Текст книги "Simple Storys"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава 8 – Я чувствую его дыхание на своей шее…

Д-р Барбара Холичек рассказывает о ночном звонке. Ханни, по ходу игры, делает некое признание и, в свою очередь, хочет узнать, как живется жене знаменитого человека. Ее дочь, ее кошка и ее черепаха.

– Ну да, конечно, мы с тобой целую вечность не виделись, – я прижимаю трубку щекой, крепко держу одной рукой телефон, а другой распутываю свернувшийся кольцами провод.

– Я тебя разбудила? – спрашивает Ханни.

– А сколько сейчас времени?

– Черт, – кричит Ханни, – разбудила! Прости, Бабс! Я думала, вы всегда поздно ложитесь. Иначе не стала бы звонить!

Кожаное сиденье стального стула – холодное. Я пытаюсь дотянуться до рубашки Франка. На мгновение мне приходится отнять трубку от уха.

– …Читали, и они спросили, – говорит Ханни, – когда ему лучше всего работается, и он ответил, что по ночам, по ночам, мол, везде покой – и внутри, и снаружи. На фотографии я его едва узнала. – Пока она произносит эту тираду, я успеваю набросить на плечи рубашку Франка. – Ну и как тебе живется со столь знаменитым человеком?

– Ах, Ханни, – говорю я. – Сейчас очень поздно?

– Ровно двенадцать, – отвечает она и с кем-то переговаривается. Потом кричит в трубку: – Бабс?!

– Да, – отзываюсь я. – Ты где?

– Мы празднуем день рождения.

За ее спиной люди о чем-то беседуют, и кто-то громко смеется.

– Что-нибудь случилось? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит Ханни. – С чего ты взяла? Все в норме, Бабс. Мы просто играем в одну игру, и там, по правилам, нужно кое-что сказать. И вот мои гости столпились здесь и ждут, чтобы я это сказала, слышишь? Такая игра. Сейчас я это скажу!

– Что за игра?

– Когда кто-то проигрывает, он должен позвонить человеку, в которого когда-то был влюблен, но так в этом и не признался, – говорит она скороговоркой. – Игра такая. Ты не обиделась?

– Так ты хочешь поговорить с Франком?

– С тобой, Бабс, конечно, с тобой. Ты правда не обиделась?

– Ты что же – любила меня? – спрашиваю я.

– Нуда! Слышишь, как аплодируют? Это они нам с тобой, Бабс! – кричит Ханни. – Когда я прочитала статью о тебе и Франке, ну ту, в воскресном выпуске, я сделалась сама не своя. Достала свои старые дневники. Мне так захотелось еще раз с тобой пообщаться… И вот я проиграла… Ты не находишь, что это смешно?

– Нет, – говорю я.

– Мужчины всегда потешаются над женщинами, когда те делают им подобные признания. Не могут без этого. А я, между прочим, всегда тобой восхищалась. Так радовалась, когда ты бывала приветливой со мной. Но ты вела себя одинаково со всеми. Я же хотела, чтобы ты оставалась моей подругой, только моей.

Я жду продолжения и, не дождавшись, говорю ей, что я, в сущности, очень невзрачный и застенчивый человек.

– Вот уж этому я ни за что не поверю, – возражает Ханни. – Ты недооцениваешь себя, потому так говоришь. Не зря же ты вышла замуж за лучшего здешнего мужика. Уже одно это доказывает, что в тебе есть что-то особенное.

– Как поживает твоя семья? – спрашиваю я.

– Ты имеешь в виду мою дочь?

– Ну да, Ребекку.

– Ее зовут Сара. И, кроме нее, у меня есть только Пегги и Фридолин. – Ханни, похоже, курит. – Фридолин, к сожалению, всего лишь черепаха. Когда я доживу до ее возраста, то есть стану пенсионеркой, если я вообще протяну так долго, она еще будет свежа как огурчик, и мне придется подыскивать для нее новых хозяев. Разве это не странно?

– Да, – соглашаюсь я, – трудно даже представить…

– Чтобы какой-то мужчина сохранял верность мне столь же долго… А Пегги в свое время выбросили на полном ходу из окна трамвая. После чего она совершенно сбилась с катушек.

– Пегги?

– Ну да, наша кошка. Я могла бы стать первым ветеринаром-психиатром. Эти милые зверушки ничем не отличаются от нас, людей, абсолютно.

– Я стараюсь читать все твои статьи, – говорю я.

– Статьи, рекламные объявления, советы читателям – все это прекрасно, Бабс. Но на большее я уже не способна. Люди, подобные Франку, наши народные представители, постоянно требуют, чтобы мы подавали какие-то предложения. Вот мне и приходится составлять эти писульки, да еще ругаться со строителями, ремонтирующими музей. А когда остается какое-то время, я кокетничаю с банкирами или читаю доклады «ротариям», потому что они обещают прислать нам новый диапроектор. Ты сама-то еще работаешь?

– Почему бы мне не работать? – спрашиваю я.

– Ну, если сторонники Франка одержат верх, ты ведь станешь по меньшей мере фрау министершей, я так думаю. Я раньше голосовала за зеленых, но, как известно, не руби сук… Если они победят, денег музеям будет перепадать еще меньше… Ты хоть помнишь, что мы с тобой знакомы уже восемнадцать лет?

– С девятого класса, – уточняю я.

– От таких цифр мне всегда делается не по себе.

– Каких таких «цифр»?

– Видишь ли, я знаю, что у тебя все иначе. Ты чего-то добилась в жизни. А у меня – кризис, паника. Когда тебе тридцать пять, две трети жизни уже позади.

– Ханни, – говорю я, – в худшем случае – половина.

– Нет, – резко обрывает она меня. – Эти сказочки не для нас. Мужчины – те еще могут надеяться на какой-то сносный период полураспада. Мы – нет. Я больше не хочу себя обманывать. Ты, Бабс, хотя бы замужем… – Ханни затягивается сигаретой.

В коридоре зажигается свет.

– А хуже всего, что всё, окружавшее нас в прошлом, безвозвратно ушло, люди – и те ушли…

Франк останавливается в проеме двери, прислоняется к косяку и вытягивает вперед шею, будто хочет расслышать, о чем мы говорим. «Это Ханни», – шепотом объясняю я. Он корчит недовольную гримасу. На его бедре – зеленовато-сизый синяк.

– … И я даже знаю, почему, – говорит Ханни, – потому что не могу жить одна. То есть, конечно, я в состоянии прожить и одна, просто мне кажется, что место человека – среди других людей и что женщина обязательно должна в кого-нибудь влюбиться. Но женатые мужчины – это пустой номер. Они все слишком боязливы.

– Ты находишь? – спрашиваю я. Франк внезапно опускается на колени у моих ног.

– Ты это о чем?

– Ты в самом деле думаешь то, что сейчас сказала? Франк распахивает рубашку и целует мои груди.

– Естественно, – говорит Ханни. – А что я должна думать? Я же не слепая. Те, кто поумнее, предпочитают не высовываться, остальные играют в такие вот игры. Сегодня мой день рождения, Бабс, слышишь, мой день рождения! – Я поднимаю трубку повыше, потому что Франк ко мне прижимается. Тело у него горячее.

Ханни продолжает:

– …Позавчера, в воскресенье, я еще спала. Вдруг в доме поднялся страшный тарарам. Звонки, хлопанье дверьми, какая-то беготня… Я никак не могу врубиться, что происходит. И потом звонят в мою дверь. Прежде чем я успеваю подойти, наступает абсолютная тишина. И я думаю, если им что-то надо, они позвонят еще раз. Так ведь, или я не права?

Франк кусает меня в плечо.

– Если им что-то надо, они вернутся. Я снова ложусь, время – полшестого утра, еще совсем темно. И тут я опять слышу этих женщин. Только легла – и опять их слышу. И знаешь, что они делают? Они договариваются, куда бы им пойти позавтракать. Я стою в своей квартире, у входной двери, и все это прекрасно слышу. Они договариваются о завтраке, потому что теперь все равно не смогут заснуть. Я – тоже. Уж раз я проснулась, так проснулась, это у меня от матери. Но теперь я уже не могу открыть дверь. Теперь – нет. И я думаю… Ах, давай лучше не будем об этом. Как выяснилось, дело было в поломке водопровода… А вчера утром, в автобусе, напротив меня села одна такая тоненькая, как щепочка, девица, которая пожирала одну булочку за другой. Она надрывала бумагу ногтями и запихивала булочку себе в рот. Крошки так и летели в разные стороны. А сумка, где лежали пакеты с булочками, все время соскальзывала у нее с колен. Она все ела и ела, а сумка то и дело падала вниз.

– Ты, между прочим, могла бы и не смотреть, – говорю я. Франк уже встал и направляется в ванную.

– Все вертятся как заведенные, всё куда-то спешат. Уж и не знаю, что я тут могу поделать? Раньше тоже так было. Все уходят. Сара теперь хочет переехать к своему отцу, это в шестнадцать-то лет. Я, впрочем, все равно ее не вижу, почитай что никогда. Так что пусть сматывается к нему, мне же меньше забот. Теперь этот сумасброд – ее папочка – объявился, заполучил ее и может хвастаться своей дочкой. А когда я каждую ночь вызывала к ней «скорую», из-за приступов астмы, тогда никакого папочки и в помине не было. И платил он только то, что полагалось по закону. Тогда он был тише воды ниже травы. А теперь позвонил, видите ли. Сара целую неделю ревмя проревела, а потом вдруг заявляет, что хочет к нему, и дымит как фабричная труба. Я уж было подумала, ты тоже больше не желаешь со мной знаться.

– Потому что я замужем?

– Я просто решила пойти ва-банк – взяла и позвонила. В последнюю нашу встречу ты вела себя так странно. А потом вообще исчезла. Если я сама никому не буду звонить, мне уж точно никто не позвонит. Вот, собственно, и все.

– Тогда мне действительно было нехорошо, – говорю я.

– Из-за барсука?

– Да, – говорю, – из-за барсука.

Ханни молчит. В первый раз возникает пауза, кошмарная пауза. Мне слышно дыхание Ханни.

– А сейчас у вас есть барсук? – спрашиваю я. Совершенно нормальным тоном.

– Нет, – говорит Ханни. – Мне жаль, что тогда мы не поехали вместе. Но Лидия, наш препаратор, – знаешь, даже если ей приходится сверх обычной нагрузки всего-навсего самой вести машину, вести машину, и только, этого оказывается достаточно, чтобы она всюду опаздывала, срывала все поручения. Она абсолютно хаотичная личность. Собственно, ее случай – как раз по твоей части.

– Если что, можешь на меня рассчитывать, – говорю я. Франк выходит из ванной. Он оставляет свет в коридоре.

– Я бы охотно с тобой повидалась, Бабс, просто так, и мы бы устроили хорошую вечеринку – вдвоем, втроем, – просто так, без повода, и поболтали бы обо всем на свете. Ты находишь, это было бы глупо?

– Нет, – говорю я, – вовсе нет.

– Просто хочется увидеть кого-то, кого знал раньше. Ты меня понимаешь?

– Да, – говорю я и обещаю, что позвоню ей, позвоню скоро.

– Бабс, – говорит Ханни в заключение, – я тебя правда люблю, люблю, и все. Ты мне веришь?

Когда я кладу трубку, спиральный провод закручивается, и в некоторых местах колечки сцепляются друг с другом, как зубья застежки-молнии. Я беру аппарат в руки, а трубку бросаю вниз. Спираль немного растягивается. Я поднимаю телефон выше, так чтобы трубка описывала свои пируэты почти над самым ковром. Проходит по крайней мере минута, прежде чем провод распутывается и трубка, как маятник, начинает раскачиваться взад-вперед. Тогда я ставлю телефон на стол и опускаю трубку на рычаги.

– Что-нибудь случилось? – спрашивает Франк.

– Нет. – Я снимаю с себя его рубашку и кидаю ее туда, где, как мне кажется, должна быть спинка стула. – Ханни была навеселе, – говорю я и нечаянно ударяюсь голенью о кровать. – Она уверена, что, поскольку ты знаменит, у тебя каждый вечер собирается большое общество, в котором я играю роль первой леди.

Франк кладет голову мне на плечо, а свою правую ногу – поверх моего колена. Постепенно я вновь начинаю различать контуры шкафа и вешалки с плечиками на ней, картин в рамах, обеих ламп и зеркала, с верхнего угла которого свешиваются мои ожерелья, стула…

Я чувствую дыхание Франка на своей шее – теплое и размеренное. По вечерам мы оба бываем совершенно измотанными. Я понимаю, что теперь уже не засну. Это ощущение мне хорошо знакомо. До половины седьмого остается шесть часов.

Самым разумным для меня было бы сейчас встать и заняться самыми неотложными делами. Я, например, должна написать своей матери и спросить, какие у нее планы на Рождество. Мы с Франком хотим полететь на Тенерифе и побыть там до середины января. Раньше с моей матерью никогда не возникало проблем. Но с того времени, как мы в последний раз ее навещали… Я тогда зашнуровывала ботинки в прихожей и заметила, что на шнурке повис большой комок пыли, в котором были и волосы. Я думала, этот комок сам отпадет, но он оказался под узлом. Мне пришлось ослабить узел, потом я выбросила грязный комок в мусорное ведро и вымыла руки. Мать смотрела на меня так, как будто не находила в этом ничего особенного. Во всяком случае, она ничего не сказала. В феврале ей исполнится восемьдесят шесть. Пока я только удивлялась тому, что она делает покупки, не вкладывая в это никакой любви, – берет, например, с полки поврежденные упаковки колбасы или сыра, почти никогда не приносит ничего новенького и покупает всегда только «Нескафе», хотя сама говорит, что ей больше нравится «Нескафе голд». Красивые сине-белые фужеры стоят, задвинутые за гусятницу, и ими годами не пользуются. У матери мы всегда пьем из чешских стаканчиков из-под горчицы, когда-то имевших золотые ободки. Посуду она всегда вынимает прямо из посудомоечной машины и туда же убирает. Я еще до конца не осознала, что моя мать превратилась в старую женщину, о которой, возможно, мне вскоре придется заботиться.

У Франка подергивается нога. Его дыхание горячее, оно всегда попадает на мою шею в одном и том же месте. Я вытягиваюсь поверх одеяла. И на его фоне уже различаю ногти на своих ногах.

Я даже не поздравила Ханни с днем рождения. Правда, я не знаю, чего могла бы ей пожелать.

– Франк, – зову я. То место на плече, куда он меня укусил, еще болит. Одна реечка в жалюзи сломалась, и в комнату проникает свет. Я различаю даже неровности на ковре. Я стараюсь представить себе пируэты вращающейся телефонной трубки, чтобы утомиться и поскорее заснуть. Дыхание моего мужа невыносимо горячее.

– Франк, – тихо говорю я. Его рука давит мне на ребра, пальцы касаются моего позвоночника.

– Франк, – шепчу я, – знаешь, я ведь убила… – и поворачиваюсь лицом к нему, на бок. Удары моего сердца раскачивают нас, от них качается вся кровать.

Иногда, если под утро тебе удается ненадолго заснуть, этого хватает, чтобы забыть такую ночь. И тогда те долгие часы, когда ты мучился бессонницей, в одно мгновение слипаются вместе, а потом рассыпаются подобно сну, будто их и вовсе не было.

Мне бы подняться и сделать что-то полезное… Но я не знаю, с чего начать. Я пересчитываю свой возраст на «кошачьи годы». Число «кошачьих лет» устанавливается путем умножения на семь. Если бы речь шла о черепахах, то надо было бы, наоборот, делить. Но «черепашьих лет» не существует.

Глава 9 – Диспетчер

Почему владелец таксопарка Рафаэль не может выкроить из своего ребра рабочее место, и почему Орландо нельзя работать водителем. Приятный и неприятный беспорядок. Не по сезону теплая погода.

Рафаэль сидит у себя в бюро. Его указательные пальцы нерешительно топчутся на клавиатуре компьютера. Взгляд регулярно перемещается с экрана на книгу и обратно. На краю письменного стола – скомканная обертка от шоколада «Тоффи-фея». Рафаэль то и дело обтирает вспотевшие ладони о бедра.

Рафаэль слышит шаги на лестнице. Он смотрит в сторону двери и вздрагивает, когда раздается звонок.

– Рафаэль? – Ручка двери сдвинулась с места. Еще звонок. – Рафаэль, в чем дело? Это же я, я! – С той стороны ударяют носком ботинка по стальной двери, и она, звякнув, распахивается.

– Ты так орешь, что сейчас сбежится весь дом. – Поднимаясь из-за стола, Рафаэль застегивает верхнюю пуговицу на ширинке. – Закрой-ка сперва как следует.

Орландо ставит свой чемодан на пол, коленом надавливает на дверь и возится с ручкой.

– Закрылась, – говорит он.

Рафаэль вдет ему навстречу.

– Ну, как дела? Ты, вроде, малость располнел? – Приблизившись к Орландо, вскидывает руки вверх. – Боюсь тебя заразить. Ты что, собираешься основать фольклорную группу?

– Это обычная куртка, – говорит Орландо, расстегивает пуговицы и разматывает шарф. – Я хотел бы начать работать прямо сейчас.

– Тебя когда выпустили? У тебя новые ботинки…

– Сегодня.

– И ты, конечно, прямо сюда, с вещами?

Орландо кивает.

– А как же больничный?

– Машину я могу водить, без проблем, правда.

Рафаэль возвращается к своему креслу и падает в него.

– Ты и впрямь прибавил в весе, Орландо.

– Еще бы – там кормят регулярно.

– С тех пор как я бросил курить… – Рафаэль хлопает себя по ляжке, с внутренней стороны, – у меня тоже постепенно откладывается жирок. Я всегда сперва замечаю его вот здесь.

– Дай мне машину, пожалуйста.

Рафаэль опять протестующе вскидывает руки и роняет их на ручки кресла.

– Ты же знаешь, я был хорошим водителем.

– Знаю, Орландо. – Рафаэль наклоняется и перелистывает свой бизнес-календарь.

– Я действительно был хорошим водителем! Ты сам говорил.

– Ты проработал пять недель, Орландо, только пять недель, – Рафаэль переворачивает страницу за страницей. – Четыре недели и пять дней, если быть точным.

– Да, но по шесть дней в неделю, а то и по семь дней, по двенадцать-тринадцать часов каждый.

– А ты знаешь, сколько времени я торчу здесь? Ты хоть раз об этом задумывался? И у меня даже нет минутки, чтобы принять аспирин. Мне нужно лежать в постели, у меня жар. Вот, хочешь убедиться? – Рафаэль прикладывает его ладонь к своему лбу.

– Я же таксист…

– Теперь, Орландо, каждый кто ни попадя – таксист. Каждый воображает, будто может водить такси. Каждая задница корчит из себя таксиста! Не усложняй мне жизнь!

– Я буду делать все, что ты скажешь.

– Мы уже раз попробовали, Орландо. Я пошел тебе навстречу, попробовал, и кончилось это скверно. Очень скверно.

– Тот тип был пьян.

Тут Рафаэль издает странный звук, почти неслышный, похожий на внезапный выдох.

– Ну не скажи! – Он захлопывает календарь и встает. – Сегодня последняя игра чемпионата.

– Он был пьян и сейчас сидит в тюрьме, Рафаэль!

– За кого, собственно, ты болеешь? Присядь-ка. Заварить тебе чаю? Попьешь со мной чайку? – Рафаэль идет к холодильнику, на котором стоят кофеварка, чашки, упаковка хрустящих хлебцев и две баночки с джемом. – В прошлом году нас спасла только говеная погода – нас и тех, кто торгует горючим. И если теперь в самом скором времени не будет такой погоды, то… жизнь – жестянка… Раньше мы, таксисты, всегда надеялись, что зима придет поздно и быстро кончится. Тем не менее я всегда сам напрашивался работать, когда выпадал первый снег, сидел дома в боевой готовности, если это случалось не в мою смену. После первой настоящей метели я выезжал на снегоуборочной машине, как правило, ночью, когда на улицах еще нет никаких следов, и ты один, и перед тобой только нетронутый снег, класс!

– Он сидит в тюрьме, Рафаэль. Такое больше не повторится!

– «Больше не повторится…» Ты, пожалуй, мог бы водить машину в Берлине, в Гамбурге или, если хочешь знать мое мнение, хоть в Лейпциге. Но только не здесь! Неужели не понимаешь? «Больше не повторится…» В следующий раз тебе, может быть, всадят нож уже не в спину… – Рафаэль высыпает сухой кофейный осадок из чашек в корзину для бумаг, ополаскивает кофеварку и наливает в нее воду. – О'кей, Орландо. Пусть даже я преувеличиваю. У меня все равно нет свободных машин.

– Ты говорил…

– Я говорил, что помогу тебе. Да, говорил. Но я же не Бог, чтобы из своего ребра выкроить для тебя рабочее место. – Он вытирает ладони о брюки. – Оставь свои ногти в покое. Ты уже даже не замечаешь, что делаешь. Сходи к этому Холичеку из ландтага. В газете писали, что он хочет тебе помочь. Почему бы тебе не пойти к нему прямо завтра, не поблагодарить за визит и за цветы и не спросить, как конкретно представлял он свою помощь людям с иным цветом кожи. – Рафаэль включает кофеварку. – И не смотри на меня так. Может, ты мне ответишь, к чему все эти больничные кассы, если выкладывать денежки в течение шести недель приходится предприятию? Цены за страховку машин поднялись в пять раз, однако бензин не дешевеет. К тому же городские власти разгоняют сборища у нашего пруда, а для баб из полиции что частная машина, что такси – все едино. И наконец, господин хороший, – Рафаэль внезапно успокаивается, – ты в конце концов машиностроитель, с дипломом из Гаваны и еще одним из дрезденского Политеха, не говоря уже о разных курсах переквалификации, тобой пройденных. Ты и о компьютере знаешь в десять раз больше, чем все эти обезьяны, которые мне его инсталлировали, вместе взятые. Но ты никакой не таксист, уважаемый доктор. Тебе что – на твоей основной работе опять не выплачивают полную зарплату?

– Нет. – Орландо обиженно задирает нос и отворачивается.

– И тем не менее… – говорит Рафаэль. – Да взгляни же хоть раз мне в глаза! Ты никакой не таксист, доктор, никакой не таксист, понял? Я ведь тоже не могу сделать так, чтобы пошел снег, или наколдовать тебе тут пальмы! Все ждут от меня помощи. И все раздражены, все! – Рафаэль приставляет указательный палец к своему виску. Вот как это выглядит! – И – пиф… – Его большой палец надламывается. – Паф! Я не в состоянии спасти весь мир. Если я и могу кого-то спасти, то только четырех с половиной человек, для которых у меня найдутся рабочие места. Каждому свое, Орландо! Я больше не хочу никаких волнений, никаких неприятностей, неужели ты не понимаешь? И оставь наконец в покое свои ногти! – Рафаэль возвращается к холодильнику и открывает дверцу. – Знаешь, когда мы с Петрой… Когда я в последний раз дотрагивался до нее? На Пасху! Давида я вижу только в выходные, иногда. А в конце месяца нам приходится сосать лапу. Взносы за купленные в рассрочку машины, за помещение и телефон, зарплаты, страховки… Хорошо еще, что на все это пока хватает. Сколько сейчас времени?

– Девять.

– Второй тайм. Ты когда-нибудь спрашивал себя, почему я болею за Дортмунд?

– Из-за Заммера?[22]22
  Маттиас Заммер – известный футболист, уроженец Дрездена, с 1993 года играл в дортмундской «Боруссии»; с 2000 года – главный тренер этой команды. В 1996 году был признан лучшим футболистом Европы.


[Закрыть]

– Нет.

– Из-за Энди… Мёллера?[23]23
  Андреас Мёллер – известный футболист; в 1981–1988 и 1994–2000 годах играл в дортмундской «Боруссии».


[Закрыть]

– Хочешь знать? Если «Боруссиа» выиграет чемпионат, если сумеет выиграть его в этом году, то и я тоже прорвусь. Я это точно знаю. А если нет – что ж, значит, мы обанкротимся. Тогда я выброшу белый флаг. И ты сможешь забрать все мои машины! Нечего ухмыляться. Когда-то это должно кончиться, так или иначе. Петра платит из своих денег за все: за нашу квартиру, за еду, за одежду для Давида, за рождественские подарки. Как же – ведь я хотел быть первым, кому удастся вывезти свою семью с севера! – Рафаэль хлопает рукой по кофеварке. – К ней бы еще фильтр от накипи… Какой хочешь чай? «Матэ», зеленый, мятный, «Эрл Грей», «Дикую вишню», «Английский завтрак»? «Рождественский» у меня тоже есть.

– Для каждого человека рано или поздно наступает критический момент, когда он должен либо прорваться, либо отступить! Ты сам только что это сказал, Рафаэль.

Рафаэль споласкивает стеклянные чашки, кладет в них пакетики с чаем и бросает на стол две пробковые подставки.

– Я могу взять тебя только на несколько дней, от Рождества до Нового года. Да садись же, наконец. – Он выковыривает из картонной коробки кубики рафинада.

– Нет, – говорит Орландо.

– Ты не хочешь сесть?

– Я не хочу разовой подработки, Рафаэль.

– Лимоны кончились. – Он ставит между чашками пакет молока, садится и снимает одновременно обе телефонные трубки. – Мне все время кажется, что меня саботируют. Ты не объяснишь мне, почему сюда никто не звонит? В этом городе сорок восемь тысяч задниц! Ну, может, сорок семь или пятьдесят четыре – когда-то нас было более пятидесяти тысяч, Орландо, пятьдесят тысяч задниц! Почему ни одна из них не желает воспользоваться такси? Почему я не слышу здесь непрерывных звонков? Ты можешь занять мое место. Я с удовольствием поменяюсь с тобой, с превеликим удовольствием. Буду безработным, но зато без долгов. Ты же свободен! Свободен делать что хочешь. – Он снова бросает трубки на рычаги.

– Погода для прогулок, – говорит Орландо. – В такую погоду не ездят на такси. – Он сует в рот сигарету, а пачку кладет на стол.

– Когда у людей пустые карманы, им плевать на погоду – даже если вместо дождя с неба падали бы коровьи лепешки! Вот в чем все дело! Постарайся это понять. И не кури здесь, Орландо. – Рафаэль открывает молочный пакет. – Почему ты не уезжаешь? Что тебя держит в этой дыре, а? – Рафаэль слизывает молоко с большого пальца. – Сегодня утром я встретил одного знакомого, еще со школьных времен. Представляешь, я иду прямо на него. Он смотрит на меня исподлобья, не говоря ни слова. – Рафаэль вытягивает вперед шею и подносит к глазам воображаемый бинокль. – Вот так. Я не спросил, есть ли у него работа. Даже если и есть какая, он наверняка думает, что зарабатывает слишком мало. Меня здесь все считают невесть каким богачом, возможно, и ты тоже. Ну, я поинтересовался насчет его семьи, детей и так далее. Что тут началось! – Рафаэль закрывает лицо руками, как будто уже закончил свой рассказ, и трет себе лоб. – Ты и вообразить не можешь! Он как с цепи сорвался! В конце концов до меня доходит, что, как он считает, мне следовало бы больше знать о его делах! Я вообще не понимаю, что с ним творится, из-за чего, собственно, он полез в бутылку. Его детский двойной подбородок трясется, как зоб индюка. «Это же ненормально», – ревет он прямо посреди улицы. И знаешь, из-за чего? Я, мол, должен был знать, что его жена родила ему только дочку. Я совсем этого не помню, даже сейчас! Я вообще с его женой не знаком! Откуда же мне знать, спрашиваю я. Кто мне об этом докладывал? Он продолжает орать, что это ненормально. Дочка у него родилась лет шесть назад, ты только поразмысли, Орландо, – прошло шесть лет! Этот человек наверняка перепутал меня с кем-то. Но даже если я тот, за кого он меня принимает… ты можешь это понять?

– Нет, – тихо говорит Орландо. Кофеварка шипит. Над ней поднимается пар. Вода в стеклянной трубке стоит на первом штришке.

– Если человек целых шесть лет копит в себе такую ярость, Орландо… Знаешь, что это значит? Это значит, мне еще крупно повезло, если до сих пор все неприятности ограничивались царапинами на машинах и проколотыми шинами! Для меня лучше всего вообще не выходить из этой комнаты. Телефонной связи вполне достаточно. Остальное только усиливает беспорядок и приносит неприятности.

– Я, правда, мог бы начать прямо сейчас. Рана уже не болит. Хочешь взглянуть? – Орландо снимает куртку и пуловер. Расстегивает рубашку до пояса, его рука выскальзывает из левого рукава. Повернувшись спиной к Рафаэлю, он облокачивается о письменный стол и спускает майку с левого плеча.

– Ты даже без пластыря? – Рафаэль встает и тоже наклоняется над столом.

– Туда должен попадать воздух. Тогда заживет быстрее, так они мне сказали.

– Как представишь себе такое… – Рафаэль протягивает руку и осторожно проводит кончиками пальцев по шраму. – А как же нитки в швах? Это больно?

Орландо трясет головой.

– Щекотно, – говорит он.

Рафаэль гладит плечо. Потом его ладонь соскальзывает вниз, по руке Орландо. Рафаэль поднимает ему бретельку майки. При следующем неудачном касании Орландо дергается.

– Значит, все же болит, – говорит Рафаэль и опять усаживается в кресло.

Закрыв за Орландо дверь, Рафаэль отсоединяет провода от звонка. Затем подходит к окну и слегка наклоняет верхнюю лампу. Он наблюдает за Орландо, видит, как тот заталкивает свой чемодан на заднее сиденье такси и садится с другой стороны. Потом машина отъезжает.

Рафаэль смотрит сверху на свое прежнее бюро. Оба окна автобусной станции – темные.

– Диспетчер, – говорит Рафаэль. – Диспетчер, диспетчер, – повторяет он, – диспетчер, диспетчер… – Он произносит это слово все быстрее и быстрее, чтобы слоги утрачивали связь друг с другом, пока не станут даже для него самого чужими и бессмысленными – как для большинства тех, кому Рафаэль на вопрос о его прежней профессии отвечает: «Диспетчер». «Диспетчер пассажирских пригородных маршрутов в районах Альтенбург, Борна, Гайтхайн и Шмёльн, диспетчердиспетчердиспетчер…» Чем дольше он говорит, тем больше возникает неожиданных звуков. Рафаэль наслаждается этой путаницей, беспорядком, создаваемым им самим. Такое не всегда ему удается. Нередко бывает так, что слово сохраняет свою однозначность и понятность, что бы он, Рафаэль, с ним ни выделывал.

Раньше он думал, что «диспетчер» – одно из тех немногих обозначений профессий, которые употребительны во всем мире. По крайней мере, западные немцы наверняка должны его понимать. Но оказалось, это слово – английское. Диспетчердиспетчер.

Рафаэль сразу подскакивает к телефону и хватается за него. Мгновение стоит неподвижно. Потом поднимает трубку и спокойно говорит: «Такси-Понтер, добрый вечер».

– Это я.

– Уже? – спрашивает Рафаэль.

– Что значит «уже»?

– Водитель помог тебе донести наверх чемодан?

– Я здоров, Рафаэль.

– Ну, если ты так считаешь…

– Тебе уже позвонили сорок семь тысяч альтенбуржцев?

– Кто?

– Были звонки после того, как я ушел?

– Ну да. Сейчас ведь Рождество, так что пару раз звонили.

– А Дортмунд?

– Что?

– Выиграл?

– А?

– Я спрашиваю…

– Надеюсь, надеюсь, что да.

– Я только что слышал прогноз погоды. По-прежнему чуть выше нуля. Что будет на следующей неделе, они и сами не знают.

– Они всегда так. Это меня бесит больше всего.

– И меня тоже.

– На следующей неделе все может измениться.

– Само собой.

– Орландо?

– Да?

– Прости… У меня температура. Я не хотел… Ты не посмотришь завтра мой компьютер?

– Могу.

– У этой бандуры уже ничего не функционирует.

– Я посмотрю, заметано.

– Это было бы славно, правда славно.

– Ты останешься в конторе до одиннадцати?

– До одиннадцати, да.

– А шоколада хватит?

– Шоколада?

– Тебе нужно было носить имя Раффаэло, Раффаэло Ферреро, а не Рафаэль.

– Мое имя связано только с художником. Но об этом уже никто не помнит.

– С Рафаэлем?

– Ну да.

– И что у тебя с ним общего?

– Ничего. Я тебе как-нибудь расскажу.

– Ты рисуешь?

– Я расскажу тебе, только не сейчас.

– Я хотел предложить тебе кое-что, Рафаэль, – ты меня слышишь?

– Да.

– Я мог бы работать, пока не верну тебе все. Мне это пришло в голову только дома. Ты назови сумму, которую потратил, – на выплату мне пособия, и на ремонт, и на…

– Как это?

– Я мог бы работать, пока не возмещу тебе все расходы: на мое пособие по болезни, на ремонт машины…

– Не болтай чепухи, Орландо.

– Я приду завтра. Если что, ты в курсе, где меня искать.

– Хм.

– Кстати, Рафаэль…

– Ну?

– Ты тоже к этому причастен.

– Что?

– Тот, кто принимает заказ, несет долю ответственности.

– Значит, по-твоему, я…

– Можешь сосчитать до трех, если злишься.

– Я сейчас больше не могу разговаривать.

– Ты к этому причастен.

– Что ж, – говорит Рафаэль и кладет трубку.

– Диспетчер, – произносит он вслух и смотрит на оба провода над дверной рамой. Их голые концы оттопыриваются наподобие щупальцев. Рубашка прилипла к телу под мышками и на спине. Рафаэль закатывает рукава. Он подходит к окну, раскрывает обе створки, подныривает под перекладину рамы и высовывается наружу. – Диспетчер, – говорит он. – Диспетчер, диспетчер… – Он повторяет и повторяет это слово, все громче и быстрее. Рафаэль думает о том, что вот он видит собственное дыхание в виде облачка пара и в какой-то момент – даже заснеженный двор автовокзала. Но он не мерзнет. Не ощущает даже мгновенной волны озноба. Погода и в самом деле не по сезону теплая.