Текст книги "«Черные эдельвейсы»" СС. Горные стрелки в бою"

Автор книги: Иоганн Фосс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Американский батальон отступил на пятый день, после того как наш полк перешел в наступление. В тот день противник предпринял последнюю попытку прорваться на наши позиции, однако безуспешно, и понес большие потери. В тот день попытки прорвать нашу линию обороны извне уже прекратились. Американцы сдались во второй половине дня, ближе к вечеру, по просьбе нашего командующего полком и нашего батальонного, которые возглавляли бой у вершины. Вражеские потери были ужасны. Из первоначальных пяти рот, лишь примерно 450 человек сдались в плен, да и то только потому, что были ранены. Они отошли от своих позиций ближе к нашему тыловому эшелону с тем, чтобы, к нашему великому сожалению, лишить нас возможности лучше рассмотреть нашего галантного противника. Уверен, наши товарищи на той стороне горы выстроились в шеренги, образовав нечто вроде почетного караула, когда между ними проходила колонна пленных американцев. Их офицеры, два с половиной десятка человек, получили приглашения в наш полковой штаб, где им были возданы соответствующие почести. Немцы действительно именно так обращались с пленными американцами. После бесед примерно со ста участниками тех боев (главным образом американцами) было установлено, что подполковник армии США в отставке Хью Фостер оставил документальные свидетельства о необычных обстоятельствах сдачи в плен американских солдат и офицеров и поведения и начальства 11-го горно-пехотного полка войск СС при капитуляции. Немцы не только поздравили ошеломленных вражеских солдат, отметив их мужество, но и действительно устроили для них нечто вроде почетного строя и поделились едой. Позднее американские офицеры отдельно высоко отметили поведение Герхарда Франца, командующего 256-й фолькс-гренадерской дивизией, которой временно была придана военная часть автора этой книги. Многие пленные разных званий удостоились похвалы этого старшего офицера, стоявшего в своем штабном автомобиле, когда их отправили в тыл в качестве военнопленных. (Вышеописанный бой подробно описан в выходящей в издательстве «Aberjona Press» книге полковника Фостера.) Если верить слухам, все они получили по жестянке какао – щедрый жест со стороны нашего командира, хотя не скажу, что наши солдаты были этому рады, потому что продовольствия не хватало нам самим.

Днем мы получили возможность ближе приглядеться друг к другу. Первым делом мы рассмеялись, глядя на пятидневную щетину, которой успели зарасти наши бледные, осунувшиеся лица. Лично мне было больно видеть моих товарищей такими изможденными. Сколько это еще протянется, спрашивал я себя? Возвращаясь, мы пошли напрямую через гребень горы. Мы шагали по самой середине поля боя, вокруг нас среди деревьев лежали мертвые тела – большинство поодиночке, другие уложенные ровными рядами теми, кому повезло остаться в живых. Даже под снегом было нетрудно различить эти штабеля бездыханных человеческих тел.

Штаб батальона располагался за последним поворотом дороги, что вела на север. Мы прошли мимо загона для мулов, устроенного посреди елового леска. И пока мы шагали мимо, погонщики смотрели на нас так, словно мы восстали из мертвых. По их словам, в тылу наши потери были гораздо меньше потерь противника, но лишь в сравнении с ними. К величайшему моему облегчению, я нашел Генриха живым и здоровым. А вот его напарник по огневой точке погиб, получив пулю в шею, когда благодаря мужеству их пулеметного расчета американцы были вынуждены остановиться буквально в тридцати метрах от наших окопов. Шальная эта пуля разорвала ему сонную артерию, и он тотчас умер. Погиб также один из южных тирольцев. Более того, я узнал, что убит еще один командир взвода из 12-й роты. Днем врач осмотрел мои ноги. Мне крупно повезло, сказал он, я отморозил себе лишь два пальца.

Наш полк сделал свое дело – американцы были вынуждены отступить.

На следующий день мы двинулись на юг, что означало постоянные перестрелки на поросших лесом склонах холмов и зачистку территории. Для нас это было совершенно новым делом. Мирное население отсюда эвакуировано не было, и мы вновь несли войну жителям горных деревушек. При нашем приближении они закрывали ставни, а их отношение к нам можно прочесть на лицах. Нет, нам здесь не были рады.

В одной крошечной деревушке мы встретили сопротивление со стороны американцев, однако его быстро удалось сломать. Мы обнаружили следы их пребывания, которые показались нам верхом изобилия – курево и конфеты. Но нашлось и кое-что еще. Именно здесь вверенный мне взвод разжился тяжелым американским пулеметом вместе с треногой, боеприпасами и прочим. Мы подумали, что рано или поздно противник начнет массированное контрнаступление, и лишний пулемет нам не помешает. В общем, мы прихватили его с собой. Штрикер получил «повышение» – был назначен вторым пулеметчиком при этой машине.

К ночи мы достигли деревушки у подножия горы. Разведка донесла, что американцы еще полностью не отступили. По крайней мере, арьергард их военной части еще был здесь. Бой был коротким. Мы обогнули деревню, расположенную в глубокой долине, и тем самым блокировали противнику путь к отступлению. После чего довольно легко захватили их самих вместе с техникой. Со всех сторон раздавались короткие автоматные очереди – это наши солдаты повели наступление со всех сторон. Танки замерли на месте. Согласно сводкам, ни одна из сторон потерь не понесла. А вот «улов» оказался богатым, в том числе десятки ящиков апельсинов – роскошь, какой мы не видели уже многие годы. Как вы понимаете, все это существенно приподняло наш боевой дух.

На зачистку деревни ушла еще пара часов, после чего наступило затишье. Основные подразделения американцев не выказывали желания вызволять своих попавших в беду товарищей, хотя наверняка знали, что с ними произошло.

Мы устроили огневую точку к югу от деревни, рядом с нашими противотанковыми орудиями. Главным пулеметчиком сделали Бинга. Я уже заметил, что он постоянно молчит. Бинг – эльзасец, и где-то на равнине, что простиралась перед нами, был его дом.

– Наверно, странно возвращаться домой при таких обстоятельствах? Кстати, а где твой родной город? – поинтересовался я у него.

– Километрах в двадцати пяти отсюда, на полпути до Страсбурга. Небольшая деревня, – негромко ответил он.

Я попытался его взбодрить.

– В хорошее воскресенье можно доехать на велосипеде.

Он ничего не сказал.

– Может, в ясный день увидишь ее с вершины горы?

– Пожалуй, – коротко ответил мой товарищ.

Я понял, что говорю с ним не тем тоном. Более того, что я знал про Эльзас? Приграничный район, отнятый у нас по Версальскому договору, предмет распрей между Францией и Германией вот уже несколько веков.

– Если не ошибаюсь, это по-прежнему французская территория, – подошел я с другой стороны.

– Верно.

– Твоя семья чисто немецкая или франко-немецкая?

– Нет, мы немцы, и мой родной язык немецкий, – ответил он.

– Но по-французски ты тоже говоришь? – уточнил я.

– Можно подумать, ты сам этого не знаешь, – раздраженно ответил он.

Мне тотчас вспомнилось, как он пел французскую песню в нашем блиндаже к востоку от Киестинки. Боймер еще аккомпанировал ему на губной гармошке, что делал крайне редко, когда бывал пьян, и то после долгих уговоров:

 
Чтобы положить конец службе,
Я уехал в Тонкин,
Прекрасную страну.
Настоящий рай, полный изящных женщин.
Они прекрасны, они преданы вам,
И я стал мужем изящных женщин
В стране под названием Мелаоли.
 

И так далее в том же роде.

Мне всегда не давал покоя вопрос, где он выучил эту песню, в конце концов, это ведь солдатская песенка.

– Как бы то ни было, – добавил Бинг после короткой паузы, – я не для того вступил в войска СС, чтобы доказать, что я истинный немец. Если ты это, конечно, имел в виду.

– Нет-нет, не это. Ты меня неправильно понял, – запротестовал я. – Просто пытаюсь представить себя на твоем месте, как я сражаюсь, чтобы вернуть отнятую родину, которая уже давно в руках у чужой страны.

– Чужой или не чужой, какая разница? Границы не так уж и важны. Раньше я думал, что Европа должна объединиться против большевиков, но все вышло совсем не так. И теперь я чувствую себя втянутым в гражданскую войну. С каждым днем я понимаю происходящее все хуже и хуже, и это сводит с ума, – грустно признался Бинг.

– Ну ты скажешь, в гражданскую войну! – непроизвольно вырвалось у меня. – Мы ведь, если не ошибаюсь, воюем с американцами!

– С моей точки зрения, не велика разница. Кстати, ты знаешь, кто наш противник у Кольмара? – неожиданно спросил он.

– Понятия не имею, – честно признался я.

– Я сам недавно узнал: французские войска под командованием генерала Леклерка.

– И что из этого? – Скажу честно, я не понял, к чему он клонит. – Горстка французиков! Можно подумать, нам есть смысл их бояться.

Бинг ответил не сразу. Когда же я посмотрел на него, то увидел, что взгляд его устремлен поверх пулемета куда-то вдаль.

– Я думал, ты знаешь, – произнес он, в конце концов. – Стоит мне попасть в плен живым, как меня на месте расстреляют как предателя.

Больше мы с ним не разговаривали на эту тему. Бинг погиб через два месяца. Он был из числа тысяч подобных ему добровольцев в борьбе с большевизмом и в конечном итоге стал жертвой собственного идеализма. Они все стали жертвами. Не думаю, что их идеализм умер вместе с ними, их мечта о том, что в один прекрасный день Европа станет единым домом, в которой границы, как выразился Бинг, ничего не значат.

Утром, когда нас сменили, мы пошли прогуляться по деревенской улочке – замерзшие до мозга костей, голодные, усталые как собаки. Мы еще не отошли после Рейпертсвейлера. Боже, когда в последний раз у нас была возможность выспаться, причем под крышей, а не под открытым небом? Сегодня такая крыша была нам обещана – местная церковь. День стоял морозный и солнечный. По пути мы подошли к походной кухне, которая каким-то образом умудрилась ночью проследовать за нами. У нас был кофе, настоящий, не эрзац, печенье и апельсины, все, как вы понимаете, отбитое у американцев.

Церковь стояла на небольшом возвышении. К дверям вела лестница. Подойдя ближе, мы увидели, что перед ней сгрудились американские военнопленные, и наш офицер обсуждал с шарфюрером, что с ними делать. Наш полк двигался дальше, поэтому отправлять их в тыл нам было не с руки. Оставить их стоять на морозе, после того как они провели под открытым небом всю ночь, – тоже не слишком гуманно. Собственно говоря, церковь предназначалась нам. И тогда было принято простое решение: и мы сами, и пленные американцы вместе заночуем на церковном полу. Мы вошли внутрь, и, как только устроились на ночлег, оказалось, что пленные легли между нами. Так мы и провели всю ночь – немецкие солдаты вперемежку с американскими на деревянных досках пола.

Я долго не мог уснуть, зная, что рядом со мной мои первые американские пленные. Тот, что лежал слева от меня, был белым, тот что справа – худой и смуглый. Я спросил у них вещи, которые мне самому теперь кажутся наивными: зачем им понадобилось ехать за тридевять земель в Европу, чтобы сражаться с нами? Не лучше было бы нам объединить силы, чтобы сообща дать отпор русским? Разве не в наших общих интересах уничтожить большевизм? Но они были скромные ребята и не слишком разговорчивые. Да и мой английский оставлял желать лучшего, кроме того, мне впервые стало ясно, что тот язык, на котором говорят американцы, это не тот английский, который учат в школе.

Бинг вежливо попросил меня закрыть рот. Вскоре мы уже все спали, по крайней мере все немцы. У двери застыл наш часовой, а сквозь цветные стекла витражей мирно светило солнце.

Лампаден

В последние дни февраля 1945 года мы покинули наш сектор в Нижних Вогезах. В задачи наших передовых частей входило не допустить возвращения американцев на потерянные ими позиции рядом с немецкой границей. Операцию «Нордвинд», «Северный ветер», пришлось отменить, потому что немецкие войска, которые на новый год вошли в северный Эльзас и восточную часть Лотарингии с севера и востока, оказались слишком слабы, чтобы закрепить свой успех. В конечном итоге операция так и не смогла достичь главной цели – отбить Эльзас и ее столицу Страсбург и тем самым отрезать французов от американских частей.

Встретив в этом секторе ожесточенное сопротивление и не оставляя надежды развернуть массированное наступление, американцы стремились нанести нам как можно больший урон, в то время как сами всячески пытались избежать потерь. После отступления из Рейпертсвейлера их и наши передовые части старались держаться друг от друга на почтительном расстоянии. Обе стороны предпринимали разведывательные вылазки. В нашем случае в состав разведотряда обычно входил Генрих и еще несколько человек, в том числе и я; судя по количеству взятых «языков» – Генрих даже получил Железный крест плюс недельный отпуск – наши действия имели успех. От взятых в плен «языков» наше командование узнало, что американцы пока не собираются возобновлять наступление, которое они приостановили в середине декабря. Вместо этого они обрушили на нас всю мощь своей артиллерии, с каждой новой неделей усиливая обстрел наших позиций. Время от времени до нас доходили известия о тяжелых потерях, особенно в тыловых эшелонах. Случалось, что при попадании в блиндаж крупнокалиберного снаряда в одночасье погибал целый взвод, и мы с горечью понимали, что наша собственная артиллерия не в состоянии дать достойный отпор, учитывая перевес противника в воздухе. В общем, мы держались как могли, зная, что никакой крупномасштабной операции не предвидится, чувствуя, как боевой дух потихоньку оставляет нас. Настало время оставить позиции.

Мы передали их другому подразделению, а сами провели несколько дней в тылу, пока шло переформирование. Стоит ли говорить, что мы столкнулись с суровой действительностью, причем не только на нашем фронте, а вообще. Выйдя из лесов и двигаясь по открытым дорогам, мы увидели, что «Германская крепость», как называла страну пропаганда, лишилась своей крыши и теперь была открыта бомбардировкам союзников. Днем, за исключением плохой погоды, мы лежали, затаившись, на тот случай, если их самолеты налетят, словно рой оводов. Передвигаться в светлое время суток стало практически невозможно.

Однажды мы услышали по радио о том, что случилось с Дрезденом: американская авиация нанесла по городу невиданный по жестокости удар. Подробности не разглашались. Более того, Красная Армия вошла в границы рейха и теперь ее части стояли к западу от Одера. Здесь, на Западном фронте, чуть севернее, американцы уже успели закрепиться на двух плацдармах на восточном берегу Саара и теперь продвигались к Страсбургу.

На этом этапе войны, когда натиск противника заметно ужесточился, стало со всей очевидностью ясно, что мы бессильны что-либо сделать. Оглядываясь назад, в прошлое, можно сказать, что исход войны легко было предугадать с самого начала, однако до этого момента мы были убеждены, что верховное командование сумеет организовать эффективную оборону границ рейха и что в один прекрасный день война, так или иначе, завершится. Даже если дойдет до самого худшего, руководство страны знает, когда лучше пойти на уступки врагу с тем, чтобы избежать тотальной катастрофы и ненужной гибели людей. Мы же слушали радио и не слышали ничего, кроме призывов к народу Германии сохранять стойкость и мужество и упования на провидение. Как ни странно, но эти призывы не оставляли нас равнодушными. Разве сейчас не тот момент, чтобы войска СС показали свою несгибаемую верность рейху? И в то же самое время в душе каждого из нас с каждым часом нарастало ощущение обреченности.

Примерно тогда же я узнал, что Кристины больше нет. Письмо, которое я написал ей из Дании, вернулось нераспечатанным вместе с другим, от ее подруги. В начале января Кристина погибла во время воздушного налета, когда дежурила у себя в ганноверском госпитале. Так что в мрачной атмосфере тех дней это известие явилось для меня очередным ударом, причем уже личным, который, однако, был частью общей картины событий тех дней. Как мне было больно! И эта боль вкупе с другими страданиями проникала в самые глубины сердца.

Пережить это потрясение мне помог Генрих. Кладя письмо назад в конверт, я поймал на себе его вопросительный взгляд и все ему рассказал. Спустя какое-то время я вышел из нашей хибарки, чтобы побыть одному, но он увязался вслед за мной и вскоре уже шагал рядом.

– Я понимаю, тебе тяжело, – сказал он. – Но поверь, все пройдет.

– Сам знаю. Просто мне не дает покоя вопрос, осталось ли на этой земле хоть что-то, что стоило бы всех этих жертв? – ответил я, оставляя при себе мои самые сокровенные чувства. – Ведь не ради же себя самой ведется эта война. Мне казалось, она нужна для того, чтобы защитить тех, кто нам близок и дорог, защитить какую-то часть нашей собственной жизни. Разве я не прав? Но теперь все это гибнет. Тогда, скажи, к чему эти страдания?

– Понимаю, – сочувственно произнес он. – Не переживай, это лишь минутная слабость. Три недели назад я тоже пережил свой черный час, когда мне дали неделю отпуска, вот только ехать мне было некуда, потому что Кенигсберг находился в осаде. Бывали и другие темные моменты, ты уж поверь мне. Я, например, до сих пор не знаю, где мои родители. Но мы не можем позволить себе поддаваться переживаниям. Легче от этого все равно не станет.

– Но как можно не думать, зачем все это? – возразил я.

– Принять как должное, что несчастья и беды – часть нашей жизни, что они происходят с нами постоянно и мы мало что можем с этим поделать, – продолжил он свои размышления. – Пойми, если задуматься, мы практически лишены возможности определять ход собственной жизни. Большинство вещей происходят сами собой. То, что мы пришли сюда добровольцами, – одно из редких исключений. Но уже в следующий миг ты – часть системы и лишен права выбора. Так что волей-неволей приходится смириться с тем, что происходит, и достойно играть свою роль. Зачем переживать из-за того, что нам не дано изменить?

– Да, но думать об этом не перестанешь.

– Я разве сказал, что ты должен перестать? Наоборот, чтобы делать выводы, нужно думать. И если ты не в состоянии изменить ход событий, значит, прими их как должное.

– Нет, это не по мне. Я так не могу.

– А я говорю, что сможешь.

– Может, и смог бы, но захочу ли?

– Вот увидишь, ты лишь станешь крепче духом. Как только ты сделаешь для себя этот вывод, твоя голова освободится для куда более важных вещей, нежели никому не нужные переживания.

– Например?

– Твой долг.

– Знаешь, я только и делаю, что пытаюсь понять, в чем же собственно состоит мой долг в данной ситуации.

– Ну если тебе не нравится слово «долг», назови это верностью родине. Неужели мы сражались в Лапландии, на Волге и в Африке лишь затем, чтобы тотчас бросить оружие, как только враг нарушил границы рейха?

Голос его звучал негромко и спокойно, а все сказанное им было очередным приглашением в мир стоицизма, в котором, я это точно знал, он чувствовал себя как дома. К тому же мой товарищ был прав. Разве мы не приносили присягу и не поклялись быть самими стойкими из стойких? То был его момент. Была в нем некая безмятежность. Чтобы перевесить страх потери, надежда ему больше не требовалась.

Через несколько дней нас перебросили на новый участок фронта, севернее и западнее прежнего. Лишь позднее выяснилось, что наша дивизия, действовавшая в соответствии с распоряжениями ставки фюрера, должна была развернуть наступление через реку Рувер, к югу от Трира. Сначала нас должны были перебросить туда на грузовиках, но сам бросок производил впечатление скорее бесцельной езды, чем части спланированной операции. Ехали ночью, отдыхали днем, в каких-то неизвестных нам местах, и мы, простые солдаты, вскоре потеряли представление о том, где находимся. Мы колесили по извилистым дорогам посреди поросших лесом гор, иногда проезжали мимо виноградников на склонах крутых холмов над речными долинами, но был ли это Мозель или Саар, мы не знали. Короче говоря, мы блуждали в потемках. Деревушки на холмах, все еще обитаемые, казалось, поворачивались к нам спиной, когда мы ночью проезжали сквозь них, словно не желали пускать к себе войну. Наконец наши скитания завершились в городке под названием Херместейль. Отсюда мы пешим маршем двинулись на запад.

Наступление было назначено на четыре утра 7 марта. Мы приготовились как будто для учений. Мы не стали брать с собой все пулеметы, а также иное тяжелое снаряжение. Пулемет Генриха и мои были объединены в один взвод, причем командиром был назначен Генрих. Ожидая, когда, наконец, двинемся с места, мы стояли молча и пытались согреться. Температура снова упала ниже нуля, и все вокруг покрывал тонкий слой снега. Ночью стояла кромешная тьма, не считая огоньков сигарет, нельзя было даже разглядеть того, кто стоит рядом с тобой. Неожиданно все в строю зашевелились. Мимо, задевая солдат полами шинели, прошагал офицер и что-то негромко сказал. В темноте тускло блеснул Рыцарский крест. Провести смотр явился сам командир батальона. Было приятно осознавать, что он будет где-то рядом, когда мы ударим по врагу с тыла. А именно так и планировалось – нанести удар по тыловым позициям американцев южнее Трира.

Мы зашагали колонной по одному и быстро перешли пешеходный мостик, который соорудили для нас наши саперы, после чего двинулись по пересеченной местности. Я понятия не имел, ни где будут пролегать наши позиции, ни как мы до них доберемся. Думаю, это знал лишь тот, кто шел в голове колонны. А чтобы не заблудиться в кромешной тьме, каждый из нас был веревкой привязан к впереди идущему.

Сначала наш путь пролегал параллельно долине, а затем уходил вверх к главной цели: дороге, что тянулась вдоль гребня холма с севера на юг. Именно по ней происходило тыловое снабжение американской армии. Мы шли часа полтора, часто делая остановки, чтобы сориентироваться на местности. Пройдя примерно полпути, мы двинулись параллельно горному хребту, а затем остановились. Нас пока никто не заметил. Вокруг было тихо. Вскоре к нам на ощупь подошел командир нашего отряда и приказал рыть окопы на склоне пологого холма, что уходил вниз, к деревне. Однако в темноте было невозможно подыскать нужное место для огневой точки. Ведь мы стояли посреди открытого всем ветрам поля, а земля к тому же промерзла.

– Послушайте, – сказал я, – это какая-то ошибка.

Неужели вы хотите, чтобы мы установили пулемет прямо на землю? И вообще, что мы здесь забыли?

– Обеспечить прикрытие наших солдат со стороны деревни, – ответил командир отряда. – Кстати, к вашему сведению, у американцев там есть несколько танков.

– Что вы хотите сказать? Что мы должны держать противотанковую оборону, имея лишь одни пулеметы?

– Я тут ни при чем. Таков приказ. Мы должны удерживать наши позиции, пока не поступят новые распоряжения. А что касается танков, то не волнуйтесь. Выход из деревни охраняет противотанковый взвод. Если что, они возьмут танки на себя. В любом случае их не будет больше двух-трех.

– Но ведь здесь даже не выкопаешь окоп. Земля промерзла как камень.

– У нас в запасе до восхода солнца еще несколько часов. Думаю, нам этого времени хватит. Если не можете копать лопатами, скажите своим солдатам, чтобы рыли землю ногтями. Мне все равно как, главное, чтобы никакого шума.

– А почему бы нам, пока темно и танки не вышли из укрытий, не перейти в наступление? – спросил я, но наш командир уже растворился в темноте. Я же остался стоять в растерянности.

– Похоже, нас ждет фиаско, – заметил Генрих, пытаясь снять лопаткой верхний слой земли. – Какой смысл устанавливать здесь огневую точку? Если что-то и нужно делать, так поскорее выбраться отсюда.

Я пересказал ему слова командира.

– Дерьмо! Полное дерьмо! – вот все, что он сказал в ответ, продолжая копать. Я пошел проверить, чем заняты остальные солдаты нашего взвода.

Не обращая внимания на шум, все судорожно работали лопатками, и, в конце концов, сумели вырыть неглубокие укрытия. Мы с Генрихом умудрились даже соорудить небольшую амбразуру, однако на настоящую огневую точку это было мало похоже. Кстати, в темноте я потерял свой автомат. Копая землю, я положил его в сторонку, а вот найти уже не смог. Так что, ожидая приближения неприятеля, я стоял на четвереньках, ощупывая землю вокруг себя, и сыпал проклятиями. Скажу честно, я уже запаниковал, когда моя рука, наконец, нащупала заветный металл. Со стороны деревни доносился постоянный гул – по всей видимости, это ревели моторами американские танки.

Рассвело примерно через час. Неожиданно позади нас, примерно в двух километрах выше по холму, раздались автоматные очереди, взрывы, выстрелы из винтовок. Судя по всему, наш батальон столкнулся на дороге с врагом. Затем в самых разных местах ожили пулеметы, сначала справа, затем слева. Через считаные секунды нам на подмогу пришла наша артиллерия. Не успели мы и глазом моргнуть, как в тылу у американцев завязалось самое настоящее сражение.

На нашем склоне и ниже, в деревне, ничто даже не шевельнулось. В нас же нарастало напряжение. В какой-то момент мы еще лелеяли надежду, что получим приказ, пока не поздно атаковать деревню. Мы были готовы на любые, самые безрассудные действия, лишь бы поскорее убраться с этого поля. Увы, наши надежды не оправдались. Потому что снизу уже доносился гул танковых моторов – взревев, они оживали один за другим. Нет, их там было не два, и не три, а гораздо больше. Было слышно, как они ездят вокруг, как готовятся к бою. Нам оставалось только уповать на то, что наши ребята с «печными трубами», как мы называли противотанковые орудия, дадут им достойный отпор. («Офенроре», или в буквальном переводе «печная труба» – немецкий ответ базукам, стоявшим на вооружении армии США. Это противотанковое ружье стреляло большей, чем у «панцефауста» гранатой и имело большую дальность стрельбы. – Прим. автора.)

В серой предрассветной мгле у основания холма медленно появились «шерманы». Наши противотанковые орудия, на которые мы возлагали такие надежды, молчали. Что там у них случилось? Или их перебросили на другие позиции? Танки медленно, но упрямо ползли вверх по склону – один, второй, третий, всего шесть или семь, точно не помню. Сначала мы увидели ведущий танк. Люк был открыт, и стрелок поливал пулеметным огнем наши укрытия. Расстояние до него было не так уж велико, и мы вполне могли бы открыть огонь, но, пользуясь железными гигантами как прикрытием, следом шла американская пехота. Наши солдаты, занимавшие позиции ниже нас на холме, не оказали никакого сопротивления. Впрочем, были ли они, эти солдаты? И что вообще они могли сделать, не имея противотанковых орудий?

Первый танк упорно полз вперед, пулемет все так же поливал нас свинцовым дождем. Нет, сколько такое можно терпеть?! Генрих взял его на прицел. Что нам еще оставалось? Мы открыли огонь, всего пара очередей, никаких трассирующих пуль. Пулеметчик тотчас нырнул в башню и захлопнул люк, бросил пулемет одиноко вращаться туда-сюда. Танк остановился, проехал какое-то расстояние, затем снова остановился. Его примеру последовали остальные бронемашины. Американская пехота залегла на землю. Двигаясь вперед и слегка наискосок, вражеский танк обнаружил нашу огневую точку. Боевая машина тотчас развернулась на гусеницах и двинулась прямо на нас. Остальные тоже возобновили движение, рассредоточившись по всему склону. Люки на башнях всех до единого танков были закрыты. Их экипажи взялись за дело – методично и безжалостно, они принялись уничтожать, один за другим, наши окопчики на склоне холма.

Ведущий танк, который оказался чуть впереди остальных, двигаясь к нашему окопу, замер на месте и направил на нас орудийный ствол. Он смотрел прямо на нас, однако всего какой-то доли секунды нам хватило, чтобы успеть спрятаться в нашем неглубоком окопчике, потому что уже в следующий миг прогрохотал выстрел. На наше счастье, американец промахнулся. Но и мы больше не стреляли. С нас хватило уже этого оглушающего грохота, хватило того, как содрогнулась земля. Прижав головы к земле, мы лежали и ждали, когда же прогремит второй выстрел. Генрих сделался бледен, как полотно, глаза его были широко раскрыты, в них застыл ужас. Думаю, та же самая картина предстала и его взгляду. Второй выстрел взметнул землю позади нас, не причинив, однако, нам самим никакого вреда.

Короткая пауза. Мы все так же неподвижно лежали на дне окопчика. Мимо нас, двигаясь вверх по склону, прогрохотали другие танки. Бинг был ранен – мы слышали, как он закричал: «Моя нога! Моя нога!» Затем прогремел третий выстрел. Предполагалось, что это будет прямое попадание, но, увы, американец вновь промазал! Даже не верилось. Или это он играет с нами в кошки-мышки? Неужели это намеренно растянутая казнь? Что-то вроде преднамеренного истязания? Что бы это ни было, нам казалось, что живыми нам из этого боя не выйти. Потому что в следующий раз он вряд ли промахнется.

И верно, экипаж «шермана» решил предпринять еще одну попытку. Прогремел еще один оглушительный залп, от которого содрогнулась земля, а наши тела обмякли, словно тряпичные. На этот раз – недолет. Снаряд разорвался прямо перед амбразурой. Пулемет подбросило в воздух, а на нас сверху посыпались комья земли. Больше он в нас не стрелял.

Все это время я отдавал себе отчет в том, что происходит. Обстрел прекратился. До нас донеслись взволнованные крики солдат, наступавших вслед за танком. Все кончено, подумал я. Каким-то чудом мы остались живы, даже не получив и царапины, – спасибо сдавшим нервишкам американского танкиста-стрелка. Мы подняли руки вверх и медленно встали из нашего окопа. Американские солдаты двигались на нас – медленно, но, как мне показалось, нервно, то и дело беря нас на прицел своих винтовок. Затем я услышал, как в окопе позади меня простонал Бинг, и обернулся. Он лежал на земле, пытаясь найти укрытие. Одна его нога как-то странно дергалась, и из нее хлестала кровь.

– Вставай, Бинг! – крикнул я ему. – Все кончилось.

Но он вместо того, чтобы поднять руки вверх, схватился за винтовку, наверно, для того, чтобы встать. И это было его ошибкой – в следующее мгновение один из американцев метнул в его окоп ручную гранату. Мы бросились на землю. В следующее мгновение прогремел взрыв.

Я все еще пребывал в состоянии шока и стоял на коленях, когда кто-то резко дернул мою каску вверх. Ремень больно впился в шею, едва не придушив меня, но затем, слава богу, оторвался. Это был мой первый и весьма болезненный опыт в качестве военнопленного – таким, как я, каски не положены. Нас выстроили и быстро обыскали на предмет оружия. Мы осмотрелись: такой печальной картины еще ни разу не представало нашему взору. Куда ни кинь взгляд, повсюду мертвые тела – и никого из живых. Бинга разорвало на части. Штрикер тоже был мертв. Был также убит и один парень из пополнения. Далее в окопах наши солдаты лежали неподвижно, в неудобном положении, как могут лежать только мертвые.