Текст книги "Однажды жарким летом"

Автор книги: Иоганнес Аллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Иоганнес Аллен
Однажды жарким летом

Глава 1

Наш дом находился в городе, но в зеленом районе, больше похожем на предместье, и в стороне от дороги, которой пользовалось большинство людей. В тихие вечера слышался отдаленный шум машин, но звук был таким слабым и призрачным, что никого не раздражал. Его было достаточно только для того, чтобы напомнить, что до центра города можно добраться за полчаса, если, конечно, кому-то хотелось об этом вспоминать.

Дом был весь белый с колоннами и верандой. А вокруг такой большой сад, что его называли парком, в глубине вырыли даже небольшой пруд, окруженный несколькими рододендронами. С балкончика на втором этаже открывался отличный вид на лужайку перед прудом. Когда мы покупали дом, папа повел нас на этот балкон, чтобы осмотреть окрестности, и сказал:

– Нас здесь никто не увидит, мы полностью изолированы от людей.

И почему это люди так беспокоятся о том, чтобы отделиться от себе подобных, хотя на самом деле больше всего мечтают о родственной душе, которой хотелось бы бросить:

«Привет!»

Моя комната была на втором этаже рядом с ванной. Внизу спала только Нелли. Нелли – так звали нашу горничную – высокую, светловолосую, розовощекую и веселую девицу из Рингкобинга. Когда у меня было плохое настроение – а в те времена это частенько случалось по вечерам, – я всегда спускалась к Нелли. Она не слишком много разговаривала, и мне это тоже нравилось. Нелли просто сидела в кресле, слушала радио и курила тонкие сигареты, которые не тушила, пока они почти не догорали до самого фильтра и не начинали обжигать пальцы. Думаю, что она чаще всего вспоминала родную деревню, но я никогда не знала точно, что у нее на уме, хотя мне всегда нравились люди, которые не размышляют вслух.

Стены в моей комнате были светлыми, занавески цветастыми – в бледно-голубом, желтом и розовом узоре. Кто-то скажет, что это банальное сочетание, но в том летнем свете расцветка казалась очень неплохой. Когда я не валялась в кровати, то обычно сидела за столом у окна, где лежало мое зеркальце, косметика и школьные учебники.

Комнаты отца и матери находились прямо напротив моей, брата – рядом, а в комнате отца был даже собственный балкон. У брата комната была такой малюсенькой, что в ней помещались только два кресла и кровать, но чем меньше у него было места, тем больше это ему нравилось. Джону в то время только что исполнилось двенадцать, и он стал совершенно невозможен, всюду разбрасывал свои роликовые коньки и теннисные ракетки, а убираться не любил больше всего на свете. Если бы у него была комната, как у меня, то наверное, там царила бы разруха, как в Риме после падения.

Сейчас мне уже девятнадцать, а история, которую я собираюсь рассказать, началась два с половиной года назад. Кто-то скажет, что для молоденькой девушки довольно странно писать мемуары, тем не менее мне хочется вспомнить те несколько месяцев, которые изменили мою жизнь. Да что там – за день может произойти так много, что иная шестидесятилетняя биография рядом с этими событиями покажется бесцветной и скучной. Хочу сразу сказать, что я не испытываю горечи или раскаяния, и доведись мне снова прожить это время, я поступила бы, наверное, точно также, ведь надо учитывать обстоятельства, – у меня просто не было выхода. В те несколько месяцев я превратилась из маленькой девочки в зрелую женщину, а потом испытала обратное превращение, если такое вообще возможно! Я знаю только одно – надо найти правильные слова, чтобы рассказать о том, о чем я хочу рассказать, и эта книга должна получиться такой честной, что я просто умру от стыда, если кто-то догадается, кто ее автор. Когда я говорю «честной», то имею в виду именно «честность».

Не думаю, что за прошедшие два с половиной года моя внешность изменилась. Волосы у меня все еще светлые, а летом, естественно, еще больше выгорают и начинают походить н? пшеницу, которую долго сушили на солнце. Глаза, к сожалению, не голубые, а серые с коричневыми крапинками. Когда я их прищуриваю, то они становятся темными и грозными. Нос у меня определенно великоват, но маленькие мышцы вокруг ноздрей позволяют по-кошачьи наморщиться – тогда нос кажется меньше. Впрочем, трудно всегда помнить о каких-то мышцах, поэтому в шестнадцать лет я специально клала в правый туфель камешек, чтобы он напоминал мне о том, что надо морщиться. Правда, из-за камешка я начала хромать, поэтому пользы было немного. В те дни я стягивала волосы на затылке резинкой или лентой, а теперь они спадают светлой волной мне на плечи.

Фигура у меня хорошая. Я быстро стала выше моих сверстниц, а когда перешла в старшие классы, грудь уже красиво оформилась, и мне даже приходилось ее немного скрывать. Ноги у меня длинные, а вот щиколотки не слишком тонкие, и я научилась ходить на каблуках гораздо раньше многих одноклассниц. Талия у меня до сих пор такая тонкая, что папа может сцепить вокруг нее ладони. Он всегда говорит, что когда видит таких худых барышень, то боится, что они переломятся пополам, но меня это только смешит, тем более что я прекрасно гнусь и кручусь на кольцах в спортивном зале.

Девушкам полезно проводить иногда инвентаризацию внешности, и книга дает мне как раз такую удобную возможность. Нет сомнений, что длинная шея и ровный круглый затылок – лучшее, что у меня есть. А вот лицо с шестнадцати лет у меня почти не изменилось, и это иногда удивляет: ведь я так много пережила, и опыт должен был оставить морщинки вокруг рта и у глаз.

Как правило, я ношу брюки или спортивную юбку со свитером. Я никогда особенно не задумывалась о белье и всем таком прочем – удобно – и слава богу. Конечно, никакого лифчика, но когда я надеваю юбку и туфли на каблуках, то приходится думать и о чулках с поясом, – и это мне даже нравится. Чулки я предпочитаю самые тонкие и светло-золотистые.

Ну, какие еще нужны детали, чтобы вы меня представили? Думаю, никаких, некоторые и так лишние, но я хотела рассказывать правду, а это часть правды. Детство теперь для меня потеряно. Я даже точно не знаю, было ли оно. Я забыла, как крутят обруч и играют в салочки. Я до сих пор иногда покупаю себе шоколадку, но ведь это случается не только в детстве.

Главное, привести все во временное соответствие. События толпятся во мне и никак не хотят выстраиваться по порядку. Надо во всем разобраться. Я закрываю глаза и вспоминаю каждый эпизод по отдельности. Я одна наедине с совестью.

Глава 2

С тех лета и осени прошло два с половиной года. Прежде меня ничто не тревожило, я была счастлива. Хотя возможно, где-то в глубине сидело что-то беспокойное, что-то опасное – какое-то неподдающееся контролю желание все почувствовать, узнать и испытать. А может, я все это домыслила позже. Но как бы то ни было, тогда я об этом еще не задумывалась.

Это было незабываемое лето: дни тонули в солнечном свете и покое, на небе не появлялось ни облачка. Само утреннее пробуждение и рассматривание в окно сада с прудом уже казалось приключением. В те дни у меня была особенная манера выражать дикое восхищение: я прижимала язык к небу и издавала тихий визг – получался резкий свистящий звук, с него-то я и начинала почти каждое утро.

У нас с Джоном уже начались летние каникулы, но семья еще не перебралась в загородный коттедж в Тисвильде, потому что отец опять уехал в командировку в Германию. Он отправлялся туда три-четыре раза в год и всегда возвращался назад через Париж. Наверное, в парижских девочках было нечто особенное, потому что он всегда повторял один и тот же маршрут, а когда рассказывал о поездке матери, всегда со значением поднимал брови. Можно сказать, что было бы дешевле и работать и развлекаться в Германии, но для него в Париже было заключено что-то исключительное и притягательное.

Мама не хотела переезжать на виллу, хотя было так жарко, что я даже иногда вытаскивала ночью матрас на балкон и спала только под одной простыней. Она говорила, что устала обходиться без городских удобств, но это была отнюдь не вся правда. Дело в том, что последние два года у нее был постоянный любовник: маленький спокойный человечек с необыкновенно ухоженными руками. Наверное, он был довольно симпатичным, если бы не казался мне таким невероятно старым. Он часто обедал с нами и в те дни, когда папа бывал дома, и оставался поболтать до двух-трех часов ночи.

Вот мы и не уезжали на виллу, ведь он не мог оставить свою врачебную практику, чтобы быть рядом с мамой. Естественно, мама не подозревала о том, что мне все известно, а я понимала, что показать ей свою осведомленность было бы бестактностью и глупостью. Я узнала обо всем совершенно случайно во время одного маминого утреннего телефонного разговора, когда она думала, что вокруг никого нет, а я тихонько грелась на солнышке неподалеку на веранде. Уйти я уже не могла – она бы меня тут же заметила. Мне было тогда всего четырнадцать, и новость оказалась для меня в какой-то степени шокирующей, но с другой стороны, она помогла мне стать широко мыслящим человеком. Я почему-то считала, что мама должна была ждать от меня именно такой реакции, а я вправе была надеяться на подобное ответное чувство с ее стороны.

Как мне описать маму? Это тем более трудно, что я так хорошо ее знаю. В то время мы были одного роста (теперь я выше), и она удивительно молодо выглядела. В ней всегда было что-то высокомерное и неприступное. Она всегда хорошо одевалась, и я никогда не видела, чтобы она носила одно и то же платье или блузку целый день, кроме тех случаев, когда мы жили за городом. Иногда я замечала, что она одинока и о чем-то грустит. Это случалось тогда, когда Он не приходил вовремя на свидание или забывал позвонить, и тогда я пыталась отвлечь ее пустой болтовней на самые разнообразные темы. Она улыбалась отсутствующей улыбкой и журила меня за безмозглость и легкомыслие. А на самом деле я помогала ей пережить несколько мучительных часов ревности и обиды. Уверена, что ей незачем было ревновать, но прекрасно понимаю ее – ибо сама пережила не одну похожую ситуацию.

– Мама, а дядя Хенинг женат? – как-то спросила я, когда мы остались с ней одни после обеда. Мне велели называть его «дядей», хотя меня страшно это раздражало.

– Почему ты спрашиваешь, дорогая? – удивилась она, глядя в сад. – Нет. Он разведен.

– Он давно у нас не был, – заметила я невзначай.

Мама встала и вышла на веранду. Она крутила на руке браслет, и я была уверена, что у нее несчастный вид, хотя видела только ее спину.

– Что ж, папы нет, а дядя Хенинг приезжает повидаться с ним, не правда ли?

– Да.

– Он тебе нравится?

– Да, он милый. В нем есть что-то успокаивающее.

Мама вернулась к кофейному столику, улыбнулась и несколько натянуто сказала:

– Ему было бы приятно это слышать. В следующий раз, когда он приедет, скажи ему это сама.

Больше ничего не было произнесено, но я вдруг почувствовала желание вскочить, подбежать к ней, обнять и приласкать. Во мне не было ревности к Хенингу, и его существование в маминой жизни меня больше не шокировало. «Если папа с мамой принимают ситуацию такой, как она есть, – думала я, – то мне просто ничего не остается делать.» Грустно было только то, что ни один из них не стал счастливее, подарив другому свободу. Иногда мне казалось, что их жизнь похожа на жизнь людей, которые общаются только по телефону, но никогда не встречаются в одной комнате.

Немного позже мама пожаловалась на годовую боль – первый признак, что она в плохом настроении, и пошла прилечь. А через пару минут появилась Берти. Она влетела на веранду и несколько раз крутанулась, чтобы продемонстрировать мне новую юбку. У Берти темные волосы, она немного старше меня, и мы были очень близкими подругами, которые делились друг с другом практически всеми переживаниями. Жила она в трех минутах ходьбы от нас, и у нас был один круг знакомых. Она должна была бы учиться в старшем классе, но из-за болезни отстала и оказалась в моем. Берти собиралась поехать с нами в Тисвильд. Плавала она, как рыба, и загорела, будто родилась мулаткой. Папа всегда говорил, что мы отлично оттеняем друг друга: темненькая и светлая, Розочка и Беляночка.

Все это немножко ля-ля фа-фа, – заявила она, падая на кресло.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, в смысле грустно, – ответила она. – Все уже уехали – Эрик, Соня, Сюзи и Йорген.

Берти всегда придумывала какие-то собственные словечки, разговаривая на смеси детского лепета и молодежного сленга. Благодаря этому, она была довольно знаменитым в нашей компании человеком. «Бу»– на ее жаргоне означало нечто невероятно волнующее, «хлоп»– что-то не стоящее волнений и беспокойств, а вот «фа-фа ля-ля» было для меня новеньким, и я не могла не завидовать ее способности все время обновлять свою речь. Сама она заявляла, что способна вести разговор, пользуясь только собственным словарем, но я все-таки ей не верила.

– Одеваться не собираешься? – поинтересовалась она, прикуривая.

– Уже.

– Ты что, собираешься так пойти на танцы?

– Почему ты всегда ругаешь мою одежду. Это славное платьице – вырез глубокий и не жарко.

– Но в нем нет кайфа – изюминки!

– Оставь эту проблему мне. Я не люблю привлекать внимание.

– Ха! – раздалось с кресла. – Ха, ха! Иронический тон немножко обидел меня, потому что я знала, что она права. Любая девчонка любит привлекать внимание, но соревноваться в этом с Берти было довольно трудно. Она притягивала к себе все взгляды, едва успев войти в комнату. Когда она танцевала, надо было расступаться, а уж если она клала парню руку на плечо, то это была не рука, а все ее тело.

– Я видела мистера Брандта, – сообщила она.

– Где?

– Неподалеку. Только не возбуждайся. Он пошел к себе, но весьма завлекательно приподнял шляпу.

– Надо было пригласить его.

– Да он исчез, не успела я рта раскрыть, и к тому же меня утомили мужчины преклонного возраста.

Берти всегда говорила обо всем и всех, будто это были столбы на дороге, мимо которых она уже успела пройти. Мистер Брандт был нашим школьным учителем. Девчонки много болтали о нем, хотя ему уже стукнуло сорок и он казался нам древним стариком.

– Нас будет человек двадцать, – продолжала она уже о другом, – и есть магнитофон, который играет целый час без перерыва. Может, хоть туфли другие наденешь – на каблуках.

– Да, сейчас.

– Давай-ка на тебя посмотрим. Она встала и подошла ко мне, внимательно и критически осмотрела, а потом сняла с себя зеленый ремень и затянула мне на талии.

– Вот так-то лучше. Можешь взять его на пару недель, если одолжишь мне те красные туфли на итальянских каблуках.

– Ладно, – согласилась я, затягивая ремень еще на одну дырочку.

– Пудра слишком светлая, заметила Верти. – Ты уже загорела, нужен белее темный тон.

– Этот мамина пудра.

– Никогда не бери ничего у стариков, а то сама состаришься до срока. Если меня что-то и пугает, то это мысль о старении!

Верти сделала несколько танцевальных па, потом неожиданно задрала юбку и поправила чулки, а потом провозгласила:

– Идем.

Когда мы пришли, вечеринка была в полном разгаре. Еще с дороги слышалась музыка. Верти тут же принялась подпевать, а войдя в комнату, первым делом направилась к магнитофону и добавила громкости.

Эмма выставила вермут, лимонад, виски и джин, но в такие вечера я пью только лимонад с капелькой вермута, однако Верти и еще пара других девушек тут же взяли по стакану виски. Мне виски не нравилось – от него начинала болеть голова. Оно не подходит молоденьким девочкам, – подумала я, – и если кому-то никак не удается разогреться, то лучший способ – сплясать настоящий рок-н-ролл. Танцы заставляли меня забывать обо всем. Сейчас все уже не так, но в те времена мне было достаточно хорошего ритма, который я ощущала каждой порой кожи. Как будто у меня вырастали невидимые крылья – ни с чем не сравнимое ощущение.

В тот вечер было жарко, и мальчишки сняли пиджаки почти сразу. В девять было еще светло, двери веранды оставались широко открытыми, и сад тонул в желтом свете уходящего солнца. Вдалеке виднелись огни нашего дома, который был меньше дома Верти, и никто не мог понять, зачем им с матерью столько места. Мать Верти развелась с ее отцом и проводила большую часть лета за границей. Каждый день она обязательно в шесть часов вечера звонила дочери – наверное, ей было стыдно, что она так часто уезжает, оставляя девочку одну. Откуда бы ни раздавался звонок – из Рима, Ниццы, Парижа, они всегда разговаривали четверть часа, а Верти, зажав трубку ухом, красила ногти, поэтому она всегда держала лак и пилочку рядом с телефоном. «Так время не теряется попусту, »– говорила она, а мне казалось, что бутылочка с лаком для ногтей была единственным реальным свидетельством, что у Верти есть мать. Конечно, в тот вечер ее не было в городе, и мы были предоставлены сами себе. В нашем распоряжении был сад и весь дом с четырьмя спальнями наверху – для тех, кого интересовала именно эта сторона вечеринки.

Я много танцевала и, хотя знала почти все слова песен, никогда не напевала их, а только изредка мурлыкала в такт мелодии, чтобы не раздражать партнера.

Понемногу пары разбрелись кто куда – некоторые направились в сад, другие – поднялись наверх. Ганс Хенрик как всегда много пил и быстро заснул. Верти я долго не видела, но потом она вдруг вернулась вместе с Уильямом и станцевала с ним степ. Это был один из самых шикарных парней в нашей компании, папа разрешал ему брать свою машину, даже на вечера. Может, они уезжали покататься, а может, проводили время наверху. Впрочем, меня это мало интересовало, пока звучала музыка и можно было танцевать.

– Развлекаешься? – бросила мне Верти.

– Да, все замечательно!

Парня, с которым я танцевала, звали Мортон, – он был старшим из нас. Ему уже исполнилось девятнадцать, и в его лице всегда было что-то мрачно-серьезное, но, боже, как он вел партнершу! В какой-то момент мне даже показалось, что это не я порхаю по комнате, а кто-то другой – более легкий, элегантный, красивый. Потом народ направился на кухню резать сандвичи, и гостиная почти опустела.

И вдруг я обнаружила, что сижу у Мортона на коленях в огромном кресле. Он целует меня, а я – его. Я не против того, чтобы целоваться с мальчишками, тем более, что он был таким прекрасным танцором. Конечно, лучше бы поцелуи были не такими грубыми, но что поделаешь – не хочешь целоваться, не ходи на вечеринки. Но на поцелуях все должно заканчиваться – считала я, и тут мы с Берти всегда спорили. Я оставляла им пространства не больше дюйма выше колена, она – гораздо больше. И как же мне было трудно удержать их проворные руки! Вот и Мортона пришлось немного осадить.

– Почему? – услышала я его вопрос. – В ласках нет никакого вреда. Ты что, меня боишься?

– Нет, себя, – ответила я, вырываясь. Но он резко повалил меня на кресло, а насилие – это то, что я ненавижу больше всего. Я ужасно разозлилась и влепила ему пощечину, и только тут заметила, что рядом с нами стоит Берти.

– Ну и дура, – сказала она, – да не просто дура, а еще и грубишь моим друзьям. Пойдем, Мортон.

Она увела его в другую комнату, где они сразу стали танцевать, а я почувствовала себя такой неуклюжей и маленькой.

Неужели я была не права? Нет, права – я не хотела этого, он для меня ничего не значил. Я боялась, что не совладаю с собой и окажусь в глупом положении, а этого не стоило ничто в мире.

Наверное, мне надо было обсудить эти проблемы с кем-нибудь, тонко чувствующим и все понимающим, но с кем? Мнение Берти мне было, известно. Папа только посмеялся бы, а поговорить с матерью мне просто не приходило в голову. Оставалась одна Нелли. И я направилась домой. В какой-то момент я остановилась на тропинке, почти готовая вернуться назад – к музыке, свету, веселым приятелям, но дело не терпело отлагательств. И я побежала к дому, но Нелли не оказалось, она куда-то ушла, и поэтому я завалилась спать, чувствуя себя немного грустно.

Глава 3

Через несколько дней вернулся папа. Мне нравилось в нем все – даже запах – смесь табака и лосьона после бритья. Я всегда выбегала ему навстречу, висла на шее и целовала.

– Ну как ты вела себя, Хелен? – спрашивал он.

Но только я начинала обдумывать, как ему ответить, он уже отворачивался. У него не было времени – надо было пройти в кабинет и налить себе виски. Мама сидела в кресле – она была спокойной, умиротворенной и счастливой. Сегодня утром она разговаривала с Ним, и я читала это в веселом блеске ее глаз.

– Хорошо съездил? – спрашивала она, глядя не на него , а на свою сигарету.

– Да, чудесно, – отвечал папа. – На обратном пути мне надо было кое-что посмотреть в Париже. Я побывал там в настоящей русской бане.

– Как интересно, дорогой, – отзывалась мама равнодушно. – Значит, ты на сей раз чист, несмотря на долгое путешествие.

– Когда мы едем на виллу? – спрашивал он, бросив на нее взгляд, который мне не хотелось бы замечать. – Завтра? Ты успеешь собраться?

– Конечно. Все готово. Может быть, у нас кое-кто погостит недели две-три.

– И кто же это?

– Дядя Хенинг, если сможет.

– Отлично. Чудесно. Я тоже мечтаю расслабиться.

Моменты папиного расслабления были вполне комическими, даже клоунскими. Он надевал деревянные башмаки и какую-нибудь потрясающе старую одежду, вооружался тяпкой или лопатой и отправлялся в сад. В такие минуты все в доме просто обожали его. Мы прислушивались, как он ходит, ругается, что-то копает и выкорчевывает, а спустя час видели, как возвращается, возмущенный, что его усилия по наведению порядка в саду не увенчались успехом. В обед он выпивал два пива и три шнапса и ложился соснуть. Через пару дней мама посылала за садовником, чтобы восстановить нанесенный ущерб. К счастью, подобные вылазки случались не чаще пары раз в год. Папа же считал, что он единственный в доме, кто ухаживает за садом и в городе, и на вилле.

Как можно было не любить такого отца? Я не могла. Он был высоким, крупным, и когда садился на плетеное кресло, я всегда боялась, что оно рухнет. В нем на самом деле было больше мальчишеского, чем в Джоне, и я иногда ощущала к нему настоящие материнские чувства. Я никогда не боялась отца, как иногда боятся отцов девчонки. Один раз в жизни он ударил меня – когда я перевернула бутылку старого виски, о котором он говорил в течение всего обеда. Все виски до капельки вылилось на ковер, а я пряталась в комнате после того, как он ударил меня. Спустя час он появился в проеме двери.

– Я не должен был бить тебя, особенно при людях, – сказал он. – Признаю, что был неправ… Не думай об этом больше, Хелен, ладно?… Ты меня слышишь? Хелен, с тобой разговаривает отец…

Наша вилла в Тисвильде терялась среди полей, а терраса находилась всего в двадцати ярдах от берега. Ночью можно было лежать и слушать, как бьется о берег вода, и я часто вставала, чтобы выйти посмотреть на ночное море. В этом была бездна романтики. И каждый раз я представляла одну и ту же сцену – от горизонта ко мне движется старинный парусный корабль. Я вижу на палубе высокого молодого загорелого моряка со смеющимися белыми зубами в небесно голубом платке, повязанном вокруг пояса. Он машет мне, машет и машет. Я бегу навстречу по берегу, шепча:

«Наконец-то, Энтони, наконец…» Он на руках несет меня на корабль и приказывает уродливому старому капитану с деревянной ногой плыть прочь. Мы стоим с ним на палубе, он обнимает меня за плечи, я прижимаюсь к нему, берег теряется вдали, а из-за горизонта медленно выкатывается раскаленный шар солнца…

Или мне представлялась другая история: я вижу быстроходное судно, которое несется к берегу, рассекая волны и оставляя позади себя белые барашки. А на нем – на нем легкий и изящный, как птица, морской офицер в белой фуражке с золотым околышем. Он складывает ладони у рта и кричит мне: «Хелен, дорогая, я люблю тебя! Послушай! Я покончу с собой, если ты не поедешь со мной в Калифорнию!»Я медленно и высокомерно иду ему навстречу по берегу, позволяю поцеловать себе руку, а в воздухе слышится нежный хор ангелов. Когда я всхожу на корабль, то оглядываюсь, а на берегу стоят папа с мамой, взявшись за руки, они машут мне, а где-то за деревьями прячется одинокий и отчаявшийся Мортон. Вдруг он выбегает на берег и кричит: «Хелен!..»

Моя летняя жизнь на море была полна подобными мечтами и фантазиями. Казалось, само место будит воображение, заставляя грезить о любви и счастье. Это море вдохновляло сны, и я с наслаждением упивалась красотой каждого мгновения дня и ночи. Это лето было жарче, ярче и прекраснее других. Море сияло, как огромное зеркало, а утром уже было так солнечно, что мама выходила к завтраку в темных очках. Вокруг дома росли розы, воздух был напоен сладким ароматом, и на меня то и дело накатывало странное состояние, которое я была не в состоянии определить – мне то хотелось плакать, то хохотать, как сумасшедшей. Я просто чувствовала, как расту, хотя давно считала себя сформировавшейся женщиной. Да и не в этом было дело – скорее странное состояние объяснялось влиянием природы, слиянием с ней.

Берти и я целый день ходили в купальниках. Мы все время купались, ныряли и загорали на берегу. Берти быстро загорела, став из золотисто-коричневой почти черной. Я же сначала вся покраснела, как рак, но потом тоже понемногу подрумянилась.

Впрочем, оказалось, что от бесконечных купаний и загорания тоже устаешь.

– Что-то должно произойти, – сказала как-то раз Берти. – Что-то волнующее.

В этот вечер приехал дядя Хенинг, но нас с подругой это касалось мало. Мама ждала его приезда и напудрилась больше, чем следовало. Кофе подали в сад, прислуживала Нелли, которая была вовсе не в восторге от нашего выезда на природу и за все лето едва ли хоть раз вышла к морю.

– Давайте пройдемся после кофе, – предложил папа. – Нигде больше не увидишь такого заката, Хенинг.

– Может быть, дядя Хенинг предпочитает посидеть в саду, – возразила мама. Хенинг закурил сигару и сказал с ребяческим видом:

– Я сделаю все, что вы захотите.

– Да вы лучший гость, который у нас когда-либо был, – воскликнул папа. – Не понимаю, почему вы так и не женитесь во второй раз, вы просто созданы для семьи. Или все-таки есть планы?

– Должен вас разочаровать – я об этом не думал.

Мама так резко поставила на стол чашку, что та звякнула. То ли папа был непозволительно глуп, то ли отказывался что-либо понимать. Мне показалось все это крайне неприятным, и поэтому я сказала, что мы с Берти пройдемся.

– Не забудь накинуть куртку, – бросила мама вслед. – Становится прохладно.

Когда мы вышли на дорогу, солнце село, и небо заливал ровный бархатный багровый свет. Воздух был совершенно неподвижным, и многие сидели в беседках при свечах – только так можно было немного отогнать расплодившихся от жары комаров.

Возле деревенского киоска толклась группка парней и девчонок. Берти остановилась.

– Привет, Эрик, – поздоровалась она с плотным коротышкой, которому явно было не больше восемнадцати.

– Эй, ребята! – отозвался он. – Что это вы тут делаете?

– Я гощу у Хелен, – кивнула на меня Берти. Компания лениво закивала в знак приветствия.

– Сегодня у одного приятеля танцы, – сообщил Эрик. – Пойдемте с нами, если хотите, тем более, что нам не хватает девчонок.

– Большое спасибо, – рассмеялась Берти. – Мы польщены!

– Так чего мы ждем? – удивился Эрик. – Пошли.

Мы двинулись гурьбой к ярко освещенному коттеджу. Он стоял ближе остальных к морю, и на самом берегу были постелены доски для танцев. Почти сразу, как мы появились, меня подхватил какой-то парень и мы с ним пустились в пляс. Танцевать у самой воды было довольно странно – море тихо шуршало у ног, а магнитофон только мешал его музыке, тем более, что запись была не самой лучшей, словом, у меня не было настроения выплясывать. Мелодия кончилась, парень отпустил меня, и я вдруг сразу почувствовала себя очень одинокой и ушла одна к морю, чтобы просто посидеть, глядя на тихо плещущиеся волны. «А вдруг это тот самый вечер, когда на горизонте появится мой корабль, – думала я, – именно сейчас он мне так необходим!»

Вдруг я увидела, что не одна у берега – кто-то сидит рядом. Я повернула голову и наткнулась на пару ярко-синих глаз. Они улыбнулись и чем-то напомнили мне глаза отца, хотя были на самом деле совершенно другими.

– Меня зовут Френсис, – представился парень. – А я раньше тебя не видел.

– А я здесь первый раз, – отозвалась я. – Меня зовут Хелен.

Ему вряд ли было больше восемнадцати, и он был такой загорелый, что белки глаз казались голубоватыми на почти черной коже. Волосы у него были коротко подстрижены, а руки длинные и сильные. Я заметила, как под загорелой кожей ходят упругие мышцы.

– Почти стыдно заводить шумную музыку в такой вечер, – заметил он. – Это портит тишину и покой воды.

– Я думала о том же самом, – обрадовалась я.

Потом мы долго сидели молча, просто глядя на волны, пока сзади продолжались шум и веселье. Потом он взял меня за руку и просто легко пожал ее, я не ответила на пожатие, но по телу прошла теплая волна. Он был одинок и печален – я это почувствовала, и сердце у меня дрогнуло. Мы просто сидели на песке и касались друг друга пальцами, как будто двое слепых вели тихую игру или разговор. Я даже представать не могла, что руками можно сказать так много.

Наверное, прошло довольно много времени, пока появилась Берти и сказала, что хочет домой. Сейчас же. Видимо, она не имела должного успеха и решила немедленно уйти. Мы направились к нашему коттеджу и шли с Френсисом, взявшись за руки, Берти поплелась сзади. Все получилось очень удачно – Френсис узнал, где я живу, и пообещал, что зайдет на следующий день. Прежде чем он повернулся, чтобы уйти, я поймала отсвет его застенчивой улыбки.

До конца дороги мы с Берти молчали, я смотрела под ноги, Берти на прощанье бросила одно из своих словечек, выражавших крайнюю степень недовольства, и ушла к себе в комнату. Я тоже пошла к себе и легла, но долго не могла уснуть и пялилась в потолок, прислушиваясь к звукам, которые доносились с улицы. Мне казалось, что я все еще чувствую пожатие его нежной руки.