Текст книги "Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)"

Автор книги: Ион Деген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Встреча

Голдстайны, отец и сын, преуспевающие владельцы адвокатской конторы в Нью-Йорке, заняли свиту в гостинице «Форум». Туристский агент, организовавший поездку, уверял, что нет в Братиславе лучшей гостиницы.

Даниил Голдстайн родился и прожил в этом городе девять лет до того дня осени 1941 года, когда даже небо рыдало, видя, как их семья вынуждена бежать в Будапешт. Сейчас, спустя пятьдесят пять лет, он впервые приехал в родной город.

Даниил умел блестяще излагать логичные построения, завораживая судей и присяжных мягким баритоном. Но никакие усилия не помогли бы ему объяснить, чего вдруг он решил приехать в Братиславу, в которой у него нет ни родных, ни близких, ни даже могил родителей, почему он уговорил Стэнли, тридцатитрехлетнего сына, единственного своего наследника и компаньона, сопровождать его в этой поездке. Не было тому объяснения.

Еще в 1947 году его приемный отец, доктор Голдстайн получил официальное сообщение о том, что родители Даниила погибли в Освенциме. Старшего брата Гавриэля разыскать не удалось, хотя обширные связи доктора Голдстайна предоставляли ему широчайшие возможности.

Солнце уже давно спряталось за домами. Но июльский вечер был светел. Можно было рассматривать город, неторопливо прогуливаясь по быстро пустеющим улицам. Многое Даниил узнавал, приближаясь к дому, в котором родился. Вот он – красивый респектабельный образец барокко начала двадцатого века. Здесь, на четвертом этаже жила семья видного братиславского врача-терапевта доктора Гольдмана. Слева от широкой массивной двери с бронзовыми львами в ту пору была отполированная до зеркального блеска медная табличка с именем доктора.

Войти бы сейчас в просторный подъезд с мраморным полом, прикоснуться к вычурной металлической двери лифта, который до самого бегства из Братиславы был любимым развлечением ребенка. Не надо. А вот гимназия, в которой учился Гавриэль.

Стэнли сопровождал отца, с трудом подавляя скуку. Братислава не производила на него впечатления. Реминисценции отца оставляли его равнодушным.

Воспоминания... Когда в Будапеште их погрузили в тот страшный вагон, ему было почти двенадцать лет. По логике вещей Будапешт он должен помнить лучше Братиславы. Но улицы оживали, воскрешая далекие детские ощущения, и запахи, и звуки. И сразу за этим была боль, и голод, и страх. Их разлучили, как только за ними захлопнулись врата ада. Родителей увели навсегда. И Гавриэля. Рассказывали, что его, крепкого семнадцатилетнего юношу, приставили к печам в крематории. Рассказывали, что несколько работавших в крематории совершили побег. Кому-то вроде удалось спастись. Слухи были смутные, осторожные. Слухи обреченных. В начале декабря он впервые потерял сознание.

А потом? Он не помнит, как их освободили советские солдаты.

Расплывчатые картины в сумеречном сознании прыгали, словно несфокусированные кадры испорченного кинематографа. Он не помнит, каким образом советская больница превратилась в американский госпиталь. Только постепенно, уже к концу лета можно было отличить одну от другой выхаживавших его сестричек.

Медленно, из ниоткуда выползала и становилась понятной английская речь. Он уже мог общаться с этим добрым американским майором, доктором Голдстайном.

Тяжелые темно-красные яблоки пригибали к земле ветви в госпитальном саду на берегу Майна, когда Даниэль на смеси английского с венгерским и словацким рассказал доктору Голдстайну, что произошло с их семьей после бегства из Братиславы. Майор протирал очки и снова надевал их, не произнося ни слова. Перед рождеством доктор Голдстайн демобилизовался и вернулся в Нью-Йорк вместе с усыновленным Даниэлем. Новые родители оказались такими же золотыми, как родные, по которым мальчик долго не переставал тосковать.

Случайно ли слово голд – золото – оказалось в корне обеих фамилий?

Воспоминания...

В молчании Голдстайны подошли к гостинице. Даниил не мог вынырнуть из прошлого. Стэнли нагулял аппетит и мечтал о свиной отбивной с ребрышком и бутылке хорошего сухого красного вина.

Белбой выкатил тележку с двумя чемоданами и погрузил их в багажник такси. На заднее сидение сел красивый атлетически сложенный молодой человек.

Рядом с водителем – старик с вязаной ермолкой на голове. Евреи – подумал Стэнли. Но до чего же этот старик похож на отца! Отец, вероятно, отвлёкся и не заметил. Впрочем, все старые евреи похожи друг на друга. Такси тронулось. В тот же миг Стэнли забыл неизвестно как возникшую сентенцию.

Утром они поехали на еврейское кладбище. Даниил помнил бабушку и дедушку. Он их очень любил. Они умерли почти одновременно перед самым разделом Чехословакии. Даниэлю было уже почти шесть лет. Его не взяли на похороны. Но потом, когда установили памятники, они приехали на кладбище всей семьей. Он помнил эти памятники. Он помнил, где они находятся не хуже, чем улицы Братиславы, вблизи их дома. Даниил был уверен, что сейчас без труда найдет дорогие могилы. Но только до того, как вошли в ворота.

Они стояли одни перед густыми зарослями крапивы, репейника и чертополоха, скрывавшими поваленные и разбитые надгробья. Даниил беспомощно озирался. Стэнли увидел у сторожки старого словака, если судить по внешнему виду, по-видимому, просящего милостыню.

Даниил обратился к нему, с трудом извлекая из памяти крохи слов на словацком языке. Оказалось, старик служил сторожем, а в сторожке даже есть книги захоронений. Даниил назвал имена – Эстер и Моисей Гольдманы.

Старый сторож как-то странно посмотрел на этих американцев (он определил в них американцев еще до того, как они обратились к нему) и быстро направился вглубь кладбища по едва заметной тропинке. Через несколько минут, в репьях до самого пояса, они пробрались к расчищенному островку в море заброшенности и тлена.

Две вымытых черных мраморных плиты чуть ли не до поверхности погрузились в землю, в многолетние слои сгнивших сорняков. Даже Стэнли почувствовал незнакомый трепет у могил прабабушки и прадедушки.

– Но каким образом эти могилы?.. – Даниил провел рукой от одного памятника к другому, а затем – к окружавшей их крапиве и чертополоху.

– Понимаете, господин, я и сам удивляюсь. Понимаете, надо же такое, вчера пришли два господина, старый и совсем молодой. По-моему, они израильтяне. Они попросили найти могилы Эстер и Моисея Гольдмана. Старый господин даже знал номер участка и ряда. Я проверил по книге. Так и есть. А потом мы три часа искали. А потом еще часа два расчищали. Старый господин был в ермолке. Он сказал, что он внук захороненных. А его внук вытащил ермолку из кармана и сказал молитву на языке, на котором когда-то здесь молились. А старый господин заплакал. А потом он очень щедро заплатил мне.

Простите, господин, но мне сдается, что вы похожи на старого господина.

Стэнли подумал о двух евреях, которых вчера вечером увидел у входа в гостиницу, но решил, что разумнее промолчать.

Даниил тоже заплатил щедро. В такси он сидел, всем корпусом поддавшись вперед. Гостиниц в Братиславе хватает. Вчера вечером по пути в свой "Форум" они прошли мимо "Данубы". Начнем с "Форума".

Даниил не мог скрыть волнения, когда спросил у администратора, не остановились ли у них два израильтянина, старик и юноша.

– У нас останавливается много израильтян. Но именно вчера вечером улетели домой пожилой господин и юноша.

– Умоляю вас, покажите мне регистрационную книгу!

– Я был бы рад оказаться вам полезным, но мы не имеем права показывать регистрационную книгу посторонним. Только полиции.

– Я знаю. Но поймите, возможно, это был мой брат, которого я не видел и о котором не имею представления пятьдесят два года.

– Увы, господин, я не имею права.

Стэнли молча положил перед администратором двадцатидолларовую купюру. Администратор молча спрятал ее в ящик, молча достал регистрационную книгу и молча указал карандашом нужную строку.

Так. Захави Гавриэль. Захави? Даниил не знал, что наиболее близкий перевод на иврит фамилии Гольдман – Захави. Захав – золото. Но какое это имело значение! Гавриэль! Захави Гавриэль 1927 года рождения. Это он! Место рождения Братислава, Чехословакия. Конечно, Гавриэль! Брат! Стэнли записал адрес и номер телефона.

– Так, сын, у нас еще ночь. Через два часа позвоним.

– В Израиль?

– Домой. Мы немедленно летим к Гавриэлю!

– Не разумнее ли сначала позвонить?

– Не надо звонить. Это Гавриэль. Это мой любимый брат. Не надо звонить.

Не будете ли вы так добры заказать нам билеты на ближайший рейс в Израиль? – Спросил он у администратора

– Увы, господин, ближайший рейс только через шесть дней. Самолет из Братиславы в Тель-Авив только один раз в неделю. Если это срочно, можно лететь из Вены или даже из Праги.

Гавриэль подстригал траву и без того безупречно ухоженного газона. Но ведь три недели жена не прикасалась ни к траве, ни к розам, ни к бугенвиллии. Сад и лужайка держатся только на нем. Три недели он с Роненом путешествовал по местам, которые кровоточили в нем незаживающей раной.

Мазохизм? Нет. Когда-нибудь это следовало осуществить. Именно сейчас, как ему казалось, не было лучшей возможности, а может быть, даже единственной возможности наставить Ронена на путь истинный. Ронен славный мальчик. Объективно. Не потому, что он внук. Бригадный генерал, командир одной из самых престижных Израильских дивизий, много лет назад он был солдатом в роте, которой командовал Гавриэль, сказал ему:

– Знаешь, командир, Ронен прослужил у меня три года. Ронен образцовый воин. Я уговаривал его остаться в армии, считая, что военная карьера – его естественное будущее. Но твой внук сказал, что по горло сыт рамками и ограничениями, что он мечтает несколько месяцев поскитаться по Индии, Непалу, по Дальнему Востоку или по джунглям Южной Америки. А там будет видно, какую дорогу выбирать. Жаль. Ронен отличный воин.

Гавриэль с гордостью и грустью выслушал комплименты своего бывшего солдата. Что он мог сказать? Обычное поведение многих израильских юношей и девушек, отслуживших армию. Какая-то непонятная склонность к авантюризму. Но прибавляет ли это любовь к своей стране? А может быть прибавляет? Порой Гавриэль сомневался и обвинял себя в старческой нетерпимости. Мол, мы были другими. Ну, были. Действительно, разные. Так ведь и времена разные.

И все же... У него лучшее в Израиле собрание записей фортепьянных концертов, а Ронен слушает какой-то грохот кастрюль, вообще не имеющий никакого отношения к музыке. Но ведь солдатом он был хорошим. Возможно, даже лучшим, чем я в своё время.

Может быть, что-то изменилось в мире, и вместе с миром изменилась молодежь? И все-таки, зачем парням нужна серьга в ухе? Или почему бейсбольная кепка должна быть повернута козырьком к заднице? Дальний Восток!.. Мы, небось, не мечтали ни о каких Непалах и южно-американских джунглях, а после армии строили страну. Вот он, например, ушел из армии в звании майора. Мог сделаться каким-нибудь чиновником, или открыть свое дело.

Но предпочел стать строительным рабочим. Был плиточником, плотником, сантехником, штукатуром, электриком. Только овладев всеми строительными профессиями, стал подрядчиком. Миллионов не нажил. Удовлетворился скромным достатком. Много ли человеку надо? Коттедж у него не шикарный, но вполне приличный. Места в нем достаточно и для детей и для внуков, хотя у них свое неплохое жилье. Дочь и сын стали врачами. Отец был бы доволен своими внуками.

Гавриэль рано ушел на пенсию – в шестьдесят лет. Сейчас он мог уже полностью, посвятить себя философии. Именно философия была причиной его ухода из армии, в которой, – никто не сомневался в этом, – его ждали генеральские погоны. Именно философия была причиной того, что он не стал очень состоятельным подрядчиком. Зато фундаментальное знание философии от Декарта и Спинозы до Бердяева и Бергсона позволяет ему забавляться паникой этих прекраснодушных левых профессоров, когда он, человек без степеней и даже без формального образования, появляется на их семинарах.

Сколько из этих занимающих кафедры трепачей не сдали бы ему экзамена по Канту и даже по Марксу, которого они, занявшие университетские должности благодаря протекции правивших социалистов, считают философом! Не доходит до них, что своим слякотным псевдолиберализмом они разрушают страну.

Впрочем, и до него ведь это дошло не мгновенно. Его тоже в молодости привлекали социалистические лозунги, такие красивые и привлекательные. Он уже имел представление о Платоне, Аристотеле, Демокрите, а к Библии даже ещё не прикасался. И это после всего пережитого. А может быть, по причине пережитого? Только потом, в процессе изучения философов, он снова и снова обращался к Библии, а, надев ермолку, каждую неделю внимательно, словно впервые, вникал в очередную главу и в комментарии к ней.

Его попытки приобщить к Библии Ронена натыкались на иронический скептицизм старшего внука. Гавриэль часто повторял ему фразу, – которой нередко сбивал спесь с противника во время дискуссии: "Не принимай воображаемого за действительное, если оно противоречит факту". Но, в отличие от университетских профессоров, Ронен только насмешливо улыбался, услышав эту фразу. Изо всех сил Гавриэлю хотелось удержать внука от развлекательной поездки. Он верил, Ронен не пристрастится к наркотикам, что, к сожалению, случалось с некоторыми во время таких поездок. Но лучше бы без соблазнов. И тогда он прибегнул к не весьма желательному средству.

Гавриэль никогда не рассказывал об Освенциме, о невероятном побеге, о чуде спасения, о партизанском отряде, воспоминания о котором даже сейчас переполняли его гордостью. Конечно, только случаем можно объяснить, что он после долгих опаснейших скитаний чудом наткнулся именно на этот партизанский отряд. Командиром оказался еврей, опытный и смелый офицер Красной армии. Отряд был интернациональным. На равных в нем воевали украинцы, русские, поляки, словаки, мадьяры и даже два немца.

Разведкой в отряде командовал до сумасшествия храбрый еврей. В совершенстве владея немецким, французским и румынским языками, он обычно работал под немецкого майора инженерных войск. Гавриэль воевал непосредственно под его началом и вскоре стал правой рукой командира.

За смерть родителей он кое-что с немцев взыскал. Сколько пассажирских поездов с офицерами и солдатами, сколько воинских эшелонов они взорвали!

О Даниэле он ничего не знал ни тогда, ни сейчас. Все многочисленные попытки получить какие-нибудь сведения о любимом младшем брате заканчивались ничем.

Ронен как-то, еще будучи ребенком, спросил у него, зачем деду нужны цифры на предплечье. Гавриэль впервые нарушил правило не уходить от вопросов ребенка. В тот день он чуть было не согласился с предложением зятя, отца Ронена, отличного пластического хирурга, убрать это рабское тавро.

И вот сейчас он рассказал Ронену о гетто в Будапеште, об Освенциме, о партизанском отряде, о том, что обязан посетить места кошмаров своей юности, что это долг перед уничтоженными. Бабушка, как известно Ронену, не очень крепка, чтобы сопровождать его в такой поездке. У детей свои планы на отпуск. А Ронен сейчас свободен. Если ему это в тягость, придется поехать одному. Ронен согласился не раздумывая.

Похоже, за эти три недели внук повзрослел больше, чем за три года службы в армии. Во всяком случае, о поездке, которую Гавриэль считал авантюрой, речь больше не заходила.

У калитки остановилось такси. Гавриэль выключил мотор косилки. С интересом и недоумением он наблюдал за тем, как таксист под присмотром молодого джентльмена открыл багажник и стал извлекать чемоданы.

И вдруг из автомобиля появился... Господи Всемогущий! Да ведь в этом не может быть сомнений! Даниэль!

– Даниэль!!! – Он выскочил из калитки и схватил в объятия Даниэля.

Господи! Он ведь так любил своего братика, этого ребенка, так любил! Они замерли, обнявшись, молча, только плечи вздрагивали конвульсивно.

Стэнли, лишенный эмоций Стэнли, смахнул слезу. Он унаследовал от отца надежную веру в неразрывную цепь причинно-следственных связей, в которой каждое звено доступно логическому анализу. И вдруг такая необъяснимая встреча. Невероятно! Какая уж тут логика и причинно-следственная связь?

Таксист выгрузил чемоданы и молча смотрел, понимая, что происходит нечто необычное. Впрочем, они ведь в Израиле. Все здесь необычное.

Первым заговорил Даниил. По-английски. Только на этом языке он мог полностью выразить себя. Гавриэль понял, и дальше общение продолжалось уже только по-английски. Добро, кроме жены и младших внуков, детей сына, все свободно владели английским языком.

За праздничным столом, накрытом на террасе, Даниил повторил для всех то, что рассказал Гавриэлю – посещение кладбища в Братиславе и последующие за этим действия.

Ронен приехал позже всех. После взаимных представлений, в которых не было необходимости, – дед и его брат были похожи как близнецы, – Ронен полуобнял Стэнли и насмешливо спросил:

– Uncle Sam?

– Uncle Stanly , – в тон прозвучал ответ, и они оба рассмеялись. Вместе с пиджаком и галстуком Стэнли снял с себя снобистское высокомерие. В этот теплый израильский вечер, в этой теплой семье, в которой он сразу почувствовал себя родным, ни в галстуке, ни в высокомерии не было необходимости.

Ронен с неприсущей ему серьезностью впитывал в себя рассказ Даниэля, находясь, казалось, и здесь и одновременно в другом измерении. Когда Даниэль закончил рассказ о полете из Вены, Ронен поднялся и скрылся в доме. Появился он на террасе минуты через две. На буйной его шевелюре красовалась бело-голубая праздничная ермолка деда.

Гавриэль внимательно посмотрел на внука. Он не спросил, но Ронен расслышал удивленный вопрос и, улыбнувшись, ответил:

– Все очень просто. У моего дорогого деда есть любимое изречение: "Не принимай воображаемое за действительное, если оно противоречит факту". Но в данном случае факту ничто не противоречит. Не так ли, Гавриэль?

Танк

В интернете случайно наткнулся на заметку, опубликованную в немецкой печати. Случайно ли?.. Давно уже заметил, что в происходящем со мной нет ничего случайного.

К сожалению, не обратил внимания, где именно опубликована заметка. Не подумал, что захочу возвратиться к ней. Небольшой текст так подействовал на меня, что, кроме прочитанного, которое предстало предо мной картиной или сценой в натуральную величину, я на время вообще отключился от всего настоящего. До поиска ли источника в таком состоянии? Нужен ли мне повторно источник этого состояния?

А текст простой. В немецком Ростоке (портовый город на Балтийском море, в земле Мекленбург-Передняя Померания) то ли во время ремонта, то ли при строительстве дороги ковш экскаватора чиркнул по крыше танковой башни. Постепенно выкопали танк Т-34. И нашли в нём останки погибшего экипажа. Пять человек. Выяснили: первого мая 1945 года тридцатьчетвёрка въехала на заминированный мост. Мина была не противотанковая, а морская. Именно ею и заминировали мост. Как известно, тридцатьчетвёрка по величине несравнима с морским кораблём, против которого применяется огромная морская мина.

Позвольте мне объяснить некоторые скучные детали. Противотанковая мина, несколько килограммов взрывчатки. Если танк наедет на неё гусеницей, мина разрушит ходовую часть, гусеницу, катки, может быть, ведущее колесо или ленивец. То есть, остановит танк и на какое-то время выведет его из боя. Такой танк подлежит ремонту. Иногда может даже счастливо обойтись без жертв. В худшем случае погибнут, или будут ранены два члена экипажа – механик-водитель и лобовой стрелок. Ну, если уж очень не повезёт, пострадают и другие члены экипажа, находящиеся в башне.

Немцы отлично знали разницу между никчемно обученными новенькими советскими танкистами, приехавшими на фронт в только сейчас созданных танках, то есть пополнение из маршевых рот, и танкистами, приехавшими из госпиталей после ранения. Эти воевать уже умели. Поэтому немцы стремились не только уничтожить танк, но и экипаж танка. С этой целью против танков появились фугасы – противотанковая мина служила только детонатором для нескольких сот килограммов взрывчатки. Морская мина, в отличие от танковой, и была своеобразным фугасом. Несколько сот килограммов взрывчатки. И детонатор не был её нужен.

Нет слов, чтобы рассказать, какой страх у меня вызывала даже одна мысль о фугасе. Казалось бы, стоит ли думать фронтовику, что его убьёт, пуля весом в 9 граммов, или фугас весом в 200 килограммов? Но, впервые увидев башню тридцатьчетвёрки весом восемь тонн, взрывом фугаса отброшенной на двадцать метров от корпуса танка, я уже не мог отделаться от воспоминаний об этом зрелище, от этого впившегося в меня страха.

Командование, не представлявшее себе, какой я трус, считало меня мудрым тактиком, а мой механик-водитель, вероятно, проклинал меня, когда, по возможности избегая дорог и танкодоступной местности, я приказывал вести машину чёрт знает через какие препятствия. А причиной была не тактическая мудрость, а просто трусость, подлый страх. Фугасы! Конечно, стыдно признаться, но была у меня такая неизлечимая болезнь – фугасофобия.

Бывали у меня и другие страхи. Как-то, проходя мимо подбитого танка, я увидел аккуратную дыру в башне, сбоку от маски пушки. Такую аккуратную и точную, словно её проделали на заводе в башенном цехе. Так. Болванка. Восемьдесят восемь миллиметров. Страх пронзил меня до костей, хотя вокруг была тишина и безопасность. Я отвернулся. Я не хотел, чтобы башенный номер напомнил мне, кто воевал в этом танке. Спасался от воспоминаний. Пришёл к своему экипажу и тут же записал стишок.

Зияет в толстой лобовой броне

Дыра, насквозь прошитая болванкой.

Мы ко всему привыкли на войне.

И всё же возле замершего танка

Молю судьбу, когда прикажут в бой,

Когда взлетит ракета, смерти сваха,

Не видеть даже в мыслях пред собой

Из этой дырки плещущего страха

Написал, и вроде стало легче. Вроде излечился. Во всяком случае, больше не думал об этой проклятой дырке в башне. А вот башня, отлетевшая от корпуса, не оставляла меня в покое. Фугасофобия.

Так вот, заметка в интернете. Из неё, написанной непрофессионально, без технических подробностей, я всё-таки узнал, что башня тридцатьчетвёрки на несколько метров отлетела от корпуса. Следовательно, не противотанковая мина. Фугас! Нет, мост не минировали сотнями килограммов взрывчатки с противотанковой миной-детонатором. В портовом Ростоке оказалось большое количество неиспользованных морских мин. Такую «игрушку» нельзя на мосту замаскировать. Обнаружить её при осмотре моста можно было без всяких усилий.

Понимаете? Это произошло первого мая 1945 года. До окончания войны оставалось 7 дней и несколько часов. На следующий день после взрыва танка завершились бои в Берлине. Но ведь первого мая!

Рассказал, как это произошло, в ту пору мальчик, собиравшийся пройти туда, на восточную часть моста, к которой подъехал танк. Надо полагать, мост не короткий. Это уже дельта реки Варнов, впадающей в Балтийское море. Если мальчик мог беспрепятственно попасть на мост, то, тоже надо полагать, никакой охраны моста не было. Росток уже предчувствовал капитуляцию и не особенно воевал, если вообще воевал. Въехать в город даже по этому заминированному мосту можно было без особой опасности. Зачем же? Зачем нужна была и эта гибель?

Я был уверен, что после ранений у меня уже давно хорошо окрепшие рубцы. Даже малограмотный хирург мог бы подтвердить это официально. Но я ошибся. Оказалось, у меня не окрепшие рубцы, а открытые раны. И на каждую из этих ран сыпалась соль по мере чтения проклятой заметки.

Я вдруг почувствовал себя тем погибшим гвардии лейтенантом, командиром найденного танка. Я представил себе, как ему отдавали приказ. Первое мая! День смотра революционных сил мирового пролетариата! Именно сегодня, в день этого самого смотра, должен быть взят Росток! Вперёд! Мать вашу!.. Вперёд!

Кто был источником приказа? Кто отдавал его? Командир батальона? Командир бригады? Или комбриг получил приказ от ещё более высокого командира? Именно первого мая взять Росток. И никаких гвоздей! Допустим. Но у этого комбрига в бригаде разведка была? Ведь даже, кроме подразделения разведки, в штабе бригады сидел начальник разведки. Тот самый, который получал свои ордена, ни разу и близко не подвергаясь опасности. Мог он приказать осмотреть неохраняемый мост? Можно было после этого послать сапёров убрать или обезвредить мину?

А зачем это отдававшему приказ? Зачем, можно сказать, в последний день войны менять принятые привычные и установленные правила ведения боя? Зачем менять стиль командования, применявшийся в течение всей войны? Чушь! Кто когда из больших командиров жалел танки? Танки? Новые сделают. Ведь не отдававшие приказы в муках и голоде, в тяжком труде разбитыми руками срабатывали эти танки. Погибнут танкисты? Ну, не смешите меня! Кто же их когда-нибудь жалел. Придет новое пополнение.

Такое мне отлично известно из личного опыта. Я очень хорошо помню, как получал приказы. А ведь можно считать, что мне повезло иметь относительно неплохих командиров. Я очень хорошо помню, как мой командир батальона, отдавая мне нелепый приказ, явно переживал и старался сдобрить этот нелепый приказ, угощая меня стаканом водки. Он знал, что посылает меня на бессмысленную гибель. Надеялся ли он, что я каким-то невероятным способом выполню этот преступный приказ и даже не погибну? Возможно.

И ведь действительно приказы я каким-то невероятным образом выполнял. Или, вернее, старался выполнить. При этом за очень продолжительный срок пребывания в бригаде прорыва (продолжительный по военным меркам выживания танкиста), за восемь месяцев потерял всего четыре танка, в которых был членом экипажа. Командиром. То есть, знал, на что я обрекаю четырёх моих подчинённых, закупорённых вместе со мной. То есть, был не только самоубийцей, но и убивцем. В первом танке был убит один. Во втором танке был убит один. В третьем танке были убиты трое. В четвёртом танке убиты трое. Два тяжело ранены. И ещё, кроме танкистов, убиты шесть десантников. На третьем танке тоже были десантники. Бойцы штрафного батальона, сформированного из офицеров, освобождённых из плена. Возможно, батальон был не штрафным, а штурмовым, но они называли себя штрафниками. Эти десантники погибли не на танке. Контузии, лёгкие ранения, ожоги во внимание не принимаю.

Из заметки мне известно, что погибшие танкисты были гвардейцами. Из какого подразделения? Ясно, что бригада гвардейская. Отдельная, или входившая в корпус? Думаю, что в архиве сейчас можно найти эти данные. Известно, что часть наступала на Росток. Значит, это Второй Белорусский фронт. Как там первого мая 1945 года сообщили родственникам о гибели танкистов? Знали ли родственники, где похоронены их близкие? Сомневаюсь. Погибшие ведь не были похоронены. Только сейчас немцы похоронили их в центре Ростока, а найденную тридцатьчетвёрку поставили как памятник.

Каждый раз, когда мы с женой приезжаем в Германию, или когда в Чехии я сталкиваюсь с немцами примерно моего возраста, во мне оживает война. Но могу ли я не испытывать благодарности немцам за похороны погибших советских танкистов, за тридцатьчетвёрку, ставшую памятником? И это при том, что до сих пор валяются непохороненными кости советских воинов на территории бывшего Советского Союза.

Благородный доброволец-энтузиаст прислал мне из Украины письмо. Он занимается историей 130-й стрелковой дивизии. В этой дивизии рядовым пехотинцем я начал войну. Потом стал в ней командиром взвода. Потом был ранен. Ничего нового не сообщу, рассказав о наших невероятных потерях. Так вот, только сейчас, через семьдесят один год после гибели похоронены погибшие.

Похоронены не официально, не властями, а добровольцами. Среди похороненных в письме я увидел фамилии мальчиков, с которыми начинал войну.

Как же при этом не оценить благородства немцев? И вообще, против моего желания, больше того – при моём отчаянном сопротивлении внезапно возникают соображения, требующие ревизии прочно устоявшихся в моём сознании стереотипов о войне и её участниках. Я ведь продолжаю праздновать День победы, и в этот день один раз в году надеваю пиджак со всеми орденами и медалями.

Относительно недавно я прочёл книгу отважнейшего немецкого лейтенанта, танкового аса. Надо ли объяснять моё отношение к фашисту, уничтожившему самое большое количество советских и американских танков? Но главное – советских. Их несравнимо большее количество в списке уничтоженных им танков. И вдруг выясняется очень существенная деталь его биографии. Самую высокую военную награду, железный крест с дубовыми листьями, должен был вручать ему Гитлер. Но фюрер был занят и поручил это Гиммлеру. Во время обеда в честь награждения Гиммлер предложил лейтенанту перейти из вермахта в вафен СС со значительным повышением звания и должности. Танкист поблагодарил и отказался, понимая, что отказ не может не быть воспринятым, как отказ солдата стать национал-социалистом, понимая, как это опасно.

Поэтому сейчас, когда я уже не ярый коммунист, каким был в должностях от командира танка до командира танковой роты, несколько иначе воспринимаю соображения танкиста, командира «тигра», воевавшего против меня.

Воевать он начал в конце 1943 года. К мирному населению не прикасался. Даже, в отличие от меня, против пехоты фактически не воевал. Только против танков. О! Я хорошо помню, что такое «тигр»!

Я хорошо помню, как, побив все рекорды скорости танка, мы драпали, увидев «тигры» в засаде. Третий танк, в котором я воевал, был подбит «тигром». С механиком-водителем мы выскочили и трое суток прятались на кладбище в склепе, рядом с которым стоял «тигр». Может быть, тот самый, который подбил нас.

Последнее наступление. Январь 1945 года. «Тигр» нагло, безбоязненно, не маскируясь, стоял перед опушкой леса, и в течение примерно двух минут уничтожил шесть тридцатьчетвёрок, в которых командирами были только что выпущенные из училища младшие лейтенанты, даже минуты ещё не бывшие в бою. Шесть тридцатьчетвёрок из десяти, которые колонной, неизвестно как и неизвестно откуда, появились и подставились «тигру». Представляете себе? Колонной! Как на параде! Четыре машины, прыгая под огнём по заснеженному полю, мне удалось увести в укрытие, за которым прятались мои танки. Я до сих пор в глубине души горжусь тем, что моя тридцатьчетвёрка хоть в малейшей мере сумела отомстить этому «тигру». Мы уничтожили его.

Тридцатьчетвёрка против «тигра», что Давид против Голиафа. Нет, некорректно это сравнение. Это только, если сравнивать металл. Беда в том, что тридцатьчетвёрке очень редко доставалась голова Давида. А в «тиграх» сидели не тупые Голиафы. Нет, в них были умеющие думать и воевать. Но откуда могли появиться головы для тридцатьчетвёрок, если в танковом училище значительную часть времени будущие командиры занимались гениальным учением Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и строевой подготовкой, а из танка почти не стреляли. Представляете себе, как мне на командирском сидении был необходим строевой шаг? А этот самый танковый ас, по его описанию, прошёл длительную и очень серьёзную подготовку, которая мне и не снилась.