Текст книги "Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)"

Автор книги: Ион Деген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Вы знаете, как срываются с места танки при сигнале ракеты, посылающей их в атаку?

Я проводил Люсю до дома. Мы договорились встретиться в девять часов вечера. В общежитие я не успевал. Да и не за чем. Пошёл в ту же закусочную, в которой был утром, и для храбрости выпил стакан водки. Подумал и запил  кружкой пива.

Из парка Ватутина мы спустились на Петровскую аллею. Я купил плитку  шоколада и проявлял максимально допустимую настойчивость, пытаясь угостить Люсю. Но она  деликатно и всё же упорно отказалась. Я сунул шоколад в карман брюк. Хотя, кроме красивой упаковки, он был завёрнут в станиоль, ночью, вернувшись в общежитие, я долго не без труда отстирывал брюки.

Люся, безусловно, любила шоколад. Через несколько дней с горечью я понял причину её отказа, когда пришёл к ним во время обеда.

Забыл рассказать, впрочем, я это уже упоминал, что в ту пору семья из четырёх человек – бабушка, мама, младшая сестричка и Люся – существовали на её студенческую стипендию. Маму, научного сотрудника, уволили с работы в институте микробиологии по весьма уважительной причине. Фамилия мамы – Розенберг. Точно такая же фамилия, как у казнённых супругов Розенберг, оказавшихся советскими шпионами в Соединённых Штатах Америки. Вы скажете, что в этом нет логики?  Вероятно. А есть ли логика в антисемитизме?

Так вот об их обеде. Он состоял из морковного салата с солёными огурцами и луком, сдобренного постным маслом. И хлеба. Девушка, обедающая такими блюдами, гордо отказалась от шоколада. К тому же, она сопоставила свой обед с моими доходами. Кстати, её отношение к моим доходам она проявила примерно месяц спустя, когда наши отношения, можно сказать, уже определились.

После концерта симфонической музыки в Первомайском саду мы неторопливо поднимались к площади Хмельницкого. С нами был мой друг, её двоюродный брат. Мы считали его агентом инженер-капитана, так как при любой возможности он старался не оставлять нас наедине. А ведь встречи с Люсей были, увы, нечастыми. Я работал днём и ночью. Выбраться из института мне было ох как непросто. На площади Хмельницкого мы встретили четырёх молодых людей, из которых только один показался  мне несимпатичным. Все четверо были поклонниками Люси. Они не скрывали этого. Каждый из них ещё до нашего с Люсей знакомства пытался занять моё нынешнее место. К этому времени, как я уже сказал, оно было определённым.

Что самое забавное, все четверо заикались. Каждый на свой манер. Я заметил, что один из них, молодой подающий надежды дирижёр,  воспринимал это с таким же добродушным юмором, как и я. Когда они говорили одновременно, их  речь звучала  как забавное музыкальное произведение. Архитектор, дирижёр и ещё один (забыл его профессию) вели себя нормально, деликатно. Зато молодой философ распустил павлиний хвост. Восходящая звезда советской философии, он пытался очаровать Люсю знанием трудов Фрейда.  Беда только, что труды эти он знал в изложении университетских преподавателей, которые тоже не читали Фрейда, но по должности подвергали его уничижительной критике. А ещё одна беда, притом чуть большая, заключалась в том, что в студенческие годы в подполье я прочитал почти всего Фрейда в оригинале. Ведь переводов на русский язык не было. Моему другу всё это было известно. Знал он и то, как я могу завестись в споре. Но сейчас всё ещё под впечатлением от Девятой симфонии Дворжака в исполнении филармонического оркестра под управлением Натана Рахлина, а ещё больше – под умиротворяющим влиянием любимой девушки я только изредка подпускал ехидные шпильки, что усиливало заикание философа, с нарастающим опасением поглядывавшего на незнакомца, который знает Фрейда, как выясняется, несколько лучше университетских преподавателей.  Мы разошлись так же, как встретились.

Не знаю, куда они пошли. А мы направились в коктейль-холл, который к тому времени уже сменил своё космополитическое имя (не помню, на какое, кажется, ресторан «Лейпциг»). Соответственно духу времени народ тоже переименовал коктейль-холл в ёрш-изба.

Вечера были прохладными. Уже во время концерта хотелось согреться. А на площади Хмельницкого мы окончательно созрели для выпивки.  Я заказал по сто граммов коньяка. (Для непонимающих: коньяк заказывался с точным указанием граммов). Закусывали конфетами. Люся согласилась выпить ещё сто граммов. Её двоюродный брат отказался.  Выпили. Посидели за стойкой бара. Я спросил Люсю, выпьет ли она ещё. Она внимательно посмотрела на меня, подумала и сказала, что больше пить не будет. Себе я позволил ещё сто граммов. Уже потом, когда отношения наши стали более чем определёнными, вспомнив этот вечер, концерт, четырёх поклонников, коктейль-холл, Люся сказала: «Я чуть было не согласилась выпить ещё, так, из баловства. Но, мысленно подсчитав твой капитал, решила не лишать тебя трёх обедов». Увы, насчёт капитала она была права. В ту пору  между нами уже не было секретов

Вскоре Люся пришла ко мне в институт во время моего суточного дежурства в травматологическом пункте. Она пробыла там более часа. За это время я смог дважды или трижды уделить ей несколько секунд. Именно во время этих секунд я успел сказать, что всю жизнь буду работать так, как она сейчас наблюдает. И, хотя мне пророчат видное место в медицинском мире, вряд ли я буду богаче, чем сейчас. Согласна ли моя жена стать подвижницей, выдержать такой жизненный ритм и такое материальное положение? Люся улыбнулась, ничего не сказала, а только поцеловала меня. Мог ли ответ быть более красноречивым?

Тридцать первого декабря мы официально расписались. В тот день у меня было двести пятьдесят рублей. Старыми деньгами, разумеется. Скромное обручальное кольцо я купил за двести сорок. Десять рублей уплатил ювелиру,  немного уменьшившему кольцо в диаметре Денег на встречу Нового года у нас не было. Слово свадьба не только не упоминалось, но даже не появлялось в нашем сознании. Вместе со свидетелем официальной процедуры вступления в брак мы пошли к нашей доброй приятельнице Аните на первую семейную встречу Нового года. Эту скромную встречу мы вспоминали, когда навестили Аниту Висенте Ривас в её родном Мадриде и когда она гостила у нас в Израиле.

Тот поцелуй-обещание в травматологическом пункте ортопедического института Люся свято выполняла  в течение пятидесяти лет. И продолжает выполнять. Мы стали более состоятельными. Далеко не такими, какими могли бы быть. Но ни разу Люся не упрекнула меня за то, что я не взял гонорара у очередного пациента.

Я часто думаю: определённо, отец, благословляя нас, видел все будущие годы. Ведь даже  начало для меня оказалось более чем проблематичным. Блестящий во всех отношениях инженер-капитан и я. Не упоминаю четырёх поклонников и прочих, о которых я узнал, уже будучи женатым.

Вероятно, моя не конкурентоспособность была незначительной деталью для пророчества протяжённостью в полвека. И когда я благодарю Всевышнего за то, что он наградил меня такой женой, я прошу Его, чтобы в будущем нашему любимому внуку досталась такая же.

2003 г.

Пополнение

Только что поговорил по телефону с Ириной, вдовой нашего однокурсника Люсика. Странно таким именем называть солидного доктора, которому сейчас, будь он жив, исполнилось бы восемьдесят восемь лет. Но куда денешься? Привычка.

Шестьдесят один год назад мы окончили институт. Это был неповторимый курс. Чтобы не посчитали меня субъективным, приведу хотя бы два точно запомнившихся высказывания людей беспристрастных. Фразы из их выступлений на вечере по поводу двадцатилетия нашего выпуска.

Бывший декан, блестящий терапевт доцент Роднянский:

– Никак не могу запомнить нынешних моих студентов. Не отличаю их одного от другого. А каждого из вашего выпуска, несмотря на годы, помню по имени и отчеству. Личности.

Заведующий кафедрой фармакологии профессор Закрывыдорога (на сочном украинском языке):

– Ваш курс был вообще каким-то невероятным непонятным чудом. Ничего подобного ему не было, нет и не будет. Потому что этого просто не может быть. Чудо.

Слышал, что в 1951 году во всех высших учебных заведениях Советского Союза выпуски были подобным чудом. Не знаю объяснения этому по отношению к другим высшим учебным заведениям. Но чудо нашего курса объяснял просто. Курс состоял из фронтовиков и только что окончивших школу с отличием. Первые упорно учились, старались наверстать упущенное, чтобы в знаниях сравниться со вторыми. Вторые хотели сравниться с первыми в умении упорно работать. Уже в Израиле дополнил объяснение ещё одним фактором, тем, что на курсе из трехсот двух студентов сто два были евреями, то есть людьми, которые для того, чтобы казаться удовлетворительными, должны были стать суперотличными. К тому же из этих ста двух – двадцать девять – фронтовики. Причём, все двадцать девять только из боевых подразделений. (Евреи ведь не воевали…).

Вероятно, судя по количеству в будущем защитивших кандидатские, докторские диссертации и ставших выдающимися врачами, это дополнение не ошибочно.

Люсик был одним из ста двух и одним из двадцати девяти. Рядовой солдат, награжденный орденом Красной звезды и медалью «За отвагу». За что? Фронтовики почему-то не очень рассказывали о своём недавнем боевом прошлом. Единственное в ту пору известное о Люсике – он был разведчиком. Каждый из фронтовиков понимал, что разведчик по фамилии Блувштейн да ещё с русским языком, который именно на фронте становился для него разговорным, должен был ох как отличиться, чтобы получить эти немалые для солдата награды!

Кстати, о совершенствовавшемся русском языке. До 1940 года о русском языке у него не было представления. Люсик был не единственным полиглотом на нашем курсе. Это его качество объяснялось очень просто. Родился он в еврейском местечке в Бессарабии, где идиш был основным разговорным языком. Иврит – само собой разумеется. Какой еврейский мальчик не посещал хедера? Школа румынская, следовательно, и язык румынский. Затем, уже в Черновицах, где говорили только по-немецки, в гимназии серьёзно изучали французский язык. Английский Люсик учил самостоятельно. Это не отличало его от полиглотов на нашем курсе, родившихся в Бессарабии, в Буковине и даже в самой Румынии. Но откуда греческий? Не древнегреческий, который вместе с латынью Люсик мог знать из гимназии, а современный греческий язык? На мой вопрос Люсик что-то нечленораздельно пробормотал, и я понял, что следует прекратить вопросы. Как раз тогда, на втором курсе он женился на славной девушке Ире, пошедшей по стопам своего отца, очень популярного в городе врача.

Случайно о источнике его греческого языка узнал лет через пятнадцать.

Появился у меня пациент, управляющий домами, в прошлом командир роты разведки. Разговорились. Узнав, что я окончил Черновицкий медицинский институт в 1951 году, он сказал, что тот же институт в том же году окончил его разведчик, Леонид Блувштейн. До чего же смелый был солдат! А может быть, только старался казаться смелым, чтобы никто не заподозрил еврея в трусости. Но толковым ему стараться не приходилось. Да ещё каким толковым! А к языкам способным – слов нет! Сразу после Победы подразделение располагалось рядом с лагерем, в котором были интернированные в Германию девушки, ещё не возвратившиеся на родину. Леонид влюбился в красивую гречанку и за два месяца овладел греческим языком.

Почему-то во время встреч с Люсиком приобретенные сведения ни разу не стали темой разговора.

На курсе была отличная художественная самодеятельность. С трудом и потерями она вырывалась из цепких объятий партийного руководства и цензуры. Люсик был ударником в джазе, который в пору борьбы с космополитизмом переименовали в музыкальный коллектив. Какие такие загнивающие джазы могут быть в стране победившего социализма? Игрой на губной гармошке Люсик развлекал нас вне музыкального коллектива.

Мы были на разных потоках. Встречались только на общих лекциях и при моей посильной помощи самодеятельности. О том, что я пописываю прозу и стихи на курсе имели представление два человека – бывший капитан командир стрелкового батальона Мордехай Тверской (благословенна память замечательного человека) и Давид Немировский, младший брат моего бывшего соученика Эли Немировского, младшего лейтенанта, командира стрелкового взвода, погибшего в бою с немецкими нацистами. Давид сейчас житель Витценхаузена, города, который в той самой Германии. Вроде бы уже без нацистов. Это к слову.

Мотя, Давид и ещё три друга знали мои фронтовые стихи. После разгрома в Доме литераторов в Москве летом 1945 года я очень опасался того, что могут быть услышаны эти стихи, которые по непонятной мне причине посчитали антисоветскими. Я ведь в ту пору был железобетонным коммунистом. Мог ли железобетонный коммунист сочинить антисоветские стихи? Но эпиграммы на профессорско-преподавательский состав института сыпались из меня, как горох из порванной торбы, и немедленно становились известными не только студентам, но и тем, на кого написаны. Почему бы определённому студенту не сделать профессору услугу, если есть такая возможность, с одновременной пакостью мне? Авось, услуга профессору пригодится.

Скажите, мог меня терпеть, например, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма доцент Малый, на которого был следующий стишок?

Его умишка

Не хватит мышке.

Но в институте полновластный кесарь

Доцент наш Малый,

Дурак немалый.

Но Малый наш без малого профессор.

Или, скажем, заведующий кафедрой гигиены профессор Баштан?

Баштаны у черновичан

Арбузы добрые родят.

А наш Баштан… А наш Баштан

Одной лишь тыквою богат.

Не оставались без внимания профессора и преподаватели соседнего университета, в основном почему-то марксисты-ленинисты, философы и политэкономы.

Абсолютная идея

Совершила полный круг:

Вместо Гегеля – Агеев,

Вместо Канта – Сопельнюк.

Случались, к сожалению, и накладки с осечками. Например, на заведующего кафедрой микробиологии профессора Г.П.Калину написал даже две эпиграммы:

Я боялся сырости очень,

Но сейчас не страшна мне влага.

Калина так сух и бессочен,

Как промокательная бумага.

И

Нет смысла бояться инфекций,

Либо йод, Калина либо.

От предельной сухости лекций

Все микробы подохнуть могли бы.

Выяснилось, что не профессор Калина был сух и бессочен, а недотёпами – его слушатели. Впрочем, он признал, что и его вина есть в этом. Услышав о необычном курсе, он поднял планку и читал лекции образованным людям. Оказалось – напрасно. Студенты, как и обычно, к лекциям не готовились. Кстати, Георгий Платонович знал эти эпиграммы. Через два с половиной года после сдачи ему экзамена, он пригласил меня аспирантом на свою кафедру. Именно тогда он сказал, что вторая эпиграмма ему больше нравится. Она осмысленнее. Ближе к его предмету. Так он сказал.

Эпиграммы за ничтожным исключением не сохранились. Почти все забыл. Понятия не имею, куда делся блокнот-альбомчик с эпиграммами и карикатурами. Об одной жалею. Как-то уже в Израиле мы с Мотей слегка выпивали. Он прочёл мне эпиграмму, которая мне очень понравилась.

– Мотя, кто её написал? – Спросил я.

– Ты. На лекции по физиологии.

Разумеется, не записал в тот вечер, понадеявшись на память. Вспомнил о ней уже после смерти Мордехая. Но не только самой эпиграммы, даже на кого она, не помню. Много раз приставал к вдове Моти, нашей однокурснице Тане с просьбой порыться в Мотиных бумагах. Она обещает мне выполнить просьбу уже в течение нескольких лет. Но это пустяк. Несравненно хуже то, что мы не можем увидеть стихов Мордехая. А ведь среди них

В семнадцать лет тряслись, не выучив урок.

И в бой водили роты в восемнадцать.

Об эпиграммах я вспомнил в связи с тем, что Люсик пристал ко мне с требованием написать гимн курса. На отговорку, что я не пишу стихов, он не обращал внимания, сославшись на эпиграммы. К ударнику Люсику присоединился скрипач Самуил Файн, он же руководитель дж…, простите, музыкального коллектива. А тут ещё в эту пору из меня изверглась поэма «Эмбрионада» – учебное пособие по акушерству, немедленно ставшая популярной во всех медицинских институтах Союза. Определённая польза от этой поэмы была и для меня. Заведующий кафедрой акушерства и гинекологии профессор Л.Б. Теодор вписал мне в матрикул «Отлично» фактически без экзамена. Чем не гонорар? Таким образом, отговорка, что я не пишу стихов, оказалась несостоятельной. Пришлось написать текст гимна. Музыку написали Люсик и Самуил.

Последний раз исполнение этого гимна слышал на сорокалетии со дня окончания института. В красивом зале в Рамат-Гане присутствовали все авторы гимна. Бывший московский профессор-проктолог, а в ту пору врач в Лос-Анджелесе Самуил Файн приехал на встречу в Рамат-Ган, на который незадолго до этого падали иракские скады, не могу точно сказать, чьего производства.

Но возвращаюсь лет на двадцать до последнего исполнения гимна. Тут требуется небольшое предисловие.

Сидели мы в Киеве за столом небольшой компанией. Выпито было уже значительное количество водки. За спиной на экране чёрно-белого телевизора демонстрировалось первенство не то Европы, не то мира по фигурному катанию. Беседа была более интересной, чем происходящее на экране, поэтому на телевизор внимание обращали спорадически. Но тут объявили чемпионку Габи Зейферт из Германской Демократической Республики. Борис, который был уже хорошо на подпитии, заплетающимся языком произнёс:

– Габи? Вполне возможно, что она моя дочь.

Если верить Борису, он оплодотворил, чуть ли не половину Германии. Разумеется, никто не воспринял этого трёпа всерьёз. Борис, конечно, нравился женщинам. Можно было представить себе, что боевой капитан Красной армии, интеллигентный, отлично владевший немецким языком, увлечённый немецкой поэзией не был безразличен некоторым немкам. Но…

Короче говоря, я тут же забыл этот трёп. Но вспомнил, когда из Львова к нам в гости приехал Люсик. Взыграла моя страсть к розыгрышам. Сценарий был разработан тщательнейшим образом. Не упущена ни единая деталь.

Люсик по телефону позвонил Борису, который о Люсике не имел ни малейшего представления. По-немецки сказал, что он нейрохирург (это правда), доцент университета имени Гумбольдта (что, разумеется, ложь). Приехал из Берлина в командировку в киевский нейрохирургический институт. А звонит вот по какому поводу. Есть у него студент, удивительно талантливый юноша, который узнал, что Борис его отец. К отцу у юноши никаких претензий. Но он увлекается генетикой и его очень интересует, какой генетический запас унаследовал от своего отца. Беседа записывалась на магнитофонную плёнку. Я, можно сказать, увидел шоковое состояние Бориса. Потом он объяснял, что это было не шоковое состояние, а упорное размышление о том, у кого в Киеве может быть такой хогдойч (высокий немецкий). Дальше история, хоть и весёлая, уже не имеет ничего общего с Люсиком.

Он вернулся во Львов, где работал нейрохирургом. Постепенно все больше времени уделял чжен-дзю терапии, китайскому иглоукалыванию. Это и стало полем его нелегальной частной практики. И, как увидит читатель, пригодилось мне в будущем.

Историей с Борисом не исчерпалась моя любовь к розыгрышам с участием в них Люсика. Правда, на сей раз не в роли моего помощника, а объектом розыгрыша.

Летом 1988 года позвонил мне из Хедеры зять Люсика Нисан и сообщил о приезде в Израиль Блувштейнов. Трудно сейчас объяснить степень радости человека, покинувшего Советскиё Союз с ощущением отлёта в другую галактику, знающего, что никогда больше он не увидит своих друзей. И вдруг! К сожалению, – сказал Нисан, – Блувштейны приезжают только в гости. Но, как мудро шутили солдаты, на безбабье и кулак шансонетка. Тут же я изложил план встречи Блувштейнов с однокурсниками. Нисан одобрил. Пообещал, что даже его жена, сестра Люсика, не будет иметь об этом ни малейшего представления.

И началось воплощение плана в жизнь. В ту пору в Израиле работало тридцать восемь врачей нашего выпуска. Надо было согласовать план со всеми. А это заняло время. Поэтому задуманное состоялось лишь на третий день после приезда Блувштейнов. К тому времени они уже успели обидеться на равнодушие и чёрствость своих бывших однокурсников, ни один из которых, даже живущие в Хедере, не соизволили увидеться с ними.

В условленное время мы собрались недалеко от набережной в Герцлии, в роскошном районе особняков, гостиниц и ресторанов. С мужьями и жёнами около шестидесяти человек.

Солнце медленно утопало в море. Ира, Люсик с сестрой и Нисан неторопливо шествовали по набережной, приближаясь к веселящейся толпе у входа в гостиницу. Ни Ира, ни Люсик не имели об этой толпе понятия. Потом они признались, что вообще забыли обо всём, очарованные окружающей, поглотившей их красотой. Но надо было увидеть лица Иры и Люсика, когда они приблизились на расстояние, с которого уже можно было различить людей, составляющих толпу! Они, несмотря на возраст, показали отличные результаты в беге на короткую дистанцию.

Ну, затем не стоит описывать деталей. После всех объятий, поцелуев, междометий, криков и всего прочего мы ввалились в ресторан. Тут еще следует принять во внимание обстановку израильского ресторана, в котором метрдотель и официанты становятся не обслуживающим персоналом, а членами торжества. Отличное израильское вино тоже произвело на гостей впечатление. В тосты и я внёс свою лепту.

Есть вещи, недоступные уму.

Объемлешь их сознанием едва ли.

К примеру: как Господь создал Луну?

Иль почему Блувштейны не в Израйле?

Но всё-таки ответ нашли врачи:

Всё началось на поприще семейном

В ту ночь без сна, когда Господь вручил

Ирину Вайнер Люсику Блувштейну.

Как только Иру нежный муж обнял,

Прорвала страсть волной горячей шлюзы.

И вдруг за стенкой в полночь прозвучал

Могучий гимн Советского Союза.

С эмоцией мелодии полёт

Связал рефлекс условный прочно в узел.

С тех самых пор у Люсика встаёт

При звуках гимна славного Союза.

С тех самых пор он дышит, ест и спит

Советский весь до желез эндокринных.

И лишь для частной практики грешит

Не русской, а китайской медициной.

Так есть ли шанс Блувштейнам здесь осесть,

Спросил я у знакомого китайца?

Подумав, он ответил: – Способ есть.

У Люсика отрезать надо галстук.

Что правда, с момента приезда Блувштейнов в Израиль на постоянное место жительства, с момента, когда в 1989 году они осели в своей стране, до самой смерти Люсика галстука на нём я действительно не видел ни разу.

Ира, как и все мы, её однокурсники, уже в почётных рядах пенсионеров. Но активности её можно позавидовать. В небольшой группе она совершенствует свой иврит, чтобы он был не хуже русского. Два раза в неделю поёт в хоре ветеранов. Без устали работает в Союзе воинов и партизан инвалидов войны с нацизмом. А сегодняшний телефонный разговор – обсуждение планов предстоящей встречи, годовщины окончания института, которую после сорокалетия мы празднуем уже не раз в пять лет, а ежегодно.

01.04.2012 г.