Текст книги "Путеводитель доброй жизни (Страх божий, Мудрость, Трезвость, Труд)"

Автор книги: Иоанн Наумович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Покажи-ка, что читаешь.

– Да вот, – отвечает Николай, – тот псалом, что дьячки поют при венчании.

– Прекрасный псалом, и тебе следовало бы выучить его наизусть: скоро ведь и ты пойдешь под венец, ежели найдешь себе подругу по сердцу, чего я тебе от души желаю.

– Прекрасный псалом, – повторил за ним Николай, – да я не все в нем понимаю. Сначала понимаю; хорошо человеку, когда он боится Бога, трудится и пожинает плоды трудов своих. Но вот чего я не понимаю: Жена твоя яко лоза плодовита в странах дому твоего. Что это значит? Онуфрий. Лоза – это не та лоза, что растет у нас по лугам и дает прутья, из которых плетут корзины. Лозой в Священном Писании называется виноградный куст. Потому слова эти надо понимать так: когда ты будешь бояться Бога, будешь жить по Божьи, Бог благословит тебя домовитою женой, которая с детками своими будет красоваться в доме твоем, точно великолепный виноградный куст, покрытый гроздьями сладких, сочных ягод. Дети-то ведь у матери – то же самое, что гроздья на виноградной лозе, – не правда ли? Николай. А дальше: Сынове твои так новосаждения масличная окрест трапезы твоея. Что такое новосаждения масличная. Онуфрий. Этого я тоже не понимал, нарочно ходил спрашивать покойного отца Андрея Левицкого, и он мне вот что объяснил: в теплых краях, да тоже и в земле еврейской, где жил святой сочинитель псалмов, царь и пророк Давид, растут оливы, или дерево масличное, ветвями и листвой похожее на нашу вербу: Дерево то дает ягоды, похожие на наши вишни. Когда ягоды созреют, их собирают, кладут в мехи и потом из ягод этих выжимают оливковое масло. Значит, новосаждения масличные не что иное, как молодые оливковые деревца. Николай. Ну, толкуй теперь дальше, дедушка, что мне еще делать? Онуфрий. Как женишься, да Господь благословит тебя детками, смотри, чтоб они воспитаны были у тебя понастоящему, по христиански, чтобы вышли из них умные, честные и настоящие русские люди, У добрых родителей хороши бывают и дети, но не всегда. Зачастую родители слишком любят детей и чрез то становятся неспособны дать им доброе воспитание. Видал я и таких. Был у меня тут сосед – человек хороший вполне, а дети вышли никуда негодны, оттого именно, что родители слишком их любили. Ребенку бы встать пораньше... "Ах, нет, как можно будить! Он еще мал, пусть поспит, понежится, – делать-то ему еще нечего!" Подросло дитя, как раз бы и за грамоту приниматься, – не посылают в школу: "Пусть подрастет, он еще мал, слаб!" А через год или два: "Он уже, – говорят, перерос". Так проходят самые лучшие для учения годы: ребенок растет в праздности, неучем, а матушка на него не надышится: "Какой полненький, красивенький, соколик мой ненаглядный!" Соколику все позволено и все можно. Где пиры, кутежи, – он тут; где непотребные речи болтают, срамные песни поют, – он тут; соколик перекреститься не умеет, "Отче наш" не знает, про заповеди уж и не спрашивай, а водку пить, табак курить, пьяные песни орать – первый. Вернется соколик из кабака, пьяный, – батюшка с матушкой сами его раздевают, разувают: "Ничего! Молод ведь он у нас еще, неразумен, дитятко, – нешто мы сами молоды не были?" А тем временем соколик ни за какое дело не берется, на уме у него совсем другое: чем дальше в возраст, тем хуже лежебока и пьяница становится. Пропивает, наконец, соколик трудовое добро родительское, срамит седину старых отца с матерью, и перед смертью дождались-таки они, бедные, что их соколика за уворованную лошадь водили по Львову в кандалах!.. Бывают, правда, и такие родители, что не заслуживают имени родителей, – такие, что мучают детей, бьют, морят голодом, будто детям своим – враги лютые. Это тоже скверно. Разумное христианское воспитание детей в том состоит, чтобы их любить, да не баловать, чтобы с малых лет располагать их к книжному учению, к труду, к работе, приучать к чистоте, опрятности и порядку, к терпению, к повиновению, к уважению старших. Упаси Боже, чтобы дитя с ранних лет привыкло к лености, потому что таким оно останется уже на всю жизнь, а праздность – матерь грехов, как старики говаривали. До трех лет ребенок может спать, сколько хочет, но с четвертого года надо уж будить его по утрам на молитву, не жалея и без поблажки, потому что, привыкнув вставать рано, он будет и здоровее, и сильнее, и веселее, и давать ему уже какую-нибудь работу: приучившись трудиться с малолетства, он всю жизнь будет охоч ко всякому делу. Как обходиться с челядью, с работниками и работницами – ты знаешь: я уже рассказывал тебе, как дед-покойник на этот счет учил меня. Но я забыл сказать еще одно: никогда не бери в работники того, кто сам имел хозяйство да прогорел. Коли своего добра не уберег, так твоего и подавно жалеть не станет Хата твоя – ничего, порядочная, но я все-таки советовал бы тебе: как припасешь немного денег; поставь себе новую, просторную. Добрая хата – здоровье, а темная, холодная, сырая хата – болезни. Избу и все, что в ней, держи в опрятности, какая только тебе под силу. Чистота в доме и на дворе – краса и честь хозяина и хозяйки. В доме твоем, само собою, на первом месте, в красном углу, должны быть святые иконы – не какая-нибудь базарная работа богомазов, а хорошо написанные образа: Спасителя, Пресвятой Богородицы, святителя Николая и другие, смотря по достатку. Эти святые иконы будут напоминать тебе, что дом твой не языческий, а православный, и что в нем и ты сам и вся семья твоя находятся как бы в самой церкви пред святым иконостасом. И как в церкви ты побоялся бы сказать нечистое, гнилое слово, так и в доме, ежели точно ты христианин, ты взглянешь на икону – и удержишься от него; как в церкви нечестного и злого дела ты бы не сделал, так и в доме пред святыми образами ты должен бояться учинить что-либо нечестное, нехристианское. Второе, что у тебя в доме должно быть непременно, это – часы, как я уже тебе говорил, и по ним ты должен располагать все свои занятия и работы. Иногда полезно знать час и в ночное время: порядочный хозяин должен и ночью вставать, посмотреть скотину – здорова ли, потому что по ночам с домашними животными подчас случаются разные неприятности. У меня в доме есть фонарь, и всякую ночь я непременно встаю, обхожу хлев, конюшню, сараи, риги и не ложусь, пока не удостоверюсь, что все в порядке. Третья вещь, без чего нет порядку в хозяйстве, это книжка, куда записывается всякий малейший доход и всякая малейшая издержка. Без такой записи не будешь хорошим хозяином, потому что не будешь знать, что стоит тебе всякая вещь и всякое дело. Твой покойный родитель не завел тебе сада, – теперь у вас на дворе всего только одна дикая груша. Помни, что ты непременно должен развести сад из саженцев. Тот год, когда ты не посадишь плодовых саженцев, будет год потерянный. Старайся, чтобы в садике у тебя были и вишня, и черешня, и крыжовник, и всякая всячина. Отыщи местечко и для цветника: посади себе в нем несколько кустов прекрасной розы, посей душистых и лечебных трав, а на солнечном припеке, в тихом месте, – виноград. Окопай все сам и рассаживай, и поливай своими руками, и твори все с молитвой да с Господом Богом. А когда вырастет да зацветет, присматривайся к красоте всякого цветка и всякой былинки и, работая в садике своем, прославляй Отца небесного, сотворившего все на пользу и на утеху нашу. Насчет скотины скажу тебе лишь немногое. Ни в конюшне, ни на скотном дворе не должно быть у тебя животин плохих или даже кое-каких. Коли заводишь что-нибудь, заводи хорошее, доброй породы. Хороша ли скотина, плоха ли, – все равно без корму не живет, да та разница, что хорошую и кормить хорошо – есть из-за чего, а плохая больше съест, чем сама стоит или ее работа. Мой покойный дед был человек умный из ряду вон, и у него мы все учились, как жить на свете да вести хозяйство, а вот что он рассказывал нам о том, как сам добился хорошей скотины. У нас теперь, ты знаешь, лошади хорошей породы: всякий год я продаю их пары две, а то, даст Бог, и три, да никогда не получаю за пару меньше трехсот рублей, был даже один случай, что мне за пару заплатили чистыми денежками пятьсот пятьдесят рублей. Отчего ж такая цена? Оттого, что лошади у нас хорошей породы или, как говорится, хорошей крови. Прежде бывало, у нас тут во всей округе не увидишь хорошей лошади, – все малорослые, с пороками, слабосильные. Но дед мой, покойник, как только прослышит, бывало, что распродаются где-нибудь добрые лошади с завода, – сейчас на торги. Раз продавали тут неподалеку с молотка конский завод и стадо одного арендатора, и в них крепко полюбились деду жеребая кобылица и две коровы. Евреи-барышники вогнали уж было цену ее во сто рублей (в старину это были большие деньги), но дед решил не уступать, – накинул еще рубль; евреи дают больше, он больше евреев; евреи еще набавляют, он не отстает. Долго тянулся ожесточенный торг, но дед все-таки увел к себе кобылицу за сто тридцать четыре рубля серебром. Две коровы стали ему тоже не дешевле сотни. С этой кобылицы мы и разжились; от нее от одной выросло у нас двенадцать лошадей, и мы никогда уже с ней не расставались. Когда она состарилась и не могла работать, дед и отец уволили ее в "чистую отставку", а корм и уход оставили прежние до самой смерти, хотя она уж и не работала. Отец и дед говаривали про нее: "Это старушка – мать наша, и не годится продавать ее, чтоб кто-нибудь, пожалуй, еще еврей какой-нибудь бездушный, мучил ее, бил и морил голодом". Так и от тех двух коров дождались мы хорошей рогатой скотины, так и овец и свиней держали не кое-каких, а всегда самой лучшей породы. Всякая скотинка любит уход; чтобы конюшня и хлев были теплые, стойла сухие и опрятные, чтобы всякая животина в своей час была накормлена. Скребница да щетка скорее дадут тело лошади, чем овес. Давай лошади овса и сена сколько съест, да если кожа у ней покрыта коростой и паршой, на ногах грязь и подседы, а под ней в стойле сыро и неопрятно, – она все-таки будет тощая и слабосильная. Напротив, скармливай ей овса и сена поменьше, да давай корм всегда в свое время и не жалей труда на чистку и опрятность, – она будет держать тело, не будет болеть, будет вынослива в работе, так же точно и рогатая скотина. У нас не в обычае чистить рогатую скотину скребницей и щеткой: крестьянин наш много-много уж коли и лошадку-то свою почистит горстью соломы перед большим праздником, а про корову или вола и говорить нечего. Но дед приучил нас к тому, что всякая скотина должна была быть вычесана и выхолена всякий день, будь то лошадь, корова, нетель или малый теленок. В страдную, бывало, пору – пропасть спешной работы в поле; казалось бы, и некогда, а у нас все вычищено и все блестит так, что залюбуешься нехотя. Вот мы говорим про свинью, будто эта животина от природы уж любит грязь и нечистоту, а дед сказывал: "Неправда, она любит чистоту больше всех". Оттого свиньи каждую неделю у нас моются; сначала водою с мылом, а потом – чистою; попробуй и ты так делать и удивишься сам, когда увидишь, как при одинаковом корме свинья мытая и чищенная до году вдвое перерастет неопрятную. Я это испытал и переиспытал. Когда боров откармливается в тесном помещении, надобно позаботиться о хорошей подстилке и опрятном содержании, тогда он откормится скорее и меньше на него пойдет зерна. Скотину всячески жалей и береги. Эта тварь ничего не может сказать, но она понимает – кто ей друг и кто враг. Хорошего и милостивого хозяина скотина любит и верно ему служит, а жестокого боится и, терпя от него дурное обращение и побои, только укоризненно смотрит на него, как будто желая сказать: "Так вот что ты за человек! Так вот каков у тебя ум, какова душа!" Истинно говорю тебе, внучек, я не могу видеть, как какой-нибудь бездушник употребляет во зло власть свою над скотиной, – как он не кормит ее, не напоит впору, не почистит, а требует от нее работы сверх силы, да притом еще ругает, клянет, бьет куда ни попало. Оттого иногда несчастная тварь заартачится да и ни с места, хоть ты ее зарежь, как будто желая этим сказать своему хозяину немилостивому: "Бей меня сколько хочешь, убей уж меня лучше сразу, чем так тиранствовать!" Но Бог таких людей обыкновенно наказывает: работать у них всегда нечем, приходится нанимать и соху, и борону, и телегу – за то, что не умели поберечь скотинушку. Итак, люби и береги своих животных, как помощников в работе. Всякий день осмотри каждую скотину особо – здорова ли и имеет ли все, что ей нужно; поласкай ее, потому что она это любит, поговори с ней, потому что ей приятно, когда хозяин окликнет ее ласковым словом, хотя она и не понимает твоей речи, но понимает доброту твою – она прижмется к тебе, полижет, значит, поцелует тебя. Кнут пусть будет в руках твоего работника, но не на теле твоей скотины, исключая редкие случаев крайней нужды. Я много езжу и всегда еду без бича, как хочу: скоро – так скоро, тихо – так тихо; лошади мои знают мой голос и понимают, как я хочу ехать: стегануть лошадь кнутом у меня не хватает духу. Коли в гору, – сойду с телеги и пускаю лошадей тихим шагом; добравшись до вершины, даю им отдышаться, а на ровном месте погоняю, – оттого у меня никогда не бывало лошади с палом или обезноженной. Случается, что иногда лошадь выйдет с пороком, неудачная: такую я продаю, но никогда не обманываю, а всегда говорю покупщику вперед, какой у нее порок, и отдаю ее дешево, чтобы купивший на меня не мог пожаловаться: обман – грех пред Богом и позор пред людьми. А насчет земли да пашни я скажу тебе то, что сам испытал в долгий век свой. Во-первых, не жалей труда для твоей пашни, Лучше меньше посеять на хорошо обработанной почве, чем много, да не так, как следует. Посеешь на хорошо вспаханной, очищенной от сорной травы пашне, – соберешь жатву прекрасную; а посеешь как-нибудь, – не соберешь иной раз и семян, и труды твои пропадут даром. Во-вторых, вложи в землю – возьмешь из нее с прибылью. Поскупишься для нее навозом – она скупо оплатит труд твой жатвою. Не искушай Господа и не говори: "Коли Бог даст, и так уродится". Бог даст, но Он не любит давать лентяю и лежебоке. Бог дает тем, кто, молясь Богу, работает, не покладая рук. Особенно наказываю тебе, имей заботу о сенокосах. Они у тебя отличные, да содержатся без толку. Они слишком сыры, их надобно обвести кругом канавой. А как придет весна, возьми железные грабли, лопату и кирку, да не поленись сравнять на них хорошенько все кочки и содрать где какой есть мох. Мох на лугу то же, что парша на живом теле: он убивает рост травы, потому что не допускает солнца до ее корней. Я так исправляю свои луга: посыпаю их золой и мелким перегнившим навозом, да кроме того, каждый год выкапываю сорные травы. Приедешь какнибудь ко мне, пойдем вместе в поле и на луг, и там я расскажу тебе подробно, как что я делаю. Об этом много можно было бы еще поговорить, но пора уж оканчивать нашу беседу про вторую волшебную траву. А третья трава называется умеренность и трезвость. Это такая прекрасная и полезная трава, что следовало бы посеять и развести ее по всему нашему русскому краю да и по всему свету. Семена этой травы посеяли было у нас наши консистории, и по их приказу священники крепко взялись было сначала взращивать их. По местам даже показались уже было прекрасные всходы, но мало-помалу они как-то зачахли, захирели, смешались с сорными травами, с бурьяном да чертополохом, и нынче бурьян и чертополох совсем их осилили. А если говорить яснее: пьянство в народе – почти то же самое, что болезнь "рак" в человеке. А эта болезнь ужасная: появится неизвестно с чего в теле человека – и давай точить его, и давай запускать в него свои страшные корни все глубже да глубже. Искусным врачам удается в иных случаях вырезать рак из тела и тем спасти больного, но чаще, почти всегда, наступает смерть в страшных муках... Оттого, как подумаю я о нашем народе, как посмотрю на его тяжкий труд, да опять на эти бесчисленные кабаки, корчмы и шинки, на эту его бедность и на эти его грехи и беззакония, что плодятся от кабаков, – так поверь мне, горькими слезами не раз плачу. Но однажды наша Церковь начала борьбу с пьянством, и консистории разослали священникам приказ: увещевать народ по всем приходам, чтобы люди заводили у себя Общества трезвости и умеренности. По всем городам и селам записывались бы желающие поименно в нарочно заведенные для того книги, да всякий приступающий к товариществу говел бы в церкви, исповедался и причастился, а потом бы давал обет, кто как пожелает, или только на умеренное употребление водки и других охмеляющих напитков, или же и на полное от них воздержание. На призыв своих пастырей сразу откликнулось множество народа: по городам и селениям всюду зарекались пить, и много уж было таких приходов, где в Общества трезвости записались все жители поголовно. Обыкновенно давал обет сначала сам священник с семьей, далее зарекались старосты церковные и сельские дьячки и лучшие домохозяева, а потом мало-помалу примеру их следовали все прочие. И началась в народе новая жизнь, исчезли драки, буйство, воровство, много тюрем позакрыли – люди снова становились людьми! Но случилось по сказанному в Евангелии, в притче Спасителя о добром семени и плевелах. Хозяин сеял на поле своем доброе семя – пшеницу, но когда люди спали, – пришел враг его, дьявол – и насеял между пшеницей дурной травы – плевел, и пшеница погибла, так и здесь. Священники наши учили: "Людихристиане, не пейте! Пьянство – ваша пагуба! Водка – корень всякому злу, причина несчастий ваших, бедности, нужды". И люди подумали: "Истина, святая правда!" – и послушались. Вышли из церкви – то же думали, домой пришедши, еще лучше сообразили, что священник добру учил по-настоящему, по-христиански; посоветовались между собою, еще подумали, – и стали ходить в церковь, каяться, исповедаться и зарекаться. Диавол испугался, что священники задумали разрушить царство его, пораскинул тоже своим умом-разумом и говорит: "Не бывать тому, чтобы царство мое погибло; есть у меня помощники, они пособят насеять плевел между пшеницей, и из этих обетов да зароков ничего не выйдет". И сделал-таки посвоему? Хотя, надеюсь: придет время, когда народ наш опомнится и прозреет, и, как с Божией помощью вышел из барского рабства, так с Божией же помощью выйдет и из худшего еще рабства еврейского, из рабства великой и немилостивой госпожи – водки. Нынче она великая госпожа! Скажи мне: чего не может сделать водка? Задумал человек убить человека, ближнего своего – без водки не хватит духу; хочет кто поджечь соседа, учинить другое какое злодейство – водка помощница; без водки не родится у нас человек, не повенчается, не умрет; без водки не ставится ни копна на пашне, ни стог на лугу; без водки и не купишь, и не продашь, – везде она первая и при всяком деле вершительница и советчица, и все люди, все города и села ей служат и на нее работают в поте лица. Поистине она великая госпожа: мы платим ей вдвое, втрое большую подать, чем Царю, да она и большую власть имеет, и царство ее больше, чем у самого Царя. Рассказывают, что проезжал как-то через наши края сам Царь и подивился тому, как бедно мы живем. И тогда, будто, один из министров, самый верный слуга его сказал такие слова: "Ваше величество! Земля эта – будет богатейшая земля во всем вашем царстве, потому что почва в ней хорошая, плодородная и пастбищ, и лугов много, есть и лес, и соль, и железо, и всего что нужно вдоволь, – надо только дать народу грамотность и хорошие книжки, чтоб он не был темный. Но грамотности у него никак не может быть, покуда по корчмам сидят евреи, что портят, дурачат народ, спаивают его и отвращают от грамотности. Ведь еврей живет безграмотностью да темнотою народа! (выделено мною Б.В.П.) Коль хотите, Ваше величество, поднять народ из этой гибели, – повелите сначала завести семинарию для подготовки хороших священников, пусть обучаются в ней прилежно способнейшие из духовенства; а потом выдайте указ, чтоб ни один еврей не смел торговать водкой в сельской корчме. Когда продажа водки из еврейских рук будет выхвачена, а из семинарий выйдет достаточно хороших и ученых священников, грамотность без труда распространится в народе, народ построит себе училища, просветится и мало-помалу разбогатеет на славу". Царь сделал то и другое, завел семинарии и подписал указ, чтобы ни в одной корчме по всей Галичине евреи не смели продавать водки. Губернаторы огласили этот указ по всем городам и селениям, а евреи с панами стали думать да гадать: что тут делать? "Когда народ перестанет пить, а мы уйдем из корчмы, кому вы, паны, будете продавать водку?" А в старину было не так, как нынче, когда всюду проложили железные дороги, и пар передвигает тяжести на сотни верст в одни сутки. Нынче цена хлеба и водки ни в каком случае не может упасть так низко, как в оны времена, когда у пана-помещика, бывало, уродится отлично и пшеница и рожь, – собрал с поля, сложил в скирды: глядь, – покупателей-то и нету. "Покупай, жид, пшеницу", говорит пан, приехав в город. "А на что мне она? – отвечает еврей: – Здесь в городе и по деревням всякий имеет свою, – куда ж мне везти ее?" Хлеба бывало много, а сбыть его было нельзя, потому что в старину народу было поменьше, земля отдыхала подолгу и родила хорошо. Тогда всякий имел хлеб на продажу: и помещик, и священник, и крестьянин. Я сам видел, как раз мужик привез к нам на посад шесть мер ржи, всех евреев-торгашей объездил с нею, никто и взглянуть на его товар не захотел. Что ж тогда было делать с хлебом? Вот помещики и перекуривали его в водку А водку надобно было выпивать непременно у себя дома, потому что железных дорог повторю, не существовало, и нельзя было возить ее в дальние края, где цена была лучше. Оттого паны с евреями и распихивали ее, где только могли, и всякий еврей-корчмарь, бывало, не только подбивал народ на пьянство, но просто силой навязывал водку мужикам. Когда вышел упомянутый указ, чтоб евреи водкой не торговали, ужас обуял и евреев, и панов, и стали они вместе думать думу: как отвратить от себя беду эту? И порешили вот на чем: евреи остаются в корчмах попрежнему, только всякий корчмарь должен зорко следить и знать непременно, когда чиновник едет в уезд осматривать корчмы. На время объезда еврей из корчмы исчезал, а при бочке с водкой шинкарем, будто бы хозяином заведения, становился христианин, тот самый, что и прежде заменял его в шинкарстве по субботам (когда ни один еврей не торгует). Евреи в уездном городе, проведав, когда уезжает чиновник и в какую сторону, давали о том знать по корчмам. Обыкновенно еврейчик какой-нибудь садился на лошадь и скакал от корчмы до корчмы с известием: "Завтра или послезавтра будет у вас чиновник, а то и сам губернатор", – и получал за это от содержателей плату по уговору. Приезжает чиновник или сам губернатор, заходит в корчму: "Кто здесь у вас содержатель?" "Я", – отвечает нанятый евреем шинкарь, и делу конец. Чиновник хоть и знал, что все это один обман, но зачем было ему слишком усердствовать, когда из корчмы его каждый раз любезно приглашали к пану-помещику; угощали там на славу, и по отъезде отправлялась к нему в город, в подарок от радушного хозяина еще целая фура, нагруженная дикими козами, зайцами, кадками с маслом, салом, окороками и всякой подобной благодатью? Таким образом на бумаге значилось, что во всей Галичине ни в одной корчме нет содержателя-еврея, а на самом деле во всей Галичине не было ни одного содержателяхристианина. Словом, водка по-прежнему оставалась в руках евреев, точно острый меч на пагубу народа.(выделено мною Б.В.П.) Действовало духовенство наше против пьянства церковною проповедью, но народ не везде слушался доброго слова, – наука корчмарей больше приходилась по сердцу. Каменные корчмы множились по городам и селениям да при дорогах, и чем больше их строили, тем сильнее распространялась в народе бедность, порча нравов, воровство и всякие грехи. Конца и предела уж не было пьянству к тому времени, когда, точно голос свыше, разошлась в народе молва об Обществах трезвости и умеренности, когда священники стали объяснять народу, что он стоит над бездной и увещевали его дать зарок не пить. Теперь именно я должен тебе объяснить, отчего эта трезвость и эти общества продержались недолго, и как случилось, что диавол помешал добрым начинаниям консистории и духовенства. Еще в то время, когда и слухов не было об Обществах трезвости, были между нашими священниками такие, что сами крепких напитков не употребляли, ненавидели пьянство, считали его главным врагом своего народа, всеми силами проповедовали против него в церкви и склоняли прихожан к трезвой жизни. Таков был и наш покойный отец Андрей Левицкий, но еще лучше оказался впоследствии сын его – Александр. Он был мой сверстник, с самого детства мы были с ним очень дружны, потому что вместе учились в школе при помойном Леоновиче, на одной лавке сидели. Постоянно вместе в детские игры играли и так подружились, что дня не могли пробыть друг без друга. Александра отправили учиться во Львов, а я остался дома, – у дьяка уж доучивался Псалтыри и церковному уставу. Но когда он приезжал домой на праздники или на каникулы, я, бывало, всегда бегу встречать его далеко, и потом уж мы с ним не разлучались до нового отъезда его во Львов. Долго было бы рассказывать, как мы любили друг друга, точно родные братья, как мы вместе ловили рыбу, бродили по болотам за птицей, а потом, вышедши уж из детского возраста, работали вместе по хозяйству: на гумне, в огороде, в поле. Как он, бывало, рассказывал мне о том, что узнал в школе или из книг; когда мы иногда далеко за полночь просиживали вместе, читали, рассуждали. Потом Александр поступил в семинарию, окончил ее, должен был жениться и сделаться священником. Перед женитьбой и рукоположением приехал он погостить у родителей, и тут мы в последний раз провели вместе почти все лето. Александр нимало не возгордился от своей учености, не переменил общения со мною, своим старым приятелем, и мы по-прежнему ходили вместе купаться, сушили сено, возили снопы и справляли всякие хозяйственные работы, потому что никакой работой он никогда не брезговал. Раз, день был жаркий, выкупались мы утром в реке и идем домой; поднялись на холмик за церковью, где и теперь стоит ветвистый дуб, и сели под ним отдохнуть. Оттуда наш посад виден, как на ладони, со всеми окружающими селениями.

– Прекрасный Божий мир! – сказал мой друг – Отчего люди не так добры, как прекрасен милый сердцу земной мир? Да, люди не стоят всего того, что Бог для них создал, не стоят этого Божьего мира! Один другого ненавидит, один другого обижает, один другого поедом ест, как щука малую рыбешку! Не так ли, Онуфрий?

– Похоже на то, – отвечаю.

– Видишь ты, вон там, это строение?

– Это винокуренный завод, – говорю.

– Это завод людской нужды и горя.

– Как так?

– Так именно. Люди трудятся без устали, как муравьи, ночи прихватывают, и остаются нищими, потому что водка отнимает у кого половину плодов его работы, а у кого и все без остатка. Когда же свое спущено, такой отпетый и перед чужим не остановится. Отсюда грехи и позор. От водки у нас всякие лихие дела творятся, и вся беда происходит, и покуда народ не бросит проклятой водки, не будет у него добра, останется он вечным рабом. Пьешь ли ты водку, Онуфрий?

– Пью. А что?

– Я не пью. Оттого, что я ненавижу ее, оттого, что повсюду я встречаю бедных детишек – голых, босых, грязных, голодных... Вот отчего я ее ненавижу, вот отчего я ее в руки не возьму, – тело мое ее не принимает, как вора, разбойника, душегубца я не приму в дом, оттого что он недостоин моего гостеприимства.

– Александр, – сказываю, – коли ты не пьешь, так и я не стану пить с нынешнего дня.

– Не будешь?

– Нет, не буду: у меня слово крепкое. Но тебя станут соблазнять!

– Никого я не послушаю. И я не обманул своего друга: с того дня я уже ни разу и в рот не брал водки, а когда стал хозяином, изгнал ее вовсе из своего дома. Я тоже считаю водку врагом и так же ненавижу ее, виновницу бедности, безграмотности, унижения и позора нашего дорогого русского народа, как искренно ненавидел ее незабвенный Александр. Разошлись мы в разные стороны, как люди обыкновенно расходятся: один – на запад, другой – на восток; но мы не перестали любить друг друга и сердцем всегда были вместе, – не было такого дня, чтоб я не вспомнил своего друга и сверстника. Он женился, рукоположился и получил приход далеко где-то, по ту сторону Днестра. Несчастный он был человек, несчастный оттого, что любил правду, всегда шел прямою дорогой, и никакая сила не могла своротить его с правого пути. Умер он в молодых летах, – загрызли его лютые вороги; умер в бедности, оставив жену и пятерых сирот, но Господь их не оставил, – все они както выучились и стали людьми. Так за праведные дела отца Господь наградил детей. Перед смертью он написал мне письмо, которое я храню доселе на память об нем. Как кончу этот рассказ, дам тебе его прочесть. После того, как он уехал в свой приход за Днестр, не видались мы с ним годов с шесть; но в это время выходила у нас замуж сирота – внучка отца Андрея Левицкого, племянница отца Александра, и Александр приехал к ней на свадьбу Была ранняя осень, погода стояла прекрасная, с лунными, как нынче помню, ночами. После венчания началось свадебное пиршество, – играла музыка, гости веселились, пели, как обыкновенно тогда водилось у нас в домах священников. В самый разгар праздника Александр подошел ко мне, взял под руку, мы с ним тихонько вышли и направились на холм за церковью, под дуб, о котором я уже говорил. Там мы уселись друг подле друга, как старые приятели, и между нами начался разговор, который я хорошо помню, да и никогда уж не забуду.

– Я с трудом узнал тебя, – говорю, – Александр, до того ты изменился. Болен ты был тяжело, что ли?

– Был болен, брат, и продолжаю болеть – сердцем. Нынче свет таков стал, что те только живут припеваючи, у кого сердца нет, а мне Бог дал сердца больше, чем надобно, и вот я несчастен. Бедствую, тяжко бедствую!

– Бедствуешь? А я думал, что ты себе живешь, как у Христа за пазухой. Там у вас за Днестром край такой прекрасный, цветущий, веселый, земля хорошая, плодородная. Как могло случиться, что ты бедствуешь?

– Послушай – расскажу. Вы, миряне, думаете, что нет счастливее человека, как священник... Я и сам так думал, покуда не знал света и людей, но теперь все иначе вижу, – не так, как прежде. Ты знаешь, я уже на втором приходе?

– Отчего же? Первый тебе не понравился?

– Мне везде нравится, да не дают жить, где нравится, а гоняют с места на место, как преступника, и теперь, верно, уж придется мне так странствовать до тех пор, покуда не успокоюсь на веки в могиле. Паны меня крепко невзлюбили и точат на меня зубы, а ты сам знаешь, что священники в их руках.