Текст книги "Скачка"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– А-а, да так... Мелочь! – засмеялся Кляпин.– Ты Синельник-то помнишь? Километров восемь от Третьякова, а угол. Ну, туда отродясь хорошей дороги не было. Однако ж там бахча знаменитая... Да помнить должна! Песчаник там, и арбузы такие произрастают. Ну, сахар. Разрежешь – трещит, на красном – снежный налет. Ух! Я туда за этими арбузами и прежде мотал, когда твоим Антоном там и не пахло. Кто же синельниковского арбуза не хочет? Трубицыну говорю – я сгоняю. Он кивает: давай, мол. Только набрал машину, гляжу – твой Антон пылит. Посмотрел, поглядел. Ну, говорит, если тебе арбуза захотелось, давай к нам на склад, там взвесим, и по продажной цене в кассу вноси. Ну что ты будешь делать – дурак дураком. Когда такое было? Я его послал. Спокойно, чтобы он не очень заходился. Я ведь знаю, он драке обучен, а свидетелей нет. Тогда, веришь ли, что сделал? Меня из машины выволок. Я и очухаться не успел, он мне руки за спину, ремнем стянул, на эти самые арбузы кинул, а сам за руль. Я лежу, его поливаю, а он будто не слышит. Подогнал к исполкому, прямо под окошко Трубицыну. Сигналит. Тот из кабинета выглянул. Антон машет рукой: давай, мол, сюда. Тот, конечно, вышел. А Антон ему: вот, мол, товарищ председатель, ваш шофер воровством занимается, я его, мол, для наглядности в таком виде и доставил. Трубицын тоже все понимает, его на «гоп-стоп» не возьмешь. Зачем, спрашивает, вы его ко мне. Есть милиция. А вы самоуправствуете, людей арестовываете. Что же касается арбузов, то товарищ Кляпин сейчас с вами подъедет и стоимость их в кассу внесет. И тут же мне на глазах у Антона сотню дает, говорит: надеюсь, этого хватит... Ну зачем до такого доводить? А?.. Можно было бы и по-хорошему. А Антон твой через каблук повернулся. Флотский форс показал и ушел. Говорит: в райком. А что в райкоме? В нем Николаев. Он у нас сколько в секретарях?.. Я и не вспомню. Сейчас-то ему семьдесят с хвостиком. Он, Николаев, больше болеет, чем на бюро сидит. И на свое место, конечно же, Трубицына мечтает подвинуть. Вот скажи, Светка, ты умная баба, если профессор...

– Я не профессор.

– А все одно... на научном деле. Скажи, от большого ума человек такое сделает? Да я – ладно, я не обидчивый. Но ведь на эту самую синельниковскую бахчу кто только не мотает... Ты сама, небось, когда девчонкой была, хаживала. Да и Антон... Ну, а чтобы на Трубицына из-за такого полезть! Сколько там этих арбузов сгниет зазря...

Все, о чем он говорил, она хорошо представляла, и Антона видела в его неуклюжей решительности, и не сомневалась, что он мог такое сделать. Он вообще ведь был человеком спокойным и, если на что-нибудь решался, то действовал без всяких лишних слов. Наверное, и этого Кляпина скрутил быстро и без особых усилий.

Но додумать она не успела. Впереди на дороге образовалась пробка из множества машин, и Сергей настороженно стал тормозить.

За пыльными топольками вырисовывались дома поселка кирпичного завода, и там возле самой дороги работал экскаватор, из-за него-то и сузилась шоссейка, машины двигались в один ряд.

– Вот черти,– усмехнулся Сергей,– опять трубу перекладывают. Они ее тут, может, в двадцатый раз...– И, не договорив, сильно засигналил, повел «Волгу» вперед; от его сигнала тяжелые грузовики застывали. Видимо, эту черную машину знали и старались уступить ей дорогу. Кляпин прорвался вперед, но нежданно путь перекрыл большой желтый автобус, он медленно двигался поперек дороги, стараясь выбраться на левую обочину и никого не задеть. Водитель и пассажиры смотрели куда-то вправо, очевидно, там было что-то такое, что заставляло опасаться, но разглядеть, что же именно, Светлана не могла. Сергей подвинул свою машину почти к самому автобусу, остановился и засигналил, но водитель на сигнал его не обратил внимания: видно было по его массивной красной шее, как он напряжен. Автобус медленно двигался. Сергей оглянулся, чтобы сдать назад, но там уже стоял какой-то молоковоз, и тогда он снова засигналил, но опоздал. Раздался хруст и сразу же звон стекла. Это было так неожиданно, что Светлана вскрикнула от страха, над нею нависло несколько лиц, прилипших к окошку автобуса.

Сергей выскочил из машины, водитель автобуса увидел, что случилось, чуть сдал назад и тоже выпрыгнул наружу. Это был здоровый, широкоплечий мужик в синей джинсовой куртке и джинсах, заляпанных мазутными пятнами. Он остановился и замер, словно на него напал столбняк. Он так и стоял, приоткрыв рот, пока Кляпин медленно, по-кошачьи мягко ступая в кроссовках, обходил свою «Волгу». В это время экскаватор прекратил работу, и наступила тишина. Светлане даже показалось – все на дороге замерло, пока Кляпин молча созерцал машину, словно пытался оценить нанесенный урон. Светлана не выдержала, тоже вышла. Слева бампер был согнут и раздавило подфарник – в общем-то, пустяки, определила она, но ее удивил страх, сковавший здорового водителя.

– Сер-рр-гей Васильевич...– пролепетал он.

Но Кляпин к нему не обернулся, он стоял, покачиваясь на носках, потом присел, заглянул под машину, выпрямился и в задумчивости погладил тоненькие усики. Светлана огляделась, милиционера не было поблизости. Переездом через узкую полоску асфальта руководил дорожный рабочий в оранжевой жилетке и с красными флажками. Пробка впереди рассеялась, словно и там, где рыли канаву подле шоссе, испугались происшествия и исчезли, только медленно двигались вперед две инвалидные машины: их-то, наверное, и боялся задеть водитель автобуса, когда пробирался вперед.

– Сергей Васильевич,– снова пролепетал водитель.

И опять Кляпин не обернулся к нему, лицо его сделалось непроницаемым; он тихо спросил:

– Ты чью машину?.. Чью машину... С похмелья, что ли?

– Да ведь я не пью, Сергей Васильевич, вы же знаете...

– Мало ли знаю... А тут,– он указал на «Волгу»,– тут...

Светлане все время казалось: он вот-вот разорется, но Кляпин вел себя подчеркнуто спокойно, он оглянулся на автобус, увидел лица пассажиров, кивнул Светлане, чтобы она садилась, и сам сел за руль, кинул водителю:

– Подойдешь туда...

Они проехали мимо экскаватора, остановились на обочине за деревянным щитом, ограждающим канаву, туда, задыхаясь и потея, подбежал водитель.

– Извиняй, Сергей Васильевич, я ведь без умысла...

Кляпин внимательно смотрел на него маленькими колючими глазами.

– За чей счет ремонтируем? – спросил он.

– Да я... да я сейчас...– спохватился водитель.

– Полсотни,– твердо сказал Кляпин.

Водитель полез в карман куртки, долго шарил в нем, потом вынул скомканные деньги, быстро пересчитал, сказал виновато:

– Тридцать два рублика...

Кляпин спокойно взял деньги, кивнул:

– Донесешь. Можно домой. Жду три дня. Ты меня знаешь, Коля...

– Да будьте уверены,– обрадованно заговорил водитель.– Абсолютно будьте уверены...

Но Сергей не дослушал. Он вел машину сосредоточенно, хотя впереди дорога была свободна, и Светлана подумала: какое жестокое у этого человека сделалось лицо, вроде бы ничего на нем не изменилось, оно просто стало строже, но жестокость проступила, словно капли пота, и ей сделалось неуютно. Она подумала: наверное, этот Кляпин тут всех водителей в округе держит в своих руках, а может быть, и не только водителей. У Трубицына своя власть, свои полномочия, они известны в районе, да и Трубицын больше имеет дело с руководителями, а вот у Кляпина—своя власть, о которой, может, Трубицын даже и не догадывается. Вот же у них в институте, если приглядеться к шоферам, то легко обнаружишь, какие они разные, а шофер, что возит директора, вообще держится особняком, перед ним многие заискивают, и не только из тех, кто обслуживает лаборатории, а иногда и научные сотрудники. Считается – с шофером директора ссориться нельзя, мало ли...

– Ты что же так с него содрал? – вдруг не выдержала она.

Кляпин хмыкнул, сразу повеселел.

– Не обеднеет. С пассажиров доберет,– ответил он. – А мне с «Волгой» уродоваться. Владлен Федорович и царапины не прощает.– И внезапно снова запел хрипловатым голосом, подражая Высоцкому: – Вдоль обрыва, да над пропастью, по самому по краю, я ко-оней своих нагайкою стегаю...

Они миновали небольшой перелесок, замелькали пригородные дома, вырос холм, по которому запетляла дорога. Светлана жадно вглядывалась в кривые улочки, многое узнавала и радовалась этому узнаванию. А вот и новое общежитие на углу их улицы, а внизу отцовский дом, фундамент его сложен из камня, побелен, а верх бревенчатый, покрашенный масляной голубой краской, окна обрамляют белые узорчатые наличники, и кусты сирени в палисаднике. Найдинский дом, его все знали в Третьякове, хотя ничего необычного в нем не было. От одного его вида у Светланы подступили слезы, и она удивилась и обрадовалась им.

Кляпин затормозил у ворот. Она обернулась к нему, шаря в сумке, чтобы расплатиться, но он скорчил обиженную физиономию.

– Да ты что, Светка? Со своих не берем. Ну, бывай! Еще свидимся.– Он подмигнул ей и помог вынести чемодан из машины.

А она уж увидела вышедшего на крыльцо отца, тот стоял, худощавый, строгий, опираясь на суковатую палку; лысая, прокаленная голова его блестела на солнце. «Господи, да он все еще такой же»,– ахнула Светлана и пошла отцу навстречу.

3

Все-таки отец сдал за последние годы. Светлана обнаружила это не сразу, а когда сели за стол и отец протянул ей хлеб, рука у него дрогнула, пальцы затряслись, но Надежда Ивановна успела подхватить хлебницу, с укоризной взглянула на Петра Петровича: зачем, мол, я бы и сама подала.

Они сидели в большой комнате– «зале», как называли гостиные в Третьякове, и все здесь было таким, как в годы молодости Светланы, даже кафельную печь с медной заглушкой на цепочке не разрушили, хотя провели паровое отопление, поставив тяжелые батареи под окнами.

Кроме «залы», были еще спальня, небольшой кабинет, уставленный стеллажами с книгами, там же стоял старый, покрытый зеленым сукном канцелярский стол, за которым Светлана когда-то любила делать уроки, хотя и в ее комнате тоже был письменный стол.

Когда она вошла к себе, поставила чемодан на пол, то удивилась, что здесь ничего не изменилось с ее отъезда, тут даже обои не переклеили за столько лет; они просто выцвели и стали мутно-синими. Она села на тахту и вспомнила: когда-то сама настояла, чтобы отец купил тахту вместо кровати с пружинной сеткой – эта мебель была более модной.

Светлана оглядывала комнату и не понимала, что делается: стоило ей переступить порог отчего дома с его тайными звуками и собственными запахами, как пронзительная тоска охватила ее. Вот уж чего Светлана в себе не подозревала, так этой самой ностальгической сентиментальности.

Отец заметно постарел, хотя когда она была еще девчонкой, его уже звали в городе «Стариком».

Она знала: перед ним открывалась большая военная карьера, но слишком его покалечило незадолго до конца войны – и ногу повредило, и грудь пробило, задело легкие, долго валялся по госпиталям, мать за ним ухаживала; а потом решил: все, надо ехать в Третьяков. Он не только из-за себя так решил, но из-за матери, потому что верил: и она на степном воздухе придет в себя, поднимется, окрепнет, а потом уж видно будет, как жить дальше. А дальше... Мать родила дочку, а самой не стало.

Светлане говорили: он долго приходил в себя, пожалуй, несколько лет – так любил мать, так тяжко горевал по ней. Он и после ее смерти мог найти себе дело где-нибудь в Москве, жилье-то у него там было, мог найти дело и в областном городе, но вот остался в Третьякове. Когда создали техникум, пошел туда преподавать математику, он ее знал хорошо, ему преподавать разрешили, правда, для формы заставили сдать какие-то экзамены в институте повышения квалификации – Светлана толком не знала, что он там сдавал. Она сначала думала: это, конечно, чудачество, что он выбрал себе такое дело – учить ребятишек в техникуме, ведь в Третьякове достаточно преподавателей, но потом поняла: нужно, чтобы вокруг него колготились молодые, наверное, это ему напоминало армию – там ведь тоже все молоды, да и без дела жить он не мог.

Прежде как-то она об этом не рассуждала, а теперь, сидя в комнате своего детства, задумалась, что не знала в жизни материнской ласки, хотя неосознанно тосковала по ней. Бывало, прибегала к той же Надежде Ивановне, Когда возникала естественная девичья потребность поплакаться – инстинктивное желание ласки, без которой девчонке просто нельзя. Надежда Ивановна ее понимала, гладила по голове, угощала чем-нибудь вкусным, шептала: «Да ты, Светочка, поплачь, даже хорошо, если поплачешь». Но и отец чувствовал, что необходим ей. Приходил к Светлане иногда вечерами, садился на край тахты, от него пахло табаком, конским потом – это он побывал на конюшне у Ворона, и она привыкла к этим запахам. Смотрел на нее отмягчевшими глазами, говорил:

– Ты красивой растешь. Парни за тебя драться будут.

– Я и сама драться умею. Научил...

– Э-э, научил... Мало еще научил. Защищать-то себя каждый должен.

Было тоскливо от его слов, она неожиданно всхлипывала, говорила:

– А зачем?

Он гладил ее шершавой ладонью по щеке, ей от этого становилось еще более жалко себя, он догадывался – сейчас она может по-настоящему расплакаться, и улыбался:

– Может, тебе сказку рассказать?

– Нет,– говорила она зло.– Быль.

Он старался не замечать ее злости, отвечал:

– Могу и быль. Только о чем?

– Ты маму любил. Расскажи, как было.

Ее тело наливалось уже женской силой и томило, мучило беспокойными снами, ожиданием неизведанного, и ей нужны были его рассказы о том, как это свершается в жизни или свершалось вот у него с покойной матерью. И он рассказывал, а она видела холмистую долину в весенней зелени, разрезанную желтыми траншеями, в которых затаились солдаты, слышала гул танковых моторов, ленивые разрывы снарядов у глинистых берегов реки, и еще она видела, как шел по траншее на холме отец и с ним группа военных, как добрались они к землянке, в которой – щель со стереотрубой. И когда один из военных стал докладывать, где наши позиции, а где немецкие, вдруг вырвался звонкий девичий голос: «Разрешите доложить! Это наша траншея, товарищ генерал!.. А немецкая дальше. Вы еще по нашей шарахнете, а там бойцы». Он увидел сначала ее глаза – серые, злые, в упор смотрящие на него, потом тугие соломенные волосы, падающие из-под пилотки, она стояла, сжимая в руке телефонную трубку, и тут же последовал окрик: «Прекрати, Крылова!». Но он шагнул к ней, спросил: «Откуда знаешь?». И она безбоязненно выпалила: «Нитку туда тащила, товарищ генерал... Не верите? Давайте, проползем со мной». И ему сделалось весело, ему стало наплевать на все, да у него еще был в запасе час, сказал: «Ну, веди». Все было двинулись за ним, но он велел идти только ей и адъютанту... Конечно, ничего этого не нужно было делать, да если кто из серьезных людей узнает, что он поддался, как мальчишка,– засмеют. Но он поддался, он и сам еще не понимал, почему, но ему было весело двигаться за ней какими-то тропками, ползком через поле, потом по траншеям, и опять через болото ползком, видеть, как она ловко одолевает пространство, словно ящерица. Адъютант запыхался, уговаривал вернуться, Найдин не слушал, он чувствовал себя молодым и сильным, словно не было за плечами прожитых лет, а будто вернулся он в свою курсантскую молодость.

Может быть, и не так все случилось, но Светлана это представляла легко. До сих пор она не знала – выдумал ли отец эту историю знакомства с матерью или все происходило именно так, уж очень похоже на отца... Когда добрались они до передовой траншеи, телефонистка Крылова рассмеялась: «Ну и видик у вас, товарищ генерал!». И он рассмеялся. Сели среди бойцов, перекурили, он спросил: «Что же я тебя раньше не видел, Крылова?». А она в ответ: «Плохо смотрели, товарищ генерал». И он согласился, что и вправду плохо смотрел, а если бы был внимателен – такую бы не пропустил. И сразу решил: теперь уж не пропустит... А через час начался бой, и он потерял ее, а нашел только через три месяца, когда она выписалась из медсанбата, ее хотели отправить с фронта – пусть долечивается дома, но он сказал: «Ты оставайся со мной. Я ведь все время думал о тебе...»

Конечно, то был рассказ для девчонки, нечто вроде сказочки, но ей тогда хватило этого, чтобы представить, как они жили на войне и любили друг друга... И она плакала, когда читала: «Мой жребий посвящен его судьбе, и мне нельзя в разгар его похода остаться мирной мошкою в тылу. Опасности милей мне, чем разлука». Ей тогда казалось, что стихи, пришедшие из глубины веков, писаны и об отце с матерью, и она размышляла о том, что через века неизбежно происходит повторение судеб, повторение в главном, и этим-то жизнь отца и матери причастна к вечности.

Такое могло прийти в голову только по наивности, потом она узнала, как на самом деле было им сурово и тяжко в годы войны и после нее, сколько пришлось всего перетерпеть, и красота шекспировских строк отделялась от их жизни, от кровавого месива, повседневных неудобств, физических и духовных страданий, но это лишь возвышало в ее глазах отца, и когда она рассказывала об этом Антону, то голос ее дрожал, и она чувствовала – он понимает, на чем держится ее суровая, без сюсюканий любовь к отцу.

Светлана не знала материнской ласки, но она и сама не была матерью. Прежде, когда они поженились с Антоном, ей казалось: хорошо бы, чтобы был ребенок, как это важно и нужно, потом она перестала об этом думать.

«Почему?» – вдруг возникло в ней. Это и прежде возникало, но она научилась уходить от ответа самой себе, а сейчас вдруг не смогла уйти. «Ну почему?.. Почему?..» И тут же пришла мысль: вот что такое возвращение, это не просто приезд в места, где прожита тобой часть жизни, но и возрождение всего того, что окружало в ту пору, словно все, что ты оставила здесь, все, что не решила,– дожидалось, чтобы ты снова им занялась.

А потом они обедали, и отец говорил, как все скверно получилось у Антона. Отец кашлял, но это была не простуда,– наверное, нервничал, дожидаясь Светлану, и много курил, хотя ему не надо было позволять. Оказывается, вся заваруха с Антоном началась еще зимой, его то таскали на допрос, то отпускали, а с должности не снимали, потом как-то быстро закрутились дела, Антона увезли в область, состоялся суд, и его отправили в колонию.

– Мы хотим... Вот Надежда и я. Чтобы ты на свиданку к Антону съездила.

Светлана только сейчас по-настоящему поняла, почему ее вызвали в Третьяков, а не сообщили по телефону или письмом: там, в Москве, все бы воспринималось иначе, там, в Москве, были другие заботы и другой долг, там, в Москве, она вполне бы могла посчитать – если откажется от свидания с Антоном, то поступит так во имя других, более важных целей, и это будет выглядеть бесспорным. Но здесь, в Третьякове,– другой отсчет, здесь мгновенно окружила прошлая жизнь с ее прошлыми обязательствами, и московские дела оказывались по сравнению с ними лишь суетой.

– Что же вы сейчас-то спохватились? – только и сумела сказать она.

– Да я был у него!

Маленькие глаза отца налились желчной зеленью, и запавшие щеки натянулись, он наклонил голову.

– Ты его видел? – встрепенулась Светлана.– Что он? Как?

– Да не получилось у нас разговора! – в досаде произнес он.

Светлана ахнула: значит, отец поверил, что Антон мог пойти на такое. Вот ведь в чем дело!.. Отец п о в е р и л... Ему всегда во всем нужны были твердые доказательства, и, если он принял вину Антона, значит, такие доказательства у него есть. Но Светлана не могла, да и не хотела этого принимать. Она не могла представить, чтобы он позарился на деньги, да еще в такой форме... Взятка... Что может быть пакостней?.. Но тут же у нее возникло сомнение: она ведь не знает того, что знает отец,– Антон мог взять эти проклятые деньги и не для себя, он мог их взять для кого-нибудь другого, с него станется. Да мало ли что было!

Вот какая страшная беда свалилась на них. Ее не обойти, не объехать, ее – хочешь не хочешь – надо принять, надо в нее войти, как входят в новый этап судьбы со всеми его непредвиденными сложностями, и, чтобы не потеряться в нем, надобно оглядеться поначалу, обрести хоть какие-то ориентиры. И, поняв все это, она ответила:

– Хорошо. Я поеду к нему.

Теперь уже нельзя было ни отступить, ни колебаться, шаг сделан, и он требовал действий.

Глава вторая. ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

1

Поначалу Антону казалось: все легко образуется, все прояснится и встанет на свои места. Рыжий следователь Фетев, несколько рыхловатый, с доброжелательной усмешкой, человек неглупый, позволяющий и себе, и Антону поразмышлять во время допросов о самых разных вещах – от новомодной аэробики до мало кому знакомых философских постулатов,– без особого труда отыщет истину, ведь она лежит на поверхности, и выдвинутые против Антона обвинения во взятке – бред. По всему было видно – Фетев склоняется к этой мысли и на допросы вызывает из чистой формальности, он ведь и под стражу не брал Антона, а в Синельнике дела шли своим чередом, но все круто переменилось за две недели до суда. Антон был вызван Фетевым, следователь на этот раз держался сдержанно, даже сурово, и Антон впервые увидел, какие у него могут быть жесткие, будто асфальт, глаза. Фетев предъявил ему постановление об аресте, а на следующий день Антону устроили очную ставку с Кругловой.

Вера Федоровна была бухгалтером в Синельнике, без нее Антон и дня не мог прожить, верил ей беззаветно, да ей и нельзя было не верить, ведь Круглова в Третьякове – человек легендарный. Лет пять назад имя ее повторяли на всех углах города, шумели на рынке, в магазинных очередях, писали о ней и в газете, потому что она попала в историю необычную, о таких жители Третьякова только слышали: мол, бывает, но чтоб у них... Она много лет работала в Сель-строе, а потом в ПМК. Организация эта вела работы в разных местах. На окраине Третьякова они построили для рабочих хорошее общежитие, кирпичную контору, и Вера Федоровна там вела бухгалтерию. Небольшого росточка, незлобивая, с большими грустными глазами, она славилась тем, что всегда могла найти выход, помочь нуждающемуся. В ПМК народ сбродный, с самых разных мест, с ним не так легко ладить, а она вот ладила. И муж у нее был спокойный, шоферил на самосвале.

В тот день завезли в бухгалтерию зарплату, кассир приняла, Вера Федоровна отпустила ее обедать – ведь за зарплатой люди придут к четырем,– а сама осталась. Те двое, как выяснилось потом, все рассчитали, давно к бухгалтерии приглядывались, поступили месяца два назад в ПМК, прибыли из дальних мест с лесоповала. Один худой, как жердь, с прыщавым лицом – он встал у окна, а вошел длинноволосый с усмешливыми губами, с синяками под глазами. Она и опомниться не успела, как он приставил к ее голове пистолет, прохрипел: «А ну, быстро, отворяй сейф, а то башку продырявлю!». Лоб ее обожгло холодом металла, она по глазам увидела – этот продырявит, а у нее две девчонки. Мелькнуло – отговориться, но ключ от сейфа лежал перед ней, и длинноволосый его видел, однако руки к нему не протянул. Она вздохнула, взяла ключ, все же у нее хватило сил сказать:

– Оружие-то свое убери. А то...

Она потом вспоминала: мол, пыталась ему объяснить, что он сам со страху может курок нажать, но так и не объяснила, взяла ключ, шагнула к сейфу, длинноволосый не отступался, все держал у ее головы пистолет. Она стала возиться с замком, не могла попасть в замочную скважину, и здесь случилось непредвиденное...

Парни-грабители то ли не знали, что в контору есть и другие двери со двора, через которые мало кто входил, то ли решили, что в обеденный перерыв оттуда никто и не пойдет, а Иван Иванович, муж Веры Федоровны, только так и ходил и тут вошел, по привычке резко дернув дверь на себя. Длинноволосый вздрогнул, оглянулся, и мгновения этого Вере Федоровне хватило, чтобы со стола кассира схватить тяжелые счеты. Видимо, в бросок свой она вложила всю силу и угодила длинноволосому в затылок, да так, что тот сразу с копыт... Но случилась беда: падая, он все же курок успел спустить, пробил выстрелом руку Ивану Ивановичу. Однако же потом Вера Федоровна и сама вспомнить не могла, как стремительно подобрала пистолет и как пальнула из него в окно, где топтался прыщавый. Она пробила ему плечо. На выстрелы сбежался народ.

После этого случая супруги Кругловы оба попали в больницу: она с нервным потрясением, а Ивану Ивановичу оперировали руку, и он стал нетрудоспособным, действовала теперь у него только левая рука. Вере Федоровне через многое пришлось пройти: и через больницу, и через суд, и через мучения совести – не шарахни она грабителя по затылку, тот бы не пробил пулей руку мужу, а теперь он остался калекой. Работать она больше в ПМК не могла, в ней навсегда поселился страх перед этой конторой. Стоило ей снова занять бухгалтерское место, как она, сидя за столом, вздрагивала от каждого шага. О ней хоть и говорили в городе как о натуре героической, писали в газетах, называли в докладах – вот, мол, ради общественных денег сумела пойти на настоящий подвиг,– но Антон знал, как страдала эта невысокая женщина, большеокая, с преждевременными морщинками у рта. Он застал Круглову уже работающей в Синельнике, определил ее туда Петр Петрович Най-дин, ему пришлось хлопотать, чтобы добыть пенсию Ивану Ивановичу, потому что по какой-то нелепости считалось – травму он получил не на производстве, так как был в этот день выходной и нес своей жене еду. Но пенсию Петр Петрович все же Круглову пробил, помог, чтобы семью перевели в подсобное заводское хозяйство. Там был пустой домишко неподалеку от главной усадьбы, его привели в порядок. Кругловы этому жилью обрадовались, а то у них была в Третьякове одна большая комната на четверых и кухня, общая с соседями. Иван Иванович наловчился работать левой рукой, пошел на синельниковские конюшни...

Конечно, Вера Федоровна слыла в Третьякове человеком честным и прямым. Когда перед Антоном легли ее показания, написанные рукой Фетева, что Вера Федоровна сама видела, как бригадир дорожников, молдаванин Урсул передавал деньги Антону, а Круглова, мол, внезапно вошла в кабинет директора – это и на самом деле могло быть, ведь она всегда входила без стука, так он ей разрешил,– застала его и Урсула за тем, что бригадир передавал Антону пачку денег, а когда Урсул ушел, то Вахрушев предложил Вере Федоровне долю в две тысячи рублей за молчание, от которой она отказалась. Когда это Антон прочел, то лишь усмехнулся, сказал: показания столь нелепы, что такому серьезному человеку, как Фетев, не пристало на них опираться. Тот улыбнулся, пропел что-то себе под нос, а затем и предъявил постановление об аресте. Но одно дело – бумага, другое – человек, которому ты привык так верить.

Очная ставка помнилась четко: милиционер подле дверей, невысокий, в мешковатой гимнастерке, с унылым лицом. Это он потом, когда поведет Антона от следователя, шепнет: «Сука с липкими руками... Из-за вас-то...» – и Антон поймет, как плохи его дела. Плотный Захар Матвеевич Фетев был в костюме стального цвета при белой рубахе с синим галстуком. Его рыжие кудри золотились, будто под лучами солнца, хотя в кабинете было сумеречно; он держался белыми пальцами за спинку стула, выглядел праздничным, да, как потом выяснилось, это и был его праздник, миг торжества, и потому так весело поблескивали его блекло-голубые глаза, которые безотрывно смотрели на Веру Федоровну, примостившуюся на краешке стула.

«Я видела, как Урсул передавал солидную пачку денег Вахрушеву».

Били по ушам ее слова. Это потом уж, на этапе, он вдруг сообразил, что не она это говорила, а Фетев читал ее показания. А она сидела обмякшая, будто все в ней было перебито. Ни на Антона, ни на следователя не смотрела, а себе на колени, прикрытые выцветшим ситцевым платьицем.

– Ну, мы ждем, Вера Федоровна,– с лихой басовитой уверенностью произнес Фетев, его белые пальцы на мгновение отпустили спинку стула, но тут же сжали ее.

У Кругловой начали мелко дрожать плечи, Антону внезапно сделалось жаль ее, хотелось к ней кинуться, дать воды. Черт знает, до чего может довести жалость.

Но Фетев твердо произнес:

– Вы подтверждаете свои показания, гражданка Круглова?

Плечи ее еще больше задрожали, а глаза по-прежнему оставались неподвижны, она молчала.

– Да или нет? – Теперь уж голос Фетева обрел упругую силу.

Тут Вера Федоровна словно бы очнулась, решительно повернулась к Антону, но он мог поручиться – она его не видела, лицо ее пошло красными пятнами.

– Да-а! – вскрикнула она, и голос ее взял высокую ноту, но тут же сорвался.– Да, да!

Антон хотел было вскочить, однако его крепко за плечи прижали к стулу. Он видел – совершается несправедливость, свершается на его глазах казнь человеческой души, то была пытка не над ним, а над Кругловой. Антон готов был всех раскидать, лишь бы освободить эту женщину, но его держали умело. Круглову увели.

Лишь когда Антона снова водворили в следственный изолятор, он сообразил: для него самого все погибло, потому что совесть, обитавшая в женщине, которой он верил, казнена на его глазах.

Потом много раз – и в следственном изоляторе, и когда его переправляли этапом в колонию, и более всего в самой колонии – он раздумывал: как могло все это случиться? Может быть, истинный ответ не в самом происшествии, а во всей его жизни, сложившейся не так, как ему задумывалось в юности?

Пожалуй, он впервые ощутил всерьез запах надвигающихся неудач, когда ему пришлось уходить из флота, хотя и прежде догадывался – плавать ему не до старости.

Антон знал – судовой врач, мучающий себя йогой, скуластый, загорелый, с беспощадной белоснежной улыбкой, не врет, он вообще придерживался мнения: больному надо говорить чистую правду, и если он ее будет знать, легче соберет силы для сопротивления. Неясность только туманит рассудок.

Так вот, этот самый док сказал: списывайся и дуй домой, ложись на операцию, а когда выйдешь из больницы, про море забудь, ищи себе место на суше, да там, где побольше чистого воздуха. Это было, когда они подходили к Сиднею. Честно говоря, Антон и сам догадывался – ему пора кончать с болтанкой по морям да океанам, его иногда так мутило и такая резь начиналась в животе, что все вокруг окрашивалось в желтый цвет с рыжими разводами.

Он упаковал чемоданы, прошел, прощаясь, по каютам штурманов, с кем проработал несколько месяцев в плавании, а потом самолетом вылетел в Брисбен, откуда на «Арсеньеве» его должны были доставить во Владивосток.

«Арсеньев» стоял у причала на реке километрах в двадцати от города. Был декабрь – начало лета в Австралии. Команда изнывала от тоски – люди плавали шесть месяцев, и воем нестерпимо хотелось домой, но австралийские докеры не очень-то спешили. Вахрушев не мог смотреть, как они работали, ворчал, что секунд на этом пароходе, отвечающий за погрузку, уж очень либеральничает, а докеры то и дело устраивали кофе-тайм, но пили они вовсе не кофе: уходили в небольшой деревянный отель, там внизу был обширный зал с двумя бильярдными столами и длинная стойка, где продавали светлое пиво «ХХХХ» с хрустящим картофелем.