Текст книги "Прохладой дышит вечер"

Автор книги: Ингрид Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

11

Неохота мне подниматься в бывшую спальню и рыться в шкафу с платьями, но Хульду нужно во что-нибудь одеть. Я сначала подумала, что ей подойдет светло-желтый костюмчик-двойка, но он оказался в каких-то пятнах. Может, тогда сохранившийся с 30-х годов нефритовый зеленый с бабочками абрикосового цвета? Такой, знаете, из тончайшего крепдешина. Но в конце концов я выбираю серое фланелевое платье, в котором праздновала свое сорокалетие и так понравилась Хуго. Черные туфли пошли бы сюда больше, но я сентиментальна: пусть Хульда остается в этих, цвета слоновой кости, папочкиной работы.

Времени у меня еще полно. Накрою спокойно на стол, кофе поставлю, а уж потом приведу себя в порядок. Последнее время все у меня из рук валится, везде пятна сажаю, так что лучше я свое новенькое платье в цветочек поберегу, облачусь в него, когда все будет готово.

– Хульда, старушка, а ты недурно выглядишь. Тебе бы еще ниточку жемчуга на шею, да что-то я ее не найду нигде. Уж не Кора ли у меня ее стянула потихоньку, негодница?

Ну как можно так о своей любимой внучке, внучка-то у меня одна. Да я счастлива должна быть, что она у меня есть вообще.

А вдруг Хуго приедет раньше времени? – мелькает у меня мысль. Ох, не хотелось бы мне предстать перед ним в этом зеленом спортивном костюме. Побыстрей бы все приготовления закончить, тогда у меня останется еще часик, чтобы причепуриться. Так я и делаю. Достаю из своих древних хранилищ расшитую скатерть (ее не мешало бы, конечно, погладить, но любовь, знаете ли, тоже не безгранична), мейсенские чашки и две тарелки, что, к счастью, уцелели, и еще кое-какое серебро, которое мои внуки еще не успели у меня позаимствовать. Извлекаю на свет божий старые, потемневшие серебряные приборы, которые давным-давно собиралась почистить специальным средством для серебра. Вместо этого беру туалетную бумагу и зубную пасту и пытаюсь натереть их до блеска. Вот ведь, ничему жизнь не научила, все делаю в последний момент. Вот они, три чайные ложечки, вилка для пирога, лопатка для торта, ножичек и ложечка для сливок – отполированы, как новенькие, а все остальное – к черту, некогда. Ой, салфетки! Чуть не забыла! Было время, когда мои гости вытирали рот камчатыми салфетками, а не этими бумажными, «Клинекс» которые.

Опять Антона вспомнила. Если я по праздникам ставила на стол хрустальные бокалы и серебро, он говаривал:

– Да брось ты, Лотти, не суетись, чушь все это!

Для него внешний вид роли не играл, главное – чтобы вкусно было.

Каков, интересно, этот торт из магазина? Добрая хозяйка должна знать, что у нее на столе. Я достаю нож и осторожно делю торт на четыре части. Вот так, теперь можно отщипнуть немножко от одной из четвертинок и сдвинуть куски, чтобы было незаметно. М-м-м, недурно, вкусно, очень вкусно, придется повторить. Есть-то как, оказывается, хочется, конечно, я же на нервной почве уже несколько дней крошки в рот не брала. А торт между тем состоит уже только из трех частей, пора остановиться. Ладно, когда Хуго приедет, торт весь его, я больше есть не буду. А ему хватит и этого, он не большой любитель сладкого.

В три раздается звонок в дверь. Я уже в платье, но босая и без украшений. Черт возьми, не успела. Такая стала копуша. Босиком иду к двери, открываю, и у меня темнеет в глазах. Не может быть, нет, это не Хуго! Трубочист. Да, они уже не те, что были прежде, цилиндров не носят, их теперь и не узнать. Они там что-то замеряют, выдают какие-то странные показатели в непонятных единицах измерения, а сверху и солидный счет приложат. На крышу-то уже никто не залезает. Ну почему он явился именно сегодня, надо ж так? Ладно, где газовый обогреватель, он сам знает, найдет без меня.

Четыре. Хуго все нет. Я снимаю туфли: когда все время ходишь в кроссовках, туфли на каблуках невыносимо жмут. Лучше и длинные бусы из янтаря тоже снять, они тянут меня вниз. У меня нет сил стоять в ожидании у порога.

Они являются только в пять. Когда в дверь наконец звонят, я чувствую себя совсем измотанной. Передо мной предстают некрасивая женщина и древний старец. Хайдемари официально пожимает мне руку, трясущийся Хуго обнимает меня. Я приглашаю обоих войти, и мы втроем усаживаемся вокруг моего столика, с такой любовью накрытого для кофе.

– Мы в пробке застряли, потому и опоздали, – оправдывается Хайдемари.

Так у этой расфуфыренной толстухи еще не отняли водительские права?

– Чаю или кофе? – спрашиваю я.

– Мне пива, – отзывается Хуго. А Хайдемари все о своем:

– Я папин чемодан уже отвезла в гостиницу. Тут рядом, папа сам туда потом вернется. Если начнет скандалить, позвони мне, вот мой телефон в Мюнхене. Но вообще-то папа обычно смирный.

Из сумочки она достает отцовские лекарства, недельную порцию. На каждый день отдельная пластиковая коробочка, таблетки на утро, до обеда, после обеда и вечером. В каждом отделении – разные пилюли, розовые, зеленые, белые и желтые.

– Правда, удобно? Оставляю тебе его, передаю в надежные руки.

Хуго таинственно мне подмигивает. Я подаю ему пиво, завариваю ромашковый чай для Хайдемари, наливаю себе кофе и ем еще один кусок торта. Племянница отказывается, ссылаясь на печень, мол, пошаливает, не стоит. Честно говоря, аскетом она совсем не выглядит.

Ну вот ее неисхудавшее сиятельство нас покидает, закусив-таки шестью шоколадными конфетами, и я наконец-то могу спокойно рассмотреть Хуго. Он совсем седой, на лице – пара старческих бородавок, на носу – очки в роговой оправе, в ухе – слуховой аппарат. Какой-то сморщенный весь. Дочка обрядила его в чудовищную хлопчатобумажную рубаху в грубую клетку, а он не забыл нацепить галстук-бабочку. Он ведь всю жизнь утверждает, что галстуки завязывать не умеет, потому что у него двух пальцев на левой руке нет.

Хуго заглядывает в мои затуманенные глаза.

– Бог мой, Шарлотта, а ты все так же хороша. Я заливаюсь краской.

– Да и ты тоже, – отвечаю я смущенно, и мы улыбаемся друг другу. – А дочка-то как о тебе печется, – замечаю я не без злорадства.

– Она превратила меня в совершенного ребенка, – жалуется Хуго. – Но, кажется, веет ветер перемен. По-моему, она влюбилась.

Я теряю дар речи.

– Я случайно прочел тут письмо из одной клиники, что она получила, – рассказывает Хуго и наблюдает за моей реакцией. – Хайдемари хочет сделать подтяжку в Мюнхене. Ты представляешь, да ведь ей же седьмой десяток уже! На что ей подтяжка, как ты думаешь, а? Мне-то она наплела, что хочет подружку навестить.

Мы ухмыляемся.

– А может, и нам тоже подтянуть морщинки? – предлагаю я.

Хуго отрицательно трясет головой, и тут взгляд его падает на Хульду.

– Шарлотта, – оживляется он, – не познакомишь ли ты меня с этой обворожительной дамой?

Так я и думала, разумеется! Нельзя этих старых сердцеедов знакомить с молоденькими подружками. У него от возбуждения даже слуховой аппарат из уха вывалился.

– Это Хульда, – бормочу я, – тебе это имя что-нибудь говорит?

Хуго силится вспомнить, но безуспешно.

– Так Альберта куклу звали, – объясняю я, – мы в детстве играли с ней в дочки-матери.

Услышав имя моего брата, Хуго задумывается.

– Наверное, мне следует рассказать тебе кое-что, пока не забыл, – произносит он, – хотя, вообще-то, я отцу твоему честное слово дал…

Сколько лет я ждала этого момента! Тоска по Альберту уже утихла и превратилась в тихую грусть, но мне страсть как хочется узнать правду. Между прочим, у меня для Хуго тоже кое-что в запасе имеется.

Он знает, какая я любопытная, вот и ходит вокруг да около, с ума меня свести хочет. Да сколько ж можно, и так шестьдесят лет молчал! Я откупориваю бутылочку ликера и несу бокалы, давно, к сожалению, не мытые. Поэтому роковое признание откладывается еще на пару минут.

– Ты помнишь, твой отец, я и Эрнст Людвиг поднялись тогда на крышу и снесли тело Альберта вниз. Они оба потом пошли мыть руки, а я между тем снимал с твоего брата женскую одежду. Он был зашнурован в корсаж, а под корсажем – письмо. Я его не долго думая и прочитал. Тут пришел твой отец, взял у меня письмо и тоже прочел. А потом бросил его в огонь. Эрнсту Людвигу даже не показал, а меня заставил клятву дать, что я ни одной живой душе ни слова о письме не скажу. До сих пор я слово держал. – Я, наверное, должна Хуго за это поблагодарить. – А ведь письмо-то было для тебя, – заканчивает он.

О чем письмо дословно, он уже забыл, столько лет прошло.

– Что, неужели ни слова не помнишь? – я сгораю от нетерпения.

Мой отчаянный тон заставляет Хуго поднапрячь память.

– «Шарлотта, дорогая, не плачь обо мне…» – так, кажется, в конце было.

Услышав такое, я заливаюсь слезами, рыдаю, как уже давно не рыдала. Хуго гладит меня по спине своей трехпалой рукой, и я снова вспоминаю, как Антон вот так же проводил мне рукой по спине, будто делал массаж. Я вспыхиваю от возмущения и отшатываюсь от Хуго.

– Будешь так нервничать, вообще ничего больше не расскажу, – грозит Хуго, – я хотел сказать, что слов точно не помню наизусть, но суть-то самую не забыл еще.

Ну вот, так всегда: старики такие церемонные, так долго раскачиваются, нет чтобы сразу к делу перейти. Так я и думала. Правильно я сделала, что салфетки бумажные положила, в них сморкаться удобнее.

В коридоре звонит телефон. Это Хайдемари, с заправки. Принял ли папочка вечернюю порцию таблеток? Я вопросительно смотрю на Хуго. Он таблеток не хочет и показывает на свои уши.

– Да, Хайдемари, все принял, не беспокойся, – сочиняю я.

Но во мне говорит чувство долга, и я заставляю Хуго выпить лекарство. Наконец он снова возвращается к прерванному разговору.

В письме Альберт со всеми прощался, это и так понятно. Брат мой был, очевидно, слишком несчастен, чтобы называть причину своего самоубийства. Но в письме содержался намек: мол, теперь папочка будет им доволен. Хуго еще тогда, у смертного одра Альберта, потребовал у отца объяснений.

В то воскресенье вся семья, кроме отца и Альберта, собралась на кухне. Папе вдруг страшно захотелось поговорить со своим младшеньким, со своим трудным сыном. Он пошел его искать, звал, звал, а тот не откликался. Кто бы мог подумать, что отец станет обыскивать весь дом и доберется-таки до крыши. Там он и увидел Альберта: тот стоял перед зеркалом в дамском одеянии и кокетливо поддерживал юбку. Сын так был поглощен этим безумным занятием, что шагов отца не услышал. И в оправдание себе ничего в тот момент сказать не смог. Из его путаного, бессвязного бреда папочка наш сделал вывод, что сыном овладел сатана.

Альберт, вероятно, давал отцу понять, что это какое-то наваждение, одержимость, но безнадежно: папуля оказался совершенно неспособен понять сына, так что оба были в отчаянии.

– Ты мне больше не сын, в моем доме тебе не место, – были последние слова отца.

К несчастью, Альберт знал, где старший брат хранит оружие.

Для меня самым страшным было то, что я во второй раз возненавидела отца. Смерть Альберта осталась на его совести. Он и выстрел должен был слышать, и наверняка чувствовал, что происходит на крыше, и все равно ничего не предпринял, а тело Альберта нашли другие. Слезы катились у меня по щекам, и я не могла их унять. Надо же было дожить до моих лет и на старости лет так в людях разочароваться.

– Нет на свете ни одного по-настоящему доброго существа, – всхлипываю я.

Я об этом долго размышляла. Все мои друзья и знакомые, родители, братья и сестры, дети и внуки при ближайшем рассмотрении оказываются людьми не слишком симпатичными. (Я, впрочем, тоже.) По-иному и быть не может. Хуго цитирует Оскара Уайльда: «Ни один человек не плох, ни один, – говорю вам, – я подтверждаю».

Мы, конечно, по-другому представляли себе наше новое свидание. Слезы, пиво, ликер и кофе льются нескончаемым потоком. Наконец я вынимаю из упаковки семгу и приношу две вилки. Мой некогда образцовый столик похож между тем на поле боя: таблетки, стаканы, скомканные, пропитанные слезами салфетки, замасленные тарелки, а посреди всего этого – нежно-розовая рыба, которую мы жадно, с непонятным вожделением, поедаем без хлеба.

– Если так и дальше пойдет, завтра нам будет плохо. Не надо нам этого. Проводи меня до гостиницы, я тебе оплачу такси обратно, – говорит Хуго.

Хорошая идея. Мы выходим на свежий воздух, и жизнь снова идет своим чередом, и без нас.

Ночью мне действительно становится плохо. Торт, ликер, кофе и семга мучительно просятся обратно, и мне приходится от них освободиться. Вот уж поистине возраст от глупости не лечит.

На следующее утро я даже рада, что Хуго завтракает в отеле: у меня есть время спокойно вымыть посуду и прибрать. Вести хозяйство Хуго никогда особо не любил.

В одиннадцать он снова у меня, мы сидим вместе.

– Расскажи мне о своих детях, – просит Хуго, хотя знает, что я исполню его просьбу не очень охотно. – Как там моя родная Вероника? – И дребезжащим голосом поет: – Ты весь мир зачаровала, Вероника! Цветут маки, вьется к солнцу ежевика!

Когда Хуго жил у меня, он научил мою дочку этой песенке, и каждый раз меня это как-то задевало. О щекотливом нашем положении Хуго порой забывал.

Альбом с фотографиями открыт. Вероника рано вышла замуж и уже давно живет с мужем в Калифорнии. Трое ее отпрысков не говорят ни слова по-немецки. Они подумывали было приехать учиться в Гейдельберг, но ничего из этого не вышло. Хуго с удивлением разглядывает трех юных спортивного вида американцев, которые мне кажутся почти чужими. Когда я была помоложе, то пару раз летала в Лос-Анджелес. Мой зять инженер-конструктор, работает в гражданской авиации, зовут его Уолтер М. Тайлер. У них три сына: Майк, Джон и Бенджамин. Я их как-то даже побаиваюсь, у них маленькие коротко остриженные головки, посаженные на широченные плечищи. Но вот у Хуго вообще нет внуков.

– А мальчишку твоего как зовут? – спрашивает Хуго. О Регине он и не помнит.

– Да будто ты не знаешь? Сына моего зовут Ульрих и всю жизнь так звали. Единственный в семье он сделал приличную карьеру, стал профессором-китаистом.

– Ах да, – бормочет Хуго, – он вечно от всего китайского с ума сходил. А у него-то дети есть?

Вот, достаю второй альбом и с некоторой даже гордостью демонстрирую ему карточки Фридриха и Корнелии.

– Слушай, как она на тебя похожа, черт побери! – замечает Хуго, любуясь Корой. – Она замужем?

– Вдова уже, представь себе, – отвечаю, – но не сильно горюет. Муж у нее был денежный мешок, в отцы ей годился, по таким никто особенно не плачет. Кора у нас богачка.

– А, да, точно, ты мне как-то писала, – вспоминает Хуго и продолжает пожирать глазами мою рыжеволосую внучку. – Вот бы с такой познакомиться!

Я не рассказываю ему, как мне с Корой трудно.

– Она художница, – сообщаю я. Конечно, ясное дело, Кора интересует старого донжуана в сто раз больше, чем три мускулистых бейсболиста. – Живет в Италии, во Флоренции, – добавляю я, – я уже давно ее, к сожалению, не видела.

– А Хайдемари всей душой мне предана, – вворачивает Хуго, чтобы хоть чем-нибудь похвастаться.

Я тут же вспоминаю о его лекарствах, вылавливаю из коробочки пилюли и протягиваю Хуго.

– Слушай, а зачем ты все это барахло принимаешь? Хуго задумывается:

– Давление скачет, кислота в моче, депрессия старческая и, хм, да, ну, эта, хм, простата.

– Ты слышишь плохо, а я слепну, – утешаю я, – давно уже… Когда мы последний раз виделись?..

Хуго подсчитывает.

– Господи, – радуется он, – это был фильм «Грешница»! Просто потрясающе! Хильдегард Кнеф[12]12
  Хильдегард Кнеф (1925–2002) – немецкая актриса театра и кино, снималась в Голливуде.


[Закрыть] – совсем голая, что там творилось! Когда ж это было?

Я-то знаю, когда это было: вскоре после моего сорокалетия, когда я снова тайно стала встречаться с Хуго. Мы, конечно, частенько тогда ходили вместе в кино, но он (это же Хуго, чего еще от него ждать) помнит только голую Хильдегард.

Неожиданно он высказывает желание посмотреть дом. Мы с трудом поднимаемся. Хуго идет не наверх, в мансарду, он устремляется в подвал.

Я бросаю на него мрачный взгляд.

– Не волнуйся, Шарлотта, – отзывается он, – я сам спущусь.

Вот этого-то мне и не хочется.

Через пару минут мы стоим перед гробницей Бернхарда.

– Славно сработано, а? – Хуго стучит кулаком по кирпичной кладке. – Слабо повторить?

Всеми возможными способами я избегала этого места, но сейчас прыскаю от смеха:

– Да уж, жаловаться ему не на что. Он тут со мной, рядышком.

Впервые за много лет мы так спокойно говорим об этой солдатской могиле. Хуго инспектирует газовые трубы и выслушивает историю, как тут все тряслось, включая меня, когда их ставили.

– А наверху у тебя никто больше не живет? – интересуется он с таким видом, будто хоть сейчас готов там поселиться.

Только мы садимся за стол, еле переводя дух, как звонит телефон. Опять Хайдемари.

– Я хочу с тобой поговорить, как женщина с женщиной, – говорит она.

Я сразу ощетиниваюсь, как еж иголками, ничего хорошего от такого разговора не ожидая.

– Папа не услышит?

Нет, не услышит, он, во-первых, глуховат, во-вторых, не очень-то и хочет. Но все же я предусмотрительно уношу телефон в коридор, пусть Хуго думает, что это кто-нибудь из моих детей.

– Я хотела сделать пластическую операцию, уменьшить грудь. Не думай, я не выпендриваюсь, просто у меня спина болит. Так вот, сегодня, во время предварительного обследования, обнаружили уплотнение. Взяли ткани на анализ, скоро скажут, что это такое. Если мне не повезет, придется ампутировать, я тогда не смогу так скоро… – До сих пор Хайдемари изо всех сил сдерживалась, прямо сама рассудительность, теперь едва не срывается на крик. – Я, конечно, не хочу вешать на тебя папу на такое долгое время, ты ведь тоже уже не девочка, тебе трудно будет. Не мог бы Ульрих подыскать для него какой-нибудь временный дом для престарелых?

Я бросаюсь ее убеждать: все пока идет замечательно, мы с Хуго много друг другу порассказали, гостиница рядом, сегодня вечером мы там ужинаем. Хайдемари успокаивается и просит меня скрыть ее болезнь от отца, по крайней мере, пока врачи не выяснят, рак это или нет.

Хуго даже не спрашивает, кто это звонил. Его вдруг осеняет:

– Ты знаешь, я много об Альберте думал… Может, он совсем и не был гомосексуалистом.

Я пришла к такому же выводу:

– Скорее, транссексуал, – подтверждаю я.

– Да нет, – возражает Хуго, – трансвестит. Я читал, что каждый пятый мужчина стремится выразить свою тайную скрытую женскую сущность и для этого переодевается в женскую одежду. В Америке они собираются раз в год вместе, выговариваются, а потом возвращаются в семьи, к женам и детям.

– Каждый пятый, говоришь? Так я, значит, немало таких знаю. – Я задумываюсь и мысленно перебираю всех знакомых мужчин.

– Когда Ида хотела меня забрать? – прерывает Хуго мои размышления.

Он, конечно, имеет в виду Хайдемари. Я тоже этим грешу: путаю имена, а то и вообще вспомнить не могу, как кого зовут. Тут мне приходится сообщить Хуго, что его встреча с дочерью откладывается на неопределенное время.

Хуго радуется, что ему дали еще немножко побыть у меня, искренне, будто неожиданной отсрочке перед смертью. Чрезвычайно трогательно. Удивительное дело, но о причине отсрочки он не справляется.

12

Мы с Хуго решили съесть на обед что-нибудь легкое, а потом шикануть в отеле. Вообще-то, мне это будет трудновато: после восьми вечера я есть уже не могу.

После ресторанчика Хуго располагается на софе и мгновенно засыпает. Между прочим, это мое место, я здесь отдыхаю, но откуда ж ему знать? Я сижу рядышком и заглядываю в его полуоткрытый рот: на верхней челюсти – протез, на нижней – временная пломба, коронки, искусственные вживленные зубы и мосты. Уж я-то разбираюсь, я долго работала помощницей у зубного врача. Хуго всхрапывает на вдохе и посвистывает на выдохе. Он все еще носит обручальное кольцо. Обеими руками он держит газету, впрочем, только для маскировки. Мне хочется развязать его галстук-бабочку и расстегнуть ему воротник рубашки, да боюсь, он проснется.

Было время, мы каждое мгновение стремились друг к другу, чтобы друг друга любить. Давно это было.

После украдкой похищенных поцелуев на кухне на мое сорокалетие нами снова овладело желание интимной близости. И мы придумали, где нам встречаться: подружка моя Милочка переехала во Франкфурт, муж ее работал там чиновником в одном ведомстве. Она пригласила нас на новоселье, посмотреть новое жилище, но Антон отказался. Он терпеть не мог поездов и остался с детьми дома. Стоило мне поведать подруге о своих личных проблемах, как она показала себя превосходной сводней. Почему бы мне не встречаться с Хуго раз в месяц в ее квартире? В будний день, пока ее муж Шпирвес в конторе, в обеденный перерыв, когда Хуго свободен. Сама Милочка работала полдня в страховой компании. Она будет приходить домой, когда голубки, вволю наворковавшись, уже разлетятся.

Я тревожилась, оставляя Ульриха, Веронику и особенно младшую Регину на Антона, совесть мучила, все казалось, что дома что-нибудь страшное стрясется, пока меня нет. Но некоторое время все шло гладко. Раз в месяц Антон освобождал полдня и сидел с детьми, пока я якобы проводила время на девичнике с приятельницами, за чашкой кофе.

Мне прямо стыдно становится, я краснею, когда об этом вспоминаю. Встречались мы с Хуго тайно, в чужой квартире, словно в гостинице, быстро раздевались в чужой холодной спальне, времени всегда было слишком мало, приходилось торопиться. Скидывая с себя одежду, мы снова отдавались интимной близости, которая и была самым важным в наших отношениях, потом она возникала время от времени лишь в письмах. Сегодня сказали бы, что мы были просто помешаны друг на друге. Никогда еще секс не доставлял мне такого счастья, никогда еще отношения наши не сводились настолько к одной только телесной близости, никогда мы не разговаривали так мало. На некоторые темы было наложено табу, их мы не трогали: смерть Бернхарда, болезнь Иды, мое сожительство с Антоном, мой третий ребенок, наши взаимные обиды. После каждого рандеву мы покидали Милочкину квартиру, Хуго торопился в магазин, я спешила на вокзал.

Время от времени Хуго и Ида навещали нас, и мы все вместе гуляли в платановой роще на Матильдовой горке или вдоль Гросен Booг или шли в кино. Сентиментальная Ида три раза посмотрела вместе с дочкой фильм «Зелен луг», но Хуго это как-то не тронуло. Он любил итальянское и французское кино. Помню, смотрели мы «Фанфан-Тюльпан», Хуго искал в темноте мою руку, Антон – тоже, и по ошибке они чуть не схватили за руки друг друга. Нам с Хуго держаться за руки было невозможно: рядом сидела Ида. Да и Антон чувствовал наше с Хуго взаимное влечение, но молчал.

Алиса меня предостерегала. Кроме Милочки, только она всегда была моим доверенным лицом. В пятьдесят первом моя младшая сестра забеременела и была сама не своя от счастья. Учиться она еще не закончила, но готова была справиться со всем – и с экзаменами, и с ребенком. Беременность сделала ее чувствительной, и она прониклась нежностью ко всем племянникам, особенно к моей четырехлетней Регине.

– Она такая шустрая у тебя, гиперактивный ребенок, – говорила сестра, – трудно, конечно, тебе с ней справляться. Но это же безответственно – оставлять такую сорвиголову на слепого.

Но Алиса добилась только того, что во время каждого любовного свидания совесть стала терзать меня еще сильнее, отравляя всю радость встречи с любимым.

Однажды нас с Хуго застукал в постели Милочкин муж Шпирвес. Его вконец одолела аллергия, он так чихал, что шеф не выдержал и отправил его домой. Сам бы он добровольно с работы в жизни не убрался: Шпирвес был такой трудоголик, такой ответственный, что и дальше бы доводил своими соплями весь отдел. Милочка потому нас и уверяла: мы, мол, можем делать что хотим, а муженек ее трудится как вол, с работы ни ногой: «будьте спокойны, никогда его не увидите».

Как же нам было стыдно, когда этот сморкающийся господин заявился в спальню с бумагами под мышкой и остолбенел, к тому же он был еле живой от насморка. Я натянула одеяло на голову и замерла. Хуго должен был знать, как кавалеру положено выходить из такой ситуации.

Хуго откашлялся, чтобы произнести речь. Аллергик перепугался, ударился в панику, завопил не своим голосом, стал звать на помощь. Насморк его тут же прошел.

– Не будете ли вы так любезны передать мне мою рубашку, – вежливо попросил Хуго, – она за комодом.

Шпирвес повиновался и, там же за комодом обнаружив мою нижнюю юбку, подумал, что Хуго тут развлекается с Миле.

– Где мое ружье?! – возопил он и прибавил что-то, если не ошибаюсь: «Мерзавка!»

В отчаянии он рылся в шкафу в поисках ружья. Я знала, что Миле уже обменяла ружье на продукты, и попыталась успокоить разгневанного ревнивца:

– Шпирвес, ты, это, ну, извини, а? Ужасно неудобно получилось. Мне Милочка ключ дала. Ну, вдруг дождик пойдет, так я бы зонтик взяла у вас тут, хм… Я за ним и пришла. А, кстати, вы не знакомы еще?..

Мужчины пожали друг другу руки, один процедил свое: «Очень приятно», другой – «Я тоже очень рад». Хуго сунул мне под одеяло мои шмотки, так что я встала уже одетой. Шпирвес был так счастлив, что жена ему все-таки верна, что брак его не осквернен и что мы с Хуго оказались не ворами-взломщиками, что на радостях откупорил бутылку хлебной водки. Через некоторое время Милочка обнаружила нас троих, пьяных, сидящими на софе. Когда мы прощались, Шпирвес бормотал:

– Вы уж меня извините, я, это, ну, ругался тут словами разными! Ну да вы сами понимаете, что я подумал, когда вас увидел. Вы в другой раз кровать-то застелите свежим бельем.

Помнит ли Хуго эту историю? Мы потом еще много раз смеясь вспоминали, что тогда нес Шпирвес. Так что я не намерена теперь произносить при Хуго имя Милочки.

Когда Хайдемари уехала в Гамбург в помощницы к мужскому парикмахеру, маменька задумалась, не перебраться ли ей к Иде во Франкфурт. В конце концов она покинула деревню ради больной дочки. Невестка моя Моника собиралась замуж за спокойного скучного беженца из восточных земель. Мамуля, видимо, не хотела мозолить молодым глаза, зато уж мне досталось! Антон ей нравился, но она тут же просекла, что он в моем доме – совершенный подкаблучник. Переехав во Франкфурт, мама наносила нам визит чуть ли не каждую неделю. Ее, конечно, очень тянуло в родные места, но она старательно избегала заходить в разбомбленный центр города, где когда-то стоял наш дом с обувным магазином.

Болезнь иногда отпускала Иду, и она чувствовала себя вполне сносно. Не успел Хуго обзавестись собственным книжным магазином и начать получать чуть больше денег, как она стала покупать дорогие платья. Это мне мама рассказала. Хуго о семейных проблемах особо не распространялся.

Между тем мы по-прежнему встречались, но уже не у Милочки. Новые условия были, прямо скажем, не много лучше: в обеденный перерыв Хуго отсылал перекусить своего помощника, запирал двери, и мы с ним уходили вглубь магазина, в бюро, где стояла не кровать, а продавленная древняя софа, обитая протертым кроличьим мехом.

Однажды я, как всегда, спешила с вокзала домой и уже издали увидела около своего дома толпу. Вероника с плачем кинулась мне навстречу и попыталась что-то объяснить, но я ничего не поняла. Только когда мы подошли к порогу, соседка рассказала мне, что произошло.

Ульрих катался на велосипеде по нашей улице, за ним бегала команда его приятелей, Вероника сидела на багажнике. Антон стоял в палисаднике с Региной на руках, малютка размахивала красным флажком. Слух у Антона был предельно обострен: он услышал, как приближается грузовик, и закричал детям, чтобы отбежали на тротуар. Ульриху минуло двенадцать, мальчик он был умненький, отъехал на другую сторону улицы, Вероника была у него на багажнике, а вот Регина вдруг вырвалась из Антоновых рук и кинулась к сестре. Антон бросился за ней, чтобы ее поймать. Шустрая девчонка была уже давно на другой стороне со старшими, а Антон попал под колеса грузовика. Дети мои были в шоке, Антона увезли в больницу.

Хуго вдруг громко всхрапывает и просыпается. Его голубые глаза испуганно таращатся на меня. У него начинается катаракта, и от этого они кажутся еще таинственней.

– Ой, прости, я, кажется, заснул! Мне Ида снилась. Ох, Господи, Хуго, Хуго, а ведь раньше ты был более чутким. Из вежливости я справляюсь, был ли сон, по крайней мере, приятным?

О чем он был, уже не перескажешь, отвечает Хуго, садится и протирает глаза.

– Ида в этом сне злилась на меня, за что – понятия не имею. Но она так же бушевала, когда застала в нашем доме чужую женщину, помнишь?

Я притворяюсь, что ничего такого в жизни не слыхала, а про себя замечаю, что у каждого из нас свои воспоминания.

Так вот, Хуго принимается рассказывать, как Ида пришла однажды из парикмахерской, а в гостиной сидит какая-то незнакомая молоденькая барышня. Ида возмущенно вопрошает, кто это такая и что ей надо, а та в ответ:

– Как, а разве ваш муж ничего вам не рассказал? Он с вами разводится и женится на мне. Мы уже давно любим друг друга, и я скоро сюда перееду.

Иде на секунду становится плохо, но дар речи у нее не пропадает, и она вышвыривает нахалку вон, провожая ее всякими разными словами. После чего следует истерический припадок.

Ошарашенного Хуго приветствовал звон разбитой напольной вазы его родителей (свое приданое Ида в минуты гнева всегда берегла). Кое-как он мою сестру успокоил и попросил эту якобы любовницу описать. И выяснилось, что он знать ее не знает, никогда такой женщины не видел. Долго Хуго так распинался, пока они ни догадались поискать Идину шкатулку для украшений – ничего, конечно, не нашли. Из стола Хуго исчез также конверт с деньгами.

– Просто наглая, хладнокровная воровка, – закончил Хуго свой анекдот.

– Который час? – спрашивает он, довольный этой историей.

Уже три, мы оба забыли про наши таблетки. Вообще-то мне не слишком нравится обязанность, возложенная на меня Хайдемари. По-моему, Хуго мог бы и сам заботиться о своем здоровье.

– Ох, Шарлотта, до чего ж ты строга, – отшучивается он, – все у тебя либо хорошо, либо плохо, либо да, либо нет, всегда или никогда. Нам бы следовало друг друга поддержать, один может одно, другой – другое, так потихоньку…

– Ну да, диалог слепого с глухим, – холодно парирую я, заранее представляя, кто из нас кто.

– Пусть Хайдемари подольше остается в Мюнхене, – продолжает Хуго, – я тогда переселюсь к тебе в мансарду. Я ведь тебе особых хлопот не доставлю. А на сэкономленные деньги будем пировать каждый день.

Завтра я жду Регину с Феликсом, я их пригласила специально и совершенно официально. Они-то уж быстренько для Хуго комнату приготовят. Только вот лестница наверх больно крута…

– Тебе не нравится в гостинице?

– Да нет, ничего. Но у тебя уютнее. А главное, мы тогда сможем все время быть вместе, разве тебе не этого хочется? Мне кажется, нам многое нужно еще успеть.