Текст книги "Кризис среднего возраста"

Автор книги: Инна Туголукова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

9
АННА

Как-то она все-таки уснула, словно провалилась в черную бездонную пропасть или в беспамятство. А потом вдруг очнулась, открыла глаза и уставилась в безмолвную ночную пустоту за окном.

«Не смотри долго в бездну, – вспомнилась зловещая фраза, – потому что иначе бездна посмотрит на тебя».

«Как страшно, – подумала Аня. – Господи, как страшно!»

Она уткнулась лицом в подушку Артема, вдохнула едва уловимый знакомый запах и беззвучно заплакала.

Утром Аня отвела Стасю в школу, старательно избегая ее вопрошающего испуганного взгляда и только вымученно улыбаясь в ответ. Потом забежала на работу – собиралась на минутку, а получилось почти на час. И пошла к бабушке в Ильинку, той самой дорогой, на которой когда-то догнала Артема.

Аня еще издали заметила Ба. Та шла ей навстречу в кокетливой шляпке и белых хипповых брючках. И сердце сжалось от любви и ужаса неизбежной скорой разлуки. Хотя в свои восемьдесят пять Ба так и не превратилась в классическую старушку, не утратила ни женской привлекательности, ни вкуса и жажды жизни. А какая была красавица! «В те годы», как она говорила. Зеленоглазая блондинка с роскошной грудью и великолепными зубами. Талантливая журналистка, умная, веселая, заводная. Как неумолимо и безжалостно время...

Они были очень близки с бабушкой и очень похожи. «Заединщицы» – звал их отец. Существовала между ними очень прочная, глубинная связь, почти мистическая. Обе родились в год Тигра, в апреле. Но бабушка 19-го числа, а Аня 22-го.[2]2
  22 апреля родился В.И. Ленин.


[Закрыть] «Эх ты, – шутила бабушка, – предпочла мне Владимира Ильича».

Аня и на свет-то появилась благодаря своей бабушке. Мама, тогда еще студентка, выскочив замуж, сразу забеременела и всерьез собралась делать аборт, не готовая к взрослой ответственной жизни. Но Ба встала насмерть и отстояла ее, Анино, право на существование.

Так или иначе, но, когда ей было трудно, горько и одиноко, Аня шла не к отцу с матерью, а именно к ней и всегда находила понимание, поддержку и любовь. И сегодня, в черный час своей жизни, она тоже пришла сюда, к своей Ба.

– Анька! Ты что здесь делаешь? – изумилась Ба, чуть не уткнувшись носом ей в плечо. И Аня вновь с горечью отметила, какая она стала сухонькая и беззащитная. – А я иду, задумалась о своем, о девичьем, ничего вокруг не вижу.

– В гости к тебе пришла.

– А что же не позвонила? Еще чуть-чуть, и разошлись бы мы как в море корабли – могла бы и замок поцеловать. Я в Москву собралась, в гости к Ляльке Васильевой. Она старую квартиру продала, новую купила. Надо обмыть.

– Ну поезжай. Я тебя до станции провожу.

– Да куда ж я теперь поеду, когда у меня у самой гостья дорогая? Мы ее по телефону предупредим, чтоб не ждала. Еще встретимся – вся жизнь впереди.

Она пытливо всмотрелась в Анино лицо, и та печально подтвердила ее догадку:

– Беда, бабуля.

– Да я уж вижу. Погоди, только чайник поставлю, и все мне расскажешь. А то, может, винца выпьем?

– А водка у тебя есть?

– А как же!

– Давай по рюмочке?..

Ба слушала молча, построжав лицом, и смотрела отрешенно, то ли сквозь Аню, то ли в глубь себя, не перебивала, не отвлекала вопросами.

– А ведь это ты мою карму отрабатываешь, – горестно сказала она, когда Аня наконец замолчала. – Вот и дождалась...

– В каком смысле?

– В самом прямом. Я нагрешила, а ты отрабатываешь. Закон жизни. Дети за отцов отвечают. Ты помни об этом, Аня. Ты, быть может, и в мир-то для того была призвана, чтобы грехи мои искупить.

– Я не понимаю...

– А я тебе объясню...

Ба помолчала, словно собираясь с силами, коротко взглянула на Аню и продолжила:

– Я за твоего деда по большой любви вышла. Девки за него насмерть бились. Красавец был, футболист. За «Крылья Советов» играл. Его даже на фронт не отправили, сберегли как ценного нападающего. Он тогда в МАИ учился, а я в МГУ, на филфаке. Сложный он был человек, ты помнишь. Но личность – этого у него не отнять. Во многом мы с ним не совпадали, однако худо-бедно, а пятьдесят два года вместе прожили. И уход его был для меня жестоким ударом. Думала, не перенесу. Но как видишь, перенесла и дальше живу.

– Дедушка умер. Он тебя не предавал.

– Он – нет. А у мамы моей, твоей прабабушки, было две сестры. Среднюю звали Вера. Отчаянная была девица. В женском «Батальоне смерти» Зимний от большевиков защищала. Потом, правда, сменила идеологию, перешла на сторону революционного народа. Каким-то чудом в репрессиях уцелела, вышла замуж за большого партийного деятеля и уехала с ним в Таджикистан пробуждать Восток от тысячелетнего сна. Так и прожила там всю свою жизнь. Детей у них не было.

А младшую сестру звали Люба. Очень мне был близкий человек. И она меня любила. Работала она гримером на «Мосфильме». Замужем была за актером средней руки, родила от него двух дочек – Валю и Люсю, моих двоюродных сестер. С актером своим развелась, не помню уже, по какой причине, но на отсутствие мужского внимания не жаловалась – очень эффектная была женщина.

Люсина судьба сложилась счастливо. А у Вали как-то все не задалось с самого начала. Первый брак развалился – осталась она с маленьким сыном. Потом вышла замуж вторично за известного тогда кинооператора Владимира Пустовойтова. Интересный был человек, красивый, сильный. Снимал документальное кино. Весь мир объездил. Увлекался подводным плаванием. Борьку ее усыновил.

И вот однажды приехала я к ним в гости, почему-то одна, без твоего дедушки. Не помню уже, конечно, по какому поводу собралась вечеринка. А было мне тогда тридцать семь лет, вот как тебе сейчас. Странно, правда? А ему, Володе, тридцать четыре. На три года был он меня моложе.

Не знаю, как все у нас получилось. И в мыслях я ничего подобного не держала. Да и он, я думаю, тоже. Пригласил он меня на танец, и вдруг словно искра между нами проскочила. Стрела Амура. Банально, но точнее не скажешь.

Сорок восемь лет прошло с того дня. Ты можешь представить себе эту пропасть, Анька? Сорок восемь лет! Целая вечность. А все помню, как будто это вчера было, – встретились глазами и узнали друг друга. Нашли.

И началась у нас большая любовь, просто сумасшедшая. Встречались мы здесь, у моей подруги. Называли это «наши праздники». А в перерывах письма друг другу писали на Главпочтамт, «до востребования». Ах, что это были за письма! Сгустки страсти. Вот на них-то мы и погорели. Вернее, он. Жена нашла, Валя. Он отрицать ничего не стал – да и что тут можно было отрицать, в такой ситуации? – собрал вещи и ушел к своей маме. Ничего себе не взял, все им оставил. Настоящий был мужик. Без этой рабской дрожи перед частной собственностью.

Я его потом спросила: «Зачем же ты держал эти письма дома?» А он ответил, что не мог их уничтожить, просто не мог. А может, сам того не сознавая, судьбу провоцировал. Ведь такая двойственность – штука нелегкая. Разве что для циников. А он циником никогда не был.

Ну вот. А летом мы с ним в отпуск ездили на море. Один раз – не знаю, как он только меня уговорил! – на мотоцикле из Москвы до Богом забытого поселка где-то под Судаком. Можешь себе представить? Снимали комнату у одной хохлушки, а она нас потрясающими варениками кормила. Райское было местечко – ведро персиков стоило пять копеек. И каких персиков! И мы с Володей, как Адам и Ева, – море, солнце, персики и любовь...

Он, когда от Вали ушел, стал меня замуж звать. И я, ты знаешь, сильно к этому склонялась, но решиться никак не могла.

И продолжалась эта наша сумасшедшая любовь три года. Помню, когда мне сорок лет исполнилось, он сказал: «Сорок лет тебе шандарахнуло!» А я еще подумала, врут, мол, сорок лет – бабий век. Никогда я еще так ярко не жила, не чувствовала. Вот тут-то все и кончилось.

Приехала я как-то к нему в Москву, и на «Маяковке» – представляешь, в многомиллионном городе! – мы нос к носу столкнулись с братом твоего дедушки. Мне бы сделать вид, что ничего особенного не происходит. Мало ли, с кем я могу идти – случайная встреча, деловое свидание. Тем более что отношения у нас с деверем были перпендикулярные. А я растерялась и сдуру попросила его никому ничего не рассказывать. Ну и он, естественно, тут же настучал.

Дедушка твой на меня наехал. Я, конечно, все отрицала. Но это был час икс – время принимать решение. И я поняла, что уйти не смогу, останусь с мужем.

– Почему?

– Не знаю. Жили мы с ним не очень сладко. И Володю я действительно любила. И маме твоей было уже на ту пору пятнадцать лет. Но дом, семья, вся эта совокупность привычек, чувств и обязательств... И знаешь, что еще меня подкупило? Я бы даже сказала, потрясло? Дед твой был человек суровый, и по логике вещей реакция ожидалась только одна – выставить меня за порог с моим затянувшимся адюльтером. А он не сделал этого – замкнулся и в сторону отошел, предоставил мне самой принимать решение. И я поняла – он боится меня потерять.

Так или иначе, вариантов было только два. Собрать вещички и уехать к Володе или немедленно порвать с ним всяческие отношения. Раз и навсегда. Тертиум нон датур – третьего не дано. И я выбрала второй вариант.

С дедом твоим мы потом еще долго существовали параллельно. Но потом все как-то сгладилось, забылось. Тридцать шесть лет после этого мы с ним прожили, но до конца он так и не смог меня простить. Время от времени попрекал под горячую руку.

– А Володя? Он не пытался тебя вернуть?

– Пытался, конечно. Писал мне, я не отвечала.

– А потом?

– А потом он... застрелился. – Она подняла голову и посмотрела Ане прямо в глаза.

– О Господи! – ахнула та. – И ты считаешь?..

– И я считаю, что тебя позвали в этот мир искупить мое зло.

– И что же мне теперь делать, Ба?

– Да ведь ты уже, собственно говоря, все сделала – выгнала Артема. Передала Зойке из рук в руки со всеми потрохами. Теперь у тебя одна задача – сохранить достоинство. А там уж куда кривая вывезет...

– А куда она вывезет?

– Ну я ведь пока не знаю, чего ты хочешь.

– Я хочу, чтобы он вернулся. Но никогда сама не попрошу его об этом.

10
ВЕРА

Вера вошла в квартиру и услышала мамин голос:

– Все, больше не могу! Хочет Верка ждать, пока он нагуляется со своей кралей, пусть ждет. Не такой уж он хороший зять, муж и отец, чтобы класть на него последнее здоровье и так убиваться. А что касается Машки, то еще неизвестно, что лучше – жить без отца или с таким отцом, который приходит ночью от другой бабы, ложится к ее матери и пихает ее мордой в стенку. Она мне рассказывала...

– Да они уже и не спят вместе, – горько сказала свекровь.

Надо было или уйти, или заявить о своем присутствии, но Вера, секунду поколебавшись, осторожно прикрыла дверь и присела на низенькую скамеечку для обуви.

– Ведь это же немыслимо, Таня, так издеваться над женщиной! Над женой, матерью своего ребенка! Я понимаю, в жизни всякое бывает. Но если мужчине дорога семья, он тщательно скроет свои интрижки, а если новая зазноба дороже – уйдет к ней. Но чтобы вот так откровенно жить с другой бабой и таскаться домой менять рубашки, которые Верка-дура ему стирает, – это же просто неслыханная наглость, жестокость какая-то патологическая! Если уж у тебя такая большая любовь, что ты не можешь с собой совладать...

– Да какая там любовь, Света! Одна неприкрытая похоть. Он мне, когда про нее сознался, думаешь, говорил, какая она хорошая, нежная, ласковая, какая хозяйка замечательная? Какие у нее глазки, ручки-штучки необыкновенные? Не-ет! Он мне про то рассказывал, какая у нее квартира шикарная, да у бабушки еще одна, да у отчима. «Что ж ты, – говорю, – у нас тут маешься угловым жильцом? Живи с любимой – площадь позволяет». «Нет, – отвечает, – я к чужим людям примаком не пойду. Мне, – говорит, – ее мать предлагает половину суммы, чтобы мы свою квартиру построили. Но я ни с кем не хочу делить свою частную собственность». Ты понимаешь? Это он на самом пике отношений уже прогнозирует будущий разрыв!

Я говорю: «А мы-то почему должны страдать от твоей неприкрытой гульбы?! Снимайте тогда квартиру, если уж такая тяга неодолимая». «Зачем же, – отвечает, – я буду деньги на ветер бросать? И вообще, я еще ничего не решил и уходить никуда не собираюсь». «А жить-то, – кричу, – дальше ты как собираешься?! Нас-то, дочку свою пожалей хоть немного!» Молчит!

Вот такой, Света, урод у меня сыночек. «Я, – говорит, – наверное, карму отцовскую отрабатываю». «Да отец-то, – говорю, – сразу меня убил, не мучил, не резал кусочками по живому. А твою карму кто отработает, такую безобразную? Дочка твоя несчастная? Или тебе теперь на все наплевать? Ну смотри, – сказала я ему, – уйдешь из семьи – ни тебя, ни твою вертихвостку, ни детей твоих новых видеть не желаю! На порог не пущу! А если приведешь – сама уйду!» «Да, – говорит, – это я знаю». Но видно, плевать ему на меня с высокой колокольни.

Вот, Света, на старости лет одна я останусь. Вы теперь от меня отвернетесь. Зачем я вам сдамся, мать предателя? Перенесете на меня свою ненависть – и ты, и Вера, и Ма-ашенька... – заплакала свекровь.

– Таня, Таня, успокойся! – заволновалась мама. – Ты и всегда-то мне была дорога, с первого дня, а теперь и вовсе родной человек, ближе сестры. На смертном одре не забуду, как ты мою дочку поддержала в трудную минуту. Другая бы встала на сторону сына...

– Да как же мне встать на его сторону, если он ведет себя как последний подлец? «Прими, – говорю, – наконец, мужское решение! Уйди или останься, но не болтайся туда-сюда, словно дерьмо в проруби!» «Хорошо, – говорит, – я подумаю». А чем он сейчас думает, нам известно. Хреном он своим думает, скотина.

– Тань, – заставила себя Светлана Аркадьевна соблюсти объективность. – Алексей, конечно, ведет себя непорядочно. Но вот эта его... девочка? Может, она действительно любит?

– Девочка! – взвилась Татьяна Федоровна. – Да она забыла, когда девочкой-то была в последний раз! – Она помолчала и, понизив зачем-то голос, призналась: – Я ведь звонила ей, Света.

– Да ты что? – ахнула та. – Зачем?

– Да тоже вот вроде тебя извелась вся насчет любви-то. А вдруг, думаю, чистая, нежная, полюбила, голову потеряла, а я препятствую? Скажет мне: «Я люблю вашего сына. Жить без него не могу. Знаю, что у него семья, дочка, мучаюсь. Но что же мне делать? Вот вы, взрослая, мудрая женщина, подскажите мне, научите. Нет мне без него жизни». И что я на это отвечу? Ни-че-го! Разве ж против этого возразишь? И все! Аллес капут! Полный абзац.

Еще очень я боялась голос ее услышать. Тоже ведь большое дело. Иная только рот откроет – заворожит. Но опасения мои, Света, не оправдались. И голос у нее оказался нахальный, а любовь там и рядом не валялась. Я ей представилась, хочу, мол, понять, что вас связывает с моим сыном. «Вот вы, – говорит, – у своего сына и спрашивайте. А я с вами вообще разговаривать не собираюсь». И трубку бросила. Вот тебе и вся любовь.

И знаешь, Света, что я тебе скажу? Верке в этой мутной воде ловить нечего. Не отпустит его проклятая баба, пока своего не добьется, или другого найдет, покруче нашего, или надоест он ей хуже горькой редьки своей инфантильностью. Да и стоит ли он ее слез?

– Любит она его...

– Сегодня его, завтра другого. Мужика ей надо найти хорошего, вот что. Сразу все слезы высохнут.

– Да где же его найти-то, хорошего?

– Да хоть какого! Лишь бы хрен стоял и деньги были. Чтоб отошла она душой, встряхнулась. Чтоб отвлеклась от мрачных мыслей и женщиной себя почувствовала. Не брошенной, а желанной. Клин, как говорится, клином вышибают, то бишь хреном в нашем случае...

Вера поднялась со скамеечки и вышла из квартиры, осторожно прикрыв за собой дверь.

«Никого мне не надо, – думала она, шагая по вечернему бульвару к кинотеатру „Звездный“. – Никого и ничего. Только Лешку. Или я по инерции за него цепляюсь? Потому что пренебрег и отталкивает?»

В кармане завозился, зачирикал мобильный.

– Ты где? – недовольно спросила Машка.

– Иду домой, – развернулась Вера. – А ты где?

– А я уже дома.

– А где была?

– Гуляла с Дашей Кузнецовой.

* * *

Спали они теперь вместе на широком и жестком диване. Лежали, прижавшись друг к другу: Машка, нежно окутанная своим детским счастьем, и Вера, тяжело придавленная своим женским горем.

– Мусенька, ты не спишь? – сонно спросила Машка, чутко улавливая настроение матери.

– Еще нет.

– А почему?

– Слушаю тишину.

– А разве тишину можно слышать?

– Конечно.

Машка затихла, старательно прислушиваясь, и удивленно заметила:

– Ой! Она звенит!

– Это течет время.

– А чем же оно шумит, время?

– Минутки ссыпаются в Вечность и шуршат...

11
АРТЕМ

– Осуждаете меня, Ольга Петровна?

– Да я, Артем, давно уже никого не осуждаю, все больше диву даюсь.

– И чему удивляетесь?

– Да вот, думаю, насколько же инстинкты сильнее разума. Смотришь, вроде умный человек, ответственный, а занюхался – и рванул за девкой, как кобель за пустующей сучкой, не разбирая дороги. А что там сзади – крики, слезы, изломанные судьбы, – ему и дела нет. Одна забота – догнать и спариться.

– На меня намекаете?

– Догадливый, – усмехнулась Ольга Петровна. – Только мне намекать без надобности. Нам, надеюсь, с тобой детей не крестить, а потому я тебе прямо скажу – не дело ты делаешь.

– Каждый человек имеет право...

– Конечно, – согласилась Ольга Петровна. – Имеет каждый, может не всякий. Боюсь, мы с тобой о разных правах разговариваем. Если ты об Ане, так это не твой случай. Ведь ты же не любишь Зою... – Она пытливо на него посмотрела.

Артем молчал.

– Ну вот тебе и ответ. Красноречивее всяких слов. А я своей дочери такого счастья не желаю. Хотя кто ж меня спросит... Зойка много в своей жизни намудрила. Но сюда она тебя за руку не тянула, это я точно знаю. Ты сам пришел. Что уж у вас там с Аней приключилось, мне неведомо. А только сделал ты это ей назло. Под влиянием минуты.

...Молчишь? Значит, правильно я угадала. А ты думал, она узнает, что муж у нее под носом к соседке бегает, и до земли тебе поклонится? А ты еще и обиделся, по своей, по мужской логике. Не поняли тебя, как же! А чего ж к родителям не пошел? Стыдно стало свой блуд на поверхность выносить? А перед Аней не стыдно? Перед дочкой своей? Большая уж, все понимает. Когда вы с ней на лестнице встречаетесь, ты ей что говоришь? «Здравствуй, Стася! Как дела?» И дальше идешь? А она тебе вслед смотрит и замирает от ужаса?

Господи! Я-то не знаю, куда глаза девать перед соседями! А вам, кобелям, все хрен по деревне. Я Зойку свою не оправдываю, но ты ведь и ее предаешь. Потому что бросишь, когда наиграешься. Разве нет? И что тогда? Обратно к Ане вернешься? А если не примет? Так и будешь скакать, как мячик для пинг-понга? Одна ударила – к другой полетел, другая выставила – к первой вернулся?

Ты уж извини, Тема, за откровенность. Но мы с тобой теперь в одном доме живем. А я человек прямой, говорю, что думаю. Правды никто не любит...

«А пошла бы ты со своей правдой куда подальше», – вяло подумал Артем.

Зоя ушла в парикмахерскую. Именно сегодня надо было это сделать, в субботу. Сидит дома, мается от безделья, на неделе времени не нашла. Оставила его слушать проповеди старой грымзы, своей мамаши. Которая во всем права. Во всем, от начала до конца...

Стало быть, мальчик для битья? Или как там она его назвала? Мячик для пинг-понга? В самую точку! И каким же будет следующий сет? Он вернется к Ане с Зоиной подачи? Поддачи...

Как же он вляпался в это дерьмо? Нормальный вроде мужик в тридцать семь лет, как прыщавый подросток, разрушил по дури всю свою жизнь. Ладно свою! Жизнь самых близких, единственно дорогих ему людей.

Таких, как он сейчас, отец с презрением называл п...страдальцами.

– Просто ты никогда не попадал в подобные ситуации, – подначивала гордая его верностью мама. – Когда внезапно вспыхнувшее чувство...

– Я попадал в любые ситуации, – горячился отец. – Но сознательно избегал их развития. Пресекал на корню! И уж точно не искал сам. Потому что, один раз женившись, взял на себя ответственность за свою семью. За вот эту доверившуюся мне женщину и своего ребенка. И ты это знаешь!

– Я знаю, знаю, – вздыхала мама. – Но жизнь такая сложная...

– Да, – соглашался отец. – Жизнь – штука непростая. Но в любых обстоятельствах оставляет шанс быть человеком, а не бессмысленной скотиной.

Вот потому Артем и не поехал тогда к родителям. Знал, что отец не поймет и не примет заблудшего сына. Да он бы и сам не стал навешивать на них свои проблемы. Но были же другие варианты – снять номер в гостинице или комнату в коммуналке, пожить у приятеля. Да хоть в машине переночевать! Прийти в себя, принять решение на трезвую голову. Но нет! Охваченный тупой яростью, он помчался к Зое, в эту чужую для него квартиру, где все его отторгает – и чересчур проницательная мамаша с вечно недовольным лицом, и не принадлежащие ему вещи, и незнакомые запахи и звуки другой, ненужной ему жизни. И эта очевидная пошлость адюльтера, и дикость сосуществования в замкнутом пространстве подъезда с любовницей, женой и маленькой дочкой!

Он очень скучал по Стасе. По ее сонному утреннему личику. По тонким ручкам, так крепко обнимавшим его, когда он возвращался с работы. По заливистому, безудержному смеху. По нижней губке, горестно дрожащей, когда она пыталась удержать слезы. Однажды ночью он закричал, увидев во сне ее неудержимо ускользающий силуэт. И Зоя, растолкав, заставила его заняться сексом и расценила неожиданную для обоих грубость как необузданную страсть и пылкость, но это были совсем другие чувства.

А вот повидаться с дочкой он не мог, и даже деньги клал в почтовый ящик, и возвращался как можно позже, чтобы избежать случайной, пугающей до одури встречи.

И в парикмахерскую Зоя сегодня ушла не случайно, а потому что утром в постели он назвал ее Анькой. Почувствовал в паху горячую ищущую руку и, выплывая из тающего сонного тумана, рванул к себе родное податливое тело так жадно, так отчаянно и прошептал, задохнувшись:

– Анька!

И тут же все вспомнил, открыл глаза и увидел кривую Зоину усмешку. Он, конечно, попробовал загладить оплошность, но не слишком преуспел в своих стараниях.

Зоя металась по квартире, как тигрица в клетке, шарахала дверями, потом сломала ноготь, устроила из этого трагедию вселенского масштаба и умчалась в парикмахерскую – наращивать новый. Он не любил эти хищные когти непомерной длины, нелепые, уродливые, самим фактом своего существования отметавшие даже намек на физическую работу, как долгие рукава старинных боярских кафтанов. Впрочем, Зоя физической работой себя не утруждала, отдав на откуп Ольге Петровне неблагодарные домашние хлопоты. И та, аки пчела, с утра до вечера крутилась, обслуживая свою великовозрастную дочь и ее неожиданного бойфренда.

А запретный плод, став дозволенным, мгновенно утратил сладость. Зоя это чувствовала, злилась, страдала – он раздражался. Она плакала – он был равнодушен. То вдруг жалел ее, то ненавидел и даже испытывал гадливое отвращение к ее лону, объятиям и поцелуям.

Надо было немедленно уйти отсюда, пока его не затянуло, не засосало чужое болото. Объясниться с Зоей и уйти. Конечно, это совсем непросто, вот так прямо сказать человеку в глаза: «Я не люблю тебя, Зоя. Это была ошибка. Прости, я ухожу». Гораздо легче собрать вещички и исчезнуть, слинять по принципу «а был ли мальчик?». Или на худой конец оставить записку. Но было в этом что-то сучье, подленькое, не мужское.

Значит, оставалась только одна возможность сохранить хотя бы каплю достоинства – объясниться. Но как воспримет его благородную честность Зоя? Зарыдает, забьется в истерике или тихо заплачет? Вцепится в него с отчаянным бабьим криком «Не пущу!»? Или молча посмотрит, как перепуганный насмерть несчастный ребенок, и он потом будет жить с этим страшным взглядом в душе? Оскорбит, обидит, обольет презрением? «Или вмажет промеж рогов мороженым мясом?» – усмехнулся Артем.

А разве у него есть рога? Мысль о возможной Аниной (именно Аниной!) измене показалась такой чудовищно дикой, что его передернуло. Хотя о какой измене может идти речь? Кому она должна хранить верность? Бывшему мужу, который тайно отодрал ее подругу, а теперь делает это открыто? Ушел из дома, ушел из жизни и украдкой кладет деньги в почтовый ящик? И при этом еще чувствует себя оскорбленной невинностью. Ну как же? Мясом его ударили промеж рогов...

То, что его Аньку может тронуть какой-то козел, казалось таким непереносимым унижением, что хотелось завыть от бессильной ярости и боли, словно это его самого «опустили», растоптав достоинство и гордость. Он мучительно ревновал ее к мифическому сопернику и понимал, что вчистую проиграл эту битву, заведомо уступив победу.

Он даже не жаждал обладать ею физически, просто хотел, чтобы она была рядом. Жужжала над ухом, подавая ужин, и сердилась, что опять он ее не слушает. Возилась на кухне, часами болтала по телефону, виновато поглядывая в его сторону. Гладила его рубашки, смешно поджимая от усердия губы. Читала свои глупые книжки, накручивая на палец короткую темную прядку. Чесала ему на ночь спину, плела Стаське тонкие косички...

И эта тоска по дому не отпускала его ни днем ни ночью, как мучительная гастритная тошнота. Смертельная тоска по родному углу, своей теплой норе, берлоге, навеки утраченному насиженному гнезду. По этому светлому раю, который он так безрассудно покинул, и уже никогда сюда не вернется. Потому что и сам не посмеет, и Анька не пустит – не простит. И пропасть, пролегшая между ними, с каждым часом его неправедной жизни с Зоей становилась все шире и глубже – не одолеть.