Текст книги "Праздник подсолнухов"

Автор книги: Иори Фудзивара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Я почувствовал, как зуб снова пронзила злая боль. Боль была другой, не такой, как вчера вечером. Я даже не успел ее толком почувствовать, как она уже ушла. Мелькнула и исчезла, словно тень вспугнутой птицы. Одновременно я будто услышал тихий шорох. Так бывает, когда одинокий лист срывается с ветки и бесшумно планирует на землю. Одну за другой я вспоминал истории о Ван Гоге, которые рассказывала мне Эйко. Сизая дымка, окутывавшая воспоминания, понемногу таяла.

Я тихо пробормотал:

– Возможно, это то самое.

– Что?

– То, что они ищут. Ты открыла еще одну карту.

– Это как-то связано с игрой, о которой ты говорил?

– Да. И если я прав, то твой миллион иен – это просто смешная сумма.

– Что это значит?

– Да ничего не значит. Мы привыкли, что ставка в игре – это деньги, но так бывает далеко не всегда. Вспомни хотя бы нелепые дуэли за поруганную честь или оскорбленную гордость, когда ставкой выступала сама жизнь. Время таких игр прошло, и наш случай не исключение, однако если эту ставку перевести на деньги, получится несколько миллиардов. Вот какая игра нас ждет.

Она снова взглянула на меня:

– Несколько миллиардов?

– Может быть, более десяти миллиардов иен. Прочти еще раз, пожалуйста.

На этот раз она перевела складно:

– «Нашла. Наконец-то я добралась. Подсолнухи. Восьмые арльские „Подсолнухи“».

Я отхлебнул молока.

– Если мое предположение окажется верным, это станет настоящей сенсацией в мировых художественных кругах. История будет переписана заново, а в мире родится еще одна легенда.

11

Мари тихо попросила:

– Объясни, пожалуйста.

– Насколько хорошо ты знакома с творчеством Ван Гога?

– Очень поверхностно. Знаю только, что он собственноручно отрезал себе ухо, когда жил с Гогеном. Его картины я тоже видела лишь в учебниках и альбомах. Помню какой-то пейзаж с кипарисами, кажется «Звездная ночь». Потом еще автопортрет. Да, и еще, по-моему, несколько лет назад был какой-то шум вокруг «Подсолнухов», что-то по поводу их высокой цены.

Я кивнул и решительно поднялся. Она проводила меня удивленным взглядом:

– Что с тобой?

– Я на минутку на второй этаж. Ты же хочешь, чтобы я тебе все объяснил.

Я поднялся по лестнице. В углу комнаты заметил аккуратно сложенную одежду и сумку Мари.

Я оглядел книжные полки. Где-то тут должна быть биография на японском языке и перевод сборника писем. Из всей библиотеки Эйко я прочел только их полное собрание в шести томах.

Чтение писем заняло у меня полгода. В то время я почти не брал в руки книг, и эта была одна из немногих рекомендованных Эйко. Казалось, я снова слышу ее голос: «Хоть ты, Дзюндзи, и не читатель, эта книга тебе понравится».

Я прекрасно помнил ее прозрачный голос.

Отыскав на полке биографию и пятый том собрания писем, я спустился по лестнице.

Увидев книги в моих руках, Мари воскликнула:

– Это перевод с английского издания. Во вступлении написано, что французский источник, который я держу в руках, также использовался. Я заметила это, когда сравнивала.

– Ты знаешь французский лучше, чем японский?

Она покачала головой:

– Нет, просто меня интересовал первоисточник. У меня теперь вряд ли будет шанс выучить французский.

Я раскрыл параллельно биографию и письма. В конце биографии приводилась хронологическая справка о Ван Гоге. Я поднял глаза на Мари:

– Ну что, попробуем?

Полное имя – Винсент Биллем Ван Гог. Родился в марте 1853 года в Нидерландах. Умер в июле 1890 года в Овере, пригороде Парижа, в возрасте тридцати семи лет. Ван Гог смертельно ранил себя из пистолета и спустя двое суток умер.

Несмотря на то, что при жизни он не пользовался вниманием представителей художественных кругов, до нас дошли довольно подробные сведения о его жизни. Не в последнюю очередь это стало возможным благодаря колоссальному количеству оставленных им писем. Большая их часть адресована брату Тео, моложе Винсента на четыре года, торговцу картинами. Только писем к брату насчитывается 668, причем все они довольно подробны. Объединивший их сборник получил высокую литературную оценку. Даже не будучи хорошо знакомым с обстоятельствами жизни Ван Гога и почти не читая книг, я зачитывался его письмами на протяжении полугода. По словам Эйко, в этих письмах нашла отражение вся его жизнь. Трудно однозначно оценить судьбу Тео, адресата этих писем, великодушно поддерживавшего старшего брата как психологически, так и материально. Примечательно, что после смерти брата он прожил всего полгода. Уже из посвящения к сборнику писем становится ясно, какие отношения связывали двух братьев:

Посвящается воспоминаниям о Винсенте и Тео

«Неразлучны в жизни и в смерти»

Пик его творчества приходится на последние два с половиной года жизни, проведенные в Арле, на юге Франции. Ван Гог посетил Арль в феврале восемьдесят восьмого года, в возрасте тридцати четырех лет, на закате молодости.

Известно, что особой любовью художника Арль был обязан его увлечению японской гравюрой укиё-э.[40]40
  Укиё-э – направление в изобразительном искусстве Японии, получившее развитие с периода Эдо (1600–1868).


[Закрыть]Сохранились записи о том, что Арль напоминает Ван Гогу Японию. Он мечтал создать в этом небольшом городке колонию художников-импрессионистов и даже приготовил для этой цели жилище, знаменитый «желтый дом», куда в октябре того же года прибыл с нетерпением ожидаемый им Гоген. Однако не зря говорят, что двум ярким личностям не место под одной крышей. Уже через два месяца происходит знаменитый «инцидент с отрезанным ухом». Сохранились заметки Гогена, в которых он оправдывает себя в связи с этой трагедией. Из них следует, что декабрьским вечером между ним и Ван Гогом произошла ссора и Гоген вышел из «желтого дома». Двигаясь по городской площади, он услышал за спиной торопливые шаги. Гоген обернулся. Перед ним стоял Ван Гог с опасной бритвой в руке. Однако под магнетическим взглядом Гогена он на мгновение замер, затем развернулся и помчался в направлении дома. Гоген вернулся домой только на следующее утро. Трагедия же разыгралась накануне вечером. Вскоре после расставания с Гогеном Ван Гог посетил городской дом терпимости. Вызвал женщину, с которой был особенно близок, передал ей сверток и ушел. Когда женщина развернула сверток, в нем оказалось отрезанное окровавленное человеческое ухо. Событие взбудоражило весь город.

Гоген покинул Арль. В мае следующего, восемьдесят девятого года Ван Гог по собственному желанию был помещен в психиатрическую больницу в Сан-Реми, пригороде Арля. А еще через год, в мае девяностого, переехал в Овер. Здесь он познакомился со знаменитым доктором Гаше. В июле того же года художник умер. После нескольких неудачных попыток он все же покончил с собой.

– Краткое описание жизни Ван Гога? – спросила Мари.

– Ну, если жизнь вообще можно кратко описать…

– Кстати, я слышала, что при жизни ему удалось продать лишь одну картину. Это правда?

– Таково общепринятое мнение. Причем купила ее старшая сестра его друга. Тем не менее есть гипотеза, что это не так и при жизни он продал две картины. Что касается даты знаменитого инцидента с ухом, здесь тоже нет единого мнения: большинство источников утверждают, что это случилось двадцать третьего декабря, но есть и те, кто говорит, что трагедия разыгралась двадцать четвертого, в сочельник. То есть все вроде бы известно – и в то же время остается много неясностей.

– Ну а когда Ван Гога «открыли»?

– Уже в двадцатом веке. Его картины начали выставлять на разных художественных выставках, постепенно его имя становилось популярным. Сборник писем, который ты держишь в руках, собрала и систематизировала Иоханна, жена младшего брата, включив в него даже недатированные письма; в Голландии этот сборник впервые увидел свет только в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Это свидетельство того, что в те годы Ван Гог уже был признанным художником.

– Хм… А ты много знаешь.

– Я лишь повторяю то, что слышал от Эйко.

Мари внимательно посмотрела на меня. Ее взор лучился безмятежным светом. Я отвел взгляд, словно пытаясь увернуться от этих глаз. Я прекрасно помню все, о чем рассказывала мне Эйко. Каждую деталь. Прочитанное в книгах и озвученное ее голосом прочно застревало в моей памяти. Да, было время…

Я снова взглянул на Мари:

– А вот тебе еще одна история. Доктора, лечившего ухо Ван Гога в Арле, звали Феликс Рей, и он получил в подарок от пациента собственный портрет. Доктору Рею картина понравилась. Во всяком случае, так следует из писем Ван Гога. Между тем, говорят, сам доктор долгие годы использовал портрет как заслонку пролома в своем курятнике.

Девушка с легкой улыбкой кивнула на дверь:

– Вроде этого одеяла?

– Да, вроде этого одеяла. Кстати, говорят, в Японии о Ван Гоге узнали довольно рано. Еще до тысяча девятьсот десятого года, когда был издан этот сборник писем. Первое упоминание о художнике мы встречаем у Огая Мори.[41]41
  Огай Мори (наст, имя Ринтаро Мори, 1862–1922) – японский писатель, критик, переводчик.


[Закрыть] В девятнадцатом году на выставке, организованной группой «Сиракаба»,[42]42
  «Сиракаба» («Белая береза») – группа гуманистов, к которой примыкали такие художники, как Сига Наоя, братья Икума и Такео Арисима, Бернард Лич и др.


[Закрыть] были показаны «Подсолнухи».

– «Подсолнухи»? Они имеют отношение к «Подсолнухам», упомянутым в пометках на полях этой книги?

– Можно сказать, имеют, а можно сказать, и нет. Ван Гог написал двенадцать «Подсолнухов». Во всяком случае, так принято считать. Пять из них были созданы в течение двух лет, проведенных с младшим братом Тео, еще до поездки в Арль. Почти все они меньше арльских по размеру. Таким образом, в Арле было написано семь «Подсолнухов». Та картина, о которой я упомянул в связи с выставкой в Японии в девятнадцатом году, была из их числа и принадлежала предпринимателю Кояте Ямамото.[43]43
  Каятпа Ямамото (1886–1963) – владелец хлопкового производства, основатель корпорации Ямамото.


[Закрыть] Во Вторую мировую войну она сгорела при бомбежке вместе с особняком.

Мари задумчиво кивала.

– Судьба другой картины тебе, наверное, известна.

– Те «Подсолнухи» купила какая-то наша страховая компания, кажется «Ясуда Касаи».

Я кивнул:

– Картина была куплена на аукционе в Лондоне за рекордную на тот момент сумму. С учетом комиссии по тогдашнему курсу она обошлась почти в шесть миллиардов иен.

Я хорошо помнил эту историю. Шел восемьдесят седьмой год, до смерти Эйко оставалось два года. Был апрель. Как-то вечером, просматривая газету, Эйко пришла в необычайное возбуждение. Накануне лондонского аукциона «Кристи» прошли предаукционные показы для коллекционеров и арт-дилеров в Токио, Нью-Йорке и Цюрихе. В Токио показ состоялся в феврале на Гиндзе, там-то Эйко и видела те самые «Подсолнухи». Несмотря на то, что, по ее мнению, серия «Подсолнухов» была не лучшей у Ван Гога, их покупка являла собой воистину замечательный поступок. Эйко искренне возмутили последовавшие за этим претензии со стороны министерства финансов в отношении «Ясуда Касаи» и многочисленные обличительные статьи. Помню, как она восклицала: «Министерству финансов есть дело только до международных финансовых трений. А для японских СМИ, судя по тому, как они муссируют тему траты национальной валюты на знаменитые полотна, искусство сродни земельным участкам или брендовым товарам. Им даже в голову не приходит мысль о безусловной ценности картины. Что ж, вовлеченность искусства в экономику – это знак нашей эпохи. И все же искусство ни в коей мере не должно становиться рабом материи. Ведь у картины всего одна жизнь. Заменить ее другой невозможно!»

Послышался голос Мари:

– Ну а где другие «Подсолнухи»?

– Все пять картин, написанных в Париже, находятся в собственности западных музеев. Если из семи работ арльского периода исключить ту, что сгорела, и ту, что принадлежит «Ясуда Касаи», останется пять, четыре из которых также хранятся в западных музеях, где и останутся навечно. Почти все они тридцатого размера. Есть лишь одна картина двадцатого размера, она находится в частной европейской коллекции. Кажется, владелец говорил, что ни за что с ней не расстанется.

Мари указала на пометки шариковой ручкой на полях книги:

– Что же тогда означают эти «восьмые арльские „Подсолнухи“»?

– Эйко носилась с идеей, что Ван Гог мог написать еще одни «Подсолнухи».

Шла осень восемьдесят седьмого года. Именно в тот год «Подсолнухи» после многолетнего перерыва повторно прибыли в Японию.

Помню ледяной ветер, рвавшийся в окно. И еще помню, как Эйко подробно излагала все детали обуревавшей ее фантазии. В тот вечер она впервые по-настоящему поделилась со мной своей идеей. Было примерно одиннадцать вечера, мы только что закончили поздний ужин. После шести лет, которые она прослужила научным сотрудником, ее наконец собирались сделать штатным работником музея. Я в тот год начал самостоятельный бизнес. Оба были завалены работой. В тот период нас редко можно было застать в квартире на восьмом этаже небоскреба «Митака» раньше полуночи. Дни пролетали, словно минуты.

В тот вечер я, невидящим взглядом уткнувшись в экран, смотрел новости. Бросив на Эйко мимолетный взгляд, я заметил, что она сосредоточенно рассматривает разложенные на кухонном столе толстые книги. Наверно, на вечер принесла с работы какие-то художественные альбомы. Понаблюдав за ней некоторое время, я спросил:

– Почему ты их сравниваешь?

Она с улыбкой обернулась ко мне:

– Знаешь, как это здорово – мечтать о том, что Ван Гог мог написать еще одни «Подсолнухи»…

– Опять ты за свое? – ответил я. – Ну помечтай, помечтай. Ты хоть взгляни, в какую эпоху мы живем. Мечта о социализме и та отмирает. Посмотри лучше новости.

С экрана телевизора Горбачев провозглашал победу перестройки. Мельком взглянув на экран, она закрыла альбомы.

– Не надо сравнивать социализм и искусство. Моя мечта, кстати, хотя бы имеет под собой основание.

– Мечта называется мечтой как раз из-за отсутствия каких-либо оснований. Ну какое, скажи на милость, может быть основание для восьмых «Подсолнухов», о которых ты все время твердишь?

– Пожалуй, ты прав. Основание – это громко сказано. – Она засмеялась. – Ну что, поделиться с тобой своими соображениями?

– Ну, если тебе так хочется…

– Готов выслушать серьезно? Не поднимешь на смех?

– Обещаю не смеяться, – уверил ее я.

Она взяла с книжной полки сборник писем Ван Гога. Пятый том переводного издания.

– Посмотри сюда.

Я взглянул, куда она указывала. Это было письмо Ван Гога к младшему брату Тео, относящееся к арльскому периоду и написанное еще до инцидента с отрезанным ухом, в сентябре. Дата не значилась.

«Хотелось писать еще подсолнухи, но сезон закончился. Кстати, за осень думаю написать двенадцать холстов тридцатого размера».

Она открыла другую страницу. После инцидента с отрезанным ухом, двадцать восьмое января:

«Я мысленно располагаю такие холсты между „Подсолнухами“, которые тогда образуют нечто вроде люстр или канделябров, приблизительно одинаковой величины, и все это в целом состоит из семи или девяти холстов».

– Из этой фразы как минимум не следует, что Ван Гог написал в Арле только семь картин, так ведь? Потому что изначально хотел написать двенадцать.

Я расхохотался:

– Хотеть и сделать – разные вещи. Будь это одно и то же, Советский Союз избежал бы агонии.

Она гневно взглянула на меня:

– А еще обещал не смеяться. Значит, ты реалист, да?

– В коммерческом искусстве без реализма никуда.

– Но ведь ты, Дзюндзи, читал этот сборник писем?

– Читал, но таких мелочей, естественно, не запомнил.

– Тогда, может, ты вспомнишь вот это?

Она перевернула страницу. Все тот же январь. Тридцатое число.

«Когда пришел Рулен, я как раз закончил писать повторение „Подсолнухов“, поставил две „Колыбельные“ между этими четырьмя букетами и показал ему. Рулен передает тебе привет».

Она вопросительно взглянула на меня, и я ответил:

– Если не ошибаюсь, Рулен – это почтальон, с которым Гог…

– Ван Гог.

– Рулен – это почтальон, с которым Ван Гог сдружился. Ван Гог написал шесть его портретов. Для «Колыбельных» – их он написал пять – позировала его жена.

– Молодец!

– Но что особенного в этом письме?

– Ван Гог писал исключительно с натуры. Тебе наверняка известно, что именно по этой причине у него так много авторских повторений.

– Ну, этого стыдно было бы не знать. Он также копировал многие произведения других импрессионистов. Знамениты его подражания Милле[44]44
  Жан Франсуа Милле (1814–1875) – французский художник и график.


[Закрыть] и укиё-э.

Эйко кивнула:

– Да. Кроме того, в качестве натуры он часто использовал собственные произведения. Под теми двенадцатью картинами, о которых говорится в письме, также подразумеваются авторские повторения. Есть и еще кое-что. Ван Гог работал очень быстро, только маслом он написал в Арле около двухсот картин. И это не считая эскизов и набросков. Кстати, ты, Дзюндзи, в школе тоже быстро рисовал.

– Слушай, может, уже скажешь, какой из всего этого следует вывод?

Она улыбнулась:

– Летом тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, в течение одного месяца, августа, Ван Гог написал четыре варианта «Подсолнухов». Остальные три были написаны уже после инцидента с отрезанным ухом, в январе восемьдесят девятого. Естественно, поскольку дело было зимой, эти три работы были авторскими повторениями «Подсолнухов», написанных предыдущим летом. Они и есть то самое «повторение „Подсолнухов“», о котором говорится в письме. Такое повторение можно назвать вариацией, оригинал и повторение считаются одинаково ценными. Кстати, картина, приобретенная «Ясуда Касаи», тоже является высокохудожественным авторским повторением. Но сам посуди, разве это не выглядит странным? Из письма выходит, что на каждый из двух портретов госпожи Рулен приходилось по две картины «Подсолнухов», так? Значит, если бы за месяц было написано только три повторения, он не мог бы выставить те самые «четыре букета».

– Наверно, он добавил к ним картину, написанную прошлым летом.

– Может, и так. И все же взгляни сюда.

На этот раз она раскрыла передо мной несколько альбомов. Бесчисленные желтые лепестки заиграли перед глазами. Какие яркие краски! Казалось, я слышу жужжание осенних насекомых. Под аккомпанемент звуков я со странным чувством разглядывал это солнечное море.

Эйко пустилась в объяснения:

– Картин, с которых автор писал повторения, всего две, и обе они были написаны в августе. Судя по оригиналам и их январским повторениям, «Подсолнухи» арльского периода можно четко разделить на две группы.

Чем дальше я слушал ее выводы, тем убедительнее они мне казались.

– Картина, в верхней части которой мы видим раскрывшиеся цветки, имеет бледно-голубой фон, а та, где вверху бутоны, – желтый. По композиции натюрморты очень похожи, практически одинаковы. Назовем их для удобства «Цветки» и «Бутоны». Получается, что повторение «Цветков», написанных в августе и принадлежащих Новой пинакотеке Мюнхена, сделано в январе и находится в Художественном музее Филадельфии. А по августовским «Бутонам», находящимся в лондонской Национальной галерее, в январе следующего года было написано два повторения – то, что купила «Ясуда Касаи», и то, что в Национальном музее Ван Гога в Амстердаме. Таким образом, – продолжила она, – у нас есть одно повторение «Цветков» и два повторения «Бутонов». Где же баланс? Если допустить, что существует еще одно повторение «Цветков», это легко объясняет то, что портреты госпожи Рулен были выставлены в окружении четырех январских повторений. К тому же, учитывая то, с какой скоростью работал Ван Гог, думаю, ему не составило труда написать еще одно повторение.

– Кто-то уже выдвигал эту версию?

Она покачала головой:

– Никто. Этого нет ни в одном источнике. Моя личная теория. Интересно, почему ни одного из исследователей Ван Гога, а их развелось как звезд на небе, не насторожил этот момент?

– Возможно, кто-то уже разгадал эту загадку, просто ты не в курсе.

– Может быть. Хотя я довольно много читала.

– Теперь твоя мысль кажется мне не столько фантастической, сколько дикой. Это же просто наваждение какое-то.

– Что ж, живопись – это отчасти и наслаждение дикими мыслями.

– А у тебя язык здорово подвешен, раньше я за тобой такого не замечал.

– Если таким образом ты пытаешься сказать, что я повзрослела, то это приятно слышать.

С этими словами она отодвинулась, давая понять, что спор закончен. Осенний ветерок доносил слабый аромат. Аромат ее шампуня.

Я встряхнулся и заметил, что Мари пристально смотрит на меня.

– О чем задумался?

– Да так, ни о чем.

– Не замерз?

Я не ответил, и она закрыла окно. Автомобильный гул отодвинулся, уступив место тишине.

– Кстати, – она показала оригинал сборника писем, – страница с пометками на французском – это не та страница, о которой ты упомянул, рассказывая о визите Рулена.

Я по-прежнему молчал, и она заговорила снова:

– Я поняла, что ты имел в виду, говоря о переписывании истории и сенсации в мировых художественных кругах. Страшно даже представить, что произойдет, если окажется, что восьмые «Подсолнухи» действительно существуют. Цена на них будет ужасающей.

– Наверное. Если они действительно существуют.

– О какой сумме примерно может идти речь?

– Все зависит от произведения, но, думаю, не ниже, чем у тех, что купила «Ясуда Касаи». В принципе, та цена считается сейчас вполне адекватной. «Ясуда Касаи» широко выставляет свои «Подсолнухи», ежегодные выставки Ван Гога посещает множество народа. Судьбе этой картины можно только позавидовать. Даже сейчас по стоимости это третье произведение Ван Гога. Через полгода после «Подсолнухов» более чем за семь миллиардов ушли «Ирисы». Кроме того, ты наверняка слышала, что один из двух портретов доктора Гаше также купил наш соотечественник, частный коллекционер. Это случилось в разгар «мыльного пузыря», в девяностом году, и цена составила двенадцать с половиной миллиардов.

Она задумалась и вдруг, словно осененная внезапной мыслью, воскликнула:

– Значит, наш менеджер тоже разыскивает эти «Подсолнухи»?! Каким-то образом он разузнал о вероятности существования восьмых «Подсолнухов». Может такое быть?

– Может. Но если это так, значит, он тоже поддался дикому наваждению.

– Но существуют же пометки твоей жены.

Ответить я не успел – зазвенел телефон.

Сняв трубку, я услышал мужской голос. Голос из далекого прошлого. Хотя, честно признаться, особой ностальгии я не испытал.

– Дзюндзи, ты?

Как обычно, он не стал утруждать себя приветствием. Так же как и в тот раз, когда он звонил мне в американскую глухомань. На том конце провода был Хироси, младший брат Эйко.

– Что случилось? – спросил я.

– Дело есть.

– Без дела ты не позвонил бы.

Я услышал в трубке хихиканье и одновременно какой-то неясный звук. Очень знакомый звук, но мне никак не удавалось его вспомнить.

– Ну вот, не слышал тебя сто лет, а ты не очень-то любезен. Не хочешь поинтересоваться, что за дело?

– Сначала позволь мне поинтересоваться другим: ты что, вернулся к нормальной жизни? Занялся карьерой?

– Это как посмотреть, – ответил он, – спроси лучше, почему я звоню.

– Почему ты звонишь?

– Хочу, чтобы ты приехал.

– Ты предлагаешь мне сесть на синкансэн[45]45
  Синкансэн – высокоскоростной железнодорожный экспресс.


[Закрыть] и приехать к тебе?!

– Да.

– Зачем?

– Тут у меня целая куча папиков. Все с жуткими рожами, и в руках у них такие жуткие штуки. Ну, ты понял, о чем я.

– Вор у вора дубинку украл? Неужели якудза решили другого якудза попугать?

– Слушай, Дзюндзи. Вряд ли твои слова послужат мне защитой, верно? Пойми, моя жизнь в опасности.

– Мне нет дела до жизни якудза. Скажи лучше, почему я должен ехать?

– Папики просят.

– Странная просьба.

– Поверь, я совсем не хотел причинять тебе неудобства. Правда! Я им о тебе не говорил. Но они откуда-то знают твое имя и требуют, чтобы ты приехал.

– Тогда передай трубку этим своим папикам.

После короткой паузы – похоже, он прикрыл трубку рукой – на том конце вновь раздался его голос:

– Они говорят, что по телефону не будут ничего обсуждать. Так и сказали.

– Тогда передай, чтобы сами ехали в столицу. В конце концов, есть простая вежливость. Думаю, я вправе требовать таких элементарных вещей.

– Существуют определенные обстоятельства. К тому же они специально приехали из Токио. Грозятся, если ты их не послушаешь, учинить надо мной телесную расправу крайней степени. Так и сказали.

– Что-то по голосу непохоже, чтобы над тобой там сильно издевались.

Снова неясный звук. Наконец-то я вспомнил. Так щелкают фаланги пальцев. Была у Хироси такая привычка. Во время какого-нибудь конфликта с виду он бывал совершенно спокоен, но эта привычка щелкать пальцами выдавала его внутреннее состояние. Я вспомнил звонок, когда он сообщил мне о смерти отца, в тот момент наш разговор тоже сопровождался этим звуком. Вспомнил сумму двадцать тысяч, ежемесячно поступавшую на мой банковский счет. После смерти отца Эйко стала наследницей семейного особняка, выплатив брату надлежащую сумму. Когда Эйко умерла, экономика «мыльного пузыря» еще надувалась. Заплатив все налоги на наследство – три четверти особняка полагались мне как супругу, – я передал Хироси права на его собственность. Именно в счет этого подарка Хироси регулярно переводил мне деньги. Даже если отбросить проценты, при выплате по двадцать тысяч в месяц полное погашение заняло бы сто лет. Тем не менее каждый месяц деньги аккуратно поступали на мой счет. Формально мы уже даже не были родственниками. Покидая Токио лет пять назад, на прощание он сказал, что хотел бы поступить с деньгами именно таким образом, особенно учитывая все неприятности, которые он доставил нам с Эйко. После этого связь полностью оборвалась. И только переводы исправно шли каждый месяц.

Я вздохнул:

– Спроси у папиков, когда они хотят, чтобы я приехал.

– Уже спросил. Просят приехать как можно скорее. Говорят, что сегодня уже не успеть, а завтра крайний срок до полудня. А иначе, Дзюндзи, с тобой тоже случится нечто ужасное. Так и сказали.

– Ясно. Передай, что завтра выезжаю первым же поездом. К полудню должен успеть.

– Благодарю. – Он перешел на осакское наречие. – Да, и еще…

– Знаю. В полицию звонить не буду.

Не дожидаясь ответа, я положил трубку.

Мари удивленно спросила:

– Кто это был?

– Младший брат Эйко. Завтра придется отправиться в небольшое путешествие.

– Путешествие? Куда?

– В Киото. Знаешь расписание синкансэна?

Она покачала головой:

– Я на нем ни разу не ездила. Школьную экскурсию в Киото я пропустила.

Взгляд мой почему-то блуждал по комнате, натыкаясь то на одно, то на другое. На глаза попались пометки Эйко на полях сборника писем Ван Гога. Некоторое время я смотрел на них. Затем достал из кармана клочок бумаги, взятый у курьера. Под пристальным взглядом Мари, сверяясь с цифрами на листке, я набрал номер.

– Кому ты звонишь?

– Твоему бывшему боссу.

Она попыталась было что-то сказать, но на том конце провода уже ответили:

– Харада слушает.

– Извини, что так поздно, – сказал я, – хочу узнать у тебя кое-что.

Мой собеседник, похоже, улыбнулся:

– Еще только двенадцать часов, господин Акияма. Я ждал вашего звонка. Чем могу помочь?

Вежливый голос, изящная речь, совсем как тогда в казино.

– Может, я не совсем по адресу. Наверно, я мог бы разузнать об этом в другом месте, но, боюсь, сейчас уже поздно.

– Пожалуйста, не волнуйтесь. Спрашивайте все, что вам будет угодно.

– Знаешь расписание синкансэна Токайдо?[46]46
  Токайдо – железнодорожная линия, соединяющая Токио и Осаку.


[Закрыть] Во сколько первый поезд на южное направление?

Последовал незамедлительный ответ:

– В шесть часов отходит поезд «Нодзоми» до станции Синосака.

– Спасибо. Это все. Спокойной ночи.

– Но следует учесть, – предупредительно вставил он, – что этот поезд не останавливается в Киото. В Киото останавливается следующий «Нодзоми», который отходит в шесть ноль семь на Хакату.

Я сжал в руке телефонную трубку:

– Отличное чутье, парень. Откуда знаешь про Киото?

– Ну, мы ведь тоже раскинули кое-какие информационные сети. – Голос был абсолютно безмятежным.

Я промолчал, и он продолжил:

– Господин Акияма, у меня в этой связи есть одно предложение.

– Какое?

– Как вы посмотрите, если я к вам завтра присоединюсь?

– Зачем?

– Думаю, пришло время для обстоятельной беседы. Кроме того, не беспокойтесь, в Киото я оставлю вас и займусь своими делами.

– Сейчас у меня не то настроение, чтобы о чем-то беседовать. Извини, но мой ответ – нет. Тем не менее я не вправе стеснять твою свободу передвижения. Вот все, что могу сказать. Дальше действуй на свое усмотрение.

В ответ он воскликнул с такой радостью, словно именно этого ответа ждал всю жизнь:

– Благодарю вас! Всего доброго, – и положил трубку.

Девушка удивленно спросила:

– Зачем ты ему звонил?

– Ты же слышала. Хотел узнать расписание поезда.

Она пристально посмотрела на меня. Изумление в ее взгляде сменилось озабоченностью. По лицу пробежала тень. Брови сдвинулись на переносице. Внезапно она заговорила с патетикой в голосе:

– Я поняла. Поняла, что ты задумал.

– Что ты поняла?

– Этот звонок все объяснил. Ты считаешь, что я до сих пор работаю на него. Думаешь, это он направил меня к тебе и велел сообщать ему о каждом твоем шаге, так?

Я покачал головой:

– Ничего подобного.

– Нет, я знаю, что права. Ты подозревал меня. Подозревал, что я по мобильному сообщаю ему, шаг за шагом, обо всем, что здесь происходит. Именно поэтому ты попытался перехватить инициативу.

– Кстати, если уж речь зашла о мобильном, это твой телефон?

– Мой. Не хотела, чтобы отец слышал мои рабочие разговоры, вот и купила. Теперь я все поняла. Ты подозревал меня. Я и не думала, что ты такой недоверчивый. Да ты просто трус!

– Может, я и трус, но ты не права. А в качестве доказательства – обрати внимание, я ни слова не сказал о Киото. Тем не менее, он знал, куда я направляюсь. Как минимум, он явно не ждал твоего сообщения.

– Но разве ты не попытался это проверить?

Я молчал.

Она тоже молча смотрела на меня. В глазах тот же диковатый блеск, который я заметил еще во время нашей первой встречи. Я понимал, что только подолью масла в огонь, и все же было кое-что, о чем я не мог не сказать:

– Я хотел бы внести поправку в мое предыдущее заявление.

– Что?

– Я сказал, что дам тебе пару дней, но теперь прошу тебя покинуть мой дом завтра же. Я передумал. Будь добра срочно найти квартиру.

Как я и ожидал, ее взгляд обжег меня пламенем. Она медленно, пугающе медленно покачала головой:

– У меня есть миллион иен. Пока он не кончится, я могу преспокойно жить в гостинице. Кроме того, в любой момент я могу вернуться к работе в фудзоку.

– Тоже вариант.

Не дожидаясь, пока я закончу свою мысль, она встала и направилась вверх по лестнице. Ступени взвизгнули под ее шагами и смолкли. Я закурил «Хайлайт». Дым поплыл по комнате, поднимаясь к потолку.

Через пять минут лестница опять заскрипела. Я оглянулся – Мари успела переодеться. Сумка через плечо, темный пиджак. Словно статуя, она застыла в углу комнаты со скрещенными на груди руками и смотрела на меня. Пламя, сверкающее в ее глазах, наверное, запросто могло бы расплавить свинец.

Она тихо сказала:

– Прощай.

– Куда пойдешь?

– Не твое дело.

Она повернулась спиной. Неторопливо дошла до выхода. Обулась и, медленно обернувшись, снова смерила меня взглядом. Казалось, еще чуть-чуть, и ее глаза меня испепелят. Еле слышно она с яростью выдохнула, словно выплюнула, единственную фразу: