Тебе Эрлих скажет, он тебе все говорит. Обещают на всю жизнь обеспечить. В Ленинград посылают. На полгода. Понимаешь, чем это пахнет? Говорят, что в последний раз. Потом дадут деньги, домик в Германии или Франции – и всё. Вот тогда поживем!

И неожиданно попросил:

– Помоги мне!

– В чем?

– Не знаю, кого с собой взять. Посоветуй.

– А кого предложили?

– Эрлих и Рудольф настаивают на Орлове и Кудрявцеве. Они разбираются в технике, так что сумеют устроиться на военных заводах. Как думаешь, не подведут? Не выдадут?

«Боишься, шкура, – со злорадством подумал Александров. – Не подведут! Не выдадут! Прямо на Литейный доставят».

А вслух сказал:

– Вполне надежные люди.

Шамрай разоткровенничался вовсю. Он рассказал Александрову, что у него в Ленинграде есть одна симпатичная вдовушка, его старая любовь, и она с удовольствием примет его у себя на квартире.

– Поживем, покутим, эх! Денег дадут с собой кучу. Завидуешь мне, а? Ну, будь здоров. Вернусь – тебя не забуду.

И Шамрай, хлопнув Александрова по плечу, шатаясь ушел.

Александров был полностью удовлетворен прошедшим днем. Все идет хорошо. Орлов и Кудрявцев – свои люди. Задания гитлеровцев выполнять они не будут. Он им даст пароль, и они явятся с повинной в советские органы. А Шамрай наконец получит по заслугам.

Александров соображал, как ему завтра поговорить с Орловым и Кудрявцевым по отдельности. Надо объяснить им, как они должны действовать, перейдя линию фронта. Подтвердить, что, если они явятся в нашу контрразведку и во всем признаются, да еще доставят Шамрая, репрессий по отношению к ним не будет.

Александров знал, что теперь, когда группа уже подобрана, ее в любую минуту могут переправить в район Сиверской, к подполковнику Шнайдеру. Поэтому надо было спешить. И в то же время спешить было нельзя, потому что Орлов и Кудрявцев не были еще достаточно хорошо подготовлены к тому, о чем завтра собирался поговорить с ними Александров.

Он видел, как самодовольно держался сегодня Эрлих. «Мнит себя опытным разведчиком. Повышение получил, а не знает, что некоторые его люди работают на нас. Ничего, и ты свое получишь, дай только срок. Все будете висеть на одной перекладине: и Эрлих, и Рудольф, и Грейфе, и Шнайдер. Всем места хватит».

Александров вспомнил, как издевались над ним сначала, во время первых допросов. Ему тогда выкручивали руки, выбивали кости из суставов, сажали вместе с другими военнопленными в душегубку. Требовали только одного: признаться, что он послан НКВД. А потом подвергли его самой страшной пытке: у него на глазах расстреляли трех советских патриотов, заподозренных в том, что они – советские разведчики. Через все эти пытки он прошел. Всё выдержал…

…Утром Шамрая, Кудрявцева и Орлова стали готовить для засылки в Сиверскую. Александров узнал, что их отправка назначена на следующий день, и отложил свой разговор с Кудрявцевым и Орловым до вечера. Однако вечером произошла неожиданность. Эрлих решил заменить Орлова Шубиным. А это было как нельзя более на руку Александрову. Он решил ничего не говорить Кудрявцеву, а поручить сделать это Шубину. Если бы Эрлих знал, как он помогает советской контрразведке, посылая именно Шубина! Все складывалось прекрасно. Можно было считать, что операция удалась и что Шамрай предстанет перед судом.

В конце октября, поздней темной ночью, над линией фронта прошел самолет без бортовых огней. Он летел на большой высоте и не был замечен. В районе Всеволожской самолет сбросил трех парашютистов и лег на обратный курс. Здесь он попал под сильный огонь зениток, но все же ему удалось перелететь линию фронта.

Парашютисты приземлились. Закопали парашюты и пошли по направлению к Всеволожской. Пройдя километра два, решили отдохнуть, отсидеться в лесу до утра.

Шамрай нервничал. То ли он просто трусил, то ли не было полной уверенности в своих спутниках, только обычное спокойствие и наглость как-то сразу слетели с него. Он все время оглядывался, вздрагивал от каждого шороха, от каждого треска сучьев и судорожно сжимал в кармане свой надежный «вальтер».

– Что дрожишь? – обратился к нему Шубин. – Замерз? Давай-ка для храбрости перекусим и погреемся.

Шубин держался уверенно, по-хозяйски. Это почему-то раздражало Шамрая.

– Самое время, – поддержал Шубина Кудрявцев. – Замерзли как собаки.

Плотный, приземистый Кудрявцев стал развязывать рюкзак.

Закусили, выпили. Шубин незаметно несколько раз наливал Шамраю стопку пополнее.

– Снова на родной сторонке, – тихо сказал Шубин. – Ах и соскучился же я!

Шамрай даже задергался от злости:

– Какая к черту родная! Для меня она хуже злой мачехи!

– Что́ бы там ни было, мы русские, – вступил в разговор и Кудрявцев. – На русской земле выросли, она нас вскормила.

Шамрай разозлился еще больше:

– А меня вот под корень подрезала. Мой отец богатейшим купцом был. С Елисеевым приятели, кутили вместе не раз. Три дома было, магазины, контора. Помню, все помню, какая жизнь у нас была! Меня на рысаках по проспекту мчат, а прохожие только в сторону шарахаются. Эх, жизнь! Вот при нэпе еще пожили, а потом все прахом пошло.

Шамрай опустил голову. Шубин и Кудрявцев молчали.

– Смех, ей-богу! Как отобрали всё, куда деваться? Пошел батя совслужащим, считать-писать умел. Да не мог считать не в свою пользу, не тех кровей человек. Купец ведь! Ну, понятное дело, посадили. Дурак, конечно! Когда деньги были, припрятал бы золотишко – на жизнь бы хватило. А он всё на баб тратил, всё на баб. Вот и добабился! Я не такой. Бабенку подхвачу какую, так еще и сам смотрю, как бы на ней поднажиться, а не то что деньги на нее спускать.