Текст книги "Прохладой дышит вечер"

Автор книги: Ингрид Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Я, кажется, задремала. Даже во сне ужасные воспоминания не отпускают меня. Годы напролет я просыпалась в холодном поту, дрожа, в слезах, страдающая, уничтоженная. Так рана и осталась у меня в душе, и она все болит, все напоминает мне, что я покинутая женщина. Хуго предпочел мне мою сестру и даже не подумал, вынесу ли я разлуку.

Феликс вернулся не один: с Максом и Сузи. Они притащили цветы, торт, шампанское, вино, шнапс, кофе, минералку, сливки, половинку копченого лосося, корытце семги и еще кучу всего. Мой любимый мальчик запихивает все это в холодильник, Сузи ставит букет в вазу (жаль, букет пестрый, белых благородных бутонов в нем нет), Макс присаживается ко мне.

– Фрау Шваб, ваша строительная бригада просит позволения откланяться. Это наш подарок – отметить ремонт.

Он тактично не упоминает о Хуго, но я точно знаю: Феликс ему уже что-то там напел. Достаю свои капиталы и отвечаю, что никак не могу все эти дары принять, вечно голодным студентам не пристало сорить деньгами.

Макс так оскорблен, что мне приходится убрать деньги подальше. Феликс открывает шампанское. Не рановато ли они бутылку открыли, праздник-то у меня завтра? Сузи несет бокалы, и они хотят со мной чокнуться.

Я долго роюсь в ящиках буфета и достаю серебряную мутовку для шампанского. Они такой штучки никогда еще не видели, стоят хихикают, а я рассказываю: эту миниатюрную вещицу я в сумочке брала с собой в гости. Если ею как следует помешать в бокале с шампанским, не останется никакой пены, ни единого пузырька. «А это еще зачем?» – удивляются они. А чтобы отрыжки не было. Дамам это не к лицу.

– Ой, до чего мило, – смеется Сузи.

Они уходят, и я слышу, как Феликс говорит своей подружке:

– Все с ней в порядке, просто слишком радуется завтрашней встрече.

Ох, детки, если б я только радовалась!

Я пытаюсь представить себе Хайдемари. Сын мой Ульрих, он возил меня на похороны Иды, объявил ядовито, что у Хайдемари «самый необъятный бюст в Европе». Десять лет минуло с тех пор, вряд ли племянница моя за это время похорошела. С трудом припоминаю, что она давно уже не работает портнихой, у нее теперь редкая профессия – рефлексотерапевт, что-то там с ногами связано. Она поздно вышла замуж, чем всех удивила. Муж ее был из Ватерканта и служил в судоходной торговой компании, это звучало неплохо. Но потом он остался без работы и запил, да так, что брак разладился. Ни счастья, ни детей. Хайдемари вернулась к родителям. А еще я помню, что она с детства панически боялась жуков, и Хуго все спасал ее то от колорадских, то от майских жуков, то еще от каких-то каракатиц. Фобия ее дошла до того, что однажды ему из-за дочери пришлось продать свой «фольксваген-жук». Хульда бранит меня:

«Ну, все кости племяннице перемыла! Ни одному слову твоему не верю».

Да, Хульда права, конечно, это недостойно. Но что ж мне делать, если само существование Хайдемари мне с самого начала встало, как говорится, поперек горла. И надо все-таки отдать ей должное: мои собственные отпрыски в жизни так обо мне не пеклись, как Хайдемари о своих родителях. Она вот Хуго и в Копенгаген возила, и еще куда-то, потому что ему так хотелось. Я бы, правда, еще тихонько добавила по секрету, что он же поездку и оплатил.

А Хуго, интересно, придет с цветами? А лысеть он еще не начал? У его отца была расческа из свинца, чтобы седину вычесывать. Ах да, Хуго ведь такой же щепетильный и тщеславный, чуть не забыла. Но у него получается все как-то по-иному, по-своему, только он так умеет, так мило, будто внешность для него вовсе и не важна. Его склонность к литературе – это же не просто любовь к книгам, он вообще человек культурный, эстет, понимаешь. Последняя мысль повергает меня в отчаяние. Я ведь была когда-то хороша собой, а нынче? Что-то теперь скажет Хуго о старой сморщенной старушонке?

10

Милочка мне как-то рассказывала, что Хуго из тех кавалеров былых времен, что всегда высказывались за «право мужчины на „лево“». Образцом ему служил непостоянный Альберт Эйнштейн, прозванный «относительным мужем». У Хуго было множество романов, о которых дома никто не знал. Ида, конечно, кое-что замечала, но делала хорошую мину при плохой игре и притворялась слепой. А что ей оставалось делать? Последние двадцать лет своей жизни она провела в инвалидном кресле. Я навещала ее редко, обычно вместе с Алисой. Хуго в это время, как правило, с головой уходил в работу. Он остался с Идой до самой ее смерти, а сестра оказалась женщиной сильной: тяжелая болезнь измучила ее, но она никогда не портила мужу жизнь.

Во время моей третьей беременности отчаянная гордость помешала мне откровенно поговорить с Хуго. А потом появился Слепой.

«Кто появился?» – спрашивает Хульда, старенькая моя девочка, и даже перестает качаться.

Слепой, он на войне ослеп. Шел сорок седьмой год, когда в почтовом ящике я нашла письмо, адресованное моему покойному мужу. Я уж думала отослать его обратно нераспечатанным, но любопытство меня разобрало. Почерк был детский.

«Дорогой Бернхард,

это письмо под диктовку пишет мой племянник. Меня выпустили из лагеря: я ослеп от химического ожога. Ты, надеюсь, сейчас лечишь свои болячки в каком-нибудь санатории. На следующей неделе я должен показаться в дармштадтской больнице и обязательно загляну к тебе. Ох, старина, чего только мы с тобой не пережили в России, кому рассказать – не поверят. Если можешь, приходи на вокзал встречать меня во вторник в половине третьего.

Твой Антон».

Господи, какой ужас! Я тут же написала этому человеку, что Бернхард погиб, навещать больше некого.

И почему это мне вспоминается Слепой именно перед приездом Хуго? Может, потому, что я сейчас укладываю шоколадные конфеты, которые принесли мне мои милые студенты, в латунную коробку? Красивая коробочка! Мне ее подарили когда-то с наилучшими пожеланиями, как и некоторые другие вещички, что хранятся в моем доме.

Овальная такая коробочка, а на крышке какая-то довольно нелепо припаянная ручка, так, ни к селу ни к городу, изящный замочек, – ключик от него давно уже потерян, – а главное – орнамент в стиле модерн. Наверное, в такой коробочке запирают сахар от детей-сладкоежек. Изогнутые и переплетенные усики вьющихся растений перехвачены узелками – весьма изысканный узор. Когда-то коробка сверкала как золото, а потом потемнела, потускнела, особенно нижняя ее часть. Когда Антон подарил мне эту вещь своей покойной матушки, коробочка была полна душистых лепестков розы – шоколадные конфеты он себе тогда позволить не мог.

Я отписала Антону о смерти мужа и надеялась, что он никогда больше меня не потревожит. Но в ближайший же вторник перед моим домом остановилось такси – маленькая сенсация, – и шофер подвел к моей двери мужчину в темных очках и с белой палочкой слепого в руке. Таксист дождался, пока я открою дверь, и уехал. Мои дети глазели вслед такси, а я побежала в туалет, меня выворачивало. Беременность меня просто измучила.

Антон вернулся из России больше месяца назад. Он уже несколько привел себя в порядок, был чисто одет, гладко выбрит и совсем не походил на тот жуткий призрак, который посетил меня недавно в ночи. Антон, конечно, тоже отощал и пошатывался, но именно благодаря своей слепоте строил кое-какие планы на будущее.

Он недоумевал, почему это Бернхард так и не явился домой. Его ведь отпустили по особому распоряжению, говорил Антон. Мне следует немедленно начать поиски мужа. Но особо надеяться не стоит: Бернхард был очень болен. Может, он умер где-нибудь по дороге.

Антон родился на Рейне, и в родных краях его считали весельчаком. Я потом узнала, что его там даже прозвали Ветреником. В Дармштадте он собирался выучиться на массажиста. Мало осталось профессий, которыми он смог бы теперь овладеть. А вообще-то он раньше был мастером-печником – клал изразцовые печи.

Антону с нами было уютно, ему понравились дети, а они радовались, что в доме снова появился мужчина.

– Ну, ребята, до скорого, – попрощался он с нами совершенно естественно, будто само собой разумелось, что теперь он у нас будет частым гостем.

Хуго как-то заявился без предупреждения, а у меня в доме мужчина живет, ну, комнату снимает. Как же я, должно быть, Хуго этим уязвила. Долго он не задержался, он, кажется, все понял, только живота моего растущего не заметил. Ему, видно, стало ясно, отчего я так редко и неохотно отвечаю на его письма. Ох, как я его! И с превеликим удовольствием! Может, я слишком поспешно предложила Антону снять у меня одну из детских комнат, одержимая каким-то детским желанием насолить Хуго, но мне срочно требовались деньги. Вскоре он оказался со мной в одной постели, и его чувствительные ладони тут же раскрыли мою тайну.

– Солнышко, а папаша-то кто? – поинтересовался он без тени упрека. Я выдумала некоего американского солдатика с редким именем Джон Уайт.

– Так Уайт или Шварц?[10]10
  Игра слов: white – белый (англ.), schwarz – черный (нем.).


[Закрыть] – уточнил он.

Ребенок-то у меня точно будет белый, и если я и правда вдова, то почему бы мне не выйти за него замуж – именно это галантно и предложил мне Антон. Я, как приличная женщина, попросила дать время подумать. Через две недели я с благодарностью отказалась, не хотелось мне терять мою надежную вдовью пенсию, меняя ее на неопределенные доходы массажиста. Антон мне нравился, но практические соображения перевесили.

– Ну ладно, – согласился он, – буду просто дяденькой твоим детям. Станем жить вместе будто муж с женой, и чтобы все как у настоящих супругов.

Ты знаешь, Хульда, а ведь после войны такие семьи создавались на каждом шагу. Многие солдатские вдовы тогда не хотели расставаться со своими пенсиями, отчего их дети называли их новых мужей «дяденька», а не «папа». И этот статус нового мужчины в доме никакого особого неодобрения у соседей не вызывал.

В сорок седьмом, впервые после войны, я снова отправилась в кино, на фильм с Хансом Альберсом,[11]11
  Ханс Альберс (1892–1960) – немецкий актер театра и кино. Среди лучших киноролей – Мюнхгаузен, Синяя Борода, Маттиас Клаузен.


[Закрыть] дети шли по одну руку, а по другую, вернее, опираясь на нее – слепой Антон. До призыва на службу он был таким же фанатом кино, как и брат мой Альберт, и теперь как верный «дяденька» сопровождал свое новое семейство в синематограф, хотя мог только слышать звук. По вечерам Антон слушал радио, иногда я читала для него вслух. Но так, как Хуго, он книжки, понятное дело, конечно, не любил. О войне и лагере он рассказывал неохотно, а по ночам ему, бывшему солдату, не давали покоя кровавые кошмары. Порой мне даже приходилось его будить, так он стонал. Из ослепших глаз его катились слезы. Один раз он вдруг стал рассказывать, как ему приказали расстреливать изголодавших русских пленных, которых он конвоировал во время какого-то перехода. Но на судьбу свою Антон не роптал: Бог наказал, так и надо.

Антон сходил со мной к врачу, меня обследовали, и мой новый муж позаботился, чтобы мне по продуктовым карточкам выдавали рацион, необходимый для беременной. Оказалось, мне вообще мало о чем пришлось беспокоиться. Живот мой уже вырос и стал совсем заметен, Антона распирала гордость будущего отца. Позже выяснилось, что в лагере он подхватил какую-то инфекцию и детей у него быть не может. Он помогал мне бескорыстно, как альтруист, но ему страшно нравилось воображать себя папочкой. Ох, Господи, хороший он был парень, Антон, если б не война, он бы стал главой большой семьи трудолюбивых мастеров.

Хульда вся обратилась в слух:

«Что-то ты захвалила своего Ветреника, видать, совесть у тебя нечиста».

Да, так оно и есть. Нравился он мне, правда, но не более того. Я для него стряпала, обстирывала его, водила по утрам на работу в больницу, везде и всегда брала с собой. А вот он любил меня всем сердцем. Когда родилась Регина, он захотел, чтобы его имя вписали в свидетельство о рождении, якобы она его внебрачная дочка. А ведь Антон знал: теперь ему годами придется меня с ребенком содержать.

Помню, Феликс в школе новейшую историю Германии проходил.

– Бабуля, – говорит, – это же твое время. Ты лучше о нем знаешь, чем мой учитель.

Вообще-то, он прав, но вот о политике я уже ничего толком рассказать не могу, даже голод страшный и нищета после войны уже как-то забываются. Помню, разумеется, и черный рынок, и Нюрнбергский процесс, и солдатских вдов на развалинах их домов; помню, как разбирали по кирпичикам заводы и фабрики, как беженцы и отпущенные пленные возвращались, как приезжали эшелоны на вокзалы. Но вот чего я никогда не забуду, это как я страдала, как мучилась, как впадала в отчаяние и теряла надежду. Боль разбитого сердца страшнее чумы, войны и голода, я позволю себе такое сравнение. Даже больше скажу: если б Хуго тогда погиб, мне, честное слово, было бы легче, но я же знала, что ему там во Франкфурте совсем неплохо. У него любимая работа, он играет в любительском спектакле «Там, за дверью» Бекмана, с издателями знакомится, с писателями. Через пару лет он участвовал в церемонии вручения премии Мира от немецких книготорговцев, помогал устраивать первую послевоенную книжную ярмарку, ратовал за создание серии карманных недорогих книг. С жильем у него, правда, некоторое время не складывалось. Еще долго Хуго жил один, как вольный холостяк. Не наткнись он тогда в моем доме на Антона, мы с моей сестрой Идой попеременно имели бы честь проводить с Хуго выходные.

младшенькая моя Регина родилась до срока и навсегда осталась ребенком болезненным. Когда я наконец забрала ее домой из роддома, мне пришлось совсем забыть о ночном покое. Я кормила ее каждые два часа крошечными порциями, по-другому было нельзя. У меня выпадали волосы, ломались ногти, ссохлась кожа, а живот никак не втягивался обратно. Я тогда стала подрабатывать для одной фирмы: дома печатала на машинке адреса на конвертах. Старшие дети уходили в школу, а я металась от машинки к корыту со стиркой, умудрялась печатать, разрываясь между детской колыбелькой и кастрюлями с молоком. Когда же ручная тележка наполнялась готовыми конвертами, мы с Антоном впрягались в нее, словно две лошади, и отправлялись в путь. Ульрих и Вероника делали вид, что подталкивают сзади, маленькую Регину усаживали на самый верх. Мы, наверное, походили на бродяг, но тогда таких было великое множество. Многие возили за собой детские коляски или тележки, цепляли их к велосипеду или толкали перед собой. Нужда и бедная одежда были признаком времени и жизни, сосед твой был так же беден, как и ты.

Как бы то ни было, а мне пришло время объявить семье о рождении дочери. Алиса и так уже все знала, ей единственной открыла я имя настоящего отца Регины. Фанни была в шоке, но, как истинная христианка, вынуждена была меня простить, Монику новость вообще оставила равнодушной. Ида узнала от Хуго, что у меня в доме появился мужчина, и вздохнула с облегчением. Меня беспокоило, что скажет мама. В ее время гражданский брак и внебрачные дети считались позором. Может, она предпочла бы увидеть меня мертвой, вот чего я боялась. В конце концов я поручила Алисе деликатно сообщить матери о Регине.

И снова я неожиданно для себя должна была признать, что думала о маме слишком плохо. Она прислала почти нежное письмо и сообщила, что скоро наведается ко мне. Как они поладят с Антоном? Отцу он бы пришелся по вкусу как мастер-ремесленник, а вот насчет матери я сомневалась.

Мы встретили ее на вокзале. Наша сельская мышка привезла с собой множество провизии из деревни и потому передвигалась с трудом. За спиной у нее был рюкзак, старый, сохранившийся еще с тех времен, когда Хуго собирался стать лесником. Сало, яйца, яблоки, буженина – все доехало в лучшем виде. Антон все это уложил в нашу тележку, и мы с детьми и мамой отправились домой. Младенца я оставила на руках у соседки. Нынче молодые вряд ли осилят пешком тот путь, что проделывали мы с маленькими детьми и тяжелой тележкой.

Вероника и Ульрих прикатили из соседского садика коляску с Региной. Антон осторожно взял ее на руки и представил бабушке:

– Вот она, ягодка наша!

Маме моей хватило тактичности, чтобы подтвердить: да, внучка очень похожа на Антона. На самом деле малютка Регина была вылитая маменька Хуго, но кроме меня это пока никому в глаза не бросилось.

Я бы с радостью забыла раз и навсегда о нескольких годах после рождения Регины: я прожила их во лжи. Притворялась счастливой женщиной, а в постели рядом с Антоном мечтала о Хуго. И чем больше думала о нем, тем яснее становилось, что он и есть тот самый единственный, кто мне нужен. Я снова стала писать ему письма, отправляя их на адрес его книжного магазина. Письма были не о любви – что толку, мы ведь давно уже разошлись, – но между строк я пыталась намеками напомнить ему о том, как нам было хорошо вместе. Хуго отвечал, рассказывал о своей работе, рекомендовал интересные книги, но о его личной жизни, к прискорбию своему, я не узнавала ничего.

В 1950-м жизнь стала потихоньку налаживаться. Антон предложил устроить массажный салон прямо в моем доме. Во-первых, мне не придется больше каждый день водить его в больницу, а во-вторых, частная практика приносит больше дохода, а в последнее время появилось много людей, что нажились на военных поставках. Мне идея понравилась. Антон сумел приспособиться к новым обстоятельствам как нельзя лучше, нрав у него был славный. В доме он передвигался без труда и спотыкался, только если дети раскидывали игрушки по комнатам. Он вытирал посуду и складывал белье, застилал постели и даже накрывал на стол, словом, выполнял почти все, с чем без труда обычно справлялись тогда все мужчины. Вместе с Ульрихом они отправлялись на охоту: собирали «бычки» от «кэмела», американцы частенько выкуривали их лишь наполовину. Из оставшегося табака Антон скатывал самокрутку и выкуривал ее со смаком после обеда. Ульрих обожал эти рейды, а Антону нужна была его помощь, и для моего сына каждая такая вылазка становилась настоящим приключением. Мальчику нравилось чувствовать себя взрослым мужчиной, необходимым, сильным, как первопроходец. А вот с Вероникой дело обстояло хуже. Она дяденьку Антона невзлюбила. Может быть, оттого, что он считался отцом Регины, Вероника сходила с ума от ревности и к нему, и к младшей сестре. Она часто больно задевала великодушного отчима, постоянно сравнивая его со своим «настоящим папой», которого, впрочем, совсем не помнила.

– Мой папа был учитель, – заявляла она, – он все знал.

Антон взял в банке небольшой кредит, чтобы купить массажный стол и шкафчики для раздевалки. Нам поставили телефон, мы покрасили гостиную в белый цвет, составили календарь приема пациентов – моя работа – и купили новую печку. По нынешним понятиям все это довольно примитивно, но нам казалось весьма элегантным. Вложенные средства быстро себя оправдали, и через три месяца от посетителей не было отбоя. Приходили не только хромающие, скрученные радикулитом соседи, к дверям даже подкатывали автомобили. Жены нуворишей выплывали из авто, небрежно роняли с плеч манто и скользили в приемную. Они были в восторге от исцеляющих рук Антона. Появилась целая «метода Слепого». Хуго, казалось, все это забавляет. Он прислал мне открытку с репродукцией Дюрера. Внизу стояло: «Руки, замешивающие тесто».

Я открывала пациентам дверь и снова уходила в кухню. В прихожей стоял телефон и лежал блокнот для записей, туда я вносила сроки новых визитов. Регине минуло три года, ее ни на минуту нельзя было оставить одну. Она была ребенком неспокойным, шустрым, обидчивым и порывистым, а иногда неудержимо веселым. Антон ее просто обожал. По вечерам она карабкалась к нам в кровать и требовала помассировать ей спинку. И только когда она засыпала под руками Антона, я уносила дочку в ее кроватку.

Антон гордился своими доходами, которые и вправду почти втрое превышали его прежний заработок. Эти денежки, понятное дело, текли в нашу общую семейную кассу. Мы могли теперь позволить себе овощи и фрукты, купили Ульриху велосипед, Веронике – старенькое пианино, а для младшенькой – песочницу. Антон побаловал себя новым радиоприемником с индикатором, который, как магический глаз, своим свечением в полутемной комнате завораживал детей. Этот зеленый огонек становился ярким и круглым, когда приемник ловил нужную волну, в противном случае волшебный глаз щурился или вовсе закрывался, как у кошки.

В 1951 году мне исполнилось сорок лет. Я страшилась этого дня и мечтала только о том, чтобы он поскорее остался в прошлом. Это круглое число, казалось мне, напоминает о приближающейся старости, о том, что я увядающая женщина, утратившая свою привлекательность. Теперь мне это кажется просто смешным. Вот на фотографии, что сделал Герд, Алисин муж, на моем дне рождения, я такая еще молодая, красивая. Цветные фотографии были тогда слишком дороги, и на черно-белой, жалко, не видно, какие у меня рыжие волосы, зато нельзя не заметить, что они буйно и неудержимо вьются крупными кольцами. Модное платье в новом стиле – серая фланель, оно у меня еще сохранилось – с широким кружевным воротником, длинные черные перчатки и нитка жемчуга. Светская дама, да и только. Антон осуществил мою давнишнюю мечту о красивых модных туалетах. Он и не подозревал, что мне весь этот последний писк моды нужен только для того, чтобы Хуго мной залюбовался.

Моей верной сестре Алисе удалось несколько рассеять мой страх перед этой датой и организовать маленький праздник. Она только что вышла замуж, у Моники был новый друг, а у Фанни – собака пастора. Иде тогда было намного лучше, они с Хайдемари поселились наконец во Франкфурте. Мой маленький дом наполнился гостями. Хуго то и дело бросал на меня взгляд. Мне хотелось, чтобы он мучился, глядя, как покрытые волосами руки Антона гладят меня по голове. Я изображала из себя счастливую мать и жену, приодела детей, испекла клубничный торт, нанизала кусочки сыра на деревянные палочки и превратила половинки помидоров в шляпки мухоморов. Вечером мы танцевали «In the mood». Мама, к счастью, осталась с внуками. Она не увидела, как Антон случайно наступил на хвост собаке Фанни, а та его тяпнула. Герд наложил ему повязку и тут же споткнулся о башмак Моники. Мы от души расхохотались, а Герд, который хватил, должно быть, лишнего, разозлился, вспылил и велел Алисе собираться в дорогу. Хуго попытался все уладить и в благодарность получил в ухо. Ида между тем затеяла флирт с другом Моники, Фанни же стала причитать о том, как испорчен и безнравственен этот мир. Антон захотел наказать кусачую псину и врезал ей своей палкой для слепых, но попал в Алису. Когда же в конце концов все разошлись по разным углам, перессорившись, расстроившись, злые и усталые, мы с Хуго стояли в пустой кухне и целовались, целовались, целовались, словно хотели нацеловаться раз и навсегда, на всю оставшуюся жизнь.