Текст книги "«Черные эдельвейсы»" СС. Горные стрелки в бою"

Автор книги: Иоганн Фосс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Выбор

Трудно объяснить, что именно в конечном итоге заставило меня принять решение поступить на службу в войска СС. Тогда, в 1942 году, я не задавал себе такого вопроса, но теперь, в 1945 году, он приобрел для меня огромную важность. Что заставило семнадцатилетнего юношу из приличной семьи стать членом военной организации, которую англичане и американцы назвали шайкой преступников? Как и почему это случилось?

Как мне кажется, главным образом оно было вызвано неблагоприятным ходом войны осенью 1942 года и разной реакцией моих ровесников на ухудшающиеся перспективы нашей победы. С одной стороны, были те, кому хотелось избежать отправки на фронт, с другой стороны, существовали и такие юноши, которые считали, что настало время удвоить усилия для разгрома врага. С сегодняшней точки зрения кажется, что обе позиции влияли друг на друга самым противоречивым образом. Чтобы объяснить это, следует рассказать о том, какой была жизнь в третий год войны.

Однажды в полдень, в начале сентября, я гулял в лесу вместе с Кристиной. Она вскарабкалась по лестнице наверх и забралась на охотничью платформу, установленную в ветвях огромного дерева. Ее лицо раскраснелось от удовольствия, дымчато-карие глаза лучились радостью, на лице было написано лукавое выражение. Казалось, будто она безмолвно спрашивает меня:

– Видишь? Я сумела! А ты думал, что мне это не удастся?

Действительно, подняться наверх было нелегко, потому что две перекладины лестницы совсем прогнили. Будка в ветвях дерева имела настолько низкую крышу, что мы не могли выпрямиться в полный рост и были вынуждены с трудом втиснуться на крошечную скамеечку, рассчитанную на одного человека.

С высоты открывался вид на речушку, берега которой поросли елями. Среди хвойных деревьев росли несколько кленов и буков. Вокруг было тихо, лишь ветер шелестел в высокой, выгоревшей на солнце траве. В воздухе летали паутинки, медленно садясь на кроны деревьев. Пахло хвоей и сухими листьями.

Нам нравится это место, мы называем его нашим тайником. Оно расположено на лесистых холмах вдалеке от замка Блессгейм, откуда нам приходится идти примерно час. Для нас это место – своего рода символ дома. Мы принадлежим ему в той же степени, в которой оно принадлежит нам. Здесь мы чувствуем себя счастливыми, здесь понимаем, что влюблены друг в друга.

Бывать здесь нам удается крайне редко. Во-первых, мы делаем это тайком и всячески пытаемся скрыть наше пребывание в лесу. Во-вторых, различные обязанности оставляют нам слишком мало свободного времени. Школа, работа по дому, участие в деятельности «юнгфолька» и «юнгмэдель», молодежных организаций для мальчиков и девочек, спорт (легкая атлетика летом и лыжи зимой), занятия музыкой, что в моем случае означало уроки игры на скрипке и выступления в составе школьного оркестра – вот что заполняло нашу жизнь. На подготовку уроков у меня оставалось мало времени, и поэтому я был неважным учеником. Я хорошо успевал лишь по немецкому языку, иностранным языкам и истории. Все прочие предметы, в том числе и математика, давались мне тяжело.

Мать Кристины была уверена, что в тот день ее дочь занимается какой-то внеклассной деятельностью. Она, несомненно, не отпустила бы ее из дома, если бы ей стало известно, что мы отправились в лес. Однако наши семьи хорошо знали круг моих и ее друзей и, видимо, подозревали, что между нами зарождается романтическое чувство. Моя мать не испытывала желания знать о моей личной жизни слишком много. Она, по ее собственным словам, была не в состоянии контролировать все поступки своих четверых детей, а отца вот уже третий год как не было дома. Таким образом, ей не оставалось ничего другого, как полагаться на наше благоразумие.

Кристине шестнадцать лет. У нее гибкая спортивная фигура. Каштановые волосы забраны в конский хвост. Кожа красивая, смуглая от природы. Высокие скулы, длинные ресницы и вздернутый носик, придающий ей задорный вид. По пути к нашему тайнику мы болтали о разных пустяках – уроках, учителях, школьных товарищах и прочем – самые обычные разговоры для нашего возраста. Мои отношения с Кристиной носят невинный характер и ограничиваются вот такими встречами и беспечной болтовней. В те годы о другом нельзя было даже помыслить. В то же время мы не считали, что нашей дружбе чего-то не хватает.

Сейчас мы с Кристиной молчим, любуясь природой в погожий осенний день.

– Давай закроем глаза, – неожиданно предлагает она, понизив голос, – и загадаем каждый свое желание.

Она закрывает глаза, и я с восхищением смотрю на ее длинные ресницы, которые кажутся мне похожими на бабочек, сложивших крылышки.

– Скажи, что ты загадал? – спрашивает Кристина.

– Хочу поцеловать тебя, – честно признаюсь я.

– Я так и знала, что ты это скажешь, – отвечает она и лукаво добавляет: – Значит, я загадаю себе другое желание.

– Ладно, скажешь мне о нем позже, – говорю я и целую сначала ее веки, а затем губы.

– Хватит, прошу тебя! – произносит Кристина и высвобождается из моих объятий. – Не хочешь узнать о моем желании?

– Конечно, хочу! Говори!

Кристина на мгновение задумалась, глядя вниз, на поляну, затерявшуюся посреди деревьев. Перехватив ее взгляд, я заметил, что глаза моей подруги потемнели.

– Я загадала такое желание – встретиться с тобой после войны в этом самом месте. Мы будем одни, я и ты, и встретимся сразу, как только вернемся домой.

Мы снова поцеловались, зная, что время настоящей любви для нас еще не настало, но когда оно придет, мы окажемся в разлуке, в далеких краях, где каждый будет выполнять свой долг. Тень войны уже нависла над нашей юностью, и мы помнили о ней даже в этом затерянном лесном уголке, казавшемся нам раем.

И все же Кристина улыбнулась храброй, но одновременно печальной улыбкой. Мне показалось, что ее глаза полны любви.

Смеркалось. Пора возвращаться.

Когда я вернулся домой, мать сообщила мне, что пришло письмо от отца. Он скоро получит отпуск. Была и вторая добрая весть. Мой брат Ник, который сразу после выпускных экзаменов в гимназии был призван в армию, теперь находится на Восточном фронте, по всей видимости, совсем рядом с местом службы отца. Кроме того, меня ждало письмо от моего друга Ганса, попавшего в парашютные войска. Он с воодушевлением рассказывал о своих первых тренировочных прыжках. Вчера мне стало известно, что мой предшественник из «юнгфолька» получил звание пехотного лейтенанта. Мое беспокойство по поводу того, что я живу скучной и монотонной жизнью гражданского человека, еще больше усилилось.

С нетерпением ожидая встречи с моим отцом, мать сделалась разговорчивей обычного, и после ужина мы с ней завели самый долгий за последний год разговор. Обсуждение текущих дел – точнее, всего того, что только существует на свете, – было для нее жизненной необходимостью, такой же, как для кошки необходимость время от времени подтачивать коготки обо что-то твердое. Поскольку в тот момент я был старшим из детей нашей семьи, на роль собеседника она выбрала меня.

Когда мы снова стали обсуждать перспективу моего ухода в армию, она проявила достойное похвалы понимание. Должно быть, ей казалось вполне естественным, что молодые люди моего возраста готовы добровольно выполнить воинский долг. Скорее всего, это отвечало опыту ее поколения, проявлявшего такие же настроения в подобных обстоятельствах более двадцати лет назад. Однако ее поколение пережило поражение в Первой мировой войне, и в годы, предшествующие новой войне, Второй мировой, она никогда не скрывала своего скептического отношения к немецкому правительству после принятия условий «кабального Версальского договора», в условиях мира, не сумевшего разумно восстановить национальное достоинство. Зная о, мягко говоря, странном подборе функционеров НСДАП на местном и региональном уровнях (отец называл их «партийными комедиантами»), разве можно было верить в то, что политическое руководство страны в целом способно справиться с задачами, которые в данный момент стояли перед немецким народом? Для большинства из них до 1933 года опыт обуздания насилия ограничивался лишь драками с политическими противниками в пивных и на улицах. Теперь же мы находились в состоянии войны со всем остальным миром.

Основная тема почти всех наших разговоров затрагивала двойственное отношение моих родителей к национал-социализму. Отец и мать происходили из семей, давших несколько поколений купцов, банкиров, землевладельцев, адвокатов и государственных служащих. Их характеры сформировались в условиях консервативного воспитания, а также опыта Первой мировой войны и ее последствий. Несмотря на их главные убеждения, им представлялась неизбежной и морально обязательной социальная перестройка Германии в послевоенные годы. Пережитый народом военный опыт, дух фронтового товарищества, совместно пережитые трудности на фронте и в тылу, совместные усилия всех социальных классов во имя общей цели за четыре долгих года войны нельзя было оставить без внимания. Это, скорее, был вопрос справедливости – формирование нового современного общества без классовых барьеров и перегородок, общества, основанного на принципе равных возможностей и индивидуальных способностей. Одной из излюбленных идей моей матери было устранение классовых барьеров и признание социальной значимости любой полезной творческой формы труда. В то же время осознание моими родителями драматического поражения Германии в войне и тяжкие условия, навязанные немцам Версальским договором, – безусловно несправедливые, – заставили их признать идею «национальной идентичности» и того, что осталось от былой гордости нашего народа.

Немаловажную часть жизненного опыта моих родителей составляли события, связанные с попытками большевиков захватить власть в послевоенной Германии. После войны отец даже какое-то время служил в рядах фрейкора на территории государств Балтии.

Позднее, в 1920 году, он стал свидетелем коммунистического мятежа в Рурском бассейне, куда прибыли политические комиссары из России. После этого ему довелось увидеть кровавую борьбу коммунистов за власть в Берлине. Моя мать рассказывала о том, как в дни уличных беспорядков в отдельных кварталах Брауншвейга, где жили люди «ее круга», им посоветовали не выходить из домов, чтобы не стать жертвами насилия. Для них, как и для большинства наших соотечественников того времени, этот опыт был достаточно убедительным свидетельством реальной и постоянной угрозы большевизации Германии. Дома я часто слышал разговоры о том, что необходимо избавить страну от подобной угрозы и в качестве предпосылки установить нормальные отношения между разными социальными классами. По мнению родителей, такой цели прежде всех добьются, видимо, национал-социалисты.

В этом отношении их мышление было также сформировано пониманием неудач правительства Веймарской республики, не справившегося с послевоенными проблемами и допустившего возможность большевизации страны. Мои родители понимали, что настало время больших перемен, когда кто-то должен взять политическую власть в Германии в свои руки.

По этим причинам они доброжелательно относились к национал-социализму, и после 1933 года моя мать решила примкнуть к этому политическому движению и самым активным образом участвовать в нем. Ее интерес к политике возник еще в те времена, когда она дома, в Брауншвейге и Харденбурге, слушала разговоры своих родителей. Ее отец написал диссертацию о «Капитале» Карла Маркса и всю свою жизнь занимался общественно-политическими проблемами. Именно у него моя мать научилась искусству полемики. Она считала, что ее долг состоит в продолжении дела отца, моего деда, и презирала тех представителей «образованного класса» – особенно интеллектуалов, – которые, отстраняясь от политики, считали себя выше презренной прозы жизни и выполнения целей «рабочей» партии. Она как-то призналась, что никто не имеет права критиковать, если сам не предлагает и не делает ничего конструктивного.

Однако в наших вечерних домашних дискуссиях мать выступила в роли адвоката дьявола. Она задавала мне какой-нибудь вопрос, связанный с официальной позицией властей, чтобы я мог высказать свое мнение. В числе вопросов были такие, что касались обстановки на фронте, хвастливых высказываний тех, кто недооценивал врага, жестких методов расправы с инакомыслящими и прочих просчетов, допущенных партийными функционерами. Я догадывался, что тем самым она ждет от наших дискуссий подтверждений правоты нашего дела. Ей нравилось подводить итоги своим собственным критическим замечаниям в адрес национал-социалистов, которые в отдельных случаях допускали перегибы в духе так ненавидимых ими коммунистов. Затем наступала моя очередь изложить доводы в пользу справедливости поведения национал-социалистов, которые оправдывали средства, применявшиеся ими в ответ на безжалостные зверства нашего врага на Востоке. При этом она настаивала на своей точке зрения примерно таким образом: «Враг никогда не будет уничтожен, обычно зло наследуется другой стороной». Это было одно из ее тщательно продуманных, иногда удивительных, парадоксальных умозаключений, являвшихся результатом продолжительного анализа различных аспектов международной политики, вызывавших ее беспокойство.

В наших разговорах преобладала одна главная тема: после такого короткого срока – прошло не более десяти лет – Третий рейх оказался в состоянии перехода, который станет новым этапом в жизни немецкого общества и в международной обстановке в целом. Восстановление монархии, династии Гогенцоллернов, невозможно уже ни в какой форме, и давно стало очевидно, что стране нужна новая политическая элита, способная заменить тех, кто выдвинулся к вершинам власти во «время борьбы», то есть лет, предшествовавших 1933 году, когда НСДАП активно боролась со своими оппонентами.

Мы надеялись, что война будет способствовать созданию такой элиты, появлению закаленных в боях мужественных борцов, которые займут место старых партийных функционеров сразу после того, как наступит мир. Нам особенно хотелось, чтобы эта новая элита обладала пониманием того, для чего она предназначается – служения общему благу нации. Однако мы хорошо понимали, что чем дольше будет продолжаться война, тем стремительнее будет исчезать та почва, которая способна взрастить такую элиту.

Все это, возможно, и не являлось высшей политической мудростью, однако в то время, по крайней мере, обладало неким правдоподобием. Во всяком случае, это радикально отличалось от того образа «нацистской диктатуры», который рисовался на страницах газеты «Старз энд страйпс», согласно которой злонамеренный курс тогдашней политической системы Германии был отчетливо виден с самого начала. Я согласен с тем, что при тоталитарном режиме могло происходить все, что угодно, но также полагаю, что ничто не носило предопределенного заранее характера.

Личность Гитлера в наших семейных разговорах никогда не обсуждалась. Мы просто не понимали, как можно было думать о нем как о безответственном авантюристе и фанатике, каким он начинает мне казаться сейчас, что подтверждается фактом его самоубийства, или даже предполагать, что он был способен на массовое уничтожение евреев. Мои родители с отвращением воспринимали ненависть Гитлера к евреям. Эсэсовская газета «Штюрмер», в которой часто публиковались мерзкие карикатуры антисемитского толка, часто называла евреев символом разрушительной политической вульгарности. Родители считали это обычным пропагандистским приемом, от которого национал-социалисты откажутся по окончании войны. Следует также отметить, что из того, что мы могли видеть, слышать или читать в годы Третьего рейха, ничто не свидетельствовало о том, что в Германии совершались широкомасштабные преступления, о которых так много сообщается теперь и которые лично мне кажутся невероятными.

Известно, что после того, как в 1938 году евреем Гриншпуном в Париже был убит немецкий дипломат, по всей Германии прошла так называемая «хрустальная ночь». Как и во всех прочих местах, в моем родном городе были разбиты витрины магазинов, принадлежащих евреям, и имели место многочисленные вспышки насилия. Эти мероприятия вызвали отрицательную оценку моей матери, и она на собрании местной женской партийной организации подвергла критике подобные действия, заявив, что те, кто их совершал, опозорили дело партии и в своем радикализме повели себя хуже, чем коммунисты. По ее мнению, таких незадачливых национал-социалистов следует наказать.

Я почти ничего не знаю об отношении моих родителей к евреям, во всяком случае при мне они практически никогда не касались этой темы в своих разговорах. Одного еврея я запомнил, он жил в Брауншвейге на той же улице, что моя бабушка, и был судьей. Он считался большим ценителем музыки, любил играть в составе струнного квартета и часто просил дядю Петера выступить у них второй скрипкой. Как бы то ни было, ярым антисемитизмом мои родители не отличались. Если припомнить их отдельные разрозненные высказывания, они в целом допускали в адрес евреев кое-какие критические замечания. По их мнению, отвратительные декадентские явления в немецкой культуре были вызваны несомненным еврейским влиянием. Мне запомнилась одна фраза критического характера, оброненная ими. Ее смысл состоял в том, что Германия сумеет противостоять большевистской идеологии, которую еврейские интеллектуалы смогли привить в России. Нацистской пропаганде удавалось найти отклик в сознании моих родителей, которые связывали вредоносное влияние евреев-интеллектуалов на большевизм с безродной сутью их существования.

Мы, конечно же, знали о концентрационных лагерях, хотя и не всю правду. По нашему мнению, это были трудовые лагеря, в которых условия содержания были суровыми, но справедливыми. Однако если бы нам было известно о преднамеренных массовых убийствах узников лагерей, которые начались в массовом масштабе как раз в то время, когда мы с матерью начали проводить вышеупомянутые политические дискуссии, то наши разговоры наверняка приняли бы иное направление и наше отношение к этому вопросу наверняка изменилось бы, причем радикально. Признаю, что эта мысль носит гипотетический характер, но если бы в то время люди больше знали о деяниях нацистов, то убийства и война все равно продолжались бы. С сегодняшней точки зрения кажется невероятным, что в эпоху Третьего рейха власть стала бы сообщать обществу о массовом уничтожении невинных людей и взяла бы на себя ответственность за это. Невероятным представляется и то, что немецкие солдаты и офицеры – за исключением немногочисленных фанатиков – стали бы рисковать жизнью ради такой бесчеловечной, несправедливой и разложившейся власти. Подобное знание нанесло бы сокрушительный удар по моральному духу армии. Краха Третьего рейха в ту пору не случилось потому, что происходившее в концентрационных лагерях было окутано плотной завесой абсолютной секретности. То, что война продолжалась, кажется мне сильным свидетельством того, что большая часть немцев не догадывалась об истинной сути нацистского режима. (Через много лет после окончания войны различные ученые-историки обнародовали факты, говорящие о том, что многие солдаты – от высшего руководства вермахта и до рядовых, а также целые батальоны полевой жандармерии – знали о массовых убийствах и прочих зверствах так называемых айнзатц-команд СС за линией фронта в Польше и России. Им также стало известно о том, что за этим скрывалось жесткое государственное планирование. И все же некоторые из них активно или пассивно сопротивлялись тогдашнему режиму, в то время как большинство продолжало исправно служить национал-социализму. Эти факты не поддерживают мою точку зрения образца 1945 года, когда я находился в плену, оставаясь наивным идеалистом. И все же если бы солдаты-фронтовики знали о подлинной сути Третьего рейха, позднее ставшей известной всей мировой общественности, они не стали бы отдавать свои жизни ради торжества идей преступного политического режима и еще до конца войны произошло бы разложение морального духа тех, кто воевал в рядах вермахта и войск СС. – Прим. автора.) Я сейчас не помню, какие именно вопросы мы обсуждали в тот памятный сентябрьский вечер 1942 года. В то время я еще никак не мог принимать участия в исторических событиях, но хорошо понимал, что главное в ту пору для немецкого народа – победа в войне. Эта война стала нашей общей судьбой, в том числе и моей судьбой. Меня продолжал мучить вопрос, типичный для всех моих ровесников: что ты готов сделать для своей родной страны? Этот вопрос глубоко врезался в наше сознание в военные годы. Мой ответ на него был достаточно прост: по мере сил служить родине как можно лучше. В этом не было ничего особенного, за исключением неясного осознания принадлежности к той части народа, которая более старательно выполняет свой долг. Было уже далеко за полночь, когда мы с матерью закончили беседу. Я выключил свет и раздвинул шторы, чтобы проветрить комнату. Внутрь проникал лунный свет, и я отчетливо увидел очертания двух хорошо знакомых мне вещей на книжной полке возле окна: армейской каски моего отца и его сабли.

На следующий день, придя в школу, я принял решение.

Утром в наш класс вошел герр Вейрих, наш директор и преподаватель английского языка. Его румяное лицо расплылось в улыбке. Он энергично потер руки и бодро произнес:

– Доброе, утро, господа. Прошу садиться. Чем же мы займемся в это прелестное утро? Я думаю, что мы выполним небольшое упражнение.

Все это, разумеется, прозвучало на прекрасном английском языке. После этого нам было предложено написать диктант. Я уже забыл тему, но помню, что это было нечто провокативное по содержанию. Герр Вейрих был англофилом до мозга костей. Проведя несколько лет заграницей, он хотел привить нам знания о привычках, нравах и традициях британцев, которые, по его мнению, были достойны стать примером для подражания. Например, он объяснил нам, что они менее категоричны, чем мы, немцы, что проявляется, например, в надписях типа «Rauchen verboten!» (курить запрещено!) и «Please, don't smoke» (просим воздержаться от курения). К бомбардировкам, которым наши люфтваффе подвергали английские города, он относился с явным раздражением. По его мнению, ослабить таким образом мужество британцев было невозможно. «Вы думаете, что этим мы сможем победить их? Чепуха! Результат будет прямо противоположным. Это лишь укрепит их моральный дух, поверьте мне!»

Однако многие ученики и их родители любили герра Вейриха не только за его англофильские настроения. Ни для кого не являлось секретом, что его перевели в нашу школу за дисциплинарную провинность. Раньше он возглавлял департамент в министерстве образования Брауншвейга и отказался подписать документ об увольнении одного из учителей, который проявил твердость и, несмотря на сильное давление начальства, так и не развелся со своей женой-еврейкой. Мои родители, поддерживавшие с Вейрихом личное знакомство, были довольны тем, что образованием их сыновей занимается такой принципиальный человек. Мы, ученики, в свою очередь тоже безгранично уважали нашего учителя английского языка.

На следующем уроке обозначились два различных течения в нашем классе. Я имею в виду наше отношение к войне. Одно было таким, которое разделял я. Для нас война была вызовом, обращенным непосредственно к нам. Мы были готовы откликнуться на него и стать солдатами. Однако имелись в классе и те, кто считал, что она не имеет к ним никакого отношения. Пусть воюют другие, кто готов добровольно отправиться на фронт. Война не стоит того, чтобы жертвовать ради нее собственной жизнью. Такие мои одноклассники хотели, так сказать, отсидеться в тихой гавани и дождаться наступления мира.

Конечно, эти два противоположных течения были не столь явно выражены. Все это можно было бы рассматривать не так радикально, как я описываю. С одной стороны, молодежи тех лет были присущи романтическая наивность и личные амбиции, а с другой – обычная человеческая слабость, интеллектуальная или моральная сдержанность или трезвый расчет относительно исхода войны. Повторяю, вышеописанные настроения были не слишком заметны, они лишь изредка прорывались наружу, оставаясь достаточно невнятными.

Вторым нашим уроком был урок немецкого языка, который вел доктор Хинц. Он был инвалидом – одна нога короче другой, вместо руки протез. Он был членом НСДАП, в ряды которой вступил еще в начале двадцатых годов, будучи студентом Мюнхенского университета, где обучался германской филологии и истории. Он был вдовец. Доктор Хинц обладал полемическим даром и острым умом. В речи он удивительным образом сочетал и изысканную, и простонародную, и даже грубую лексику. На его уроках мы поражались тому, как ловко он увязывал обучение немецкому языку с темами истории и вопросами текущей политической обстановки. При этом он порой щеголял знанием тех сведений, которые были тогда доступны далеко не каждому человеку. Его нечастые ехидные шпильки в адрес некоторых партийных бонз неизменно приводили нас в восторг и не в последнюю очередь потому, что они свидетельствовали о поразительном знании Хинцем того, что в данный момент активно обсуждается в народе и подвергается критике.

Утром мы продолжили изучение событий Готской войны. Мне эта тема представлялась великой исторической драмой – Готская война была полна столкновений различных характеров и идей, любви и смерти, богатства и полного краха. (Готская война (535–553 гг. нашей эры) велась на территории Италии между войсками Юстиниана, с одной стороны, и остготов – с другой. Закончилась битвой при Везувии, где большинство готов предпочли смерть позорному рабству. Лишь горстке готов было разрешено вернуться на родину их предков, остров в Балтийском море. – Прим. автора.) Эти события были окутаны мраком далекого прошлого и произошли четырнадцать столетий назад, в эпоху, когда создавались великие мифы: о нибелунгах, короле Артуре, Ланселоте и Дитрихе фон Берне и великом Теодорихе, короле остготов. Это была славная когорта, которая представлялась мне, как и большинству юных романтиков, не запятнанной какими-либо грехами и достойной уважения за их честь и мужество.

На уроках истории мы читали «Готскую войну» Прокопия Кесарийского, а параллельно с ней, на уроках немецкого языка, – «Битву за Рим» Феликса Дана. В данном случае художественное произведение мы анализировали, сопоставляя его с документальным историческим исследованием. Хинц попросил нас написать сочинение по роману Дана, выбрав любую связанную с ним тему. Тем утром мы должны были обсудить такие темы. Среди них были следующие: расовое превосходство, правое дело как мотив борьбы (какое дело было готам до Италии?), так называемое расширение жизненного пространства, по-немецки «Lebensraum» («Lebensraum» – жизненное пространство того или иного народа, на которое он имеет право благодаря «силе победоносного меча». Хотя этот термин возник в XIX веке, он наполнился мощным политическим содержанием позднее, когда был взят на вооружение национал-социалистами для оправдания территориальной экспансии Германии на Восток, заявленной Гитлером в его книге «Моя борьба». – Прим. автора.) Были среди них и образы двух готских королей, Тотилы и Тейи и их римского противника Цетега. Все темы обсуждались без явной отсылки к настоящему времени.

Первым дискуссию начал мой одноклассник по фамилии Круг, который смело выступил с вызывающим тезисом, состоящим в том, что Готская война являла собой пример плохого военного руководства, не больше и не меньше. Круг, белокурый юноша с приятными чертами лица, отличался острым умом, глубокой эрудицией и склонностью к анализу и любил диспуты, обожая при этом сокрушать оппонентов логикой своих доводов. Названные умения дополнялись способностью не доверять никаким убеждениям, в том числе и своим собственным.

– Я отрицаю то, что можно было бы назвать трагедией! – заявил он. – Готы допустили глупость, оставшись в Италии после того, как Юстиниан дал им понять, что не потерпит их присутствия на своей земле. Им не стоило надеяться на то, что они смогут завоевать весь мир в тех границах, как он тогда воспринимался людьми.

– А что же, по-твоему, должны были сделать готские короли? – спросил Хинц.

– Трудно сказать. Может быть, им стоило прислушаться к словам посланника своих родичей с севера, которые просили их вернуться на родину, на землю Готланда, – ответил Круг.

– Не кажется ли тебе, что ты судишь об этом с позиций наших дней? Когда прибыл посланник с севера, Тотила, их король, был полновластным правителем Рима, разве не так? – возразил Хинц.

– Да, я знаю это, – произнес Круг. – Но через два года Тотила и его народ были уничтожены. Разумное правление должно было предусматривать то, что сосредоточение власти в руках слишком малого числа людей над огромными людскими массами с самого начала обречено на неудачу.

– Но их правление продолжалось пятьдесят лет, и в отдельных своих аспектах оно имело успех, – стоял на своем Хинц. – Разве не наследовали им норманны, а перед ними саксы?

– Ваша аналогия имеет изъян. В случае с готами варвары пытались подчинить себе старую цивилизацию. То же самое было и в Британии.

– Может, ты признаешь в качестве примера власть римлян над греками? – продолжал упорствовать Хинц. – Впрочем, что это я заболтался, не давая выступить другим. Каково твое мнение, Фосс? – спросил он, глядя на меня.

– Я думаю, что точка зрения Круга носит довольно неглубокий характер, – начал я. – Жизненно важный вопрос состоит в том, что готские короли и их советники посчитали, что смогут пойти на компромисс. Очевидно, готы считали Италию своей родной страной, своим жизненным пространством после того, как их предки покинули Готланд и позднее были вытеснены из Причерноморья. А как же можно отказаться от родины?

– Понятно. Дальше он скажет, «так же, как и мы, они сражались за расширение жизненного пространства», – тихо, но достаточно отчетливо прокомментировал Круг.

– Конечно нет! – произнес я, глядя на него. – Это никак не подкрепит мою точку зрения. Немцы – народ, имеющий свою страну. Пусть теорию расширения жизненного пространства отстаивают другие. Если ты хочешь, чтобы я назвал главное, что существует в современном мире, я скажу, что это ценности европейской культуры, которые необходимо отстоять в схватке с большевизмом. Благоразумие отступает на второй план, когда дело касается основополагающих убеждений. Можно мне развить этот тезис дальше?

– Разумеется. Можешь сделать это в своем сочинении, но постарайся изложить мысли коротко и ясно, – ответил Хинц.