Текст книги "Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)"

Автор книги: Ион Деген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Вечером Оля спросила Галили:

– Как я могу стать еврейкой официально? Галили долго думал, прежде чем ответить.

– Видите ли, Оленька, можно было бы обратиться в синагогу. Вы прошли бы гиюр. Ну и что? У меня есть серьезные подозрения, что наша синагога всего лишь отделение КГБ. Не для такого чистого создания как вы наша синагога.

Подождите немного. В Израиле вы пройдете гиюр, а я вас буду потихоньку готовить.

– В Израиле? Но какое отношение я имею к Израилю?

Галили помолчал, уставившись в пространство.

– Когда я мечтал воплотить в жизнь абсурдные идеалы моей юности, я приехал в страну, строившую социализм. Оказалось, что эта страна вообще не пригодна для жизни людей. Тем более она не пригодна для евреев. Со времен Маркса коммунизм и еврейство несовместимы. Если у вас есть идеал, а он отличается от моего юношеского, абсурдного, тем, что может иметь реальное воплощение, осуществить его надо в наиболее подходящем месте. А где на Земле есть место лучше Израиля, чтобы жить еврейской жизнью?

Оля не стала спорить со стариком, хотя его рассуждения показались ей странными и далекими от действительности. Ночью она рассказала Саше о разговоре с Соломоном Давидовичем. Саше тоже показалась нелепой эта идея. Но они охотно изучали иврит, попутно знакомясь с Библией.

Летом 1961 года произошло несколько событий, изменивших жизнь Рубинштейнов. Саша защитил диссертацию. Его положение в клинике стало еще более устойчивым, хотя статус оставался таким же, как и раньше. Правда, дополнительных десять рублей в месяц оказались совсем нелишними в их бюджете. Развалюха пошла на снос, и они вместе с Галили вселились в трехкомнатную малогабаритную квартиру метрах в ста пятидесяти от бывшего жилья. Соломон Давидович категорически возражал против того, чтобы Иосифа определили в ясли. Он охотно нянчил ребенка, пока Оля была на работе в своем диспансере.

В 1965 году родился второй ребенок. Мальчика назвали Яковом. Саша сделал ему обрезание, уже не раздумывая. Он был горд, что мог при этом произнести молитву на иврите. Оля тоже многому научилась у Галили. Нерушимой традицией в их доме стало зажигание субботних свечей. Галили продолжал воевать за право возвращения на родину.

В январе 1967 года совершенно неожиданно он получил выездную визу.

Рубинштейны были рады за старика, хотя их огорчала разлука с человеком, ставшим им родным. Да и быт их усложнился.

Тяжелее всех перенес расставание Иосиф. На вокзале он обхватил шею дедушки и заявил, что поедет вместе с ним.

Саша проводил Галили до Одессы, до самого теплохода.

Первое письмо из Хайфы они получили в мае. Эзоповским языком, понимая, что его письмо пройдет через грязные руки перлюстраторов, Галили восторгался всем, что увидел на родине, и печалился по поводу того, что его дети и внуки не с ним. Не прошло и трех недель после получения письма из Израиля, как там разразилась война. Саша страдал, в течение двух дней слушая советские сообщения о чудовищных потерях израильтян и легендарных победах арабов.

Поражение Израиля было для него равнозначно гибели их родного Галили.

На третий день войны в разговоре со своим коллегой Степаном Анисимовичем он чуточку ослабил самоконтроль, присущий всякому советскому человеку, высказывающему мысль, не опубликованную в печати. Умному Степану Анисимовичу этого было достаточно, чтобы услышать в словах Рубинштейна тревогу и понять ее причину.

– Знаете, Александр Иосифович, в Одессе бытует очень популярный анекдот: "Жёра, подержи мой макынтошь, я ему глаз вибью. Жёра, ихде мой макынтошь? Я ни хира не вижю".

Саша деликатно улыбнулся, и Степан Анисимович понял, что его собеседник не уловил связи между анекдотом и предметом разговора.

– Я догадываюсь, что вы не слушаете разные мутные волны. А между тем вы бы узнали много интересного. Не арабы бьют израильтян, а совсем наоборот.

Наоборот и очень сильно.

В этот вечер Саша упорно воевал с приемником, чтобы сквозь плотное глушение услышать голос диктора БиБиСи, рассказывавшего о фантастических победах израильтян. Саша внезапно почувствовал, что он думает не только о судьбе Галили. Он пожалел о том, что находится сейчас не в Израиле. Он гинеколог, но ведь у него отличная оперативная техника. Он мог бы пригодиться израильской армии. Третий день Шестидневной войны стал днем перехода Саши в новое состояние. Он начал мечтать об Израиле.

За восемь лет совместной жизни он не раз убеждался в том, что с Олей они настроены на одну волну. Даже мечтать нельзя было о большей совместимости, о более полном единодушии, не говоря уже о неиссякающем физическом влечении. Иногда он удивлялся своим старым опасениям – жениться не на еврейке. Оля была более еврейкой, чем очень многие, родившиеся от еврейской мамы, более, чем он сам. Ни на йоту она не прегрешила против истины, высказанной ею в тот вечер, когда переезжала клиника. И, тем не менее, в третий день войны Саша был поражен, когда Оля, вернувшись домой после вечернего приема, сказала, что ей очень хотелось бы сейчас находиться в Израиле, быть полезной этой стране, ее воинам.

Саша не слышал, как она вошла. Он лежал на тахте, подстраховывая прыгавшего у него на груди Якова. Иосиф занимался своим любимым делом – читал книгу. Читать он начал в трехлетнем возрасте, поэтому казалось вполне естественным, что семилетний человек не отрывается от книги Рони-старшего "Пещерный лев".

Оля поцеловала Иосифа, недовольного тем, что его отвлекают от книги.

Саша поднялся с тахты с Яковом на руках и свободной рукой обнял Олю. Он мгновенно уловил в ней какую-то перемену.

– Знаешь, любимый, эта страна – не место для евреев. Если бы у нас была возможность последовать за Соломоном Давидовичем... Кроме всего, сейчас мы могли бы быть очень полезны. Все-таки мы хирурги.

Саша удивился, выслушав Олин рассказ. Казалось бы, пустяк вызвал в ней такую сильную эмоциональную реакцию. Неоднократно ей приходилось натыкаться на проявления антисемитизма. Но именно сегодня, в день качественного перехода у Саши, именно в этот день она отреагировала так остро, и реакция эта привела к такому же качественному переходу.

Сквозь открытую дверь Оля услышала, как ее коллега, обследовав больную в соседнем кабинете, сказала сестре: "Как я ненавижу этих жидов. Я бы их всех задушила собственными руками. А вместо этого, я вынуждена их лечить.

Черта с два она получит у меня прогестерон". Оля была не в состоянии дать им знать о своем присутствии. Она вдруг увидела красивую женщину, принимавшую роды у ее матери. Она сопоставила условия и двух врачей и снова обмерла, как в тот страшный ноябрьский день. Какой помойкой ненависти должен быть напоен человек, чтобы, будучи врачом, даже подумать так о своем пациенте!

Оля рассказала в полной уверенности, что Иосиф увлечен книгой. Даже если он что-нибудь услышит, вряд ли это дойдет до детского сознания. Но Иосиф вдруг поднял голову и сказал:

– Я же говорил, что мы должны уехать с дедушкой.

Родители посмотрели на него с удивлением.

– Надеюсь, ты не расскажешь об этом в садике? – испуганно спросила Оля.

– Что я – дурак?

Так на третий день войны семья Рубинштейнов, за исключением двухлетнего Якова, высказала свое желание уехать в Израиль. Но прошло еще три года, прежде чем представилась такая возможность. Три года, наполненных привычным течением дней и событиями, оставлявшими глубокий след в памяти.

Иосиф учился в школе. Яков посещал детский садик, в котором уже в четырехлетнем возрасте познакомился со словом "жид". Все шло своим чередом.

Саша заслуженно пользовался популярностью далеко за пределами города. Самые высокопоставленные дамы требовали, чтобы их лечил или принимал у них роды именно доктор Рубинштейн. Росла и Олина популярность, пока еще не достигая Сашиных высот. Все это отразилось на их быте, а главное – на возможности преодолевать или обходить препятствия, расставленные на каждом шагу советского человека.

Наиболее существенно это проявилось в ноябре 1969 года, когда вместе с вызовом от Соломона Давидовича Рубинштейна (молодец Галили, все предусмотрел!) они подали документы на выезд в Израиль. Среди множества бумаг не было одной обязательной справки – согласия Олиных родителей на ее отъезд. Такой справки не могло быть. А без нее даже не приняли бы их заявления.

Но за несколько дней до подачи документов Саша по поводу внематочной беременности прооперировал дочку заместителя министра внутренних дел. Степан Анисимович не преминул заметить, что в этом случае беременность не только внематочная, но, к тому же, внепапочная. И первое и второе, естественно, должно быть соблюдено как государственная тайна. Но главное – документы приняли.

В апреле Рубинштейны получили визу на выезд в Израиль. Оля была на восьмом месяце беременности. Саша планировал их отъезд после родов. Но Оля настояла на немедленном отъезде.

Их третий сын, Шай, родился в Израиле. На сей раз Саше не пришлось делать обрезание. Брит-мила Шая был радостным праздником в одном из лучших свадебных залов Хайфы, праздником, организованным Галили и его многочисленными родственниками.

Иврит Рубинштейнов вызывал всеобщий восторг. А Голда просто очаровала всех присутствовавших. Гиюр она прошла сразу после приезда. С первой минуты пребывания в Израиле Рубинштейны отнеслись к стране с любовью, несмотря на порой излишние, рвущие нервы трудности пересадки. И любовью ответил им Израиль. Пятнадцать счастливых лет, хотя война Судного дня, а еще больше война в Ливане, в которой лейтенант Иосиф Рубинштейн участвовал в качестве командира танкового взвода, слегка посеребрила все еще густые волосы Голды.

Уже не косы, а скромная прическа обрамляла красивое лицо с большими широко посаженными глазами.

Трудно было поверить в то, что женщина с такой безупречной фигурой родила трех сыновей и вот уже несколько месяцев с гордостью называла себя бабушкой. Обновленная Голда без следов жизни в стране, созданной в наказание за тяжкие грехи. Дважды за эти пятнадцать лет полностью сменились клетки в ее организме, и полностью обновился молекулярный состав оставшихся клеток.

Оттуда, из той страшной галактики, она принесла только прикосновение Сашиных рук, когда он осторожно снял ее с кузова грузовика, и последовавшую за этим любовь, и рождение двух сыновей, и воспоминания о немногочисленных друзьях, и Галили, нет, Галили принадлежал настоящей жизни. Шесть лет уже нет Галили...

Она благодарила Господа за каждый день на этой земле. Все было так безоблачно. Зачем она купила эту книгу? Сколько раз она проходила мимо раскладки с книгами на русском языке, даже не поворачивая головы. Что же так внезапно остановило ее? Она словно споткнулась, увидев на раскладке толстую книгу в черной глянцевой обложке. "Черная книга" – белые буквы заглавия вырывались из тьмы обложки. Она купила эту книгу.

Уже второй день Голда читала страшные документы, собранные Василием Гроссманом и Ильей Эренбургом в "Черную книгу", документы об уничтожении евреев немцами и их пособниками. И вдруг сейчас Голда прочла о том, чему она, пятилетняя девочка, была свидетелем в тот страшный ноябрьский день.

Как мог появиться этот документ? В ту пору, когда авторы "Черной книги" получили его, она еще была ребенком. Только в 1959 году она рассказала об этом Саше, а до этого ни слова не было произнесено ею о подлом убийстве.

Отец уничтожил всех свидетелей – повитуху, двух полицаев, кузнеца. Да, но кузнеца он убил уже после того, как была создана "Черная книга". Кузнец?

Какое это имеет значение?

Описано страшное преступление. Нет, преступление – это не имя дьявольскому убийству, совершенному ее отцом. А разве мать не причастна к этому? Почему они не понесли наказания?

Голда не заметила, как вошел Саша. Он любил неслышно отворить дверь, подкрасться к ней и неожиданно обнять. Голда ругала его за это мальчишество, но он оставался неисправимым. Только сейчас, увидев лежавшую перед ней книгу, он почувствовал неуместность своего поведения. Он тихо поцеловал ее и закрыл книгу. Голда с удивлением посмотрела на мужа.

– Ты читал?

Он утвердительно качнул головой.

– Когда?

– Примерно полгода тому назад.

– Почему же ты мне не сказал?

– Зачем?

Голда не могла ответить на этот вопрос.

– Жаль, что наши дети не читают по-русски.

– "Черная книга" переведена на иврит. Сыновья прочли ее. Даже Шай.

– Прочли? И я об этом ничего не знала?

Саша медленно вышагивал по кабинету, наклонив голову, словно считал плитки пола.

Голда видела, что он никак не решается рассказать ей что-то. В течение двадцати шести лет их совместной жизни Саша ничего не утаивал от нее. В чем же дело? Но торопить его она не хотела.

– Помнишь, за год до нашего отъезда, в воскресение, я пошел с детьми в зоопарк. Когда мы вернулись домой, ты увидела на щеке у Иосифа кровоподтек.

Я сказал, что Иосиф упал с карусели. Самое удивительное в этой истории – четырехлетний Яков не подвел меня, сказавшего неправду.

Саша продолжал вышагивать, словно на ходу рассказ о событиях шестнадцатилетней давности терял часть своего злополучия.

– Мы как раз покинули площадку молодняка и сели на скамейку в тихой аллее. Я собирался дать детям бутерброды.

Я думаю, что это была неслучайная встреча. Твоего брата, – помнишь? – я однажды увидел со спины. Сейчас я его узнал. Я сразу догадался, что рядом с ним отец. У него на пиджаке была планка – ордена и медали – и среди них я заметил ленточку медали "Партизану Отечественной войны". Оба они были изрядно выпивши.

Они остановились возле нашей скамейки. "Жыдивське симья!" – изрыгнул из себя старший и ударил Иосифа по щеке. Я сразу вскочил. Молодой замахнулся на меня, но тут же повалился на землю. Что есть силы я ударил его коленом в пах, а когда он согнулся пополам, тем же коленом я расквасил его лицо. Все произошло так быстро, что редкие прохожие даже не оглянулись. Старший бросился на меня. Тем же приемом я уложил его на траву. Иосиф держался за щеку и молчал. Яков плакал навзрыд. Это завело меня еще больше.

Несколько раз носком туфля я ударил в пах одного и другого. Их дикий крик, по-видимому, был принят за рычание зверей, и никто не обратил на него внимания. Если у молодого к тому времени еще не было потомства, то я ручаюсь, что у него уже никогда не будет. Я подошел к старшему. Он лежал на траве, схватившись двумя руками за пах. Я убедился в том, что он уже в состоянии понимать мои слова и популярно объяснил ему следующее: мол, мы пощадили его, пока пощадили, но все официально заверенные свидетельские показания хранятся в надежном месте; на сей раз история с кузнецом не повторится; если кто-нибудь из нашей семьи увидит или услышит представителей бандитского кодла, документы в нескольких экземплярах появятся во всех надлежащих учреждениях.

Он воспринял мои слова как еще один удар носком в пах. Я понял, что угроза дошла до его сознания.

Возле фонтана я отмыл кровь на коленях брюк. Затем (возможно, я действовал импульсивно, но жизнь подтвердила мою правоту) я рассказал Иосифу, кто этот негодяй и что он совершил. Я попросил его хранить этот рассказ в тайне даже от тебя.

Яков вдруг перестал плакать. Сперва я не придал этому значения. Я считал, что четырехлетний ребенок не в состоянии понять того, что я рассказал Иосифу. Каково же было мое удивление, когда Яков сказал, что он все понял и будет хранить тайну не хуже Иосифа.

Свое слово они сдержали. Даже Шаю, когда он прочитал "Черную книгу", именно я, а не братья рассказали твою историю. Знаешь, что Шай сказал мне?

"После этого я люблю маму еще больше. Я люблю ее не только как маму, но и как золотого человека".

Голда подошла к Саше и обняла его.

– И все-таки я не подозревала, что у тебя могут быть тайны от меня.

Она помолчала и добавила, – Ты знаешь, сейчас, когда книга все всколыхнула во мне, я не могу успокоиться от сознания, что он остался безнаказанным.

Саша улыбнулся.

– Тебе придется простить меня еще за одно прегрешение.

В понедельник, на следующий день после происшествия в парке, я выложил все Степану Анисимовичу. Ты знаешь, какой это порядочный и умный человек.

Мы долго взвешивали все варианты. Я кипел и хотел немедленно обратиться в КГБ. Но Степан Анисимович остудил меня. Он сказал, что, кроме твоего рассказа, в деле не будет никаких доказательств. Он посоветовал успокоиться и ничего не предпринимать. Перед самой войной Судного дня я получил от него письмо.

– Как это, ты получил? Он переписывается не с тобой, а с нами.

– Правильно. Но это письмо он прислал мне на адрес Галили. Оказывается, его заинтересовал мой рассказ. Главврач больницы в вашем селе – институтский друг Степана Анисимовича. В беседе выяснилось, что он видеть не может председателя райисполкома, которого он назвал мерзкой скотиной.

Не объясняя причины своей заинтересованности, Степан Анисимович попросил главврача изредка сообщать ему, что происходит в семье председателя.

Через год после нашего отъезда твою маму прооперировали по поводу миомы матки. Как ты понимаешь, удаление миомы у пятидесятишестилетней женщины – операция не очень сложная. Но в ночь после операции пациентка скончалась от профузного кровоизлияния в брюшную полость. По требованию твоего отца вскрытие производили патологоанатом и судебные медики из областного центра.

К всеобщему удивлению, лигатуры были наложены хорошо. Врачей нельзя было упрекнуть ни в чем. Случай остался одной из многих медицинских загадок.

А еще через месяц у пьющего без просыпу председателя, страдавшего гипертонической болезнью, случилось кровоизлияние в мозг. Его спасли. Но остался тяжелый гемипарез, и речь не восстановилась. Его некуда было выписать из больницы. Сын не хотел его взять к себе.

Стали разыскивать дочь. И тут выяснилось, что она уехала в Израиль.

Брата твоего за сокрытие этого факта исключили из партии и из коллегии адвокатов, в которую его впихнули после окончания университета.

Спустя четыре месяца больница не без труда устроила бывшего председателя в дом престарелых. Степан Анисимович писал, что этот тип не мог обойтись без алкоголя и побирался. А еще он написал о слухах в районе о том, что Бог наказал председателя за убийства евреев.

В прошлом году в письме на адрес племянницы Галили Степан Анисимович сообщил, что семидесятилетний бандит где-то нахлебался самогона и среди бела дня на глазах у людей свалился с гребли в пруд.

Кто-то бросился вытаскивать его, но он уже был бездыханным. О судьбе твоего брата Степан Анисимович ничего сообщить не мог.

– У меня нет брата. И никогда не было. У меня есть только ты, и наши дети, и внук. Я вот о чем подумала. Даже самый черствый человек не может никак не отреагировать, узнав о смерти родителей. Пусть даже нелюбимых. А во мне абсолютно ничто не отозвалось. Может быть, я действительно не Оля, а та смуглая девочка?

Саша привлек жену к себе и ничего не ответил. Что он мог сказать? В мире ведь так много необъяснимого.

Обвинители

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.

А.С. Пушкин

Редко, очень редко в поисковых системах Интернета открываю своё имя. Зачем? Что нового, чего я не знаю о себе, могу найти там? Критику на моё, так называемое, творчество? Увы, она уже мне не поможет. Слишком поздно. Хвалу? Возможно, лет сорок назад она была бы приятна, стимулировала бы желание стать достойным её. Порой ловлю себя на том, что такое отношение к хвале качество отрицательное – своеобразная атрофия чувствительности, если можно так выразиться, некая патология высшей нервной деятельности. А может быть не патология, а всего лишь естественное возрастное изменение, такое же, как ослабление мышечной силы. В любом случае, обидно. Как ни странно, но в поисковые системы заглядываю по необходимости, когда должен проверить свою память. И здесь сошлюсь на возраст. Всё-таки поисковая система совсем нелишняя.

Ион Лазаревич Деген

Но иногда натыкаюсь на такую, до невероятной плотности концентрированную злобу, на такую клевету, что во мне просыпается несостоявшийся психолог. Интересно! Жаль только, что почти нет разнообразия, что у всех у них, у озлоблённых и клевещущих, одна и та же первооснова, один и тот же исток змеиного яда. Психологу-коллекционеру было бы скучно. Скажем, моё ироническое «евреи не воевали» немедленно опротестовывается и превращается в утверждение ликвидацией кавычек. Да, действительно не воевали. А всю статистику, опровергающую эту «истину» сочинили сами евреи, и ввели её в оборот, пользуясь своим жидо-масонским влиянием. Своими неограниченными финансовыми возможностями.

Ну, допустим, воевали некоторые очень немногие, например, тот самый Деген, хотя и это вызывает сомнение. Где есть тому доказательства? Не сам ли он это сочинил? Но посмотрите, как воевали! Ведь он же, этот Деген, законченный садист! Дважды на войне по собственному признанию явно радовался убийству противника! Ну, просто наслаждался убийством! Ведь такое наслаждение убийством свойственно их… ну, это, как известно, свойственно их нации.

Сказывается во мне привычка врача спокойно объяснить кипящему от возмущения пациенту его ошибку.

Обвинивший меня в садизме родился, вероятно, лет через двадцать после окончания войны. Естественно, он не представляет себе боя. Не может представить себе ощущений, состояния солдата в горячке боя. Советские средства массовой информации, отличные агитаторы, внушили ему, что мы шли в атаку, заглушая канонаду, заглушая грохот разрывов снарядов и мин победным кличем «За родину! За Сталина!». Откуда ему знать, что за всю войну я ни разу в бою не слышал этих лозунгов? Откуда ему знать, что, если во время атаки кто-то открывал рот, то только чтобы исторгнуть из себя мат во много раз более грязный и образный, чем тот, который внезапно вырывается у этого обвинителя, когда он ушибёт палец? И это несмотря на то, что мат значительная часть его не слишком богатого словарного запаса. Откуда ему знать, что без звериной злости и отсутствия выбора в бою вообще очень тяжело убить человека? Ведь если ты его не убьёшь, он убьёт тебя. Объяснить? Зачем? Он всё равно не поймёт. Ему не нужно понимать того, что противоречит его ущербному мировоззрению. Вот она причина обвинения в садизме!

К обвинению в мародёрстве я уже давно привык. Правда, впервые оно было высказано на совершенно другой почве. Тоже мировоззренческой, но марксистско-ленинской, а не ксенофобской, антисемитской.

Летом 1945 года в Доме литераторов в Москве, когда перед не очень большой аудиторией, стоя на костылях, читал там свои фронтовые стихи, обвинили меня в воспевании мародёрства. Странно и больно было слышать тогда это обвинение. Я ещё не был демобилизован, на мне, на двадцатилетнем лейтенанте, которому хотелось выглядеть элегантным, была заплатанная гимнастёрка. Другой при выписке из госпиталя меня не осчастливили. Заплаты на местах, выдранных немецкими пулями. Причём, гимнастёрка английская суконная, а заплаты хотя почти такого же цвета, но хлопчатобумажные советские. Единственный трофей, ручные часы, которые я даже не заводил, берёг для подарка маме, если она жива, и я когда-нибудь встречусь с нею, тоже не уцелел. В часы попала одна из пуль. Она и сейчас под кожей на ладонной поверхности моего предплечья. Трофей всё-таки. Есть во мне и другие подобные, но они, в отличие от этой пули, видны только при рентгеновском обследовании. Других трофеев у меня не было. А ведь кто раньше наших танков вступал в немецкие населённые пункты? Какие неограниченные возможности нагрузиться трофеями!

Беда. При любых воспоминаниях не оставляет меня военная тема. Даже в очень редко возникающих стихах она по-прежнему доминанта. Вот совсем недавний пример:

Моя аудитория

В боях нечаянно рождённый стих.

Пиита неумелого не троньте.

Я был одним из самых молодых

В среде моих читателей на фронте.

Они любили созданное мной,

Хоть редко просветлялась в нём удача.

Но вместе пережитый нами бой

В приёме был таким, как в передаче.

Вся жизнь, все чувства на одной волне

От драпа до победного разгрома.

События на страшной той войне

Сейчас воспринимают по-другому.

Не ко двору теперь тот старый стих.

Друзей почивших вспоминаю чаще.

И нет почти читателей моих.

Кому по нраву стих кровоточащий?

 Простите, отвлёкся. Просто вспомнил, что мои читатели, о которых стихотворение, ни мародёром, ни садистом меня не считали.

А ещё мировоззренческие обвинители называют меня лжецом. Мол, как я мог в 1945 году сдать экстерном экзамены на аттестат зрелости, если в ту пору вообще не было такого? Не знаю, было или не было, но первых два экзамена по русскому языку и литературе я и сейчас помню до мельчайших подробностей. А еще с экзаменами на аттестат зрелости у меня связано несогласие с двумя моими выжившими одноклассниками. Двумя из четырёх выживших. Да, из тридцати одного мальчиков двух девятых классов нашей школы выжили четыре. Для соблюдения литературного стиля, вероятно, вторично не следовало употреблять глагол выжить, заменив это слово, скажем, на уцелевшие. Но это было бы неправдой, так как только один из четырёх уцелел, а трое всего лишь выжили. Так вот, два этих выживших обратились ко мне, умеющему рисовать, с просьбой исправить в справке об окончании девятого класса девять на десять. Я уговаривал их не жульничать, а пойти со мной сдавать экзамены, тем более, что Яня Ройтберг знал математику примерно на два порядка лучше меня, а Саша Сойферман – только на один порядок. Это притом, что и я по математике был далеко не последним в классе. Яня, у которого пульсировал мозг в дефекте височной кости и не срослось правое плечо после огнестрельного перелома, с моей фальшивой справкой поступил на мехмат Киевского университета и в течение пяти лет был первым студентом на курсе. Саша с ампутированной ногой с такой же фальшивой справкой поступил в Киевский институт лёгкой промышленности и тоже был первым студентом. Но перед защитой дипломов мои художественные произведения были позорно разоблачены, обоих обвинили в подделке справок и с треском выгнали – одного из университета, а второго – из института. Пошли мои исключённые друзья в вечернюю школу сдавать экзамены на аттестат зрелости. Яков Абович Ройтберг стал видным профессором математики, а Александр Сойферман – отличным инженером. У меня же их проблем не было. В медицинский институт я поступил с честным аттестатом, полученным после нелёгкой сдачи экзаменов экстерном. Всё-таки, ни одного дня в десятом классе и четырёхлетний перерыв в учёбе. Да ещё какой перерыв!

Впрочем, в чём меня только не обвиняют. Например, даже в том, что не мог я быть врачом в 13-й больнице города Киева, так как в Киеве такой больницы нет. Что я могу сказать по этому поводу? Допускаю, что обвиняющий меня прав, что такой больницы сейчас действительно нет. Не знаю. Тридцать три года с лишним назад, слава Всевышнему, я навсегда покинул Киев. Какие перемены произошли там за эти годы? Какие больницы исчезли? Какие появились? Не знаю. Знаю только, что работал именно в 13-й больнице на Козловке. За несколько лет до моего отъезда больница ещё называлась 2-й Печерской. В ту пору была знаменита лучшим в Киеве хирургическим отделением, в котором я имел счастье работать вместе с замечательными врачами. Но почему бы меня не обвинить в обмане?

Можно обвинить, даже подкрепляя обвинение безупречными аргументами. В книге «Из дома рабства» я описываю телефонный разговор с профессором Фёдором Родионовичем Богдановым по поводу статьи в «Комсомольской правде», в которой генерал Доватор назван сыном белорусского крестьянина. Так вот обвиняющий поймал меня на лжи: как это тридцатилетний Доватор мог обратиться к профессору Богданову по поводу какой-то патологии опорно-двигательного аппарата? Может ли быть какая-нибудь подобная патология у такого молодого человека? Аргумент действительно безупречный. Как это я, врач, мог так соврать? Не стану же объяснять, что пациентом врача-ортопеда может быть не только тридцатилетний мужчина, а даже новорожденный.

И ещё одно обвинение – в шовинизме. В книге «Голограммы» есть у меня рассказик о замечательной личности, облвоенкоме полковнике, Герое Советского Союза. Шутя, с обвинением себя в предубеждении, этот удивительно благородный и добрый человек, что отчётливо прочитывается дальше, назван антисемитом. Надо быть клиническим идиотом, чтобы не понять этой шутки. Увы, в книге нет смайликов, без которых этот обвинитель, вероятно, не в состоянии обойтись для понимания. А может быть, это просто всего лишь ещё один повод обвинить меня в шовинизме? А, может быть, прочно основываясь на своём мировоззрении, он вообще лишает меня права слегка пошутить? Что я могу сказать по этому поводу?

В Советском Союзе меня обвиняли в сионизме. Там тогда весьма эмоционально возражал, убеждённо говорил, что я не диссидент и не сионист. Действительно, несмотря на фронду, диссидентом не был. Просто дурак по дон-кихотски сражался за справедливость. А сионистом? Дело в том, что в ту пору был подобен мольеровскому Журдену, не знавшему, что всю жизнь он говорил прозой. Так и я не знал, что моё желание жить в Израиле и есть самый обыкновенный сионизм. Сейчас я это уже знаю. Но и сейчас, тщательно инспектируя свою жизнь, твёрдо уверен в том, что во мне ни на йоту не было, нет и не может быть шовинизма. Да, я еврей. Да, я понимаю, какую ответственность Всевышний возложил на мой народ, посчитав его избранным. Но избран он лишь только для того, чтобы служить примером нравственности, преподанной в Заветах. Уже в шестнадцать лет на фронте, не имея ни малейшего представления о еврействе, инстинктивно ощутил, что я, еврей, обязан быть примером.

Мои друзья…

Остановился и не без ехидства улыбнулся. Вспомнил дежурную фразу любого оправдывавшегося юдофоба, что, мол, у него есть друг еврей. Но так сложилась моя жизнь, что большинство моих друзей не евреи. Украинцы, евреи, русские, грузины, татары, армяне, казахи. Последовательно вспоминаю национальности этих замечательных людей по мере того, как они становились моими друзьями. Именно в таком порядке, по мере приобретения друзей, перечислены их национальности. Были и сейчас есть у меня дорогие друзья евреи. Но количество их меньше, чем не евреев. Так получилось. Друзей ведь я выбирал не по национальности. И вообще не выбирал. Друзьями мы становились.

Нет, что ни говорите, а иногда стоит заглядывать в Интернет. Случайно обнаружил интересное высказывание моего коллеги-танкиста М.А. Калинёнка: «Вот вы мне дали почитать интервью Иона Дегена, с которым мы, кстати, шли почти параллельно. Оба родились летом 25-го года, оба с Украины попали на Кавказ, а оттуда в Среднюю Азию. Только он окончил Чирчикское танковое училище, а я в Мары. Ему пришлось наступать в районе Витебска-Полоцка и мне тоже. Он воевал в Литве и Восточной Пруссии и я рядом. Его в части называли счастливчиком и меня тоже. Вы посмотрите, сколько общего, но у нас почему-то совсем разное ощущение тех событий. В его интервью все мрачно, все плохо, все отступали, бежали. Все в черных тонах да еще и коммунистический режим... А ведь мы тогда и слов-то таких не знали. Но я убежден, что воспоминания надо писать как ВОСПОМИНАНИЯ, а не оценивать все с позиции сегодняшнего дня».