Текст книги "Эшелон"

Автор книги: Иосиф Шкловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Его свергли в 1956 году, причём и я приложил к этому делу свою руку. А зря! Вообще, никому не советую принимать участие в «пронунсиаменто», то бишь дворцовом перевороте. Всегда на смену приходит нечто гораздо худшее 20. Впервые в практике ГАИШа «на княжение» был призван варяг (из Казани) – Дмитрий Яковлевич Мартынов.

До этого ГАИШ всегда был питомником директоров для других астрономических учреждений. Наступила более чем 20-летняя эпоха «дямократии» (сотрудники прозвали нового директора Дямкой). Определяющим в его облике и поведении было то, что он с 25-летнего возраста (!) занимал руководящие посты – одно время был даже ректором третьего в стране университета – Казанского. По этой причине он был буквально пропитан ощущением своей значимости и величия, что совершенно вскружило его слабую голову. Это был воинственный до самозабвения бюрократ, досконально знающий своё чиновничье дело. Мы сразу же невзлюбили друг друга. Если бы это касалось только меня, всё было бы ещё ничего. Но начиная с 1953 года я по крупицам из талантливой молодёжи, остро ощущавшей происходящую в нашей астрономической науке революцию, формировал отдел, условно называемый «отделом радиоастрономии», хотя мы не ограничивались только радиоастрономией. Это было дьявольски трудно, но так увлекательно! А какой славный был у нас коллоквиум! Да и сам я переживал длительную полосу творческого подъёма – богиня удачи была ко мне благосклонна. А тут ещё был запущен первый советский спутник – началась космическая эра. Сразу же я предложил эффектный метод «искусственной кометы», позволивший проводить оптические наблюдения лунных ракет. Стал заседать на Миусах у Келдыша. Мои ребята с огромным энтузиазмом занялись Космосом. В разгар этих событий в ГАИШ пожаловал сам Сергей Павлович Королёв, пожаловал, так сказать, инкогнито. Зашёл в Дямкин кабинет, благо пропусков в ГАИШе не спрашивали. Кабинет был пустой, и С.П. с начальственной небрежностью расселся в одном из кресел. И тут появился Дямка, обалдело уставившись на дерзкого незнакомца, который, потешаясь над незадачливым хозяином кабинета, отнюдь не спешил представиться. Я, весь день ждавши С.П., пошёл как раз в это время в буфет. Положение спас Петя Щеглов, который, увидев Главного Конструктора, вытянулся во фрунт и выразил тем самым своё особое уважение. И только тогда наш шеф сообразил, кто сидит у него в кабинете…

Отношения наши прогрессивно ухудшались, и, улучив момент, он провалил меня на конкурсе. Пришлось жаловаться Ивану Георгиевичу на недооценку директором ГАИШа важности космических исследований. И опять меня спас незабвенный Ректор. Вообще, по всем делам, большим и малым, касающимся моего отдела и его сотрудников, я обращался непосредственно к Ивану Георгиевичу, что, конечно, нельзя было считать нормальным. Но что прикажете делать? Между тем Дямка был неистощим в мелких уколах, что отравляло наше существование. В конце концов, в 1968—1969 годах основная, творчески наиболее активная часть отдела радиоастрономии ГАИШа покинула стены Alma mater и перешла во вновь организованный Институт космических исследований Академии наук СССР, где получила более или менее нормальные условия существования. Впрочем, одной из причин ухода из ГАИШа для меня лично было активное нежелание лежать в положенный мне Богом час на многим хорошо известном большом дубовом столе в конференц-зале. Что-что, а ритуал гражданской панихиды отработан здесь до мельчайших деталей.

Оставшаяся в ГАИШе часть отдела всё ещё дышит – главным образом по причине создания лаборатории Института при величайшем радиотелескопе РАТАН-600, что около станицы Зеленчукской. Создание этой лаборатории университету почти ничего не стоило, и я горжусь, что это была моя инициатива.

Важным стабилизирующим фактором было и то, что в ГАИШе в течение почти 20 лет работал незабвенный Соломон Борисович Пикельнер, являвший собой эталон порядочности, талантливости и самозабвенного служения науке. Нелепая его смерть в 1975 году существенно ускорила давно уже начавшийся процесс эрозии ГАИШа.

После 23 лет абсолютного царствования тов. Мартынов подал в отставку. Его понтификат привёл ГАИШ в тяжёлое состояние. Фактически коллектив распался на отдельные разрозненные группы и группки. Новый директор Аксенов – не астроном, он небесный механик, а это почти чистая математика. В итоге почти четвертъвековой деятельности (антидеятельности) Дямки оказалась утраченной связь поколений, потеряны традиции, без чего научный коллектив жить не может. С уходом основной части отдела радиоастрономии, служившей как бы «ферментом брожения», ГАИШ потерял настоящую перспективу развития.

Но, как известно, свято место пусто не бывает – и в эти же годы в Институте пышным цветом расцвела релятивистская астрофизика – детище на редкость энергичного академика Я. Б. Зельдовича, привыкшего к «средмашевским» масштабам. По четвергам в столь памятном мне конференц-зале заседает ихний семинар – «Театр одного актёра», то есть Рашида Сюняева, которому невероятно мирволит сам Я.Б. Когда-то здесь проходили занятия нашего коллоквиума…

Никто не против такой важной области современной теоретической астрофизики, как релятивистская астрофизика, но имейте же чувство меры! Гипертрофированное развитие одного органа в ущерб другим – верный признак тяжёлой болезни. Студенты быстро поняли, что попасть в орбиту релятивистской астрофизики – верный способ в «домашних условиях» и с гарантией защитить в срок кандидатскую диссертацию. А эксперимент, наблюдения (иными словами, реальная, а не выдуманная астрономия) – дело хлопотное и при нашем бардаке ненадёжное. Что и говорить – нынешняя молодёжь всё это «просекает» мгновенно! В результате вот уже почти 10 лет идёт процесс «отсоса» всего способного и толкового в релятивистскую астрофизику. Их накопилось уже немало, а перспективы трудоустройства мрачны – таков итог бесконтрольного размножения никому не нужных, хотя вполне квалифицированных теоретиков. Такое патологическое развитие научного коллектива вполне аналогично раковой болезни, возникающей от бесконтрольного размножения некоторых патологических клеток. Ведь с точки зрения каждой такой клетки всё обстоит прекрасно, но вот организм почему-то гибнет.

Я не исключаю, конечно, возможность излечения затянувшейся болезни. Это потребует разумного применения медикаментозных средств, в том числе и хирургических. Но кто это будет делать? А между тем в виде разрозненных очагов в ГАИШе существуют пока ещё вполне жизнеспособные ячейки. Эти ячейки связаны с наблюдательными станциями Института. Справедливости ради надо сказать, что организация таких станций, особенно Крымской, – пожалуй, заслуга Д. Я. Мартынова. Но спасение Института возможно только тогда, когда в Институте появится новый, настоящий директор, лидер коллектива, коренной астроном, желательно помоложе. А где найти такого? И наконец – правомочно ли рассматривать перспективы маленького института в отрыве от основных тенденций в развитии нашего государства?

Я был погружён в эти невесёлые мысли, когда ко мне зашёл мой сотрудник Володя Заболотный, который живёт на Пресне в доме старой обсерватории, и поведал мне удивительную историю. Юбилеи ГАИШа отпраздновали 9 декабря, причём довольно пышно. В третьем часу ночи Заболотный проснулся от страшного лязга и грохота.

– Впечатление было такое, что идёт бомбёжка, – заметил Володя.

Грохот стоял непрерывный, и многие жильцы дома, в том числе и Володя, выбежали во двор. И тут они увидели страшную картину: под холодным дождём, смешанным со снегом, медленно вращался проржавевший купол большого астрографа. По двору металась испуганная сторожиха в поисках куда-то затерявшегося ключа от башни – по причине ненастной погоды несколько недель ни одна душа на башню не заходила. Было от чего прийти в испуг – сильно отдавало совершенно гоголевской чертовщиной. Покрутившись минут 20, купол вдруг остановился. На следующее утро случившееся странное явление получило своё объяснение: оказывается, рубильник, включающий мотор, который вращает купол, был замотан… половой тряпкой! Напитавшись грязной влагой от почти непрерывно шедших дождей, тряпка приобрела конечную проводимость и замкнула цепь. Всё же символично, что это случилось точно в юбилейную ночь. Какой-то высший смысл в этом усмотреть можно. По крайней мере, я так полагаю.

«НА ДАЛЁКОЙ ЗВЕЗДЕ ВЕНЕРЕ…»

Позвонила Женя Манучарова:

– Мне срочно нужно вас видеть. Не могли бы вы меня принять?

Манучарова – жена известного журналиста Болховитинова – работала в отделе науки «Известий». Только что по радио передали о запуске первой советской ракеты на Венеру – дело было в январе 1961 года. Совершенно очевидно, что Манучаровой немедленно нужен был материал о Венере – ведь «Известия» выходят вечером, а «Правда» – утром, и органу Верховного Совета СССР представилась довольно редкая возможность опередить центральный орган… «Известия» тогда занимали в нашей прессе несколько обособленное положение: ведь главредом там был «зять Никиты – Аджубей» (цитирую популярную тогда эпиграмму – начинались звонкие шестидесятые годы – расцвет советского вольномыслия).

Когда я усадил гостью за мой рабочий стол, она только сказала:

– Умоляю вас, не откажите – вы же сами понимаете, как это важно!

Не так-то просто найти в Москве человека, способного «с ходу», меньше чем за час накатать статью в официальную газету. Осознав своё монопольное положение, я сказал Манучаровой:

– Согласен, но при одном условии: ни одного слова из моей статьи вы не выбросите. Я достаточно знаком с журналистской братией и понимаю, что в вашем положении вы можете наобещать всё что угодно. Но только прошу запомнить, что «Венера» – не последнее наше достижение в Космосе. Если вы, Женя, своё обещание не выполните – больше сюда не приходите. Кроме того, я постараюсь так сделать, что ни один мой коллега в будущем не даст в вашу газету даже самого маленького материала.

– Ваши условия ужасны, но мне ничего не остаётся, как принять их, – без особой тревоги ответствовала журналистка.

И совершенно напрасно! Я стал быстро писать, и через 15 минут, не отрывая пера, закончил первую страницу, передал её Жене и с любопытством стал ожидать её реакции. А написал я буквально следующее: «Много лет тому назад замечательный русский поэт Николай Гумилёв писал:

На далёкой звезде Венере

Солнце пламенней и золотистей,

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья…»

Дальше я уже писал на привычной основе аналогичных трескучих статей такого рода. Правда, вначале пришлось перебросить мостик от Гумилёва к современной космической эре. В качестве такового я использовал Гавриила Андриановича Тихова с его дурацкой «астроботаникой». Что, мол, согласно идеям выдающегося отечественного планетоведа, листья на Венере должны быть отнюдь не синие, а скорее красные – всё это, конечно, в ироническом стиле. После такого вступления написание дежурной статьи никаких трудов уже не представляло.

Прочтя первые строчки, Манучарова схватилась за сердце.

– Что вы со мной делаете! – простонала она.

– Надеюсь, вы не забыли условия договора? – жёстко сказал я.

Отдышавшись, она сказала:

– Как хотите, но единственное, что я вам действительно реально могу обещать, – это донести статью до главного, ведь иначе её забодают на самом низком уровне!

– Это меня не касается – наш договор остаётся в силе!

Ещё с довоенных времён я полюбил замечательного поэта, так страшно погибшего в застенках Петроградского Большого Дома, главу российского акмеизма Николая Степановича Гумилёва. Как только мне позвонила Манучарова, я сразу же сообразил, что совершенно неожиданно открылась уникальная возможность через посредство Космоса почтить память поэта, да ещё в юбилейном для него году (75-летие со дня рождения и 40-летие трагической гибели). Все эти десятилетия вокруг имени поэта царило гробовое молчание. Ни одной его книги, ни одной монографии о творчестве, даже ни одной статьи напечатано не было! Конечно, Гумилёв в этом отношении не был одинок. По-видимому, Россия слишком богата замечательными поэтами… Всё же случай Гумилёва – из ряда вон выходящий.

«Известия» тогда я не выписывал. Вечером я звонил нескольким знакомым, пока не нашёл того, кто эту газету выписывает.

– Посмотри, пожалуйста, нет ли там моей статьи?

– Да, вот она, и какая большая – на четвёртой полосе!

– Прочти, пожалуйста, начало.

Он прочёл. Всё было в полном ажуре. Более того, над статьей «сверх программы» – огромными буквами шапка: «На далёкой планете Венере…». Они только гумилёвское слово «звезда» заменили на «планету». Ведь для чего-то существует в такой солидной газете отдел проверки: посмотрели в справочнике – нехорошо, Венера не звезда, а планета! Поэт ошибался – решили глухие к поэзии люди. Ну и чёрт с ними – это, в сущности, пустяки. Главное – впервые за десятилетия полного молчания имя поэта, и притом в самом благоприятном контексте, появилось в официальном органе! Забавно, что я потом действительно получил несколько негодующих писем чистоплюев – любителей акмеизма – с выражением возмущения по поводу замены звезды на планету …

А через несколько дней разразился грандиозный скандал. Известнейший американский журналист, аккредитованный в Москве, пресловутый Гарри Шапиро (частенько, подобно слепню, досаждавший Никите Сергеичу), опубликовал в «Нью-Йорк таймс» статью под хлёстким заголовком «Аджубей реабилитирует Гумилёва». В Москве поднялась буча. Аджубей, как мне потом рассказывали очевидцы, рвал и метал. Манучарову спасло высокое положение её супруга. Всё же каких-то «стрелочников» они там нашли. А меня в течение многих месяцев журналисты всех рангов обходили за километр. Забавно, например, вспомнить, как мы в феврале 1961 года успешно отнаблюдали с борта самолёта-лаборатории полное солнечное затмение. Стая журналистов набросилась на моих помощников, окружив их плотной толпой, как бы совершенно не замечая меня, стоявшего тут же…

Я был чрезвычайно горд своим поступком и, распираемый высокими чувствами, послал Анне Андреевне Ахматовой вырезку из «Известий», сопроводив её небольшим почтительным письмом. Специально для этого я узнал адрес её московских друзей Ардовых, у которых она всегда останавливалась, когда бывала в столице. Долго ждал ответа – ведь должна же была обрадоваться старуха такому из ряда вон выходящему событию! Прошли недели, месяцы. Я точно установил, что Ахматова была в Москве. Увы, ответа я так от неё и не дождался, хотя с достоверностью узнал, что письмо моё она получила. Кстати, как мне передавали знающие люди, она читала мою книгу «Вселенная, Жизнь, Разум» и почему-то сделала вывод, что «этот Шкловский, кажется, верит в Бога!».

Причину молчания Анны Андреевны я узнал через много лет. Оказывается, цикл стихов «К синей звезде» Гумилёв посвятил другой женщине! Это просто поразительно – до конца своих дней она оставалась женщиной и никогда не была старухой.

С тех пор прошло очень много лет. Ни одна, даже самая тоненькая, книжка стихотворений Гумилёва пока ещё в нашей стране не напечатана. Между прочим, как я случайно узнал, Аджубей в 1964 году очень старался, чтобы книга стихов погибшего поэта вышла – видать, история с Венерой пошла ему впрок, тем более что отгремел XXII съезд партии. Увы, даже запоздалое заступничество зятя не помогло, ибо в том же году тесть прекратил своё политическое существование.

По-видимому, для того чтобы стихи этого поэта стали доступны нашему читателю, нужна значительно более энергичная встряска нашей застоявшейся жизни, чем удачный запуск первой венерианской ракеты.

АНТИМАТЕРИЯ

Зазвонил телефон. Незнакомый женский голос:

– С вами будет говорить Мстислав Всеволодович.

Дело было в 1962 году – кажется, в декабре – помню, дни были короткие. Никогда до этого президент Академии и главный теоретик космонавтики не баловал меня своим вниманием – отношения были сугубо «односторонние». что-то, значит, случилось экстраординарное.

– Так вот, Иосиф Самуилович, – раздался тихий, брюзгливый, хорошо мне знакомый голос, – чем говорить в кулуарах всякие гадости о Борисе Павловиче, поехали бы к нему в Ленинград и изучили бы его работы на месте. Вы поедете «Стрелой» сегодня. С Борисом Павловичем я уже договорился. Вас встретят. И, пожалуйста, разговаривайте там вежливо – представьте себе, что вы беседуете со своим иностранным коллегой. Ясно?

Я только ошалело задал Келдышу идиотский вопрос:

– А кто же будет платить за командировку?

Я тогда ещё не работал в системе Академии наук.

– Что? – с удивлением, смешанным с омерзением, произнёс президент.

– Простите, глупость сказал. Сегодня же еду.

Раздались короткие телефонные гудки.

Это он неплохо поддел меня с «иностранным коллегой» – что называется, ударил «между рогашвили», как выражался когда-то студент-фронтовик Сима Миттельман. Дело в том, что звонку президента предшествовало поразившее меня событие. Я получил через первый отдел предписание явиться в определённый час в президиум Академии наук, в кабинет президента, дабы присутствовать на некоем совещании, о характере которого не было сказано ни одного слова. Значит, особо секретное дело должно обсуждаться. Я тогда с большим азартом занимался космическими делами и частенько заседал в Межведомственном совете, где председателем был Мстислав Всеволодович. Обычно заседания проходили у него в кабинете на Миусах.

«Почему на этот раз в президиуме?» – недоумевал я.

Весьма заинтригованный, я прибыл туда минут за десять до начала. Первое, что удивило, – это присутствие совершенно незнакомых мне людей. Попадались, конечно, и знакомые лица – помню, в углу сидел Амбарцумян, за всё время заседания не проронивший ни слова. Кажется, там был и Капица. Из незнакомых персон меня поразил грузный пожилой человек с абсолютно голым черепом, необыкновенно похожий на Фантомаса. Это был Анатолий Петрович Александров, будущий президент Академии. Однако центральное место на этом небольшом, сугубо элитарном сборище занимал мужчина средних лет – тоже, кстати, совершенно лысый! – отдававший своим помощникам какие-то приказания. Сразу было видно, что этот человек привык к власти. Кроме того, он был на самой короткой ноге с высшим начальством – это бросалось в глаза. На стенах кабинета сотрудники незнакомца развешивали большие листы ватмана, на которых тушью были изображены какие-то непонятные мне графики.

Президент открыл собрание, и я сразу же почувствовал себя не в своей тарелке, ибо только я один абсолютно не понимал происходящего. Слово было предоставлено Борису Павловичу – так звали важного незнакомца. Впрочем, незнакомцем он был только для меня, чужака и явно случайного человека в этой комнате. Все его знали настолько хорошо, что ни разу его фамилия не произносилась.

Борис Павлович тотчас же приступил к делу, суть которого я понял далеко не сразу. Он напомнил присутствующим, что два года назад было принято Правительственное постановление, обеспечивающее проведение ленинградским Физтехом особо секретных работ важнейшего государственного значения. За это время была проделана большая работа и получены весьма обнадёживающие результаты. Поэтому он просит высокое собрание одобрить проделанную работу, продлить срок Постановления и, соответственно, выделить дополнительно ещё несколько миллионов рублей. Когда докладчик очень кратко излагал полученные результаты, он довольно туманно пояснял висевшие на стенах графики. Это дало мне возможность постепенно понять смысл проводимых на Физтехе работ. Когда этот смысл наконец дошёл до меня, я едва не упал со стула. Первое желание было – расхохотаться. С немалым трудом подавив смех, я начал накаляться. Оглянувшись вокруг, я увидел очень важные лица пожилых, обременённых высокими чинами людей, с видом крайней заинтересованности внимавших докладчику. На миг мне показалось, что это какой-то дурной сон или я сошёл с ума.

И действительно, было от чего тронуться: Борис Павлович, как нечто само собой разумеющееся, утверждал, что астрономы уже давно и окончательно запутались в вопросе о происхождении комет и метеоров. Они, астрономы, будучи невежественными в современной ядерной физике, не понимают, что на самом деле кометы и продукты их распада, то есть метеорные потоки, состоят из антивещества. Попадая в земную атмосферу, крупицы антивещества там аннигилируют и тем самым порождают гамма-кванты. Вот эти атмосферные вспышки гамма-излучения, якобы совпадающие с попаданиями в атмосферу отдельных метеоров, и наблюдали – совершенно секретно! – во исполнение Правительственного постановления, сотрудники Физтеха! Что и говорить, дело было поставлено с огромным размахом. Пришлось заводить свою радарную службу наблюдения метеоров, организовывать полёты специально оснащённых самолётов-лабораторий и многое, многое другое. Одновременно по этой тематике работало до сотни человек! Моему возмущению не было предела. Ещё бы: ведь на всю метеорную астрономию в нашей стране тратилось в несколько сот раз меньше материальных средств, чем на эту, более чем странную затею! И потом – какой тон позволил себе этот чиновник, дремучий невежда, по отношению к астрономам! Хорош гусь и этот Амбарцумян – уж он-то знает, что на Физтехе занимаются бредом, а молчит! Не хочет, видать, портить отношения с важными персонами. Господи, куда же я попал?

Собрание длилось недолго – не больше 30 минут. Деятельность Физтеха одобрили, деньги выделили, докладчика весьма хвалили. Мне подымать шум на таком фоне было просто немыслимо. Когда стали расходиться, я спросил знакомого работника Президиума, молодого Володю Минина:

– А кто он, собственно говоря, такой, этот Борис Павлович?

– Как кто? Это директор Физтеха академик Константинов!

Эта фамилия была для меня что звук пустой – я такого физика просто не знал. Тут я дал волю своим долго сдерживаемым чувствам и в самой популярной форме, усвоенной мною в юности, когда я работал десятником на строительстве БАМа, объяснил Минину, что я думаю об этих «особо секретных работах», о товарище Константинове, об идиотах, которые участвовали в этом балагане, и ещё кое о чём. Объяснения давались довольно громко, в «предбаннике» президентского кабинета, и, несомненно, были услышаны не одним Володей. А через несколько дней мне позвонил президент.

Получив приказ Келдыша, я понял, что влип в малоприятную историю. Ехать в Ленинград, естественно, не хотелось. Тем более что метеорами и кометами никогда в жизни я не занимался.

«А там, у Константинова, – думал я, – в лучшем в стране Физическом институте, как-нибудь уж есть люди, в метеорном деле разбирающиеся получше, чем я – полный дилетант. Но ведь истина – то, что называется «истина в последней инстанции», – на моей стороне! Ведь то, что там делается, – полный горячечный бред! И неужто я не выведу их на чистую воду? Грош мне цена тогда. Значит – в бой!»

Оставшиеся несколько часов до отъезда в Ленинград я потратил на штудирование популярной брошюры о метеорах, написанной канадским специалистом этого дела Милманом. Вся брошюра – 35 страниц, как раз то, что требуется для понимания сути дела.

Было ещё темно, когда на Московском вокзале меня встретили два сотрудника Физтеха, усадили в машину и повезли на Лесной. В своём кабинете, увешанном теми же самыми графиками, что висели за несколько дней до этого в президиуме Академии, меня уже ожидал Борис Павлович. На стульях вдоль стен сидела дюжина его ближайших сотрудников, искателей антиматерии в земной атмосфере. Встретили меня с холодной вежливостью.

С места в карьер я перешёл в решительное наступление, взял инициативу в свои руки и больше её не выпускал. Даже теперь, спустя более чем двадцать лет, я с удивлением вспоминаю об этой баталии.

Сражение развивалось приблизительно по следующему сценарию:

Вначале, демонстрируя эрудицию, почерпнутую у Милмана, я очень доходчиво объяснил им, что астрономы – отнюдь не такие лопухи, как их пытается изобразить Борис Павлович, и в метеорно-кометном деле кое-что понимают. Кстати, тут выяснилось, что я зря боялся эрудиции ленинградцев в этом самом деле – как и у подавляющего большинства физиков, их знания в астрономии были вполне примитивными. Милмановская компиляция была для них просто откровением. Само собой разумеется, что из тактических соображений источника своей эрудиции в кометно-метеорном деле я не открывал…

После этой вводной части я нанёс удар, который мне представлялся сокрушительным. Я назвал количество ежесуточно выпадающего на Землю метеорного вещества (500 тонн), умножил его на квадрат скорости света и чётко показал, что если считать это вещество антивеществом, то мощность облучения нашего бедного шарика аннигиляционным гамма-излучением была бы эквивалентна ежесуточным взрывам многих сотен миллионов мегатонных водородных бомб.

– Я не буду вам объяснять, что это значит, – это ведь, кажется, по вашей части? – нахально закончил я.

Казалось бы – всё. Но не тут-то было! Изловчившись, Борис Павлович парировал:

– Ваша оценка массы основана на производимом метеорами оптическом эффекте и в предположении, что они состоят из вещества. Но я считаю, что они состоят из антивещества, а в этом случае для производства такого же количества вспышек нужно неизмеримо меньше материала!

«Соображает начальничек», – подумал я.

Мне сразу стало легче – я ведь колебался в оценке директора Физтеха – одержимый или мошенник? Я всегда предпочитал одержимых, к числу которых, как мне стало совершенно ясно, принадлежал Константинов. Поняв это, я долбанул его второй раз:

– Но, Борис Павлович, имеются многие тысячи метеорных спектров. По ним можно буквально сосчитать количество падающих на Землю метеорных атомов (я, конечно, преувеличивал, но в принципе был абсолютно прав). Эти расчёты дают примерно то же самое количество массы для падающего на Землю метеорного материала, что и по световым вспышкам. Вам не надо доказывать, что спектр антиатомов абсолютно такой же, как у обычных атомов?

О да, это они понимали! Удар был слишком силён, и в рядах противника наступило замешательство. По лицам сотрудничков Б.П. я понял, что для них уже всё стало ясно – всё-таки это были первоклассные физики. Больше они уже ни слова не вякнули. Но не таков был Борис Павлович! Немного оправившись от нокдауна, он стал ловчить:

– Видите ли, я вовсе не считаю, что все метеоры состоят из антивещества. Например, спорадические метеоры вполне могут состоять из обычного вещества. Я полагаю, что только метеоры – продукты распада комет – состоят из антивещества. Вы же не можете по спектру сказать, какой это был метеор – спорадический или кометный?

Вот тут-то мне пригодился Милман!

– Именно могу! – сказал я, торжествуя. – Метеорный спектр определяется относительной скоростью, с которой происходит столкновение соответствующего потока с атмосферой. Спектры «догоняющих» метеорных потоков имеют несравненно менее высокое возбуждение, чем «встречные», так как их относительные скорости весьма отличаются. Специалист сразу же отличит спектр метеора, принадлежащий какому-нибудь потоку Драконид, от метеора из потока, скажем, Леонид. Излишне напоминать вам, что метеорные потоки имеют кометное происхождение!

Победа была полная. Время было уже далеко за полдень. Б.П. отпустил сотрудников. Меня тошнило от голода – во рту со вчерашнего вечера маковой росинки не было, о чём я прямо и сказал хозяину.

– Сейчас организуем.

Секретарша принесла чай и какие-то приторно-сладкие пирожные. За чаем Б.П. продолжал долдонить своё – ведь он был фанатик. Я же, смертельно усталый, мечтал о хорошем куске мяса и молчал. Расстались очень мило. Поехал на Московский вокзал (вернее, меня отвёз туда шофёр академика), где в полудремоте долго ждал поезда. В Москве никто не спросил у меня отчёта о поездке. Конечно, за командировку тоже никто не заплатил…

Эта история впервые заставила меня серьёзно задуматься о путях развития и о судьбах нашей науки. Мне стало очень грустно. То есть умом я, конечно, понимал, какие безобразия у нас зачастую происходят. В случае с «антиматерией» судьба бросила меня, что называется, в самую гущу наших «великих проектов». В этом случае, как и в ряде других, всё решала власть невежественных чиновников.

А Борис Павлович Константинов вскоре стал первым вице-президентом нашей Академии, не оставляя директорства ленинградским Физтехом. Он был, ей-богу, совсем неплохим человеком и весьма квалифицированным физиком-акустиком. Однако главная его заслуга – весомый вклад в создание ядерной мощи нашей страны. Науку Борис Павлович любил. А что касается антиматерии – может быть, по-человечески его даже можно было понять – очень хотел прославить своё имя в науке. Не случайно он часто повторял: «Настоящий физик – это тот, чьё имя можно прочесть в школьных учебниках». И опять-таки не случайно Борис Павлович рекомендовал своим коллегам никогда не отказываться от договорной тематики прикладного характера. Кстати, легализацию своих «антиматерийных» исследований Константинов пробил через Хрущёва, которого охмурил военно-прикладным аспектом этой чудовищной идеи. Человек кипучей энергии, он сжигал себя на малопродуктивной организаторской работе и преждевременно, в 59 лет, скончался в 1969 году.

А на развалинах группы, искавшей антиматерию, возник на Физтехе сильный астрофизический отдел, где есть толковые молодые люди и выполнен ряд важных исследований, в том числе экспериментальных. Так что нет худа без добра…

Перед зданием Физтеха, внутри уютного дворика, на довольно высоком постаменте установлен бюст Бориса Павловича. Рядом доска, на которой надпись: «Здесь с 1927 по 1969 г. работал выдающийся русский физик Борис Павлович Константинов». Когда я бываю на Физтехе, я всегда останавливаюсь перед этим бюстом и вспоминаю тот далёкий зимний день 1962 года. Неподалёку стоит бюст основателя Физтеха Абрама Федоровича Иоффе. Никакой мемориальной доски там нет. А вот около третьего бюста – Курчатова – такая доска есть. На ней много лет красовалась надпись, что-де здесь работал выдающийся советский физик. В прошлом году слово «советский» переделали на «русский». Полагаю, что это случилось после моих язвительных комментариев по поводу столь странной иерархии эпитафий…

О ЛЮДОЕДАХ

В январе 1967 года в Нью-Йорке собрался второй Техасский симпозиум по релятивистской астрофизике – пожалуй, наиболее бурно развивающейся области астрономии. За 4 года до этого были открыты квазары, и границы наблюдаемой Метагалактики невероятно расширились. Всего только немногим более года прошло после открытия фантастического реликтового радиоизлучения Вселенной, сразу же перенёсшего нас в ту отдалённую эпоху, когда ни звёзды, ни галактики в мире ещё не возникли, а была только огненно-горячая водородно-гелиевая плазма. Тогда расширяющаяся Вселенная имела размеры в тысячу раз меньшие, чем сейчас. Кроме того, она была в десятки тысяч раз моложе. Я очень гордился, что сразу же получивший повсеместное признание термин «реликтовое излучение» был придуман мною. Трудно передать ту атмосферу подъёма и даже энтузиазма, в которой проходил Техасский симпозиум.