Текст книги "Simple Storys"

Автор книги: Инго Шульце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глава 3 – Вот это и вправду хорошая история

Данни рассказывает о крокодильих глазах. Она уделяет слишком мало внимания рекламе и слишком много – потасовкам местного значения. Кристиан Бейер, ее шеф, недоволен. История Петера Бертрама. В конце Данни приходит в голову удачная мысль.

Идет февраль 91-го. Я работаю в еженедельной газете. Ожидается большой экономический подъем. Строятся супермаркеты и бензоколонки, открываются новые рестораны, начинается санация жилых домов. Единственные заметные события вне этой сферы – массовые увольнения служащих и драки между фашистами и панками, скинами и ред-скинами, панками и скинами. На выходные прибывает подкрепление из Геры, Галле или Лейпцига-Конневица, и те, кто имеет численное преимущество, охотятся на остальных. Заварушки всегда возникают из-за желания отмстить. Чиновники из городского совета и районное собрание депутатов требуют, чтобы полиция и судебная власть приняли радикальные меры.

В начале января я написала статью на целую полосу о том, что у нас происходит по пятницам на вокзале. Патрик обеспечил соответствующие фотоснимки. Неделю спустя другая моя статья вызвала большой резонанс общественности. Опираясь на свидетельские показания, я рассказала, как в районе Альтенбург-Норд неизвестные ночью взломали дверь частной квартиры и чуть не убили пятнадцатилетнего панка Майка П. Только через два дня мальчика вывели из комы. Его младший брат лежал на той же станции «скорой помощи» с сотрясением мозга. Отца громилы «отключили» посредством газового баллончика, а мать, к счастью, была в отъезде, на учебных курсах.

Бейер, наш шеф, запретил мне подписывать статьи. Имя Патрика тоже нигде не упоминалось. Патрика, впрочем, это вполне устраивало, потому что его подружка как раз собралась переселиться к нему. Бейер всерьез подумывал о том, не взять ли ему для редакции овчарку. «Против актов вандализма, – сказал он как-то, – никаких гарантий нет».

Я-то больше боялась старика, жившего этажом выше, над помещением редакции. Сперва под моими «дворниками» стали появляться записки – он ультимативно требовал, чтобы я вернула ему якобы украденные у него деньги; потом он проколол передние шины моего старенького «плимута». Целостность шин мне тоже никто не гарантировал, а он калечил их уже дважды. И по вечерам часами простаивал на темной лестнице рядом с нашей дверью. Я всегда замечала его только тогда, когда он ревел: «Отдайте мои деньги!» Я пыталась с ним поговорить, звонила в его дверь. Всего какой-нибудь месяц назад мы с ним общались вполне нормально. Один раз я даже принесла ему наверх ведерко с углем.

Я совершенно измотана работой и – с тех пор как Эдгар ушел от меня – веду целомудренную жизнь монашки. Эдгара я могу понять. Из-за недостатка времени я даже не купила подарок на день рождения моему трехлетнему племяннику.

И вот я опять получаю нагоняй от Бейера из-за того, что у меня еще не готова статья о нельсоновской недвижимости. Гарри Нельсон заказывает у нас рекламные статьи: каждую неделю по врезке, три колонки, сто миллиметров. Несмотря на двадцатипроцентную скидку, это все-таки 336 дойчмарок плюс налог на добавленную стоимость, что дает в год 17 472 дойчмарок плюс опять-таки налог на добавленную стоимость. Бейер ставит вопрос ребром: «Иметь или не иметь». Секретарша Шольц, которая в этот момент приносит две чашечки кофе, подливает мне молока, хотя обычно делает это только для него, Бейера.

Я отвечаю шефу, что фото с подписью лучше статьи и что хотя я и помещаю на одну полосу четыре таких портрета предпринимателя, но понятия не имею, когда сумею написать к ним какой-то текст; что в конце концов мы должны научиться говорить «нет». Бейер опять заводит старую песню про 17 472 дойчмарок и заканчивает свое брюзжание словами: «Может быть, речь идет о твоей зарплате, Данни».

Я смотрю на пленку под дерево, покрывающую его унаследованный от Штази письменный стол – мебель нашего местного отдела госбезопасности в свое время была передана организации «Социальная помощь», которая, в свою очередь, потом распродала то, в чем не нуждалась, всякий дешевый хлам. Разводы на столешнице вновь напоминают мне о том вопросе, который Бейер задал, когда принимал меня на работу: не беременна ли я и не планирую ли завести ребенка. Бейер всегда старается держать сотрудников на крючке, и тогда его вопрос прозвучал так, будто он хотел найти для этого обоснование.

Я каждый раз собираюсь потолковать с кем-нибудь из наших об амебообразных разводах на столе шефа. Ведь всем нам приходится подолгу смотреть на эти линии и закругления, которые в левом верхнем углу складываются в четкий рисунок крокодильего глаза. Однако никто об этом не говорит, и я тоже снова и снова забываю об этом, как о дурном сне.

Я объясняю Бейеру – который всегда в неприятных для него ситуациях сцепляет указательный палец со средним или безымянным, – что нехорошо, когда газета подлаживается к своим рекламодателям. Мы должны вести себя прямо противоположным образом. Больше заботиться о содержании, об оформлении и внутренней организации материалов и вообще придерживаться принципа: быть нашим клиентом – это честь. Только тогда у нас что-то получится!

– Тише, тише, – говорит он. – Сбавь обороты, Данни!

Бейер едва ли намного старше меня, и обращаться друг к другу на «вы» было бы смешно, но то, что он называет меня Данни, – бестактность. Он разыгрывает из себя «своего парня», хочет казаться справедливым и потому всегда предоставляет нам возможность выговориться. Но когда он прислушивался к нашему мнению? Он даже не дает себе труда задуматься над нашими предложениями. Он ни черта не смыслит в нашей профессии и искренне полагает, что если позаботится о деньгах, все остальное как-нибудь само образуется. Он говорит, что я должна срочно сделать статью о Гарри Нельсоне с двумя фотографиями – Нельсон осуществил санирование двух домов. Кроме того, Бейер просит меня в следующем выпуске, как он выражается, «совершенно исключить тему войны между бандами» и заняться другими сюжетами. Опять написать что-нибудь о санации района добычи бурого угля в Розице или о домах на Торговой площади, когда-то принадлежавших евреям; развернуть критическую дискуссию по поводу принципа: возвращение собственности вместо компенсационных выплат.

Мы с ним согласны в том, что нельзя отказывать никому, кто звонит нам по телефону или приходит лично, и что необходимо выслушивать многих, чтобы раздобыть хорошую историю, потому что заранее никогда не скажешь, кроется ли за полученным сообщением что-нибудь важное, и если да, то что именно. Но он больше не хочет осложнений – по крайней мере в таких количествах – и уж во всяком случае не желает терять заказ на трехколоночную врезку 52x100, то есть Нельсона. Бейер отпускает меня, пожимая на прощание руку.

– Жду тебя, – говорит он, – ровно в девятнадцать у здания профсоюза шоферов. Потом мы еще успеем вместе глотнуть пивка.

Я спрашиваю себя, когда теперь снова увижу амеб и крокодилий глаз и изменится ли к тому времени моя жизнь.

Когда я прохожу мимо секретарши Шольц, она протягивает мне журнал регистрации поездок, на котором лежат ключ от «рено» и записка: «17.00, Бертрам», – с присовокуплением адреса, телефона и двух восклицательных знаков.

– Он знает, что вы запоздаете, – говорит она. – Он вас ждет.

Я помню его звонок. Он говорил тихо и торопливо, но не таким безнадежным тоном, как те типы, что жалуются на своих домашних, пока они спят за стенкой, или на начальство гаража. Сказал, что наша газета – единственная, которой он доверяет.

Бертрам живет в северной части города, на Шуман-штрассе, напротив дома с квартирами русских. Как раз перед его подъездом я нахожу место, где могу оставить машину. Мне надо на четвертый этаж.

Он сразу открывает и подает мне руку. Я говорю ему, что у меня есть не больше часа. Он отвечает, что мы успеем по крайней мере начать разговор, и разливает из термоса кофе. На моей тарелке, как и на его, кусок медового пирога и кусок ватрушки. Бертрам ставит на круглый журнальный столик вторую пепельницу и зажигает красную свечку.

– Или, может, вы хотите чаю? – спрашивает он и усаживается в кресло напротив. За его спиной стоит аквариум без зеленых растений. Впрочем, рыбок, похоже, тоже нет.

На диване лежат выпуски нашей газеты, рассортированные на несколько пачек. Я прочитываю ближайший заголовок: «От Южной Африки через Австралию до Канады: на что претендуют в округе Альтецбург», четверг, 25 октября 1990 года. До того как начались столкновения между скинами и панками, наши тиражи часто опускались ниже двенадцати тысяч.

– Я завидую вам из-за вашей работы, – начинает он. – Когда человек пишет, он внимательнее смотрит на мир. Но вы должны быть более мужественной… – Вместо того чтобы продолжить, он берет кусок медового пирога. – Угощайтесь же, – обращается ко мне. Когда он откусывает, его губы искривляются, а глаза смотрят как-то испуганно. Складка между бровями делается более глубокой. Набив полный рот, он жует с преувеличенной основательностью. Над диваном на белом с серебристым орнаментом ковре висит репродукция «Ночного кафе» Ван Гога.

Я достаю магнитофон, открываю блокнот, снимаю колпачок с авторучки, пишу «Бертрам» и подчеркиваю это слово.

– Честно говоря, – уточняет он, – я еще никому этого не рассказывал. – Он теперь жует быстрее и наконец проглатывает кусок. – Я хочу прежде всего спросить, действительно ли вы хотите, чтобы я вам все рассказал. Это очень страшно. Вы будете первой, первым человеком, который об этом узнает. – Он стряхивает крошки с ладони в свою тарелку и откидывается назад.

Я спрашиваю, можно ли включить магнитофон.

– Ну конечно, само собой разумеется, – говорит Бертрам. Его правая рука свисает с подлокотника. – Это случилось в четверг, две недели назад. По четвергам моя жена обычно ходит в гости к своей бывшей коллеге по работе. Они делают друг дружке стрижку и даже педикюр. Экономят таким образом деньги, и плюс к тому у них еще остается время, чтобы потолковать обо всем, чем женщина может поделиться только с другой женщиной, – нас, мужчин, они в свои секреты не посвящают, хотим мы того или нет. Знали бы вы, как много значат для Даниэлы ее волосы!

Я слышу несколько хлопков, один за другим. И до меня не сразу доходит, что это Бертрам ударяет ладонью по ручке кресла.

– Даниэла как всегда ушла из дома примерно в полвосьмого, – говорит он. – Я разрешил нашему сыну Эрику – ему двенадцать, но на вид он старше, – до девяти часов смотреть телевизор или играть на компьютере. Я наслаждался покоем и работал здесь, в гостиной, – подробнее об этом я, может быть, расскажу потом, сейчас не хочу злоупотреблять вашим временем, – ну, и сперва все шло хорошо. Когда пробило девять, я крикнул Эрику, чтобы он попрощался со своим другом и ложился спать. Эрик ответил: «Хорошо, папа, сейчас». Я продолжал работать и минут через десять услышал, как дверь нашей квартиры захлопнулась. Я был рад, что не придется еще раз обращаться к Эрику. Я как раз шлифовал одно весьма мудреное место.

– Простите, что вы шлифовали?

– Я пишу, – сказал он. – И когда я этим занимаюсь, меня может отвлечь даже малейшая помеха, малейший шум. А здесь, как вы сами знаете, слышно, когда в квартире тремя этажами выше плачет женщина. Тем не менее я volens nolens[3]3
  Волей-неволей (лат.).


[Закрыть]ждал, когда Эрик зайдет ко мне попрощаться. Я слышал, как он спустил воду в унитазе, как возился в ванной. Когда все затихло, я подумал, что Эрик просто лег спать. В последнее время у него появилось много закидонов – возраст полового созревания, знаете ли. Я еще размышлял, стоит ли мне самому зайти к нему, пожелать спокойной ночи. Я как-никак остался за главного. И вот… Я толкнул дверь… – Бертрам замолчал. Я подняла голову и встретила его взгляд. Хотя, казалось, он чувствовал себя раскованно, вертикальная складка не исчезла с его лба.

– Представьте себе: там сидели трое парней. – Его правая рука сделала такое движение, будто вырвала что-то из воздуха. – Вы только представьте. Трое подростков, все Эрикова возраста, ну, максимум, тринадцать или четырнадцать лет. Сидят и шушукаются между собой, не обращая на меня никакого внимания. Я, конечно, не понял, о чем они шептались. Я только знал, что трое совершенно чужих парней сидят поздним вечером, в половине десятого, в моей квартире. Они поднялись, по очереди протянули мне руку, представились, назвав какие-то имена и фамилии, и – снова уселись.

«Где Эрик?» – спрашиваю я, и потом, поскольку они не отвечают, спрашиваю еще раз, и вдруг вижу, что Эрик лежит под своим аккуратно расправленным одеялом как труп – видны только кончики его волос.

«Эрик! – кричу я. – Эрик, что происходит?» – Тогда трое юношей прикладывают пальцы к губам и предостерегающе шипят: «Тсс».

Он показывает мне это в лицах и повторяет: «Тсс, тсс». Я рисую удлиненный крендель слева направо через всю страницу. Лицо Бертрама покраснело от возбуждения.

«Не будите его, – говорит самый рослый, – пусть спит». При этом он тянет за край одеяла, пока не обнажается вся голова Эрика, и высоко поднимает лезвие бритвы. «Красивые маленькие ушки, – говорит он, – красивый маленький носик», – и машет лезвием в воздухе, чтобы я тоже его хорошо разглядел, как иллюзионист, который что-то показывает. «У вас нет никаких шансов, – говорит другой. – Так что не делайте глупостей, иначе маленький Эрик лишится не только уха». «Кто вы?» – спрашиваю я. «Вас это не касается». Мне приходится сесть, и они привязывают меня к стулу, рядом с письменным столом Эрика. На какой-то миг во мне просыпается воля к борьбе. Ты справишься, ты сильнее этих подростков, говорю я себе в то время, как они меня привязывают. Но они вооружены бритвенными лезвиями, и пока я доберусь до Эрика, он будет искалечен или убит. Судя по тому, как они все это проделывают, это не первый их опыт, у них была практика, они – профи.

Я все еще обвожу змееобразными линиями имя «Бертрам». Он молчит. Я пробую ватрушку и кладу ее обратно на тарелку. Бертрам смотрит на меня. «Эта капелька могла бы спасти ваш аквариум», – выхватывают мои глаза строчку из объявления в лежащей на самом верху газете, и я автоматически подсчитываю стоимость рекламы: две колонки, высота шестьдесят миллиметров плюс пятидесятипроцентная надбавка за размещение на последней странице.

– Раздается короткий звонок в дверь, – возобновляет он свой рассказ и откашливается. – В этом отчаянном положении я кричу, кричу как сумасшедший, взывая о помощи, пока один из них не зажимает мне своей влажной гадкой лапищей рот. Входят еще два подростка и, видимо, не умея придумать себе иного развлечения, плюют мне в лицо. Плюют все пятеро, каждый – по крайней мере трижды. Потом они затыкают мне рот кляпом из кухонных тряпок и полотенца. Слава богу, насморками я почти не болею. Им ведь было до лампочки, задохнусь я или нет. Тут я услышал, как поворачивается ключ в замке. Они мгновенно утихомирились и притаились как мыши. Один из них крикнул в коридор: «Добрый вечер, фрау Бертрам, вашему Эрику плохо, идите сюда скорее, да идите же!» Я чуть не обезумел при мысли, каким шоком это будет для Даниэлы, как она потом всю жизнь не сможет от него оправиться. Но я был связан и не мог ей помочь. Я ничего не мог сделать. Они сразу прикрывают за Даниэлой дверь, и тот тип, что сидит на Эриковой кровати, говорит: «Вы бы разделись, фрау Бертрам, здесь жарко», – и все пятеро гогочут.

Голос Бертрама делается более монотонным. Он торопится, будто у него истекает время. Парни расстегивают ширинки, и происходит то, чего можно было ожидать. Бертрам не пропускает подробностей, про кляп во рту он давно забыл.

– Это противоречит логике, – говорю я, выключая магнитофон. И добавляю, что охотно потрачу последние пять минут на то, чтобы рассказать историю, которую я сама пережила и которая, в отличие от его басни, правдива вплоть до мельчайших деталей.

– Еще месяц назад я была такой дурочкой, – говорю я, – что рискнула одна пойти в квартиру того сумасшедшего старика, что живет над нашей редакцией. И когда я наведалась в его холодное жилище, думая, что сумею уговорить его больше не дебоширить, он повел меня в спальню и стал орать, что я – отъявленная воровка, для которой даже западный замок, новый замок западного образца, не составляет никакого препятствия. Я, мол, украла у него две месячные пенсии, не говоря уже о новых брюках и его коричневых сандалетах. Более того, я бросила в его стаканчик для бритья огарок свечи и спрятала за шкафом топор. И в подтверждение своих слов он действительно достает из-за шкафа топор, а потом требует, чтобы я последовала за ним, так как это еще далеко не все. Он, шаркая, проскальзывает мимо меня, выключает свет – и я оказываюсь в абсолютной темноте. Нигде в квартире свет не горит, даже в прихожей. Мои ноги словно приросли к полу, я прислушиваюсь к его шагам. Достаточно одного удара, и… Тут лампа зажигается. Я наконец осознаю, что нахожусь в спальне у свихнувшегося старика. Повернувшись ко мне спиной, зажав топор между колен, он открывает дверь, бурчит что-то о воровстве. Благодарение богу, в замочной скважине торчит ключ. Я поворачиваю его, засов не поддается… Я распахиваю дверь, старик хватает меня за руку, кричит, топор падает на землю, но дверь открыта, и на пороге стоит толстуха Шольц, наша секретарша, она отталкивает его, отталкивает обеими руками…

– Вот это и вправду хорошая история, – говорю я, застегивая свою сумку. – Если сравнить с вашей, так просто блестящая!

Бертрам со скучающим видом смотрит в пустое пространство. Я говорю, что по горло сыта таким дерьмом, каким он меня только что пичкал, и притворяюсь, будто перепиливаю себе шею.

– По горло и выше! – кричу я и добавляю, что вообще не могу понять, зачем каждый день выслушиваю бредни совершенно чужих мне людей. Это признание ошеломляет меня саму, и я не могу сдержать смеха.

– С такими завихрениями в голове вы вряд ли многого добьетесь, – говорит Бертрам и, не вставая с места, начинает собирать посуду. Он берет мою тарелку с нетронутым куском пирога и надкусанной ватрушкой, мою полупустую чашку, помещает все это на свою тарелку и задувает свечу.

Я говорю, что, возможно, он прав, и смотрю на узор древесной пленки, которую теперь вижу перед собой на месте убранных им тарелки и блюдечка. И надо же, он опять здесь – тот самый крокодилий глаз, что вечно таращится на меня из-под своего тяжелого века со столешниц, ковров, шкафов, половиц, отовсюду, – наш мир изобилует крокодильими глазами.

Я советую Бертраму, раз уж ему лезут в голову такие истории, купить себе газовый пистолет или газовый баллончик, который поместится в любой карман, или разориться на проститутку, или напечатать объявление в разделе «Знакомства». Излагая все это, я смотрю на складку между его бровями, которую поначалу приняла за шрам. Я раздаю советы, но сама думаю о том, как много вокруг «глазков», амеб и крокодилов, и подозреваю, что это только начало, что не одно, так другое будет неотступно преследовать меня, что вскоре у меня не останется ни единой мысли, которая не была бы отравлена, не напоминала бы о человеческой низости, от которой бы меня не тошнило.

Бертрам закрывает за мной дверь. Я нащупываю кнопку, чтобы включить свет, и вдруг слышу щелчок реле – это Бертрам у себя в квартире отключил освещение лестничной площадки.

Шины «рено» в порядке. Но кто-то поставил свой «опель» вплотную к нему, и я вынуждена влезать в кабину через правую дверцу.

До семи еще много времени. Магазины закрылись. Я не знаю, где буду валандаться так долго. Я решилась – сперва даю задний ход, потом поворачиваю и благополучно выбираюсь по узкому проходу между двумя рядами неудачно припаркованных автомобилей и мусорных контейнеров. При этом я думаю, сколько радости вызовет на работе мое исчезновение – теперь бы еще найти место для автомобиля, и желательно – перед собственным подъездом! В зеркальце заднего вида я вижу свое смеющееся лицо. Нехорошо, думаю я, когда человек живет совсем один. Дело не только в том, что одному жить труднее, просто это неестественно. Тем не менее я не собираюсь гулять с Бейером и даже пить с ним пиво. Я ему так прямо и скажу. Мне всегда, когда припрет к стенке, приходит в голову какая-нибудь удачная мысль.

Глава 4 – Паника

Мартин Мойрер рассказывает о своем житье-бытье и о том, как он путешествовал без автомобиля. Его жена учится ездить на велосипеде. Переживания в Хальберштадте, связанные с одной иностранной туристкой и с таксистом.

К тому времени как я потерял место ассистента в Лейпцигском университете и лишился каких бы то ни было заработков, Андреа уже закончила курсы переквалификации на бухгалтера и начала посещать в первой половине дня, когда Тино был в детском саду, занятия по французскому и машинописи. Мы подали ходатайство о выплате нам государственного пособия, решили меньше курить и забрали назад заявление Андреа с просьбой принять ее в автошколу. Я отказался от своей комнаты в Лейпциге, безрезультатно пытался получить какой-нибудь грант, или место экскурсовода, или работу в проектной организации, или работу, связанную с приемом объявлений, и в конце концов узнал о вакансии на внештатное место с гарантированной зарплатой тысяча восемьсот марок чистыми в потребительской кооперации «VTLT Консервация природных камней GmbH amp; С°».

Там мне сказали – еще прежде, чем я успел сесть, – что им нужен химик, геолог, физик или что-нибудь в этом роде, но уж никак не искусствовед. Я откинулся назад на новомодном стальном стуле, коснулся лопатками спинки и пустился в разглагольствования о средневековой архитектуре, загрязнении окружающей среды и санации городов. При этом я неотрывно смотрел в совиные глаза жестокосердного чиновника, что мне удается, только когда я могу позволить себе особенно не задумываться о том, что в данный момент говорю.

Через неделю я получил два конверта с приглашением на десятидневные курсы и с согласием принять меня на полугодичный испытательный срок, который, однако, мне предстояло отработать не в родной Саксонии или Тюрингии, а в тех районах, где фирма осуществляет сбыт своих товаров, – в Саксонии-Ангальте и Бранденбурге.

Дальше дела у меня пошли не то чтобы очень хорошо, но и не плохо. По прошествии трех месяцев я уже почти полностью выполнял требуемую фирмой норму. Нам с женой как-то удавалось выкручиваться. Родители Андреа время от времени присылали по двести марок для Тино. Моя мать дарила нам детские вещи, а Эрнст, мой отчим, когда оставался с малышом, ходил вместе с ним за покупками и за все платил из собственного кармана. Кроме того, нам помогала Данни, сестра Андреа.

В июле, перед началом запланированной крупномасштабной акции по рекламированию и распродаже средства «UNIL-290», я взял неделю отпуска за свой счет. Мы на своем «опель-кадете» поехали в Альбек, на Балтийское море. Когда я сегодня вспоминаю об этом, мне кажется, то были наши последние счастливые дни. Мы искали ракушки и кусочки янтаря, строили замки из мокрого песка, на нашем стареньком надувном матраце доплывали втроем до самых бакенов, а в лавке уцененных товаров я купил Для Андреа бутылку с корабликом внутри. По вечерам, когда Тино засыпал, мы с ней спускались в бар отеля, пили коктейль «Прерия», курили или танцевали, если музыканты играли что-нибудь медленное.

В конце недели автомат проглотил мою ЕС-карту. В тот же день нам пришлось уехать. Андреа спросила, что теперь будет с нашим лотерейным абонементом.

В ближайшую среду – я как раз вернулся домой к ужину – она позвала меня, не выходя из спальни, и протянула сложенное письмо. Она улыбалась, и я подумал, что ей, наконец, назначили срок для собеседования, после которого ее возьмут на работу.

Но, как выяснилось, речь шла о том, что я должен заплатить четыреста тридцать три с половиной марки штрафа и на месяц послать свое водительское удостоверение в центральную автоинспекцию, потому что, видите ли, ехал со скоростью не восемьдесят, а сто сорок шесть километров в час. Я получу четыре прокола в соответствии с положением о злостных нарушителях дорожного порядка. Я увидел, как Андреа, еще не перестав улыбаться, вдруг заплакала, потом бросилась на кровать и левой рукой прижала к лицу подушку. Она свернулась калачиком, и я пару секунд не мог отвести взгляда от безупречно чистых подошв ее тапочек. В тот вечер мы впервые поддались панике.

Утром нам показалось, что худшее уже позади. Я отослал свое водительское удостоверение и решил, что в ближайшую командировку отправлюсь на поезде. Это решение даже каким-то образом привело меня в хорошее расположение духа. В крайнем случае, думал я, мы одолжим деньги у Данни или у наших родителей. Фирма не узнает о том, что я временно потерял водительские права, и свою работу я сохраню.

– У тебя все получится, – сказала Андреа.

Она запаковала мои вещи; положила на дно обеих сумок каталоги с описанием референтного объекта «Бург-Абенберг» в центральной Франконии, где горные породы консервируются с помощью средства «UNIL Steinveffestiger ОН» и обрабатываются водоотталкивающим средством «UNIL-290»; завернула бутылочки с образцами (по двести миллилитров) сначала в газетную бумагу, потом в мое нижнее белье, носки и рубашки. К наплечным ремням, посередине, пришила маленькие кожаные подушечки.

Следующий день я провел в Магдебурге, в Службе охраны памятников; посетил также местные офисы фирм «Макулан» и «Шустер», но не застал ни самих шефов, ни их заместителей; тем не менее я оставил наши каталоги и договорился, что в четверг во второй половине дня и в пятницу утром устрою получасовые презентации. Вечером я поехал в Хальберштадт, где на другой день должен был встретиться с пятью деловыми партнерами.

Было еще так светло, что, подъезжая к вокзалу, я видел из окна поезда шпили готического собора, церкви святого Мартина и Либфрауэнкирхе.

Таксисты уже включили фары. Я побежал через вокзальную площадь к двум телефонным автоматам и поставил свои сумки на землю рядом с правым, где звонить надо было по карточке. Сняв трубку, опять распахнул, толкнув бедром, дверь и на всякий случай подтянул свой багаж поближе.

Когда Андреа откликнулась: «Алло?», – вместо цифирки «45», стоявшей на счетчике после точки, сразу выскочило «26», и Андреа повторила: «Алло?»

Я рассказал ей, что д-р Сиделиус, геолог в Службе охраны памятников, выслушал все очень внимательно, а на прощание даже пожал мне руку и пожелал удачи.

Такси одно за другим проезжали мимо, и когда их больше совсем не осталось, я сказал, что теперь все такси куда-то исчезли.

– Не волнуйся, скоро какое-нибудь да появится, – ответила она и сказала, что прямо перед нашим подъездом – мы тогда жили на Брокхаусштрассе, на Жаворонковой горе, – машина сбила человека, но это не заставит ее – Андреа – отказаться от мысли ездить в штайнвегский супермаркет на велосипеде. Моя жена все говорила и говорила о супермаркете. И между прочим отметила, что езда на велосипеде более не представляет для нее трудностей, что она теперь всегда будет пользоваться этим удобным средством передвижения. Она даже спрашивает себя, почему не поступала так раньше. Кроме того, велопоездки в супермаркет наилучшим образом подготовят ее к предприятию, запланированному на будущую неделю. Дело в том, что Андреа, Тино и Данни, которая специально в расчете на племянника купила себе велосипед с дополнительным Детским сиденьем, собрались совершить маленькое путешествие на велосипеде, об этом все трое договорились сегодня днем.

На телефонном счетчике «2.88» превратилось в «2.69» и потом в «2.50». Какое-то такси подъехало, затормозило, его фары погасли.

– Около супермаркета есть даже большая стоянка для велосипедов, – сказала Андреа, – ну, под рекламным щитом. Дай только сообразить, под каким. – Но тут же вспомнила. – «Принц Датский», моя марка.

– Еще неделю назад ты побаивалась на нем ездить, – возразил я.

– Да! Но теперь ведь даже прокладывают специальные дорожки для велосипедистов… – сказала Андреа и добавила парочку французских слов, смысла которых я не понял. Я засмеялся.

– Пожелай мне на завтра удачи, – попросил я, – пожелай распродать поскорее всю эту ерунду.

– Не называй это ерундой, Мартин. Это так важно! – крикнула она. – Вся история искусств ничего не стоит, если красивые здания разрушаются. А при том дерьме, которого полно в нашем воздухе, разрушается всё!

Снова подъехало такси, и на сей раз я ей об этом сказал.

– Тогда быстро клади трубку!

– Погоди-ка, – ответил я, отчего-то испугавшись, и обернулся. Сумки все еще стояли на месте. – Я люблю тебя, – сказал я, а потом прибавил, что говорю это вовсе не потому, что нахожусь в чужом месте – один и без машины.

– Приятно слышать, – ответила Андреа.

Сперва я думал, что закончу разговор, когда на счетчике будет «1.17», но потом появилась надпись «0.98», потом – «0.79», потом, после моего «Пока!», выскочило «60 пфеннигов», и я крикнул: «Любимая!», – но связь уже прервалась. Я повесил трубку и вынул телефонную карточку. Теперь на стоянке было целых три такси. Водитель первого облокотился об открытую дверцу, скрестив на груди руки. Перед ним стояла женщина в красном комбинезоне с короткими рукавами. Он непонимающе тряс головой, в то время как она высоко подняла какую-то табличку и повернулась ко мне: большеглазая японка с белым лицом и волнистыми волосами. Она снова взглянула на шофера, но я спросил: «What do you want?»[4]4
  «Чего вы хотите?» (англ.).


[Закрыть]В ответ женщина протянула мне табличку: «В Магдебург». И потом, когда я одну сумку уронил себе на ногу, а другую передал шоферу, сказала по-английски: «Во Франкфурт».

– В багажник не надо! – крикнул я и сам протолкнул вторую сумку на заднее сиденье. При себе я оставил только кейс и, попросив шофера подождать, через голубую вертящуюся дверь прошел с японкой, которая для азиатки была уж больно высокой, в здание вокзала.

Поезда до Магдебурга больше не было, до Франкфурта тоже, только до Гёттингена – он отходил через десять минут. Я сказал ей, что, насколько я знаю, от Гёттингена не так уж далеко до Франкфурта. Она кивала, но ее лицо сохраняло испуганное выражение. Морщинки на лбу тоже не исчезали. Кроме того, я никак не мог вспомнить, как будет по-английски «платформа», и поскольку она перестала кивать, когда я сказал: «From number three»,[5]5
  «С номера третьего» (англ.)


[Закрыть] – я еще спустился с ней в подземный переход и показал на вторую лестницу. «Number three»,[6]6
  «Номер три» (англ.).


[Закрыть] – повторил я. На одном щите стояли только цифры «4» и «5», на другом – «1» и «2». Поэтому я проводил ее до нужной платформы, к которой как раз подъезжал дизельный локомотив с двумя прицепными вагонами. Здесь висело расписание поездов, в котором вообще отсутствовали какие бы то ни было маршруты на Гёттинген или Магдебург. Японка спросила, что же ей теперь делать, бросила на меня отчаянный взгляд и крепче прижала к себе сумочку.